Тони Магуайр. Только не говори маме. История одного предательства

   Между мной и матерью разверзлась пропасть, и я уже не могла переступить через нее. Ушли в прошлое дни, когда она, чтобы сделать мне сюрприз, договаривалась с соседом о поездке в город и встречала меня у школы. Ушли в прошлое дни, когда она с улыбкой слушала мою бесконечную болтовню или же часами шила мне красивые платья. Вместо любящей, веселой матери появилась незнакомая женщина, постепенно вселявшаяся в ее тело, пока мама, которую я знала, не исчезла вовсе. У этой незнакомки совсем не было времени на меня. Не понимая, в чем провинилась, я чувствовала себя несчастной и одинокой.
   В начале летних каникул я поняла, что моим поездкам к бабушке и дедушке пришел конец, поскольку мама объявила, что я больше не буду учиться в городе. Она записала меня в местную сельскую школу, которая находилась в четырех милях от нашего дома.
   Я не могла остановить подступавших к глазам слез, но яростно моргала, чтобы прогнать их, уже научившись не показывать своей слабости. Вместо того чтобы расплакаться перед матерью, я взяла Джуди на прогулку и, едва оказавшись за воротами, дала волю слезам. Мне больше не суждено было видеть мою лучшую подругу, ощущать дружеское внимание девочек, с которыми я надеялась учиться много лет, самостоятельно ходить в гости к бабушке и дедушке, общаться со своими родственниками, к которым я так привыкла. Перспектива была слишком мрачной, чтобы с ней примириться.
   В то лето я поняла, что такое одиночество, и ощущение, которому я, будучи слишком маленькой, никак не могла дать определение, поселилось во мне: ощущение предательства.
   Наступил сентябрь, а вместе с ним и первый день в моей новой школе, незадолго до моего седьмого дня рождения. На этот раз я не испытывала радостного волнения, надевая старую школьную форму и готовясь совершить свою первую долгую пешую прогулку. В то время общественного транспорта практически не было, не говоря уже о школьном автобусе. Мне оставалось лишь вспоминать дни прошлого сентября и наши с мамой короткие прогулки до школы. Отныне мне предстояло каждый день одной проходить четыре мили до школы и столько же обратно.
   В первый раз дорога показалась мне бесконечной. По пути попадались лишь редкие коттеджи, да и те не радовали глаз. Потратив на дорогу больше часа, я удивлялась тому, что вообще смогла найти школу. Другие ученики приезжали на велосипедах или тоже шли пешком, и тогда я впервые поняла, что буду учиться в смешанной школе. До сих пор я училась в школе для девочек. Расправив плечи, словно приготовившись к грядущим испытаниям, я вошла в здание и отправилась на поиски учительницы.
   Школьное здание было совсем не похоже на радующее глаз строение из красного кирпича, к которому я привыкла. Это было низкое, серое, утилитарное здание, разделенное на две классные комнаты, одна из которых предназначалась для занятий с детьми до восьми лет, а другая – для занятий с детьми от восьми до одиннадцати лет. Во дворе не было лужайки с газоном, на которой можно было бы играть на переменах; ее заменяла бетонная площадка. Похоже, здешняя администрация считала, что ее вполне достаточно для прогулок сотни школьников.
   Когда наступила перемена, рядом со мной не оказалось Дженни, которая познакомила бы меня с учениками, не услышала я и дружеского смеха ребят, означавшего, что я стала частью их компании; вместо этого сбившиеся в группки дети, одетые в разношерстную форму, уставились на меня с нескрываемой подозрительностью.
   Ученики – в основном дети рабочих местных ферм – посмеивались над моим английским акцентом, моей старой формой из частной школы, которую родители, поскольку она была не сношена, заставили меня надеть, а учителя попросту не замечали меня.
   Пришло время ланча, и шумные дети группками или парами ринулись в маленькую столовую занимать места для своих друзей. Смущенная, я огляделась по сторонам в поисках свободного места. Заметив одно в дальнем конце стола, я поставила свой рюкзак на стул и встала в очередь за едой. Подавали картофельное пюре с говядиной и тушеной капустой, и пока я молча проталкивала в себя это месиво, пришло понимание того, что меня окружает совершенно иной мир, в котором я больше не Анни-нет, а чужая для всех. Гордость заставляла меня сидеть тихо, не реагируя на ухмылки одноклассников, в которых угадывалась скрытая враждебность, с годами ставшая для меня привычной, а тогда еще совершенно незнакомая и дикая.
 
   Время шло к зиме, дни становились короче, принося ранние сумерки, и четырехмильная дорога домой с каждым днем казалась мне все длиннее. Заросли кустарников и деревьев отбрасывали зловещие тени, превращая некогда даже приятную прогулку в страшное испытание.
   Страх темноты усиливался, и сумеречные тени превратились в моих врагов. Я пыталась идти быстрее, но школьный рюкзак, набитый учебниками по чтению и арифметике, карандашами и ручками, казалось, с каждым шагом становился все тяжелее. В середине октября, когда после полудня сразу наступал вечер, подули сильные ветра, ободравшие последние листья с деревьев. В ноябре я встретилась с новым врагом – дождем. Низко опустив голову, я шла, сражаясь с ливнем, зная, что утром моя одежда будет еще влажной. Вода безжалостно просачивалась на мое школьное платье, и всего за несколько недель складки на нем исчезли, а вместе с ними и та умненькая, уверенная в себе девочка, что пришла в школу в сентябре. Когда я смотрелась в зеркало, вместо нее я видела неопрятного, непричесанного ребенка, с которого уже слетел детский жирок.
   Ребенка в мятом платье, с растрепанными волосами до плеч, неухоженного, с выражением стоического смирения на лице.
   На полпути к школе находился магазин. Как и многие другие дома, разбросанные по округе, он был построен с расчетом на противостояние унылой ирландской зиме, а вовсе не для того, чтобы радовать глаз. Это была приземистая каменная постройка с бетонным полом и грубо сколоченным деревянным прилавком, за которым тянулись полки с товарами, в которых нуждались местные фермеры и их рабочие: здесь было все, от масла для ламп до ароматного домашнего хлеба и ветчин.
   Сюда женщины могли прийти не только за самым необходимым, но и для того, чтобы отдохнуть от своих мужчин и поболтать с соседками. В отсутствие общественного транспорта, при ограниченной подаче электричества, а во многих случаях, как у нас, и без водопровода, жизнь у местных домохозяек была суровой. Они редко выходили из дома, разве что по воскресеньям, когда проходили службы в местной протестантской церкви.
   Хозяйка магазина, добрая женщина, всегда встречала меня теплой улыбкой. Едва завидев магазин, я ускоряла шаг, ведь только там можно было укрыться от холода, найти дружескую компанию. Меня усаживали на скамейку, угощали разбавленным апельсиновым соком, а иногда и свежеиспеченным рогаликом, который сочился маслом. Дружелюбие хозяйки после унылого школьного дня согревало меня, и оставшуюся половину пути до дома я преодолевала гораздо легче.
   В один из тех редких дней, когда зимнее солнце разгоняет сумерки, я увидела в магазине привязанную к прилавку черно-белую собачку, очень похожую на миниатюрную овчарку колли. Со свалявшейся шерстью и веревкой вокруг шеи, она выглядела такой же заброшенной и истосковавшейся по любви, как и я. Когда я нагнулась, чтобы погладить ее, она испуганно шарахнулась в сторону и заскулила.
   – Мой сын спас ее от бывшего владельца, – сказала мне хозяйка. – Ее били, бедняжку, даже пытались утопить в туалете. Я бы их самих избила за такое жестокое обращение с животным. Что за люди? Нужно найти для нее хороший дом. Уверена, ей просто не хватает любви.
   Она с надеждой посмотрела на меня.
   Я почувствовала теплое прикосновение языка к моей руке и, опустившись на колени, прижалась головой к шелковистой черно-белой мордочке. Я знала, что такое потребность в любви, и во мне поднялось желание защитить бедное существо. Через пять минут, после рогаликов и сока, я шла по дороге, ведя на веревке своего нового друга по имени Салли. В тот день обратный путь домой прошел гораздо веселее. Мы часто останавливались, я гладила Салли, убеждая в том, что больше никто и никогда ее не обидит, что я буду любить ее, а Джуди станет ее новым другом. Собака облизывала мне руки своим теплым языком. Собачье чутье как будто подсказывало ей, что она нашла защитника, это было видно по тому, как шустро она побежала по дороге, задрав хвост.
   К тому времени, как я свернула на тропинку к дому, в окне уже виднелся оранжевый свет лампы. Я толкнула ворота и подошла к входной двери.
   – И что это у нас здесь? – воскликнула мама, нагнувшись, чтобы погладить моего нового друга.
   Я рассказала ей историю, которую услышала от хозяйки магазина.
   – Я ведь могу ее оставить? – взмолилась я.
   – Ну, не отдавать же ее обратно, верно? – последовал ответ.
   Этих слов было достаточно, тем более что мама уже ласкала собаку.
   – Маленькая моя, бедняжка, – ворковала мама. К моему удивлению, в ее глазах заблестели слезы. – Как люди могут быть такими жестокими?
   Я была слишком мала, чтобы осознать иронию сказанного, мне было ясно только одно: Салли нашла свой новый дом.
   Подошла Джуди, завиляла хвостом и принялась с любопытством обнюхивать гостью. Мне показалось, что настроена она весьма дружелюбно. Она как будто почувствовала, что Салли не представляет угрозы, и немедленно решила принять ее в качестве своего четвероногого компаньона и нового члена семьи.
   На следующее утро, к моему облегчению, явился папа-весельчак. Я была удивлена тем, что его как будто тронула история бедной собаки, которая, истосковавшись по ласке, в отличие от Джуди, смотрела на него с обожанием.
   Теперь, заходя в магазин, я докладывала хозяйке о проделках Салли, о том, как они подружились с Джуди, и даже рассказывала про Джун. Когда несколько недель спустя она услышала от меня, что куры несутся в высокой траве у изгороди, то предложила мне козлика.
   – Антуанетта, – сказала она, – возьми для мамы. Нет ничего лучше для борьбы с высокой травой.
   Я гордо набросила на животное веревку, думая о том, что теперь у нас появится козье молоко и будет кому щипать траву, и повела козлика домой, чтобы подарить матери.
   – Теперь у нас будет молоко, – сказала я ей, в то время как собаки с презрением оглядели моего нового приятеля, пару раз тявкнули и ушли восвояси.
   – Это же козел, милая моя, – рассмеялась мать. – От него молока не получишь. На этот раз тебе придется вернуть его.
   На следующее утро маленький козлик снова шел рядом, составляя мне компанию на первые две мили пути до магазина. К тому времени я уже испытывала облегчение оттого, что возвращаю его, тем более что мама объяснила мне, какие большие рога вырастают у козлов и сколько от них вреда.
   В те зимние месяцы не раз прежняя теплота возникала между матерью и мной, и я особенно ценила эти мгновения, понимая, что в целом ее отношение ко мне давно и необъяснимо изменилось. Если раньше она с удовольствием следила за моим внешним видом, красиво одевала меня, регулярно мыла мне волосы и завязывала их лентами, то теперь ее совершенно не интересовало, как я выгляжу. Я быстро вырастала из своей школьной формы; юбка уже была на несколько дюймов выше колена, а джемпер, едва доходивший до талии, прохудился на локтях. Складки на форме окончательно исчезли, и на их месте остались мятые полосы, а темно-зеленая ткань залоснилась, добавляя неопрятности всему моему образу. Мои волосы, которые когда-то мать с любовью расчесывала каждый день, теперь были прямыми и тусклыми. Детские локоны ушли в прошлое, и вместо них повисли неряшливые пряди длиной до плеч, обрамляя редко улыбающееся лицо.
   В наше время учителя давно бы провели беседу с моей матерью, но тогда, в пятидесятые, они просто вымещали свое недовольство на ребенке.
   Одна молодая учительница, проникшаяся ко мне жалостью, попыталась помочь. Она принесла в класс красивую желтую ленту и во время перемены, расчесав мне волосы, сделала конский хвост с бантом и поставила передо мной маленькое зеркальце, чтобы я могла полюбоваться своим отражением.
   – Антуанетта, – сказала она, – скажи своей маме, чтобы она каждый день так причесывала тебя. Ты сразу становишься такой симпатичной.
   Впервые за несколько месяцев я действительно почувствовала себя симпатичной и с радостным волнением продемонстрировала маме свою новую прическу. В порыве злости, поднявшейся, казалось, ниоткуда, она сорвала ленту с моих волос.
   – Скажи своей учительнице, что я сама могу одеть собственного ребенка, – произнесла она вне себя от ярости.
   Я опешила.
   – В чем я виновата? – спросила я, но ответа не получила.
   На следующий день мои волосы, как обычно, висели неряшливыми прядями, и учительница это сразу заметила.
   – Антуанетта, где лента, что я дала тебе? – спросила она.
   Чувствуя, что своим признанием предам мать, я тупо уставилась под ноги. Повисло тягостное молчание, пока она ждала моего ответа.
   – Я ее потеряла, – услышала я собственное бормотанье и почувствовала, как из-за лжи мое лицо заливается краской.
   Я понимала, что выгляжу неблагодарной букой, и ощущала ее раздражение.
   – Ну, тогда хотя бы приведи себя в порядок, девочка, – резко сказала она, и в этот момент я лишилась своего единственного союзника в школе, потому что это был последний раз, когда она отнеслась ко мне по-доброму.
   Я знала, что одноклассники меня не любят, как, впрочем, и учителя. И дело было не только в моем акценте, но и во внешности. Я видела, что другие девочки, с их аккуратными стрижками и блестящими волосами, выглядят совсем иначе. Одни носили заколки, другие завязывали хвостики лентами. Только у меня на голове был вечный беспорядок. Школьная форма у всех девочек была аккуратно отглажена, хрустели накрахмаленные рубашки, а на локтях джемперов не было дыр. Другие дети, также жившие в нескольких милях от школы, ездили на велосипедах, и у них ботинки не расползались от постоянной сырости и сверкали как новенькие.
   Я решила непременно что-то сделать со своей внешностью. Может тогда, подумала я, ко мне станут относиться по-другому? Собравшись с духом, я дождалась подходящего момента, чтобы остаться с мамой наедине и обсудить волнующую меня тему.
   – Мамочка, можно я поглажу свою школьную форму? А то складки совсем разошлись, – нервно затараторила я. – Можно взять у папы немного крема для обуви? Можно я сегодня вечером вымою голову? Мне бы хотелось ходить в школу красивой.
   Мои просьбы сыпались одна за другой, проваливаясь в молчание, которое становилось все более напряженным с каждым издаваемым звуком.
   – Ты закончила, Антуанетта? – спросила мать ледяным голосом, к которому я уже привыкла.
   Я подняла на нее глаза, и все внутри у меня оборвалось, стоило увидеть ее искаженное злобой лицо. Такой же злостью полыхали ее глаза, когда почти год назад я попыталась рассказать ей об отцовском поцелуе.
   – Почему ты вечно пытаешься создать проблемы? – произнесла она голосом, больше похожим на шипение. – Почему от тебя одни неприятности? В том, как ты выглядишь, нет ничего плохого, – просто ты всегда была самовлюбленной девчонкой.
   В этот момент я поняла, что мои шансы добиться популярности в школе равны нулю, – я знала, что с матерью спорить бесполезно. Это выльется в самое тяжелое для меня наказание – полное пренебрежение с ее стороны.
   Каждый день по дороге в школу я с ужасом готовилась к очередному испытанию – насмешкам одноклассников, нескрываемому раздражению учителей – и судорожно пыталась придумать, как завоевать их симпатии.
   Мои домашние задания всегда были выполнены безукоризненно, отметки у меня были высокими, но я чувствовала, что это лишь усиливает мою непопулярность. Я заметила, что на переменах дети ели разные конфеты, фруктовые пастилки и липкие ириски. Иногда их выменивали на стеклянные шарики, и они всегда оставались козырными картами в любых играх и сделках. Я знала, что все дети любят конфеты, – но разве я могла купить их, не имея карманных денег? И вот тут-то я увидела свой шанс. Раз в неделю учительница собирала деньги с обоих классов на школьные обеды и складывала их в жестяную коробку, которую держала на своем столе. У меня созрел план.
   Я дождалась, пока все выйдут из класса, быстро подошла к столу, открыла коробку и взяла столько денег, сколько смогла набить в свои мешковатые панталоны. Остаток дня я осторожно ходила по школе, чувствуя, как монеты впиваются мне в кожу, напоминая о моем проступке. Я ужасно боялась, что их звон выдаст меня и все узнают, что я воровка, но все равно чувствовала себя победительницей.
   Естественно, как только кража была обнаружена, весь наш класс подвергли допросу, а рюкзаки обыскали. Однако никому не пришло в голову искать в нижнем белье.
   Я была очень тихим ребенком, забитым и подавленным. Внешне я демонстрировала примерное поведение, и никто не интересовался тем, что творилось у меня в душе. В результате я была последней, кого можно было бы заподозрить в краже. Вернувшись вечером домой, я зарыла деньги в саду. Через несколько дней я откопала немного монет, на которые купила мешок конфет в сельском магазине по дороге в школу.
   С робкой улыбкой на лице я подошла к детям на школьной площадке и протянула им мешок с конфетами, предлагая угощение. Меня тут же окружили. Десятки рук полезли в пакет, ребята отпихивали друг друга, каждый старался урвать побольше. Я стояла в центре круга, слышала их смех и впервые чувствовала себя частью компании. Меня охватило счастье: наконец-то меня приняли. Вскоре пакет опустел. Забрав последнюю конфету, дети с ликующими возгласами унеслись прочь так же быстро, как и появились. Смеялись, как я догадалась, надо мной.
   Тогда я поняла, что, хотя они и любят конфеты, меня они не полюбят никогда. После того дня они стали относиться ко мне еще хуже, поскольку почувствовали, как отчаянно я нуждалась в их признании, и презирали меня за это.
   Мне вспомнились визиты к миссис Триветт и вопрос, который я ей постоянно задавала: «Из чего сделаны маленькие девочки?» Вспомнив ее ответ, я подумала, что, должно быть, сделана из чего-то другого.

Глава 6

   К тому времени, когда мне удавалось добраться из школы домой, я чувствовала себя измученной, а еще нужно было делать уроки. Я садилась за стол на кухне, которая одновременно служила и гостиной, и начинала с того, что отчаянно боролась со сном. Единственным источником тепла была торфяная печка, а света – тусклая масляная лампа.
   Закончив с уроками, я придвигалась поближе к теплу и читала либо наблюдала за тем, как возится у печи мать. Она выливала в высокую сковороду с длинной ручкой жидкое тесто, которое, словно по волшебству, превращалось в лепешки или содовый хлеб. В те дни нам приходилось вести натуральное хозяйство. Покупные торты и хлеб считались непозволительной роскошью, так же как и мясо или свежие фрукты. Мы могли позволить себе купить лишь то, что было выращено на соседних фермах.
   У нас были свои куры, и яйца, которые они несли, не только регулярно появлялись на нашем столе, но и позволяли частично оплачивать покупки у бакалейщика, который приезжал на своем фургоне два раза в неделю. Картофель и морковь мы выращивали на своих грядках, и когда я ходила на соседнюю ферму за молоком, то прихватывала и пахту, которую мама использовала для выпечки.
   В семь с половиной лет я уже умела бегло читать, и, пока мы жили в домике с соломенной крышей, моя любовь к книгам становилась все сильнее. По выходным приезжала передвижная библиотека, и я могла выбирать любые книги, какие мне только нравились. Домашние питомцы и книги – в них была моя отдушина. Я могла погрузиться в мир фантазий, приключений и веселья. Играть в сыщика из «Великолепной пятерки» Энид Блайтон, исследовать подводный мир вместе с «Водяными детьми», дрожать от страшилок в сказках братьев Гримм. «Маленькие женщины» учили меня быть независимой. Я мечтала стать похожей на Джо, когда вырасту. Под светом масляной лампы я могла пуститься в тайные авантюры со своими воображаемыми друзьями, вместе с ними окунуться в жизнь, где я была красиво одета и где все меня любили. Чем больше крепла моя любовь к книгам, тем сильнее негодовал по этому поводу отец.
   Сам он не читал ничего, кроме спортивной колонки в газете, а наш с мамой интерес к книгам считал пустой тратой времени. Но если мать он не критиковал, то на мне сполна вымещал свое недовольство.
   – К чему тебе все это? – ворчал он. – Что, не можешь найти более полезного занятия? Разве твоей матери не нужна помощь? Пойди-ка посмотри, может, нужно помыть посуду.
   В другой раз он спрашивал:
   – Ты уроки сделала?
   Когда я отвечала: «Да, сделала», он презрительно фыркал. Я чувствовала исходящие от него флюиды ненависти и торопила время, чтобы поскорее улизнуть в свою комнату и лечь спать.
   Отца раздражали все, кто был счастлив или образован, и вспышки его ярости были непредсказуемы. Бывали дни, когда он приходил домой довольно рано, принося нам с матерью конфеты и шоколад. В такие вечера я снова видела весельчака, который обнимал мать и дружески приветствовал меня. В моем сознании уже давно жили два отца: добрый и злой. Злого я очень боялась, а добрый – тот, кто встречал нас в порту, – был веселым и остроумным человеком, которого любила моя мать. К сожалению, доброго отца я видела все реже, но всегда надеялась на то, что все изменится.
   Весной отец арендовал деревянный сарай, где, как он сказал, собирался держать свой инструмент и ремонтировать машину. Курятники, посетовал он, заняли все постройки во дворе дома. Аренда сарая, по его словам, могла бы позволить нам сэкономить деньги, поскольку отец был квалифицированным механиком. Разве не глупо платить другим за работу, которую он сам мог сделать, причем даже лучше?
   Мать согласилась с ним, что привело его в хорошее расположение духа, и внезапно его отношение ко мне изменилось. Он перестал сердиться и придираться ко мне. Вместо того чтобы кричать на меня или, наоборот, игнорировать, он вдруг стал очень дружелюбным. Вспоминая его гнусный поцелуй, я с подозрением отнеслась к этим попыткам примирения, но все-таки заставила себя прогнать прочь сомнения, ведь я отчаянно нуждалась в родительской любви. Теперь-то я понимаю, что нужно было довериться своим инстинктам.
   – Она на этой неделе так много сидела за уроками, – сказал он матери однажды вечером. – И еще эта долгая дорога в школу и обратно каждый день. Пожалуй, я покатаю ее на машине.
   Мама просияла:
   – Да, Антуанетта, прокатись с папой.
   Я с энтузиазмом запрыгнула в машину, мое настроение слегка омрачило лишь то, что Джуди мне запретили взять с собой. Выглядывая в окно, я все гадала, куда же мы поедем. Очень скоро я поняла. Отъехав от дома, он свернул в поле, где стоял арендованный им деревянный сарай. Вот куда отныне лежал маршрут наших воскресных поездок.
   Он заехал в мрачный ангар, где единственным источником дневного света было маленькое оконце, задернутое мешковиной. Я почувствовала тянущую боль внизу живота, испытала непонятный страх и поняла, что совсем не хочу вылезать из машины.
   – Папа, – взмолилась я, – пожалуйста, отвези меня домой, мне здесь не нравится.
   Он молча, с улыбкой смотрел на меня, при этом глаза его не улыбались.
   – Ты останешься здесь, Антуанетта, – ответил он. – Твой папа приготовил тебе подарок. Тебе понравится, вот увидишь.
   Страх перерос в ужас, и я словно приросла к сиденью. Он вышел из машины, чтобы запереть сарай, потом открыл пассажирскую дверцу. Когда он вытащил меня из машины и поставил лицом к себе, я увидела, что брюки у него расстегнуты. Лицо его было красным, глаза блестели. Я заглянула в них, и мне показалось, что он меня не видит. Меня затрясло, из горла вырвался сдавленный крик.
   – А теперь ты будешь умницей, – сказал он, взяв мою детскую ручку, маленькую, пухлую, в ямочках. Крепко держа ее, он заставил мои пальцы обхватить его пенис и начал двигать ими вверх-вниз. Пока это длилось, я слышала собственное всхлипывание, которое смешивалось с его хриплыми стонами. Я крепко зажмурилась в надежде на то, что если не буду видеть этого, все кончится. Но я ошибалась.
   Внезапно мою руку отпустили, а меня саму швырнули обратно на сиденье. Я почувствовала, как отец одной рукой сильно давит мне на живот, а другой задирает платье и стаскивает штанишки. Мне стало стыдно оттого, что мое маленькое тельце оказалось оголенным, но он уже заваливал меня на холодное кожаное сиденье. Потом он подтянул меня к себе, так что мои ноги беспомощно свисали с края сиденья. Ноги, которые я тщетно пыталась сдвинуть. Я чувствовала, как он с силой раздвигает их, знала, что он смотрит сейчас на ту часть меня, которую я считала неприкосновенной. Потом он подсунул под меня подушку, и я закричала, когда он вошел в меня – тогда еще не слишком глубоко, чтобы порвать что-то или повредить, но достаточно сильно, чтобы я ощутила боль.