В тот день он очень долго не отпускал маму.
– У меня консультация, заочники ждут, – смеялась она сквозь слезы.
– А ты могла бы пропустить из-за меня консультацию? – спрашивал он.
– Могла бы.
– Тогда не ходи.
– Не пойду.
И они опять обнимались и смеялись.
– А ты могла бы экзамен пропустить? Из-за меня? – проверял Антон.
– Могла бы, – отвечала мать, и он ей верил.
Потом он посмотрел на часы, и сам стал гнать ее в университет.
– Давай, иди, – говорил он и сталкивал ее с кровати.
– Мы же решили, что я не пойду, буду сидеть у твоей койки, – сопротивлялась она.
Наконец она все-таки ушла, пообещав позвонить ему сразу после консультации. Но перед этим Антон получил с нее обещание принести письма адвоката Урусовского и фотографию Анны, которые когда-то давно он обнаружил среди книг, а мать спрятала.
– А зачем ты их спрятала? – подозрительно спросил Антон.
– Да просто не хотела, чтобы тебе на глаза попадались какие угодно упоминания об этой семье, – сказала она, – ну, теперь ты понимаешь.
Когда мать ушла, Антон лежал некоторое время с закрытыми глазами, унимая сердцебиение. Хорошо, что к нему никого не пускают, он никого не хочет видеть, ему надо переварить все, что он услышал, в одиночестве.
В таких раздумьях он провалялся до вечера, до звонка матери. Настроение у него улучшилось, и по ее голосу он слышал, что она тоже пришла в себя. Потом позвонила Татьяна, но он узнал ее номер и не ответил на звонок, не было настроения с кем-то разговаривать, кроме матери. Через пять минут телефон пискнул, сигнализируя о принятом сообщении. Таня писала: «Срочно позвони. Это важно». Антон поколебался, но звонить не стал: не было душевных сил на разговоры, пусть даже важные.
Вечером пришла медсестра, поставила ему капельницу; три часа, пока в вену капало лекарство, он продремал, а потом с удовольствием слопал совершенно несъедобный ужин, утешая себя тем, что все продукты в нем гораздо более диетические, чем теплая водка, закушанная прошлогодней ириской.
А вот ночью на него навалились всякие тяжелые думы; он хотел знать, как чувствовала себя Одинцова, увидев его в прокуратуре. Неужели ничего не шевельнулось в ее сердце, не вспомнилось то, что было двадцать три года назад? И она спокойно говорила об отце его, о матери... Интересно, она действительно так любила его отца, или просто хотела отомстить? Взять реванш? Оставить за собой последнее слово?
Утром первым, что он увидел, открыв глаза, было лицо матери. Сперва он даже подумал, что это продолжение сна. Но мать оказалась настоящей. Поначалу она выглядела чуть-чуть тревожной; погладила его по голове, поцеловала в лоб и, увидев его реакцию, успокоилась и расслабилась.
Извинившись, она сказала, что долго сидеть не может, надо бежать в университет, а отсюда, из больницы, ей добираться больше часа, да и потом, скоро обход начнется, ее все равно вытурят. Антон отпустил ее, заверив, что все понимает.
Мать ушла, а он с замиранием сердца взялся за конверт, оставленный ею. Конверт из серой шершавой бумаги, пухлый, плотный; он помедлил, прежде чем достать из него документы, отчасти – теперь он знал, касающиеся и его.
Первой он вытащил фотографию, ту самую: его прадед и женщина. В узкой юбке с фалдами, закручивающимися вокруг стройных бедер, и широкополой шляпе. В том же наряде, в каком он видел Анну в зеркале.
О, они стоили друг друга: она и ее любимое зеркало. Зеркало-убийца и его хозяйка, посылающая его расправиться с ее недругами или устранить соперницу. Этого убийцу они взяли; а вот хозяйка, кровавая Анна N., героиня скандальной хроники, сейчас уже, наверное, вне пределов досягаемости. Ушла, растворилась в зазеркалье, откуда нет возврата, и теперь только манит своей тенью живых мертвецов, которые готовы на все, на безумие, на небытие, лишь бы еще раз увидеть необыкновенный изгиб ее бедер и грациозную посадку головы. Наверное, в этот момент они вспоминали, как обладали ею, как она трепетала в их руках, склоняя маленькую хищную голову им на плечи, и снова переживали свой утраченный любовный экстаз.
И еще она любит выглядывать из зазеркалья, предвещая зловещие события; она ведь показалась его матери, предвкушая, как ее внучка попытается разбить той жизнь, и самому Антону показалась, перед тем, как он решил, что... Нет, не хочется думать об этом.
Антон просто физически почувствовал, как эта женщина даже с фотографии обволакивает его своим порочным очарованием; вздрогнул и отложил фотографию, перевернув ее лицом вниз. И взялся за письма, подумав мимоходом, что имеет на это право, потому что это – своего рода семейный архив, хотя вообще-то он никогда не понимал пристрастия к чтению чужих писем, избегая даже последних томов собраний сочинений классиков; считал, что письма писаны не для него, и нечего тогда совать в них нос. Но тут дело было другое.
– Антон, – затараторила она, когда он ответил на звонок, – ну что же ты? В больницу к тебе не пускают, трубку ты не берешь, на смс-ки не отвечаешь, а тут – такое!..
– Я не мог, Танечка, – отговорился Антон, – мне стало хуже, все время лежал под капельницами, даже трубку взять не мог.
– Господи, – испугалась Таня, – что случилось? Надо что-нибудь? Может, лекарства какие-то нужны? Попробовать достать?
– Нет, не надо. Сегодня уже все нормально. Ты лучше скажи, как у тебя дела.
– А ты по мне скучал? – кокетливо спросила Таня, и у Антона потеплело на душе.
– Скучал, – ответил он почти искренне. Скучать ему, конечно, было некогда, но вот вспомнил про нее – и сразу заскучал.
– Здорово, – пропела она. – И я тоже. Ужасно!
– Ты поэтому просила срочно позвонить?
– А ты поэтому вообще не позвонил? – немного обиженно ответила она вопросом на вопрос.
– Извини, я же сказал – лежал под капельницами, всего иголками истыкали, живого места нет, – пожаловался он. Ему сегодня очень хотелось жаловаться и получать сочувствие.
– Бедненький, – тут же потеплел ее голос. – Бедненький мой, лапочка, скорее бы к тебе пустили, я уже не могу!
– И я, – ответил Антон. – Так что там происходит?
– А-а! Вчера приходил оперативник из восемьдесят шестого отдела, который выезжал на труп Полякова...
– Герарда Васильевича? – уточнил Антон.
– Да-да, именно. Объяснение давать помощнику по милиции, по поводу пропавших облигаций. И я показала ему фототаблицу. С Годлевичем. И знаешь, что он сказал?
– Знаю, – ответил Антон, и Таня удивленно примолкла. Потом разочарованно спросила:
– А кто тебе сказал?
– Никто, я сам догадался.
– Ну вот, – протянула она, – а я так торопилась тебе рассказать...
– Не переживай, может, я неправильно догадался.
– Нет, правильно, я уверена. Ты такой умный...
– Ну и что? У меня травма головы, не забывай, умишко могло слегка растрясти.
– Ну говори тогда, о чем догадался, – предложила она.
– А может, сначала ты?
– Нет уж, сначала ты.
– Хорошо, – согласился Антон. – Оперативник сказал, что человек с фототаблицы ни капельки не похож на того маленького сморщенного дедка, труп которого он осматривал в квартире Полякова.
– Ну, я же говорила, что ты умный, – выдохнула Таня. – Только он еще сказал, что о смерти Полякова сообщили бабушки из соседней квартиры. И еще – что бабушки не просто труп видели. А внимательно разглядывали. Вот так. Они теперь главные подозреваемые.
– А паспорт он смотрел?
– А паспорта он не нашел. Паспорта не было. Он еще сказал, что старушек прямо к телу подвел и говорит: посмотрите хорошенько, это точно ваш сосед? А они закивали и говорят: да-да, это он, Поляков Герард Васильевич, мы его хорошо знаем.
– Не сомневался, – пробормотал Антон. – А хочешь, теперь я тебе расскажу сенсацию? Знаешь, кто на самом деле старушки Покровские?
– Американские шпионки? – на полном серьезе предположила Татьяна, чем невероятно рассмешила Антона.
– Почему американские? – спросил он, отфыркавшись, чтобы не смеяться в голос прямо в трубку.
– Или французские. Они все время на французском говорят, и называет одна другую так странно – Катишь. Это что, Катя по-французски?
– Таня, версия оригинальная, но я тебе не это хотел сообщить. Я сейчас читаю письмо моего прадеда к Анне Наруцкой. И в письме написано, что Покровские – это на самом деле ее дочери.
Таня задышала в трубку.
– Эй, – позвал Антон, – у тебя все в порядке?
– Обалдеть, – выдохнула она. – А мне нельзя к тебе сейчас приехать? Может, удастся прорваться?
– Думаю, что нет. Но скоро уже начнут пускать, – обнадежил ее Антон.
– Да-а, – протянула она как ребенок. – Я тоже хочу почитать это письмо.
– Ах, вот оно что? – Антон прикинулся рассерженным. – Тебе, значит, письмо нужно, ты из-за него так сюда рвешься? А не для того, чтобы посидеть у моей постели?
Таня стала сладко заверять его в обратном, он слушал и млел...
21
22
– У меня консультация, заочники ждут, – смеялась она сквозь слезы.
– А ты могла бы пропустить из-за меня консультацию? – спрашивал он.
– Могла бы.
– Тогда не ходи.
– Не пойду.
И они опять обнимались и смеялись.
– А ты могла бы экзамен пропустить? Из-за меня? – проверял Антон.
– Могла бы, – отвечала мать, и он ей верил.
Потом он посмотрел на часы, и сам стал гнать ее в университет.
– Давай, иди, – говорил он и сталкивал ее с кровати.
– Мы же решили, что я не пойду, буду сидеть у твоей койки, – сопротивлялась она.
Наконец она все-таки ушла, пообещав позвонить ему сразу после консультации. Но перед этим Антон получил с нее обещание принести письма адвоката Урусовского и фотографию Анны, которые когда-то давно он обнаружил среди книг, а мать спрятала.
– А зачем ты их спрятала? – подозрительно спросил Антон.
– Да просто не хотела, чтобы тебе на глаза попадались какие угодно упоминания об этой семье, – сказала она, – ну, теперь ты понимаешь.
Когда мать ушла, Антон лежал некоторое время с закрытыми глазами, унимая сердцебиение. Хорошо, что к нему никого не пускают, он никого не хочет видеть, ему надо переварить все, что он услышал, в одиночестве.
В таких раздумьях он провалялся до вечера, до звонка матери. Настроение у него улучшилось, и по ее голосу он слышал, что она тоже пришла в себя. Потом позвонила Татьяна, но он узнал ее номер и не ответил на звонок, не было настроения с кем-то разговаривать, кроме матери. Через пять минут телефон пискнул, сигнализируя о принятом сообщении. Таня писала: «Срочно позвони. Это важно». Антон поколебался, но звонить не стал: не было душевных сил на разговоры, пусть даже важные.
Вечером пришла медсестра, поставила ему капельницу; три часа, пока в вену капало лекарство, он продремал, а потом с удовольствием слопал совершенно несъедобный ужин, утешая себя тем, что все продукты в нем гораздо более диетические, чем теплая водка, закушанная прошлогодней ириской.
А вот ночью на него навалились всякие тяжелые думы; он хотел знать, как чувствовала себя Одинцова, увидев его в прокуратуре. Неужели ничего не шевельнулось в ее сердце, не вспомнилось то, что было двадцать три года назад? И она спокойно говорила об отце его, о матери... Интересно, она действительно так любила его отца, или просто хотела отомстить? Взять реванш? Оставить за собой последнее слово?
Утром первым, что он увидел, открыв глаза, было лицо матери. Сперва он даже подумал, что это продолжение сна. Но мать оказалась настоящей. Поначалу она выглядела чуть-чуть тревожной; погладила его по голове, поцеловала в лоб и, увидев его реакцию, успокоилась и расслабилась.
Извинившись, она сказала, что долго сидеть не может, надо бежать в университет, а отсюда, из больницы, ей добираться больше часа, да и потом, скоро обход начнется, ее все равно вытурят. Антон отпустил ее, заверив, что все понимает.
Мать ушла, а он с замиранием сердца взялся за конверт, оставленный ею. Конверт из серой шершавой бумаги, пухлый, плотный; он помедлил, прежде чем достать из него документы, отчасти – теперь он знал, касающиеся и его.
Первой он вытащил фотографию, ту самую: его прадед и женщина. В узкой юбке с фалдами, закручивающимися вокруг стройных бедер, и широкополой шляпе. В том же наряде, в каком он видел Анну в зеркале.
О, они стоили друг друга: она и ее любимое зеркало. Зеркало-убийца и его хозяйка, посылающая его расправиться с ее недругами или устранить соперницу. Этого убийцу они взяли; а вот хозяйка, кровавая Анна N., героиня скандальной хроники, сейчас уже, наверное, вне пределов досягаемости. Ушла, растворилась в зазеркалье, откуда нет возврата, и теперь только манит своей тенью живых мертвецов, которые готовы на все, на безумие, на небытие, лишь бы еще раз увидеть необыкновенный изгиб ее бедер и грациозную посадку головы. Наверное, в этот момент они вспоминали, как обладали ею, как она трепетала в их руках, склоняя маленькую хищную голову им на плечи, и снова переживали свой утраченный любовный экстаз.
И еще она любит выглядывать из зазеркалья, предвещая зловещие события; она ведь показалась его матери, предвкушая, как ее внучка попытается разбить той жизнь, и самому Антону показалась, перед тем, как он решил, что... Нет, не хочется думать об этом.
Антон просто физически почувствовал, как эта женщина даже с фотографии обволакивает его своим порочным очарованием; вздрогнул и отложил фотографию, перевернув ее лицом вниз. И взялся за письма, подумав мимоходом, что имеет на это право, потому что это – своего рода семейный архив, хотя вообще-то он никогда не понимал пристрастия к чтению чужих писем, избегая даже последних томов собраний сочинений классиков; считал, что письма писаны не для него, и нечего тогда совать в них нос. Но тут дело было другое.
«Анна, я не стал бы писать тебе, поскольку обещал никогда больше не появляться в твоей жизни, но обстоятельства вынудили меня. Ты, конечно, знаешь, что вчера мы похоронили твоего бывшего мужа, Николая Наруцкого. Я продолжал считать его порядочным человеком, ведь скорее у него были основания относиться ко мне как в врагу, после того, как я увел тебя у него. Однако он сумел себя преодолеть, и, как ни странно, мы остались друзьями. Поэтому я простил тебе 14-й год, когда ты вновь сошлась с ним, и не оттолкнул тебя, когда ты вернулась ко мне, отчетливо понимая, что тебя, с твоей порочностью, с твоим дерзким, не признающим запретов характером, надо принимать такой, какая ты есть, или не принимать вовсе. Потом был еще 22-й год, и я тоже тебя понял. Однако я упоминаю это не для попрека. Я ничего не знаю о твоем ребенке от Полякова, но это твое дело. Судьба же сложилась так, что мне известно кое-что другое.От этого увлекательного чтения Антона оторвал телефонный звонок. Он посмотрел на дисплей – звонила Татьяна. Вот теперь можно будет поговорить.
Ты не сочла нужным прийти отдать Николаю последний долг, хотя вас многое соединяло, и кроме взрослого сына, который уже сам пробивает себе дорогу в жизни, растут ваши общие дочки, хоть и под именами, не выдающими вашего родства. Я знал, что Николай после их рождения, воспользовавшись смутой в государстве, купил новый паспорт и стал вести жизнь другого человека. Девочки не знают, кто он на самом деле, и уверены, что мать их умерла родами. Предусмотрительный Николай даже приобрел портрет незнакомой женщины, которую выдал девочкам за их покойную мать. Я знал все это, и в душе одобрял Николая, думая, что я бы поступил так же. Жить ему под своим именем, с его происхождением и социальным положением, имея на руках двоих детей, было опасно. А так он окружал их отеческой заботой, давал им средства к существованию, которых теперь девочки не имеют.
Мы, круг Николая, собрали некоторые средства, чтобы поддержать девочек на первых порах. Это все, что мы можем, но этого не хватит надолго. Я знаю, что ты вполне обеспечена, не бедствуешь. Прошу тебя, прими на себя опеку над девочками, не раскрывая своего инкогнито, так как это стало бы непосильным бременем для их неокрепшей психики. Дай им средства к существованию, направь их в жизни, не оставляй своим вниманием.
И еще, хоть об этом излишне напоминать: прошу тебя, уничтожь это письмо, ты, несомненно, понимаешь, что оно несет двойную опасность: его не должны никогда увидеть девочки, и, тем более, враждебно настроенные люди.
М. У. 13 марта 1930 года.»
– Антон, – затараторила она, когда он ответил на звонок, – ну что же ты? В больницу к тебе не пускают, трубку ты не берешь, на смс-ки не отвечаешь, а тут – такое!..
– Я не мог, Танечка, – отговорился Антон, – мне стало хуже, все время лежал под капельницами, даже трубку взять не мог.
– Господи, – испугалась Таня, – что случилось? Надо что-нибудь? Может, лекарства какие-то нужны? Попробовать достать?
– Нет, не надо. Сегодня уже все нормально. Ты лучше скажи, как у тебя дела.
– А ты по мне скучал? – кокетливо спросила Таня, и у Антона потеплело на душе.
– Скучал, – ответил он почти искренне. Скучать ему, конечно, было некогда, но вот вспомнил про нее – и сразу заскучал.
– Здорово, – пропела она. – И я тоже. Ужасно!
– Ты поэтому просила срочно позвонить?
– А ты поэтому вообще не позвонил? – немного обиженно ответила она вопросом на вопрос.
– Извини, я же сказал – лежал под капельницами, всего иголками истыкали, живого места нет, – пожаловался он. Ему сегодня очень хотелось жаловаться и получать сочувствие.
– Бедненький, – тут же потеплел ее голос. – Бедненький мой, лапочка, скорее бы к тебе пустили, я уже не могу!
– И я, – ответил Антон. – Так что там происходит?
– А-а! Вчера приходил оперативник из восемьдесят шестого отдела, который выезжал на труп Полякова...
– Герарда Васильевича? – уточнил Антон.
– Да-да, именно. Объяснение давать помощнику по милиции, по поводу пропавших облигаций. И я показала ему фототаблицу. С Годлевичем. И знаешь, что он сказал?
– Знаю, – ответил Антон, и Таня удивленно примолкла. Потом разочарованно спросила:
– А кто тебе сказал?
– Никто, я сам догадался.
– Ну вот, – протянула она, – а я так торопилась тебе рассказать...
– Не переживай, может, я неправильно догадался.
– Нет, правильно, я уверена. Ты такой умный...
– Ну и что? У меня травма головы, не забывай, умишко могло слегка растрясти.
– Ну говори тогда, о чем догадался, – предложила она.
– А может, сначала ты?
– Нет уж, сначала ты.
– Хорошо, – согласился Антон. – Оперативник сказал, что человек с фототаблицы ни капельки не похож на того маленького сморщенного дедка, труп которого он осматривал в квартире Полякова.
– Ну, я же говорила, что ты умный, – выдохнула Таня. – Только он еще сказал, что о смерти Полякова сообщили бабушки из соседней квартиры. И еще – что бабушки не просто труп видели. А внимательно разглядывали. Вот так. Они теперь главные подозреваемые.
– А паспорт он смотрел?
– А паспорта он не нашел. Паспорта не было. Он еще сказал, что старушек прямо к телу подвел и говорит: посмотрите хорошенько, это точно ваш сосед? А они закивали и говорят: да-да, это он, Поляков Герард Васильевич, мы его хорошо знаем.
– Не сомневался, – пробормотал Антон. – А хочешь, теперь я тебе расскажу сенсацию? Знаешь, кто на самом деле старушки Покровские?
– Американские шпионки? – на полном серьезе предположила Татьяна, чем невероятно рассмешила Антона.
– Почему американские? – спросил он, отфыркавшись, чтобы не смеяться в голос прямо в трубку.
– Или французские. Они все время на французском говорят, и называет одна другую так странно – Катишь. Это что, Катя по-французски?
– Таня, версия оригинальная, но я тебе не это хотел сообщить. Я сейчас читаю письмо моего прадеда к Анне Наруцкой. И в письме написано, что Покровские – это на самом деле ее дочери.
Таня задышала в трубку.
– Эй, – позвал Антон, – у тебя все в порядке?
– Обалдеть, – выдохнула она. – А мне нельзя к тебе сейчас приехать? Может, удастся прорваться?
– Думаю, что нет. Но скоро уже начнут пускать, – обнадежил ее Антон.
– Да-а, – протянула она как ребенок. – Я тоже хочу почитать это письмо.
– Ах, вот оно что? – Антон прикинулся рассерженным. – Тебе, значит, письмо нужно, ты из-за него так сюда рвешься? А не для того, чтобы посидеть у моей постели?
Таня стала сладко заверять его в обратном, он слушал и млел...
21
Значит, эта гадюка не уничтожила письмо, подумал Антон, вернувшись с небес на землю и придя в себя после нежной истомы, испытанной во время телефонного разговора с Татьяной. Небось, еще шантажировала кого-то этим письмом, с нее станется.
Так, что еще там интересного в конверте, который Антон про себя уже окрестил конвертом Пандоры. Следующим было письмо, написанное другим, более тонким и менее размашистым почерком. Конечно, это ее письмо, понял Антон, и руки у него задрожали. Можно представить себе, какую власть имела над мужчинами эта... эта Мессалина, если даже через давнее письмо, столько лет пролежавшее в сером шершавом конверте, ему передается ее чудовищная энергетика.
В конверте лежал еще один документ – отпечатанный на машинке, на пожелтевшей бумаге, и адре сован он был Анне Наруцкой. А подписан Ольгой Урусовской, женой Антонова прадеда.
Больше в конверте ничего не было. Можно отдохнуть и подумать. Собственно, подумать осталось только над одним: кому врали старушки насчет личности умершего соседа, Полякова Г. В.? Ему или оперуполномоченному, которого они потом обвинили в краже? Похоже, что и обвинили специально, чтобы в случае необходимости бросить тень на его слова о личности покойного.
Если они врали Антону, то Годлевич был их соучастником. И его они прятали в свой день рождения от следователя. Конечно, им совершенно не нужно было встречаться, следователю прокуратуры и второму брату Годлевичу.
Господи, и как Антон раньше не догадался?! Это же они гонялись за зеркалом, видимо, считая, что оно принадлежит им по праву. Только использовали для этого мужчин, как всю жизнь делала их мать. Паммель каким-то образом, скорее всего, через Годлевича-старшего, заполучил зеркало обратно; все-таки это было его детище, уникальный экспонат, как сказал доцент Паперный. Возможно, память к Годлевичу-старшему стала возвращаться, или он вспомнил все после встречи с Паммелем. Паммель рассказал Годлевичу про судьбу его детей, про любовь к Анне Наруцкой, и тот действительно все вспомнил, вот только жить с этими воспоминаниями не сумел, умер почти сразу.
В одном Антон не сомневался: перед смертью он успел рассказать старушкам, что зеркало у Паммеля. И младший Годлевич должен был помочь им завладеть зеркалом. Интересно все же, кто разработал такой план – войти на место происшествия в качестве понятого, осмотреться, возможно, даже сделать слепок ключей от комнаты и от квартиры тоже, потом проникнуть туда под покровом ночи и, зная секрет, сложить зеркало и вынести его, либо спустить из окна, а потом забрать.
Как же получилось, что зеркало осталось у Годлевича? Не за это ли он поплатился жизнью? Если он отказался отдавать старушкам раритет, зная, что это уникальная интегральная пластина, но не подозревая о другом, губительном, секрете зеркала? И вечерами наслаждался изображением своей бывшей любовницы, постепенно теряя физическое и душевное здоровье.
Ладно, что гадать... Надо бы позвонить в прокуратуру и выяснить у Спартака Ивановича, как продвигается расследование. Только ведь никто не поверит, что это старушки – божьи одуванчики долбанули по башке здорового парня, следователя прокуратуры. А?
Но вместо номера прокуратуры он набрал номер репортера из редакции, где не так давно работал.
– Русланчик, привет, – сказал он, услышав жизнерадостное «Але!». – Это Антон.
– О! Юрист, что ли? – обрадовался репортер. – Как дела?
– Нужна твоя помощь. Заодно и тебе фактурки подкину, хочешь?
– Когда это я отказывался? Ну, куда подскочить?
– Я вообще-то в больнице, и ко мне никого не пускают...
– А что у тебя? Атипичная пневмония?
– Нет, всего лишь черепно-мозговая травма, – пококетничал Антон.
– Понял. Бандитские пули?
– Во-во.
К радости Антона, Руслан сообщил, что у него есть доступ к источникам, пьющим из архивов НКВД и ГПУ, как он замысловато выразился. Выслушав просьбу, он пообещал позвонить, как только будет, что сказать, и отключился. Было похоже, что он уже понесся выполнять.
Так, что еще там интересного в конверте, который Антон про себя уже окрестил конвертом Пандоры. Следующим было письмо, написанное другим, более тонким и менее размашистым почерком. Конечно, это ее письмо, понял Антон, и руки у него задрожали. Можно представить себе, какую власть имела над мужчинами эта... эта Мессалина, если даже через давнее письмо, столько лет пролежавшее в сером шершавом конверте, ему передается ее чудовищная энергетика.
«Мишель, позволь мне называть тебя так, словно в те дни, когда мы любили друг друга и были счастливы нашим нехитрым супружеским счастьем.Когда Антон отложил письмо, руки у него дрожали. Боже, ну и женщина! Бедный Михаил Иванович Урусовский! Шантажировать бывшего любовника его же письмом! Шантажом принуждать женатого человека к встрече с нею; да зачем ей это надо было? Для того, чтобы в кровь выплеснулся адреналин? Для того, чтобы сделать острее их встречу? Интересно, встретились они, или прадед оказался сильнее?
Я выполнила твою просьбу и приняла девочек под свою опеку, естественно, не раскрыв им правды об их происхождении. Девочки прелестные, их внешность, ум и очарование юности многое обещают их будущим поклонникам. С ними будет все в порядке, я позабочусь об этом, обещаю тебе. Знаю, что те, кто знает мою тайну, в душе осуждают меня, и ты в их числе. Мишель, милый, поверь, что я сделала это только ради блага моих детей. Ты ведь знаешь, я не создана для радостей материнства. Я не наседка. И не могу быть привязана к гнезду. Какой пример я подала бы своим милым крошкам? Так что не суди меня и за того ребенка, который рожден был от Полякова. С ним тоже все в порядке, Василий дал ему свою фамилию, но отдал в приют, поскольку сам не имел возможности воспитывать дитя. С ним все хорошо, уверяю тебя. Да, ты знаешь, у всех моих детей на левом бедре, как и у меня, есть необычная родинка, такая особая дьявольская метка. Помнишь, ты называл ее «поцелуй дьявола», потому что она словно повторяет очертания губ? Это я говорю тебе на всякий случай, зная, как ты любишь устраивать судьбы несчастных и сирых. Вдруг пригодится эта особая примета.
Но я обращаюсь к тебе не за тем, чтобы рассказать о судьбе своих детей.
Я хочу встретиться с тобой. Да-да, не удивляйся. С того момента, как я получила твое письмо, я непрестанно думаю о тебе. Ты из тех мужчин, забыть которых невозможно даже в объятиях бога. Да, я знаю, что ты женат и счастлив в браке. Но ты ведь знаешь, я неприхотлива, мне не нужно тебя всего, лишь только ту часть души и тела я хочу, которая и так принадлежит мне. Думаю, что ты не откажешь мне во встрече, хотя бы для того, чтобы я могла вернуть тебе письмо от 13 марта сего года, которое я по забывчивости не уничтожила, а ведь его в любой момент может найти и прочесть кто-либо с недобрыми помыслами. Страшно подумать, как этот некто может распорядиться твоим невинным письмом. Тем более, что ты знаешь: я дружу с сотрудниками одной организации, очень влиятельной, они бывают в моем доме, остаются на ночь, и вдруг письмо найдет кто-то из них?
Итак, завтра в пятнадцать часов, в той же квартире в Семенцах, помнишь?»
В конверте лежал еще один документ – отпечатанный на машинке, на пожелтевшей бумаге, и адре сован он был Анне Наруцкой. А подписан Ольгой Урусовской, женой Антонова прадеда.
«Анна! Не буду кривить душой, утверждая, что уважаю Вас или хотя бы ни в чем Вас не обвиняю. Нет, обвиняю и требую оставить в покое моего мужа. Вы достаточно покуражились над ним и надо мной. Но у меня двое детей, и им нужен отец. Мне есть чем повлиять на Вас. И если Вы предпримете что-то против моей семьи (хотя Вы и так уже предприняли достаточно), если будете мстить, знайте, я пущу в ход то, что имею против Вас. Поверьте, этого будет достаточно, чтобы раздавить Вас как гадину.
Ольга Урусовская, жена своего мужа.
8 декабря 1932 г.»
«Дорогая моя Ольга Урусовская, „жена своего мужа“! Не думайте только, что меня испугали Ваши дешевые угрозы. Меня, которая на короткой ноге с весьма влиятельными персонами! Успокойтесь. Я утратила интерес к Мишелю, он стал мне пресен. Но не скрою, что я ушла с вашей дороги не только поэтому.Антон поежился. А вообще, интересная история собственной семейки вырисовывается. Прадедушка как переходящее красное знамя...
Должна признать, что Мишель меня переиграл. Его ходы оказались сильнее моих. Да, это я вынудила его спрятать часы, а потом донесла на него. И если бы не его стремительная поездка в Москву, сейчас бы он был, сами знаете, где. Но вынудила я его не угрозами и не насилием, а всего лишь играя на струнах его честолюбия. Он неоднократно при мне повторял, что на строительстве Большого дома работают заключенные, среди которых много честных, ни в чем не повинных людей. И когда он получил в подарок от Менжинского часы, я вспомнила эти его слова. Жаль, что он не решился совсем избавиться от них, тогда бы шансов у него было меньше, уж я бы позаботилась об этом.
Так что заберите своего не в меру честолюбивого героя. Мне он не нужен.
Анна N.»
Больше в конверте ничего не было. Можно отдохнуть и подумать. Собственно, подумать осталось только над одним: кому врали старушки насчет личности умершего соседа, Полякова Г. В.? Ему или оперуполномоченному, которого они потом обвинили в краже? Похоже, что и обвинили специально, чтобы в случае необходимости бросить тень на его слова о личности покойного.
Если они врали Антону, то Годлевич был их соучастником. И его они прятали в свой день рождения от следователя. Конечно, им совершенно не нужно было встречаться, следователю прокуратуры и второму брату Годлевичу.
Господи, и как Антон раньше не догадался?! Это же они гонялись за зеркалом, видимо, считая, что оно принадлежит им по праву. Только использовали для этого мужчин, как всю жизнь делала их мать. Паммель каким-то образом, скорее всего, через Годлевича-старшего, заполучил зеркало обратно; все-таки это было его детище, уникальный экспонат, как сказал доцент Паперный. Возможно, память к Годлевичу-старшему стала возвращаться, или он вспомнил все после встречи с Паммелем. Паммель рассказал Годлевичу про судьбу его детей, про любовь к Анне Наруцкой, и тот действительно все вспомнил, вот только жить с этими воспоминаниями не сумел, умер почти сразу.
В одном Антон не сомневался: перед смертью он успел рассказать старушкам, что зеркало у Паммеля. И младший Годлевич должен был помочь им завладеть зеркалом. Интересно все же, кто разработал такой план – войти на место происшествия в качестве понятого, осмотреться, возможно, даже сделать слепок ключей от комнаты и от квартиры тоже, потом проникнуть туда под покровом ночи и, зная секрет, сложить зеркало и вынести его, либо спустить из окна, а потом забрать.
Как же получилось, что зеркало осталось у Годлевича? Не за это ли он поплатился жизнью? Если он отказался отдавать старушкам раритет, зная, что это уникальная интегральная пластина, но не подозревая о другом, губительном, секрете зеркала? И вечерами наслаждался изображением своей бывшей любовницы, постепенно теряя физическое и душевное здоровье.
Ладно, что гадать... Надо бы позвонить в прокуратуру и выяснить у Спартака Ивановича, как продвигается расследование. Только ведь никто не поверит, что это старушки – божьи одуванчики долбанули по башке здорового парня, следователя прокуратуры. А?
Но вместо номера прокуратуры он набрал номер репортера из редакции, где не так давно работал.
– Русланчик, привет, – сказал он, услышав жизнерадостное «Але!». – Это Антон.
– О! Юрист, что ли? – обрадовался репортер. – Как дела?
– Нужна твоя помощь. Заодно и тебе фактурки подкину, хочешь?
– Когда это я отказывался? Ну, куда подскочить?
– Я вообще-то в больнице, и ко мне никого не пускают...
– А что у тебя? Атипичная пневмония?
– Нет, всего лишь черепно-мозговая травма, – пококетничал Антон.
– Понял. Бандитские пули?
– Во-во.
К радости Антона, Руслан сообщил, что у него есть доступ к источникам, пьющим из архивов НКВД и ГПУ, как он замысловато выразился. Выслушав просьбу, он пообещал позвонить, как только будет, что сказать, и отключился. Было похоже, что он уже понесся выполнять.
22
После этого Антон уже начал набирать номер следователя Яхненко, но Спартак Иванович его опередил. Он сообщил, что снял с него блокаду, теперь к Антону всем можно, поэтому он вечером приедет, и привезет с собой...
– Водку? – проявил проницательность следователь Корсаков.
– Сам ты водка, – беззлобно ругнулся Спартак, – Татьяну.
Они с Таней приехали после рабочего дня, приволокли портативную видеодвойку, устроились поудобнее и вставили кассету с записью допроса одной из сестер Покровских. Той, которая хладнокровно пыталась убить двоих человек. Своего сына и его, Антона.
Он с изумлением смотрел на хрупкую старушку, которая была все так же аккуратно причесана (в какой-то момент он даже усомнился – а не парик ли на ней, настолько гладко, волосок к волоску, лежали ее белые букольки) и ничуть не смущалась перед камерой, охотно рассказывала все ровным голосом, сложив ручки на коленях, как примерная гимназистка. Спартак, проводивший допрос, конечно, смотрелся рядом с ней как деревенский хам рядом с потомственной графиней.
– Разумеется, Юрий Семенович все рассказал нам. Встретил Паммеля на улице, и тот привел его к себе, долго взывал к его памяти, а потом показал фокус с зеркалом. И тут Юрий Семенович, разумеется, вспомнил. И про Ангелину вспомнил, а ведь раньше не признавал, считал ее золовкой своей, и только.
– А как зеркало-то к Паммелю вернулось? – встрял следователь Яхненко.
Старушка благосклонно кивнула.
– С помощью Юрия Семеновича, разумеется. Он ведь дружил с Поляковым – я имею в виду Василия Никандровича, и вообще через него познакомился с Наруцкой. Он знал, что Поляков ездил к Паммелю конфисковывать зеркало, и подозревал, что тот просто не сдал реквизированное. Из-за этого Поляков и потерял место в ГПУ во время реорганизации. Это нам сообщил Юрий Семенович в пятьдесят первом году, после того, как встретил Паммеля. Так вот...
С этого места Спартак Иванович немного перемотал пленку вперед.
– Она тут еще долго будет мочалу жевать, – пояснил он. – Вот что самое интересное.
– Зеркало – это наше наследство, оно завещано нам, – говорила Екатерина Модестовна на втором часу допроса (Антон глянул на таймер в углу экрана). Мы должны были хранить его во что бы то ни стало. Наш род считает себя от Медичи, и это зеркало – фамильная реликвия...
– Это что, правда? – спросил потрясенный Антон.
Спартак Иванович на минуту остановил воспроизведение и пояснил:
– Слава богу, наверняка старух признают невменяемыми. Медичи им еще! Из Курской губернии их предки. Ну, смотри дальше.
– Никто не должен стоять между нами и нашей реликвией, – твердо продолжала Екатерина Модестовна. – Когда умер ее хранитель Паммель, мы послали Герарда забрать ее. Он знал, как можно вынести зеркало, не привлекая внимания.
– Спартак, останови на секунду, – попросила Таня. – Слушайте, а они знали, что они... ну... родственники?
– Кто родственники? – уточнил Спартак.
– Ангелина и Семен Годлевич, – пояснила Таня.
– Не знали, – твердо сказал Яхненко.
– Тогда я ничего не понимаю, – заявил Антон. – Как они могли этого не знать?
Спартак Иванович вздохнул.
– Дело в том, что они Семена Годлевича вообще не знали.
– То есть как? – в один голос спросили Таня и Антон.
– Да просто. Они не знали, что такой есть, и не общались.
Антон с Таней переглянулись.
– А... второй? – спросила Таня. – Тот, которого убили...
– Да не убили его, – с досадой сказал Спартак. – Вот живучий оказался, даром что старый, как бивень мамонта. Еще лежит в реанимации, а мне с квалификацией мучиться.
Таня понимающе кивнула: если человек сразу не умер, этот удар ножом можно квалифицировать и как покушение на убийство, и как умышленное причинение тяжкого вреда здоровью.
– Так он-то кто? – не отставала Таня.
– Как кто? – удивился Яхненко. – Поляков Герард Васильевич.
Антон не выдержал и нервно рассмеялся.
– Ну как такое может быть?
– Ох, – отдуваясь, проговорил Спартак Иванович; чувствовалось, что он безумно устал от всех этих семейных тайн и хитросплетений родства. – Объясняю последний раз. Сын Наруцкой и Полякова, Герард, был отдан отцом в приют. И сбежал оттуда в семилетнем возрасте, то есть в каком году?
– В двадцать девятом, – подсказал Антон.
– Правильно, молодой. Следы его с тех пор теряются. Зато остались документы.
– Какие документы? – спросила Таня. – На имя Полякова Герарда Васильевича? 1922 года рождения?
– Ну да, так они в приюте и лежали. Годлевич-старший навещал там Герарда изредка.
И забрал из детдома его метрику. И держал у себя, до поры, до времени.
– До какой поры? – недоумевала Таня.
– Ох, – опять вздохнул Спартак. – Ты ж ко мне приходила, клянчила запрос в жилищное агентство, домовую книгу посмотреть, так? Я сам там все проверил. Поляков Герард Васильевич прописан был в Семенцах, в той самой квартире, на следующий день после смерти отца, Василия Полякова.
Антон присвистнул.
– А как это возможно?
– ГПУ – оно и в Африке ГПУ, – доходчиво разъяснил Спартак Иванович. – Приехал, небось, наган достал, и прописали. Как миленькие.
– По метрике?
– Ну да.
– А кто ж там жил? После смерти Полякова? – не понимала Таня.
– Кто жил, не знаю. А кто прописан был, знаю.
– Водку? – проявил проницательность следователь Корсаков.
– Сам ты водка, – беззлобно ругнулся Спартак, – Татьяну.
Они с Таней приехали после рабочего дня, приволокли портативную видеодвойку, устроились поудобнее и вставили кассету с записью допроса одной из сестер Покровских. Той, которая хладнокровно пыталась убить двоих человек. Своего сына и его, Антона.
Он с изумлением смотрел на хрупкую старушку, которая была все так же аккуратно причесана (в какой-то момент он даже усомнился – а не парик ли на ней, настолько гладко, волосок к волоску, лежали ее белые букольки) и ничуть не смущалась перед камерой, охотно рассказывала все ровным голосом, сложив ручки на коленях, как примерная гимназистка. Спартак, проводивший допрос, конечно, смотрелся рядом с ней как деревенский хам рядом с потомственной графиней.
– Разумеется, Юрий Семенович все рассказал нам. Встретил Паммеля на улице, и тот привел его к себе, долго взывал к его памяти, а потом показал фокус с зеркалом. И тут Юрий Семенович, разумеется, вспомнил. И про Ангелину вспомнил, а ведь раньше не признавал, считал ее золовкой своей, и только.
– А как зеркало-то к Паммелю вернулось? – встрял следователь Яхненко.
Старушка благосклонно кивнула.
– С помощью Юрия Семеновича, разумеется. Он ведь дружил с Поляковым – я имею в виду Василия Никандровича, и вообще через него познакомился с Наруцкой. Он знал, что Поляков ездил к Паммелю конфисковывать зеркало, и подозревал, что тот просто не сдал реквизированное. Из-за этого Поляков и потерял место в ГПУ во время реорганизации. Это нам сообщил Юрий Семенович в пятьдесят первом году, после того, как встретил Паммеля. Так вот...
С этого места Спартак Иванович немного перемотал пленку вперед.
– Она тут еще долго будет мочалу жевать, – пояснил он. – Вот что самое интересное.
– Зеркало – это наше наследство, оно завещано нам, – говорила Екатерина Модестовна на втором часу допроса (Антон глянул на таймер в углу экрана). Мы должны были хранить его во что бы то ни стало. Наш род считает себя от Медичи, и это зеркало – фамильная реликвия...
– Это что, правда? – спросил потрясенный Антон.
Спартак Иванович на минуту остановил воспроизведение и пояснил:
– Слава богу, наверняка старух признают невменяемыми. Медичи им еще! Из Курской губернии их предки. Ну, смотри дальше.
– Никто не должен стоять между нами и нашей реликвией, – твердо продолжала Екатерина Модестовна. – Когда умер ее хранитель Паммель, мы послали Герарда забрать ее. Он знал, как можно вынести зеркало, не привлекая внимания.
– Спартак, останови на секунду, – попросила Таня. – Слушайте, а они знали, что они... ну... родственники?
– Кто родственники? – уточнил Спартак.
– Ангелина и Семен Годлевич, – пояснила Таня.
– Не знали, – твердо сказал Яхненко.
– Тогда я ничего не понимаю, – заявил Антон. – Как они могли этого не знать?
Спартак Иванович вздохнул.
– Дело в том, что они Семена Годлевича вообще не знали.
– То есть как? – в один голос спросили Таня и Антон.
– Да просто. Они не знали, что такой есть, и не общались.
Антон с Таней переглянулись.
– А... второй? – спросила Таня. – Тот, которого убили...
– Да не убили его, – с досадой сказал Спартак. – Вот живучий оказался, даром что старый, как бивень мамонта. Еще лежит в реанимации, а мне с квалификацией мучиться.
Таня понимающе кивнула: если человек сразу не умер, этот удар ножом можно квалифицировать и как покушение на убийство, и как умышленное причинение тяжкого вреда здоровью.
– Так он-то кто? – не отставала Таня.
– Как кто? – удивился Яхненко. – Поляков Герард Васильевич.
Антон не выдержал и нервно рассмеялся.
– Ну как такое может быть?
– Ох, – отдуваясь, проговорил Спартак Иванович; чувствовалось, что он безумно устал от всех этих семейных тайн и хитросплетений родства. – Объясняю последний раз. Сын Наруцкой и Полякова, Герард, был отдан отцом в приют. И сбежал оттуда в семилетнем возрасте, то есть в каком году?
– В двадцать девятом, – подсказал Антон.
– Правильно, молодой. Следы его с тех пор теряются. Зато остались документы.
– Какие документы? – спросила Таня. – На имя Полякова Герарда Васильевича? 1922 года рождения?
– Ну да, так они в приюте и лежали. Годлевич-старший навещал там Герарда изредка.
И забрал из детдома его метрику. И держал у себя, до поры, до времени.
– До какой поры? – недоумевала Таня.
– Ох, – опять вздохнул Спартак. – Ты ж ко мне приходила, клянчила запрос в жилищное агентство, домовую книгу посмотреть, так? Я сам там все проверил. Поляков Герард Васильевич прописан был в Семенцах, в той самой квартире, на следующий день после смерти отца, Василия Полякова.
Антон присвистнул.
– А как это возможно?
– ГПУ – оно и в Африке ГПУ, – доходчиво разъяснил Спартак Иванович. – Приехал, небось, наган достал, и прописали. Как миленькие.
– По метрике?
– Ну да.
– А кто ж там жил? После смерти Полякова? – не понимала Таня.
– Кто жил, не знаю. А кто прописан был, знаю.