Похоже, речь шла об одной и той же сумке. И было в ней оружие. И Леша Чумарин знал, что она должна быть у Тараканова. А если нет сумки, значит – должны быть деньги.
А если он знал о сумке, и если искал деньги, не найдя оружия, и если так рвался в квартиру, что забыл про всякую осторожность, то, значит, искал свою долю. Я тут же вспомнила про бандита Хаммера, который покупал у милиции оружие, изъятое с мест происшествий и не оформленное как надо. Ведь для того, чтобы навариться на торговле оружием, надо приобрести оружие дешевле, чем продать. А поскольку дураков нет продавать оружие задешево, значит, его надо или украсть, или... Вот-вот, если у тебя среди знакомых есть работник милиции, неразборчивый в средствах, тогда можно и оружием поторговать с выгодой для себя.
Вот он – мотив. Можно было предположить, что доход от продажи партии оружия должны были поделить между собой Тараканов, Чумарин и Бляхин. Чума искал на месте происшествия семнадцать тысяч дойчмарок, что соответствовало сумме в десять тысяч долларов, причем из его слов можно было понять, что если нет оружия, значит, должна быть именно такая сумма. Но Тараканов, судя по словам его компаньонши, рассчитывал как раз на эту сумму только для себя. Хотел толкнуть всю партию один и не собирался делиться?
Я решила в качестве надзирающего прокурора поприсутствовать при том, как Катя Мятина предъявляет обвинение Чумарину. По иронии судьбы, это было в День милиции, и разведка доносила, что в главке уже закупают водку ведрами и ждут Чуму, в полной уверенности, что мы не посмеем предъявить ему обвинение.
Правда, накануне мне позвонил заместитель начальника главка и напросился заехать попить чаю. Приехали они вместе с Пал Палычем – начальником Управления угрозыска. Приехали в прокуратуру поздно, отметили, что во всех кабинетах еще горит свет, и Пал Палыч сказал – это потому, что вы сама еще на работе, вот все и сидят. Нет, ответила я, не путайте прокуратуру с главком, это там все сидят, пока начальник не уйдет домой, а у нас все работают. Они вежливо улыбнулись и после непродолжительной светской беседы перевели разговор на то, зачем приехали: расскажите, какие по Чуме доказательства.
Я плюнула на глобальную конспирацию – в конце концов, завтра предъявляем обвинение, и рассказана, что у нас есть, не называя только экспертных учреждений, где делались заключения экспертиз, на всякий случай (памятуя о том, что в морг по моим стопам уже приезжали), и в двух словах о показаниях свидетелей. И спросила: если бы речь шла не о сотруднике главка, а о рядовом убийце – другого решения ведь быть не могло бы, только арест? И Пал Палыч согласился: «Да, – сказал он, – в этой ситуации мог быть только арест, я бы сам на вашем месте принял такое решение». – «Ну, тогда, – сказал замначальника главка, – я тоже умываю руки и отмазывать его не буду».
Когда я говорила об экспертизах, я упомянула, что экспертным заключением установлена индивидуальная принадлежность кепки Чумарину. «По потожиру, что ли?» – спросил меня замначальника главка. Я не стала уточнять просто из соображений безопасности – они ведь все расскажут двадцать второму отделу, а те еще поедут на экспертизу, попробуют влиять.
Катя предъявила Чумарину обвинение, и мы в который раз подивились непроходимости Чумы. В формуле вины в числе прочего было написано: «Нанес потерпевшему не менее двух ударов по голове рукояткой табельного пистолета». Последовал естественный вопрос: «Сдавали ли вы свое табельное оружие, уходя с работы, в дежурную часть?» – «Нет, – завопил Чумарин, – я никогда не расстаюсь со своим пистолетом!»
На всякий случай ему был задан следующий вопрос: «Не передавали ли вы кому-либо свое табельное оружие?»
Нет, с тем же пылом Чумарин отрицал, что когда-либо кому-либо просто подержать давал свой пистолет, а не то чтобы отдать. Тут уж даже адвокат вежливо намекнул ему – мол, ты же обвинение читал, там написано, что ты своим табельным оружием бил потерпевшего; так, может, ты кому-нибудь все же оружие передавал или, например, уходя с работы, оставил его в сейфе? Но Чума намеков не понимал: «Нет, – орал он, – я вообще со своим пистолетом никогда не расстаюсь, даже сплю с ним, положив себе под подушку». Катя только хмыкала в сторону.
Позже один из друзей Чумы по двадцать второму отделу высказал такую забойную мысль: мол, Чумарин в действительности просто не может признаться в том, что кому-то передал свое оружие. Я поинтересовалась, а почему же не может? Ответ был, причем абсолютно серьезный: потому что боится ответственности за передачу табельного оружия, за это ведь наказывают. «Потрясающе, – сказала я ему. – Получается, что Чумарин боится дисциплинарной ответственности за передачу оружия, поэтому готов тянуть срок за убийство?» – «Да», – по-прежнему абсолютно серьезно подтвердил мой собеседник.
На следующий день в суд поступило ходатайство, подписанное тем самым заместителем начальника ГУВД, который клялся, что понял, какая Чумарин сволочь, и что отмазывать его не будет. В ходатайстве слезно расписывалось, какой замечательный опер Чумарин и как подло прокуратура Архитектурного района гноит его в тюрьме ни за что.
Рассмотрение жалобы Чумарина об освобождении было назначено через неделю.
В это время по просьбе двадцать второго отдела, отчаявшегося добиться справедливости в Питере, к нам был прислан прокурор-криминалист Глухарев из Генеральной прокуратуры России.
По дороге с вокзала гость и встречающий заехали в нашу прокуратуру, чтобы распорядиться, каким образом Глухарев будет оказывать нам практическую помощь. Я приготовила материалы дела, но Глухарев меня успокоил, что сегодня ни о каком деле не может быть и речи – день приезда. «Мы поехали в гостиницу, нас там ждет двадцать второй отдел с ужином. Все дела завтра». Я еще не верила, что можно продаться за ужин, хотя меня покоробило, что человек, присланный в качестве третейского судьи, собирается ужинать с одной из сторон. Но я все еще рассчитывала на то, что, прочитав дело, он поймет, что шансов у двадцать второго отдела нет.
На следующий день меня вызвали к девяти утра с делом в прокуратуру города, чтобы Глухарев мог ознакомиться с доказательствами.
Я прибыла ровно к девяти и около часа ждала Глухарева. Наконец он появился, весьма помятый, и, увидев меня в проем двери, спросил, чего я жду. Я ответила, что привезла дело, как приказывали.
– Да я вообще не буду дело читать, – заявил высокий гость. – Это дело надо в корзину выбросить, а вас всех наказать.
На лице у меня отразился немой вопрос, и прокурор-криминалист продолжал:
– У вас же все неправильно изъято. А ваша кепка – это вообще не доказательство. И потожир ваш никакого доказательственного значения не имеет.
Какой потожир, о чем вы говорите?
Ну какая там у вас экспертиза по кепке? Она никуда не годится.
Почему вы так считаете? У нас все правильно изъято и оформлено, и экспертиза качественная, – обиделась я.
Да потому что все это ерунда. Дело надо выбросить, а Чумарина выпустить, – ответил мне прокурор-криминалист Генеральной прокуратуры России, обдавая меня перегаром коньяка, выпитого накануне вместе с двадцать вторым отделом.
Полчаса он лениво листал бумаги, потом сказал, что напишет заключение о передаче дела в прокуратуру города или в Генеральную прокуратуру, но в любом случае – об изъятии из нашего производства, и отбыл, видимо, похмеляться, на прощание сказав, что он человек настолько объективный, что на него даже бесполезно пытаться влиять. «Да, – подумала я, – пытаться действительно бесполезно, надо просто влиять, в смысле – вливать». Он прожил в городе еще несколько дней, но у нас уже не появлялся, потом по пьяному делу потерял папку с важными документами и отбыл в столицу, как говорится, шатаясь от усталости.
Бедные Катя с Димой Пескаревым и Дима Хлыновский, по-моему, вообще не отдыхали, причем Катя, несмотря на юный возраст, проявила железную несгибаемость.
Хлыновского несколько раз подкарауливали у парадной, но спецназовца и снайпера голыми руками не возьмешь, и это быстро поняли.
В один из дней позвонил начальник отдела окружной лаборатории с сообщением о том, что ему домой (!) в воскресенье позвонил мужчина и спросил: «У вас экспертиза по милиционеру?» Дмитрий Владимирович рассказал мне, что у них в производстве было три или четыре экспертизы по милиционерам, и он сразу не сообразил, о какой речь, поэтому на всякий случай ответил утвердительно. Тогда его собеседник быстро сказал: «Не надо, чтобы обойма подходила к пистолету, сделайте наоборот» – и бросил трубку.
А через час после его звонка позвонила его жена – эксперт городского бюро, которая, еле сдерживая слезы, рассказала, что у нее на работе зазвонил телефон и незнакомый мужской голос сказал: «Пока с вашим сыном все в порядке; но может быть и по-другому, если вы не объясните мужу, что зря он ввязался в известное ему дело».
По факту понуждения к даче заведомо ложного заключения возбудили уголовное дело. Вечером после работы я приехала в РУОП – обсудить итоги дня, и оттуда стала звонить домой, чтобы предупредить сынишку, что немного задержусь. Трубку никто не снимал в течение получаса. Зная, что ребенок должен быть дома, я старалась не думать о плохом, но начальник отдела, посмотрев на мое лицо, тихо велел двум сотрудникам вооружиться и поехать со мной вместе – проверить, все ли в порядке у меня дома. Одному Богу известно, что творилось у меня на душе, пока я поднималась по лестнице вслед за двумя оперативниками с пистолетами наизготовку. Дрожащими руками я открыла дверь квартиры, там было тихо. Я слабо позвала: «Глеб!» Тихо. Я заглянула в комнату – чадо, целое и невредимое, сидело там и сражалось с компьютерными призраками. «Ой, мам, я в „Денди» заигрался и не слышал, как ты звонила...»
Очередной день расследования начался с «приятного» сюрприза: из суда прибежала помощница прокурора с сообщением, что суд удовлетворил жалобу Бляхина об изменении ему меры пресечения и освободил из зала суда. Ну действительно, хранил респектабельный человек дома четыре ствола, что ж, его теперь сажать за это? Узнав о происшедшем, Хлыновский сказал: «Больше мы его не увидим». И был, как всегда, прав. Но освобождение Бляхина повлекло за собой еще кое-какие события. О них мы еще не знали.
Каждый день мы работали на своих рабочих местах, а к вечеру собирались обсудить ситуацию или в РУОПе, или у меня дома. И когда к часу ночи, а то и позднее, расходились, и я ложилась спать, чтобы на следующий день встать в семь утра, каждый раз я думала, сколько я еще выдержу такое напряжение?
И всегда улыбалась, вспоминая рассказ своего бывшего коллеги, а ныне адвоката, про такого же бывшего следователя Сашу Буше. Буше – огромного роста фактурный мужик, черноглазый и заросший черными волосами. Когда я встречала его в следственном изоляторе уже в качестве адвоката и он сидел напротив меня в ожидании клиента, скрестив на столе свои жуткие волосатые лапищи и страшно вращая глазами, я все время говорила ему: «Сашка, как хорошо, что ты уже не следователь. Ты такой страшный, что я бы тебе все рассказала».
И гиперболы тут, кстати, самая малость. Когда Саша вместе с самыми отчаянными уволился во время следственного путча и стал адвокатом, сердчишко-то щемило в ностальгии по следственной работе. Как-то он пришел в изолятор участвовать в следственных действиях у своего старого кореша – следователя районной прокуратуры. Послушав чуть-чуть допрос убийцы, который колоться не желал, Саша сказал следователю: «Выйди на пять минут».
Следователь, решив, что адвокат хочет пообщаться с подследственным наедине, послушно прервал допрос и вышел. Куря в коридоре, он слышал из кабинета какое-то сдавленное бурчание, а ровно через пять минут выглянул растрепанный Буше и пропыхтел: «Ну заходи, чувак, он признался».
Так вот, коллега рассказал мне, что они с Буше отмечали чей-то день рождения, и уже за полночь, когда все остальные вповалку лежали в разных местах квартиры именинника, за столом остались только он и Буше. Потом рассказчик заснул за столом и проснулся от звука льющейся водки. Подняв голову, он увидел, как Саша наливает ему полный стакан и своим стаканом, тоже полным, чокается с ним. Он понял, что если выпьет еще, то умрет, и взмолился: «Саша, я больше не могу!» На что несгибаемый Буше, жутко вращая глазами и делая невообразимые гримасы, прохрипел: «А я могу?!»
Эта история получила широкое хождение, и когда я в минуту слабости говорила Хлыновскому: «Дима, я больше не могу жить в таком напряжении, я устала», он отвечал мне словами Буше: «А я могу?!»
И правда, на следующий день я опять была готовой к бою.
Много лет назад я расследовала дело о том, как работник милиции убил водителя машины «скорой помощи». Ситуация была глупейшая: напротив отделения милиции находилась столовая, где работников «скорой помощи» обслуживали вне очереди, и все об этом знали. Как-то в столовую пришел сотрудник дежурной части отделения и встал в очередь, а тут пришла бригада «скорой помощи» и сразу получила обед. Сотрудник милиции запротестовал, вспыхнула ссора, переросла в драку, а в результате прогремел выстрел и упал водитель машины – пуля вошла ему в правый глаз, мозг был разрушен, и он прожил не больше трех часов, а в больнице, куда был привезен на своей же служебной машине, умер.
В плане методики расследования дело никакой сложности не представляло, а вот с моральной точки зрения... Сразу после происшествия сотрудник милиции вызвал свое руководство, сдал ему пистолет, помогал нести носилки с телом потерпевшего.
В городской прокуратуре мне чуть не швыряли дело в лицо с указаниями немедленно арестовать обвиняемого. Я же не понимала, зачем: его пистолет был изъят, застрелить кого-нибудь из табельного оружия он уже не мог, ко мне послушно являлся, и я не видела ничего плохого в том, что он последние месяцы поживет с женой и заработает для семьи немного денег. Аргумент «в горсуде нас не поймут, если обвиняемого в убийстве мы не возьмем под стражу» для меня значения не имел. В итоге мне удалось убедить начальников в том, что можно обвиняемого оставить на свободе до суда.
А перед направлением дела в суд, поскольку общественность «скорой помощи», равно как и милиции района, проявила жгучий интерес к результатам расследования, я сочла своим долгом доложить дело и там, и там.
Приехала на подстанцию «Скорой помощи», сообщила, что обвиняемому предъявлено обвинение по статье, предусматривающей ответственность за убийство при отягчающих обстоятельствах, а потом выслушала поток упреков в том, что «ворон ворону глаз не выклюет, убийца на свободе, прокуратура бездействует», и тому подобное, и такое прочее.
А потом я поехала докладывать дело сослуживцам обвиняемого. Там собралось человек двести, и все дружно поносили меня за то, что я вообще привлекла его к ответственности. В чем только не обвиняли меня милиционеры – и в карьеризме, и в продажности, то есть в том, что я довела дело до суда из каких-то конъюнктурных соображений, и в профессиональной беспомощности (вот уж это зря – дело в горсуде прошло без сучка и задоринки, чем я вправе была гордиться, и милиционер получил девять лет). А я сидела и думала: «Интересно, говорили бы они все эти злые слова, если бы знали, какой бой я выдержала с начальниками только за то, чтобы его не арестовывать до суда?» А ведь исполнить указание большой смелости не надо. Возвращаясь к себе в прокуратуру, я, глотая слезы, думала: «Откуда у меня столько нервов, чтобы терпеть все это?!»
Мой ныне покойный научный руководитель как-то сказал, что все знают, что нервные клетки не восстанавливаются, поэтому иногда кажется, что нервов не осталось вообще, а в действительности человек умирает с 92—95% неиспользованных нервных клеток – таковы, оказывается, резервы организма.
Предстояли выходные, и мы все ждали их как манну небесную, поскольку, в отличие от сотрудника Генеральной прокуратуры, нас шатало от усталости в прямом, а не в переносном смысле.
Перед выходными Хлыновскому позвонила Алла. Она просила защитить ее, поскольку ее постоянно вызывают в двадцать второй отдел, где друзья Чумарина с пристрастием допросили ее о том, что она говорила в РУОПе, и предложили ей отказаться от своих показаний. Потом позвонили еще две знакомые девочки Тараканова с теми же проблемами, при этом все они жаловались Диме, что опера двадцать второго отдела их оскорбляют и угрожают им.
Я доложила о случившемся заместителю прокурора города Бузыкину.
– Ай-яй-яй, – горестно сказал он, – как же им не стыдно, я ведь запретил им лезть в это дело, это неэтично.
– Да уж куда как неэтично, – согласилась я. – А вы им письменно запретили?
Да нет, – смутился Бузыкин. – А может, не надо письменно?
Пришлось доложить ситуацию прокурору города. Вот он-то, в отличие от своего заместителя, обладал нужной решительностью. Он сразу дал письменное указание об оперативном сопровождении расследования силами РУОП и ФСБ, а двадцать второму отделу запретил проводить по делу оперативно-розыскные мероприятия, сказав при этом: «Очень интересно! Их сотрудник совершил убийство, а они еще будут свое расследование устраивать!»
Постановление прокурора города было торжественно передано в дежурную часть ГУВД.
В тот же вечер в РУОПе, где я просматривала свежедобытые материалы по делу, меня разыскал по телефону мой бывший шеф из следственной части прокуратуры города и спросил: «Где задержанные по убийству Тараканова?» Я не знала ни о каких задержанных, но он. проболтался, что двадцать второй отдел кого-то задержал.
Я тут же позвонила заму прокурора города и спросила про задержанных. Он пообещал выяснить и, перезвонив мне через десять минут, сказал: он только что разговаривал с начальником Управления уголовного розыска, и тот заверил его, что никаких задержанных нет и никто ничего не знает.
Зато сразу после этого звонка раздался другой: попросили Хлыновского, и когда тот взял трубку, пьяный голос опера Бандюхина сказал: «Ну что, Хлыновский, вешайся!», а дальнейший текст приведен быть не может по соображениям цензуры.
«Ох, не нравится мне это, ребята, – сказал Дима Хлыновский, положив трубку. – Надо приходить в боевую готовность».
С нехорошими предчувствиями мы разошлись по домам на четыре выходных дня. В последний выходной, около восьми вечера, мне домой позвонил заместитель прокурора города и попросил связаться с начальником Управления уголовного розыска. «Есть явка с повинной от проститутки об убийстве Тараканова. Съездите, выясните, в чем дело».
Я тут же перезвонила в Управление угрозыска. Возбужденный Пал Пальм сказал, что оперативник из района принял агентурную информацию о совершении в январе убийства на территории Архитектурного района, и только сейчас задержали девочку, она рассказывает, что она и двое ее знакомых совершили убийство мужчины в ломе на Невском, причем упоминает, что, когда потерпевшего уже убили и они собирались уходить с похищенными вещами, кто-то стал звонить в дверь, стучать, звать хозяина.
Я спросила только, в котором часу, по ее словам, это было. В полвторого ночи, ответил Пал Палыч.
– Все ясно, еду, – сказала я.
Все было действительно ясно, я угадала даже день. Конечно, у них ведь не было акта вскрытия, где указано время наступления смерти. Они не знали, что смерть наступила не в. полвторого, а в семь утра и сразу после ранений.
Я допросила эту девочку. Она производила жалкое впечатление. Наркоманка со стажем, бледная, с колтунами и расчесами, она, путаясь и запинаясь, рассказала, что она и два ее приятеля – Дима и Витя – решили ограбить Игоря, который жил во дворе на Невском, и пришли к нему домой около часа ночи. Чтобы выманить его из квартиры, перерезали телефонный провод (ну да, в оперативно-поисковом деле было кратенькое объяснение Вали Огур о том, что кто-то перерезал телефон Тараканову, только там не было написано, во сколько, это мы уточнили позже, при допросе).
Когда он вышел на лестницу, они ворвались в квартиру, ее знакомый по имени Дима стал убивать Игоря, было много крови. Когда Игорь уже лежал убитый, в дверь кто-то стал звонить, стучать, они испугались, тихо ждали, пока гости уйдут, и потом ушли сами, захватив кое-какие вещи. Все это она рассказала старательно, как будто отвечая урок.
«Где-то я уже встречала именно такие выражения», – машинально отметила я про себя. Когда я задала девочке вопрос, чем были занавешены окна, и она медленно, будто читая с невидимого листа, стала говорить: «На окнах тяжелые шторы из плотного синего материала, не пропускающие света», – я поняла, где я это встречала. Она рассказывала мне протокол осмотра места происшествия. Я задала пару контрольных вопросов и убедилась, что обстановку она описывает теми же словами, что и дежурный следователь.
А вот когда дошло до деталей убийства, тут она почувствовала себя хуже. Когда я спросила, где лежало тело Игоря после убийства, она заученно ответила: «На диване». – «На каком?» – спросила я.
Она не ожидала столь коварного вопроса и растерялась. «На белом кожаном диване?» – наконец ответила она нерешительно, подразумевая, что я ей подскажу, если что.
– Вам виднее, – бессердечно сказала я. И подумала: «Двойка тебе, моя милая, плохо ты выучила урок». Посреди комнаты Тараканова действительно стоял белый кожаный диван, но труп лежал на другом – на диване-кровати у стены.
А в чем был одет Игорь?
В сиреневых спортивных брюках, – сказала девочка. Ну, так и есть. Я снова открыла протокол осмотра трупа. На Тараканове действительно были надеты сиреневые спортивные брюки. Но только под обычными брюками, из темно-серой шерсти. Как она разглядела нижние брюки? Да понятно как: протокол осмотра учила через строчку.
На следующий вопрос девочка просто не стала отвечать: она залилась слезами и в сердцах сказала:
–Что вы меня все терзаете, мучаете? Все спрашиваете и спрашиваете? Милиционеры спрашивали-спрашивали, теперь вы пристали. А я, может, вообще ничего уже не помню.
Допрос был закончен. Сотрудники двадцать второго отдела, ждавшие за дверью и кипящие от злости, поскольку я после бурного, но краткого скандала выставила их с допроса, объяснив, что Уголовно-процессуальный кодекс не предусматривает их присутствия, перекосились в лицах, когда я сказала, что свидетель меня не убеждает.
Но пока они стерпели. Марлезонский балет не дошел еще до конца первой части. Мне позвонили по телефону главковцы и сказали, что они уже два часа сидят в засаде у дома Виктора, но ждать уже невозможно, поскольку в квартиру пошла его девушка, которая видела их засаду. «Надо брать», – сказали они. «Берите, – разрешила я. – Только скажите, вы с ним еще не разговаривали?» – «Да вы что, – возмутились они, – мы его еще даже не видели, мы только идем его брать и сразу привезем к вам».
Через полчаса дверь в мой кабинет распахнулась, и торжественно было объявлено: «Вот задержанный».– «Разговаривали с ним по дороге?» – «Нет».
В кабинет ввели юношу, он сел напротив меня, мне на стол. положили его паспорт. Я дождалась, пока опера выйдут, и спросила:
Вы знаете, за что вас задержали?
Да, – абсолютно спокойно ответил он. – За то, что я в январе совершил убийство мужчины в доме, расположенном во дворе на Невском проспекте.
После этих слов я посмотрела на него с интересом:
Вам объяснили это при задержании?
Нет, со мной вообще не разговаривали. В квартиру позвонили, я открыл, меня спросили – такой-то? – я кивнул, мне завернули руки и повезли сюда.
Нет, господа, хоть увольте, а в это я никогда не поверю: человек совершает убийство, спокойно уходит с места происшествия, никто его не беспокоит почти год, а потом его привозят в прокуратуру, и он невзначай сообщает, что год назад он убил человека и готов нести за это ответственность. По логике, он должен сказать: понятия не имею, за что меня сюда привезли, и вообще вы ответите за беззаконие. Если, конечно, он не приехал в прокуратуру с определенной целью – взять убийство на себя.
Он заученно рассказал, что он, его знакомый Дима и девушка по имени Света ворвались в квартиру к мужчине по имени Игорь, убили его, причем убивал Дима, взяли кое-какие вещи, – например, арбалет, висевший на стене, пистолет Макарова, который потерпевший вытащил из-под дивана, пытаясь защищаться, телефонный аппарат, а потом ушли. И повторил леденящую душу историю о том, как после убийства кто-то позвонил в дверь, и они, замерев, ждали, когда люди уйдут, чтобы выйти самим. Пистолет, добавил он, они продали знакомому по фамилии Барчук, его адрес такой-то.
После его допроса я вышла в собственную приемную, где ждали сотрудники двадцать второго отдела, и повторила, что все это меня не убеждает.
И тут я впервые осознала, что уже второй час ночи, в прокуратуре – никого, кроме меня, верной Катерины, которая ждала руководства к действию в своем кабинете, задержанных и десяти сотрудников главка, которые уже не скрывали своей злобности. Потом я узнала, что отчаянная Катька, пока я допрашивала, вступила в беседу с матерыми операми, и они стали ей пенять на то, что на ее руках, образно говоря, кровь, что она посадила Чумарина и должна стыдиться этого всю оставшуюся жизнь. На это Катерина гордо ответила: «Да, я посадила Чуму и тем горжусь!» Кое-кто даже поперхнулся...
А если он знал о сумке, и если искал деньги, не найдя оружия, и если так рвался в квартиру, что забыл про всякую осторожность, то, значит, искал свою долю. Я тут же вспомнила про бандита Хаммера, который покупал у милиции оружие, изъятое с мест происшествий и не оформленное как надо. Ведь для того, чтобы навариться на торговле оружием, надо приобрести оружие дешевле, чем продать. А поскольку дураков нет продавать оружие задешево, значит, его надо или украсть, или... Вот-вот, если у тебя среди знакомых есть работник милиции, неразборчивый в средствах, тогда можно и оружием поторговать с выгодой для себя.
Вот он – мотив. Можно было предположить, что доход от продажи партии оружия должны были поделить между собой Тараканов, Чумарин и Бляхин. Чума искал на месте происшествия семнадцать тысяч дойчмарок, что соответствовало сумме в десять тысяч долларов, причем из его слов можно было понять, что если нет оружия, значит, должна быть именно такая сумма. Но Тараканов, судя по словам его компаньонши, рассчитывал как раз на эту сумму только для себя. Хотел толкнуть всю партию один и не собирался делиться?
Я решила в качестве надзирающего прокурора поприсутствовать при том, как Катя Мятина предъявляет обвинение Чумарину. По иронии судьбы, это было в День милиции, и разведка доносила, что в главке уже закупают водку ведрами и ждут Чуму, в полной уверенности, что мы не посмеем предъявить ему обвинение.
Правда, накануне мне позвонил заместитель начальника главка и напросился заехать попить чаю. Приехали они вместе с Пал Палычем – начальником Управления угрозыска. Приехали в прокуратуру поздно, отметили, что во всех кабинетах еще горит свет, и Пал Палыч сказал – это потому, что вы сама еще на работе, вот все и сидят. Нет, ответила я, не путайте прокуратуру с главком, это там все сидят, пока начальник не уйдет домой, а у нас все работают. Они вежливо улыбнулись и после непродолжительной светской беседы перевели разговор на то, зачем приехали: расскажите, какие по Чуме доказательства.
Я плюнула на глобальную конспирацию – в конце концов, завтра предъявляем обвинение, и рассказана, что у нас есть, не называя только экспертных учреждений, где делались заключения экспертиз, на всякий случай (памятуя о том, что в морг по моим стопам уже приезжали), и в двух словах о показаниях свидетелей. И спросила: если бы речь шла не о сотруднике главка, а о рядовом убийце – другого решения ведь быть не могло бы, только арест? И Пал Палыч согласился: «Да, – сказал он, – в этой ситуации мог быть только арест, я бы сам на вашем месте принял такое решение». – «Ну, тогда, – сказал замначальника главка, – я тоже умываю руки и отмазывать его не буду».
Когда я говорила об экспертизах, я упомянула, что экспертным заключением установлена индивидуальная принадлежность кепки Чумарину. «По потожиру, что ли?» – спросил меня замначальника главка. Я не стала уточнять просто из соображений безопасности – они ведь все расскажут двадцать второму отделу, а те еще поедут на экспертизу, попробуют влиять.
Катя предъявила Чумарину обвинение, и мы в который раз подивились непроходимости Чумы. В формуле вины в числе прочего было написано: «Нанес потерпевшему не менее двух ударов по голове рукояткой табельного пистолета». Последовал естественный вопрос: «Сдавали ли вы свое табельное оружие, уходя с работы, в дежурную часть?» – «Нет, – завопил Чумарин, – я никогда не расстаюсь со своим пистолетом!»
На всякий случай ему был задан следующий вопрос: «Не передавали ли вы кому-либо свое табельное оружие?»
Нет, с тем же пылом Чумарин отрицал, что когда-либо кому-либо просто подержать давал свой пистолет, а не то чтобы отдать. Тут уж даже адвокат вежливо намекнул ему – мол, ты же обвинение читал, там написано, что ты своим табельным оружием бил потерпевшего; так, может, ты кому-нибудь все же оружие передавал или, например, уходя с работы, оставил его в сейфе? Но Чума намеков не понимал: «Нет, – орал он, – я вообще со своим пистолетом никогда не расстаюсь, даже сплю с ним, положив себе под подушку». Катя только хмыкала в сторону.
Позже один из друзей Чумы по двадцать второму отделу высказал такую забойную мысль: мол, Чумарин в действительности просто не может признаться в том, что кому-то передал свое оружие. Я поинтересовалась, а почему же не может? Ответ был, причем абсолютно серьезный: потому что боится ответственности за передачу табельного оружия, за это ведь наказывают. «Потрясающе, – сказала я ему. – Получается, что Чумарин боится дисциплинарной ответственности за передачу оружия, поэтому готов тянуть срок за убийство?» – «Да», – по-прежнему абсолютно серьезно подтвердил мой собеседник.
На следующий день в суд поступило ходатайство, подписанное тем самым заместителем начальника ГУВД, который клялся, что понял, какая Чумарин сволочь, и что отмазывать его не будет. В ходатайстве слезно расписывалось, какой замечательный опер Чумарин и как подло прокуратура Архитектурного района гноит его в тюрьме ни за что.
Рассмотрение жалобы Чумарина об освобождении было назначено через неделю.
В это время по просьбе двадцать второго отдела, отчаявшегося добиться справедливости в Питере, к нам был прислан прокурор-криминалист Глухарев из Генеральной прокуратуры России.
По дороге с вокзала гость и встречающий заехали в нашу прокуратуру, чтобы распорядиться, каким образом Глухарев будет оказывать нам практическую помощь. Я приготовила материалы дела, но Глухарев меня успокоил, что сегодня ни о каком деле не может быть и речи – день приезда. «Мы поехали в гостиницу, нас там ждет двадцать второй отдел с ужином. Все дела завтра». Я еще не верила, что можно продаться за ужин, хотя меня покоробило, что человек, присланный в качестве третейского судьи, собирается ужинать с одной из сторон. Но я все еще рассчитывала на то, что, прочитав дело, он поймет, что шансов у двадцать второго отдела нет.
На следующий день меня вызвали к девяти утра с делом в прокуратуру города, чтобы Глухарев мог ознакомиться с доказательствами.
Я прибыла ровно к девяти и около часа ждала Глухарева. Наконец он появился, весьма помятый, и, увидев меня в проем двери, спросил, чего я жду. Я ответила, что привезла дело, как приказывали.
– Да я вообще не буду дело читать, – заявил высокий гость. – Это дело надо в корзину выбросить, а вас всех наказать.
На лице у меня отразился немой вопрос, и прокурор-криминалист продолжал:
– У вас же все неправильно изъято. А ваша кепка – это вообще не доказательство. И потожир ваш никакого доказательственного значения не имеет.
Какой потожир, о чем вы говорите?
Ну какая там у вас экспертиза по кепке? Она никуда не годится.
Почему вы так считаете? У нас все правильно изъято и оформлено, и экспертиза качественная, – обиделась я.
Да потому что все это ерунда. Дело надо выбросить, а Чумарина выпустить, – ответил мне прокурор-криминалист Генеральной прокуратуры России, обдавая меня перегаром коньяка, выпитого накануне вместе с двадцать вторым отделом.
Полчаса он лениво листал бумаги, потом сказал, что напишет заключение о передаче дела в прокуратуру города или в Генеральную прокуратуру, но в любом случае – об изъятии из нашего производства, и отбыл, видимо, похмеляться, на прощание сказав, что он человек настолько объективный, что на него даже бесполезно пытаться влиять. «Да, – подумала я, – пытаться действительно бесполезно, надо просто влиять, в смысле – вливать». Он прожил в городе еще несколько дней, но у нас уже не появлялся, потом по пьяному делу потерял папку с важными документами и отбыл в столицу, как говорится, шатаясь от усталости.
Бедные Катя с Димой Пескаревым и Дима Хлыновский, по-моему, вообще не отдыхали, причем Катя, несмотря на юный возраст, проявила железную несгибаемость.
Хлыновского несколько раз подкарауливали у парадной, но спецназовца и снайпера голыми руками не возьмешь, и это быстро поняли.
В один из дней позвонил начальник отдела окружной лаборатории с сообщением о том, что ему домой (!) в воскресенье позвонил мужчина и спросил: «У вас экспертиза по милиционеру?» Дмитрий Владимирович рассказал мне, что у них в производстве было три или четыре экспертизы по милиционерам, и он сразу не сообразил, о какой речь, поэтому на всякий случай ответил утвердительно. Тогда его собеседник быстро сказал: «Не надо, чтобы обойма подходила к пистолету, сделайте наоборот» – и бросил трубку.
А через час после его звонка позвонила его жена – эксперт городского бюро, которая, еле сдерживая слезы, рассказала, что у нее на работе зазвонил телефон и незнакомый мужской голос сказал: «Пока с вашим сыном все в порядке; но может быть и по-другому, если вы не объясните мужу, что зря он ввязался в известное ему дело».
По факту понуждения к даче заведомо ложного заключения возбудили уголовное дело. Вечером после работы я приехала в РУОП – обсудить итоги дня, и оттуда стала звонить домой, чтобы предупредить сынишку, что немного задержусь. Трубку никто не снимал в течение получаса. Зная, что ребенок должен быть дома, я старалась не думать о плохом, но начальник отдела, посмотрев на мое лицо, тихо велел двум сотрудникам вооружиться и поехать со мной вместе – проверить, все ли в порядке у меня дома. Одному Богу известно, что творилось у меня на душе, пока я поднималась по лестнице вслед за двумя оперативниками с пистолетами наизготовку. Дрожащими руками я открыла дверь квартиры, там было тихо. Я слабо позвала: «Глеб!» Тихо. Я заглянула в комнату – чадо, целое и невредимое, сидело там и сражалось с компьютерными призраками. «Ой, мам, я в „Денди» заигрался и не слышал, как ты звонила...»
Очередной день расследования начался с «приятного» сюрприза: из суда прибежала помощница прокурора с сообщением, что суд удовлетворил жалобу Бляхина об изменении ему меры пресечения и освободил из зала суда. Ну действительно, хранил респектабельный человек дома четыре ствола, что ж, его теперь сажать за это? Узнав о происшедшем, Хлыновский сказал: «Больше мы его не увидим». И был, как всегда, прав. Но освобождение Бляхина повлекло за собой еще кое-какие события. О них мы еще не знали.
Каждый день мы работали на своих рабочих местах, а к вечеру собирались обсудить ситуацию или в РУОПе, или у меня дома. И когда к часу ночи, а то и позднее, расходились, и я ложилась спать, чтобы на следующий день встать в семь утра, каждый раз я думала, сколько я еще выдержу такое напряжение?
И всегда улыбалась, вспоминая рассказ своего бывшего коллеги, а ныне адвоката, про такого же бывшего следователя Сашу Буше. Буше – огромного роста фактурный мужик, черноглазый и заросший черными волосами. Когда я встречала его в следственном изоляторе уже в качестве адвоката и он сидел напротив меня в ожидании клиента, скрестив на столе свои жуткие волосатые лапищи и страшно вращая глазами, я все время говорила ему: «Сашка, как хорошо, что ты уже не следователь. Ты такой страшный, что я бы тебе все рассказала».
И гиперболы тут, кстати, самая малость. Когда Саша вместе с самыми отчаянными уволился во время следственного путча и стал адвокатом, сердчишко-то щемило в ностальгии по следственной работе. Как-то он пришел в изолятор участвовать в следственных действиях у своего старого кореша – следователя районной прокуратуры. Послушав чуть-чуть допрос убийцы, который колоться не желал, Саша сказал следователю: «Выйди на пять минут».
Следователь, решив, что адвокат хочет пообщаться с подследственным наедине, послушно прервал допрос и вышел. Куря в коридоре, он слышал из кабинета какое-то сдавленное бурчание, а ровно через пять минут выглянул растрепанный Буше и пропыхтел: «Ну заходи, чувак, он признался».
Так вот, коллега рассказал мне, что они с Буше отмечали чей-то день рождения, и уже за полночь, когда все остальные вповалку лежали в разных местах квартиры именинника, за столом остались только он и Буше. Потом рассказчик заснул за столом и проснулся от звука льющейся водки. Подняв голову, он увидел, как Саша наливает ему полный стакан и своим стаканом, тоже полным, чокается с ним. Он понял, что если выпьет еще, то умрет, и взмолился: «Саша, я больше не могу!» На что несгибаемый Буше, жутко вращая глазами и делая невообразимые гримасы, прохрипел: «А я могу?!»
Эта история получила широкое хождение, и когда я в минуту слабости говорила Хлыновскому: «Дима, я больше не могу жить в таком напряжении, я устала», он отвечал мне словами Буше: «А я могу?!»
И правда, на следующий день я опять была готовой к бою.
Много лет назад я расследовала дело о том, как работник милиции убил водителя машины «скорой помощи». Ситуация была глупейшая: напротив отделения милиции находилась столовая, где работников «скорой помощи» обслуживали вне очереди, и все об этом знали. Как-то в столовую пришел сотрудник дежурной части отделения и встал в очередь, а тут пришла бригада «скорой помощи» и сразу получила обед. Сотрудник милиции запротестовал, вспыхнула ссора, переросла в драку, а в результате прогремел выстрел и упал водитель машины – пуля вошла ему в правый глаз, мозг был разрушен, и он прожил не больше трех часов, а в больнице, куда был привезен на своей же служебной машине, умер.
В плане методики расследования дело никакой сложности не представляло, а вот с моральной точки зрения... Сразу после происшествия сотрудник милиции вызвал свое руководство, сдал ему пистолет, помогал нести носилки с телом потерпевшего.
В городской прокуратуре мне чуть не швыряли дело в лицо с указаниями немедленно арестовать обвиняемого. Я же не понимала, зачем: его пистолет был изъят, застрелить кого-нибудь из табельного оружия он уже не мог, ко мне послушно являлся, и я не видела ничего плохого в том, что он последние месяцы поживет с женой и заработает для семьи немного денег. Аргумент «в горсуде нас не поймут, если обвиняемого в убийстве мы не возьмем под стражу» для меня значения не имел. В итоге мне удалось убедить начальников в том, что можно обвиняемого оставить на свободе до суда.
А перед направлением дела в суд, поскольку общественность «скорой помощи», равно как и милиции района, проявила жгучий интерес к результатам расследования, я сочла своим долгом доложить дело и там, и там.
Приехала на подстанцию «Скорой помощи», сообщила, что обвиняемому предъявлено обвинение по статье, предусматривающей ответственность за убийство при отягчающих обстоятельствах, а потом выслушала поток упреков в том, что «ворон ворону глаз не выклюет, убийца на свободе, прокуратура бездействует», и тому подобное, и такое прочее.
А потом я поехала докладывать дело сослуживцам обвиняемого. Там собралось человек двести, и все дружно поносили меня за то, что я вообще привлекла его к ответственности. В чем только не обвиняли меня милиционеры – и в карьеризме, и в продажности, то есть в том, что я довела дело до суда из каких-то конъюнктурных соображений, и в профессиональной беспомощности (вот уж это зря – дело в горсуде прошло без сучка и задоринки, чем я вправе была гордиться, и милиционер получил девять лет). А я сидела и думала: «Интересно, говорили бы они все эти злые слова, если бы знали, какой бой я выдержала с начальниками только за то, чтобы его не арестовывать до суда?» А ведь исполнить указание большой смелости не надо. Возвращаясь к себе в прокуратуру, я, глотая слезы, думала: «Откуда у меня столько нервов, чтобы терпеть все это?!»
Мой ныне покойный научный руководитель как-то сказал, что все знают, что нервные клетки не восстанавливаются, поэтому иногда кажется, что нервов не осталось вообще, а в действительности человек умирает с 92—95% неиспользованных нервных клеток – таковы, оказывается, резервы организма.
Предстояли выходные, и мы все ждали их как манну небесную, поскольку, в отличие от сотрудника Генеральной прокуратуры, нас шатало от усталости в прямом, а не в переносном смысле.
Перед выходными Хлыновскому позвонила Алла. Она просила защитить ее, поскольку ее постоянно вызывают в двадцать второй отдел, где друзья Чумарина с пристрастием допросили ее о том, что она говорила в РУОПе, и предложили ей отказаться от своих показаний. Потом позвонили еще две знакомые девочки Тараканова с теми же проблемами, при этом все они жаловались Диме, что опера двадцать второго отдела их оскорбляют и угрожают им.
Я доложила о случившемся заместителю прокурора города Бузыкину.
– Ай-яй-яй, – горестно сказал он, – как же им не стыдно, я ведь запретил им лезть в это дело, это неэтично.
– Да уж куда как неэтично, – согласилась я. – А вы им письменно запретили?
Да нет, – смутился Бузыкин. – А может, не надо письменно?
Пришлось доложить ситуацию прокурору города. Вот он-то, в отличие от своего заместителя, обладал нужной решительностью. Он сразу дал письменное указание об оперативном сопровождении расследования силами РУОП и ФСБ, а двадцать второму отделу запретил проводить по делу оперативно-розыскные мероприятия, сказав при этом: «Очень интересно! Их сотрудник совершил убийство, а они еще будут свое расследование устраивать!»
Постановление прокурора города было торжественно передано в дежурную часть ГУВД.
В тот же вечер в РУОПе, где я просматривала свежедобытые материалы по делу, меня разыскал по телефону мой бывший шеф из следственной части прокуратуры города и спросил: «Где задержанные по убийству Тараканова?» Я не знала ни о каких задержанных, но он. проболтался, что двадцать второй отдел кого-то задержал.
Я тут же позвонила заму прокурора города и спросила про задержанных. Он пообещал выяснить и, перезвонив мне через десять минут, сказал: он только что разговаривал с начальником Управления уголовного розыска, и тот заверил его, что никаких задержанных нет и никто ничего не знает.
Зато сразу после этого звонка раздался другой: попросили Хлыновского, и когда тот взял трубку, пьяный голос опера Бандюхина сказал: «Ну что, Хлыновский, вешайся!», а дальнейший текст приведен быть не может по соображениям цензуры.
«Ох, не нравится мне это, ребята, – сказал Дима Хлыновский, положив трубку. – Надо приходить в боевую готовность».
С нехорошими предчувствиями мы разошлись по домам на четыре выходных дня. В последний выходной, около восьми вечера, мне домой позвонил заместитель прокурора города и попросил связаться с начальником Управления уголовного розыска. «Есть явка с повинной от проститутки об убийстве Тараканова. Съездите, выясните, в чем дело».
Я тут же перезвонила в Управление угрозыска. Возбужденный Пал Пальм сказал, что оперативник из района принял агентурную информацию о совершении в январе убийства на территории Архитектурного района, и только сейчас задержали девочку, она рассказывает, что она и двое ее знакомых совершили убийство мужчины в ломе на Невском, причем упоминает, что, когда потерпевшего уже убили и они собирались уходить с похищенными вещами, кто-то стал звонить в дверь, стучать, звать хозяина.
Я спросила только, в котором часу, по ее словам, это было. В полвторого ночи, ответил Пал Палыч.
– Все ясно, еду, – сказала я.
Все было действительно ясно, я угадала даже день. Конечно, у них ведь не было акта вскрытия, где указано время наступления смерти. Они не знали, что смерть наступила не в. полвторого, а в семь утра и сразу после ранений.
Я допросила эту девочку. Она производила жалкое впечатление. Наркоманка со стажем, бледная, с колтунами и расчесами, она, путаясь и запинаясь, рассказала, что она и два ее приятеля – Дима и Витя – решили ограбить Игоря, который жил во дворе на Невском, и пришли к нему домой около часа ночи. Чтобы выманить его из квартиры, перерезали телефонный провод (ну да, в оперативно-поисковом деле было кратенькое объяснение Вали Огур о том, что кто-то перерезал телефон Тараканову, только там не было написано, во сколько, это мы уточнили позже, при допросе).
Когда он вышел на лестницу, они ворвались в квартиру, ее знакомый по имени Дима стал убивать Игоря, было много крови. Когда Игорь уже лежал убитый, в дверь кто-то стал звонить, стучать, они испугались, тихо ждали, пока гости уйдут, и потом ушли сами, захватив кое-какие вещи. Все это она рассказала старательно, как будто отвечая урок.
«Где-то я уже встречала именно такие выражения», – машинально отметила я про себя. Когда я задала девочке вопрос, чем были занавешены окна, и она медленно, будто читая с невидимого листа, стала говорить: «На окнах тяжелые шторы из плотного синего материала, не пропускающие света», – я поняла, где я это встречала. Она рассказывала мне протокол осмотра места происшествия. Я задала пару контрольных вопросов и убедилась, что обстановку она описывает теми же словами, что и дежурный следователь.
А вот когда дошло до деталей убийства, тут она почувствовала себя хуже. Когда я спросила, где лежало тело Игоря после убийства, она заученно ответила: «На диване». – «На каком?» – спросила я.
Она не ожидала столь коварного вопроса и растерялась. «На белом кожаном диване?» – наконец ответила она нерешительно, подразумевая, что я ей подскажу, если что.
– Вам виднее, – бессердечно сказала я. И подумала: «Двойка тебе, моя милая, плохо ты выучила урок». Посреди комнаты Тараканова действительно стоял белый кожаный диван, но труп лежал на другом – на диване-кровати у стены.
А в чем был одет Игорь?
В сиреневых спортивных брюках, – сказала девочка. Ну, так и есть. Я снова открыла протокол осмотра трупа. На Тараканове действительно были надеты сиреневые спортивные брюки. Но только под обычными брюками, из темно-серой шерсти. Как она разглядела нижние брюки? Да понятно как: протокол осмотра учила через строчку.
На следующий вопрос девочка просто не стала отвечать: она залилась слезами и в сердцах сказала:
–Что вы меня все терзаете, мучаете? Все спрашиваете и спрашиваете? Милиционеры спрашивали-спрашивали, теперь вы пристали. А я, может, вообще ничего уже не помню.
Допрос был закончен. Сотрудники двадцать второго отдела, ждавшие за дверью и кипящие от злости, поскольку я после бурного, но краткого скандала выставила их с допроса, объяснив, что Уголовно-процессуальный кодекс не предусматривает их присутствия, перекосились в лицах, когда я сказала, что свидетель меня не убеждает.
Но пока они стерпели. Марлезонский балет не дошел еще до конца первой части. Мне позвонили по телефону главковцы и сказали, что они уже два часа сидят в засаде у дома Виктора, но ждать уже невозможно, поскольку в квартиру пошла его девушка, которая видела их засаду. «Надо брать», – сказали они. «Берите, – разрешила я. – Только скажите, вы с ним еще не разговаривали?» – «Да вы что, – возмутились они, – мы его еще даже не видели, мы только идем его брать и сразу привезем к вам».
Через полчаса дверь в мой кабинет распахнулась, и торжественно было объявлено: «Вот задержанный».– «Разговаривали с ним по дороге?» – «Нет».
В кабинет ввели юношу, он сел напротив меня, мне на стол. положили его паспорт. Я дождалась, пока опера выйдут, и спросила:
Вы знаете, за что вас задержали?
Да, – абсолютно спокойно ответил он. – За то, что я в январе совершил убийство мужчины в доме, расположенном во дворе на Невском проспекте.
После этих слов я посмотрела на него с интересом:
Вам объяснили это при задержании?
Нет, со мной вообще не разговаривали. В квартиру позвонили, я открыл, меня спросили – такой-то? – я кивнул, мне завернули руки и повезли сюда.
Нет, господа, хоть увольте, а в это я никогда не поверю: человек совершает убийство, спокойно уходит с места происшествия, никто его не беспокоит почти год, а потом его привозят в прокуратуру, и он невзначай сообщает, что год назад он убил человека и готов нести за это ответственность. По логике, он должен сказать: понятия не имею, за что меня сюда привезли, и вообще вы ответите за беззаконие. Если, конечно, он не приехал в прокуратуру с определенной целью – взять убийство на себя.
Он заученно рассказал, что он, его знакомый Дима и девушка по имени Света ворвались в квартиру к мужчине по имени Игорь, убили его, причем убивал Дима, взяли кое-какие вещи, – например, арбалет, висевший на стене, пистолет Макарова, который потерпевший вытащил из-под дивана, пытаясь защищаться, телефонный аппарат, а потом ушли. И повторил леденящую душу историю о том, как после убийства кто-то позвонил в дверь, и они, замерев, ждали, когда люди уйдут, чтобы выйти самим. Пистолет, добавил он, они продали знакомому по фамилии Барчук, его адрес такой-то.
После его допроса я вышла в собственную приемную, где ждали сотрудники двадцать второго отдела, и повторила, что все это меня не убеждает.
И тут я впервые осознала, что уже второй час ночи, в прокуратуре – никого, кроме меня, верной Катерины, которая ждала руководства к действию в своем кабинете, задержанных и десяти сотрудников главка, которые уже не скрывали своей злобности. Потом я узнала, что отчаянная Катька, пока я допрашивала, вступила в беседу с матерыми операми, и они стали ей пенять на то, что на ее руках, образно говоря, кровь, что она посадила Чумарина и должна стыдиться этого всю оставшуюся жизнь. На это Катерина гордо ответила: «Да, я посадила Чуму и тем горжусь!» Кое-кто даже поперхнулся...