Страница:
Анатолий Тосс
Почти замужняя женщина к середине ночи
Всем, вкусившим радость, посвящается
Глава 1
Шесть часов до кульминации
– Розик, а чего это здесь столько нарядного народа толпится? Уж не праздник ли поблизости? – обратился ко мне мой старый кореш Илюха Белобородов.
Я оглянулся, осмотрелся – действительно, вокруг было много радостных лиц, и все в предвкушении.
– Простите, – тут же обратилось к нам воздушное девичье существо, – у вас лишнего не будет?
– Лишнего чего? – попытался уточнить у нее Илюха, но разочарованная в нем девушка уже полностью потеряла интерес.
– Какого «лишнего» ей надо было? – перевел на меня вопрос Илюха.
Я подумал, прикинул и догадался: где-то поблизости, очевидно, расположился театр.
И действительно: уже смеркалось, стрелки крупных уличных часов затормозили посередине, где-то между шестью и семью. Нарядные люди мелкими разноцветными стайками стекались со всех сторон, лица их были полны ожидания, глаза блестели, излучая готовность к неограниченному духовному удовольствию.
– Похоже, стариканер, мы на театр наткнулись. Прямо на самый парадный вход, – пояснил я наконец недогадливому своему товарищу. – А театр для некоторых, он самый что ни есть праздник.
– Надо же, сколько в городе свежих театров за последнее время напекли. Просто не счесть, – удивился Илюха. – Еще недавно я почти все на память знал, даже первый состав мог перечислить, а сейчас от их избытка совсем запутался. Что ни особняк, что ни памятник архитектуры девятнадцатого века, то театр. Если не «Академический», то «Экспериментальный». На худой конец, «Школа-студия». Да и понятно, каждый, кто из прежнего первого состава, теперь свой театр норовит завести. Вот им и выделяют.
– Где они столько артистов берут? – вслед за Илюхой удивился я.
– Да ладно, артистов. В наших краях каждый житель в своем роде артист. Но вот откуда столько зрителей набирается? Может, у нас население на самом деле на сценическое искусство такое падкое? Или все же не набирается?
Я огляделся, посмотрел на молчаливо кружащих вокруг нас девушек, на их глаза, полные мольбы, и предположил:
– Да, похоже, набирается. Ты посмотри, сколько желания у них в глазах. Я такого коллективного желания в одном месте давно не встречал. От него просто воздух электризуется. Чувствуешь поле?
Илюха принюхался, прислушался, присмотрелся и поле почувствовал.
– Ну да, – согласился он. – Теперь понятно, чем обилие симпатичных девушек объясняется. Более того, понятно, какое именно «лишнее» им требуется. А у нас ведь наверняка лишних билетиков нет. Или есть? – посмотрел на меня вопросительно Илюха.
– Нет, – покачал головой я. – У нас вообще никаких нет.
– А жаль, надо всегда при себе парочку лишних билетов иметь. По всему выходит, что это самый надежный способ съема девушек на улице. И со стороны не нагло выглядит, а наоборот, вполне добропорядочно. К тому же у тебя еще право естественного отбора имеется, и отобрать можно самую качественную театралку. – Тут он оглядел группки снующих девушек; из некоторых качество так и выпячивалось наружу, так и бросалось в глаза. – И на отказ ты никогда не нарвешься, лишь на искреннюю сердечную благодарность. А благодарный человек, он ведь часто ее выразить пытается…
– Да, жаль, что нет билетиков, – последовал я за Илюхиной фантазией, представив благодарность.
– А потом ты с ней на пару часов почти что наедине остаешься на соседних театральных креслах и разделяешь в удовольствии общее для вас обоих действие. А разделять, особенно в удовольствии, как известно, сближает, роднит душами… Может, достанем где-нибудь четыре билетика? – перевел тему из области мечтаний в область прагматики Илюха. Потому что именно два этих качества – прагматизм и мечтательность – он в себе удачно совмещал и легко переходил от одного к другому.
– Вряд ли, – засомневался я. – Сами мы, конечно, попасть сможем, но вот девушек с собой провести, вряд ли.
– Плохо, – выразил Илюха наше общее мнение и снова вернулся в область мечтаний: – А в антракте она захочет впечатлениями театральными поделиться, возбуждение свое эмоциональное наружу выплеснуть. Вот ты под ее горячий эмоциональный всплеск и попадаешь. Да и в театральном буфете не одни бутерброды с колбасой выдают… И вот во время второго отделения она снова рядом с тобой, но уже разгоряченная вся, не только от сценического искусства, но и от шампанского полусладкого. Да и ты нашептываешь ей взволнованно-интимно на самое ушко, проникая в нее дыханием… А потом, после спектакля и бурных обменов впечатлениями по поводу режиссуры, игры актеров, она, разрумянившаяся, может быть, и станет тебе…
Тут Илюха вздохнул мечтательно и снова совершил переход в прагматическую действительность:
– Да, надо будет постоянно с собой лишние билетики таскать. Так ты говоришь, сами мы сможем туда попасть? Я имею в виду, в праздник? В театр?
– А почему бы и нет? – удивился я. – Почему нам лишать себя праздника? Времени у нас навалом, а с билетами как-нибудь решим.
– Раз ты так говоришь, значит, решим. Это ведь как раз по твоей части. А ты у нас по своей части специалист, – выказал ко мне доверие Илюха.
– Да ладно тебе, – польщенно отмахнул-ся я. – У каждого из нас своя часть имеется.
– Ну так, значит, пойдем, оценим драматическое искусство, – решил Илюха, и мы снова оглянулись на круглые уличные часы. На которых времени еще было предостаточно, хоть карманы им набивай, хоть за пазуху складывай.
Мы еще покрутили головами и обратили внимание на продуктовую палаточку, которая от театра совсем невдалеке находилась.
– Зайдем, – кивнул мне на палаточку Илюха, и мы бодро к ней направились.
Потому что театр – он же храм, пусть и Мельпомены. А в храме надо, чтобы душа твоя оказалась раскрытой нараспашку, чтобы оторвалась она и попархала вперемешку с другими воздушными душами, наполнилась божественной амброзией искусства… А как ей, бедной, оторваться, если она весь день затюканная, зажатая, запеленатая, как младенец, внутри отсиживалась. И от всех стрессов, всех этих рабочих да семейных передряг носика своего аккуратненького, курносенького высунуть наружу не смела.
– Вот и требуется ей подмога, стариканер, – разделил со мной простую мысль Илюха уже внутри палаточки, указывая продавщице на плоскую фляжку коньяка. Плоскую, но крупную.
– А соломинки у вас, случаем, не найдется? – попросил я у продавщицы, потому что из горла в интеллигентном театре было как-то не удобно. Особенно перед артистами.
– А вы чего, коньяк из соломинки будете сосать? – засмеялась веселая продавщица, но все же крикнула куда-то в подсобку: – Мань, а у нас соломинок нет?!
– Что у нас тут, стога, что ли, на заливных лугах? Или мы сами буренки? – тоже пошутила из подсобки Маня, и тут мы уже все вместе засмеялись. Потому что буренками они никак не были, так как были совершено пергидрольно крашенными.
– Вот одна только есть, – достала соломинку из нагрудного кармана продавщица. – Для себя припасла, так, на всякий случай. Но раз вам нужнее… – протянула она ее нам. И мы от всего сердца поблагодарили ее за доброту.
А потом не спеша стали возвращаться к театральному парадному подъезду, пригубливая уже на ходу. А как пригубили, так празднично нам стало, что вообще соответствует общей театральной атмосфере.
Ведь на самом деле театр – праздник, и многие, особенно находящиеся в ожидании женщины, к нему, как к празднику, тщательно готовятся – головы, как они говорят, «приводят в порядок» в смысле разных причесок и прочей косметики.
Или вот туфли с собой на модных шпильках в отдельных пакетиках приносят. Не только чтобы не повредить блестящий паркет повседневными весенними сапогами, а чтобы и выглядеть со стороны, и чувствовать изнутри на одной высоко звучащей ноте.
Я, например, всегда любил наблюдать, как они, стоя, подпрыгивают на одной ножке, пытаясь вдеть другую в узкую, всегда элегантную туфлю. Прям как девочки во дворе в классики играют.
Я вообще давно заметил, что наша обыденная жизнь значительно сексуальнее, чем мы о ней думаем. Просто присматриваться следует повнимательней.
Тут мы снова посмотрели по сторонам, на театралок с их взволнованными, полными надежды взглядами, на уличные часы с часовой стрелкой недалеко от цифры «семь» и вообще на весь остальной сгущающийся окружающий вечер.
Стояла ранняя весна – где-то между концом марта и началом апреля. Снег уже сильно полинял, обернувшись частично бойкими ручейками, и хотя все это волновало тревожными весенними запахами, но все равно пронизывало зябкостью да промозглостью. А раз так, то соломинка снова приникла сначала к моим, потом к Илюхиным губам, и слабо коричневатая жидкость заметно потекла по ее полупрозрачным округлым стенкам.
Хочу сразу оговориться: к пьянству наша театральная подготовка не имела никакого отношения. Ни к пьянству, ни тем более к пьянству запойному. Мы вообще не запойные совсем. Скорее наоборот. Мы просто стремились только к состоянию легкого подпития. Опять же праздничного.
Потому что состояние подпития, особенно перманентного, бесперебойно растянутое на долгие часы и минуты, – оно состояние особенное. Ты и не пьян совсем, но и на мир окружающий смотришь совсем другими, куда как более открытыми глазами. Особенно на мир театральный.
– Понимаешь, – развил Илюха раннюю весеннюю мысль, – тут главное – баланс не нарушить. Хрупкий баланс подпития. Балансы, они по определению – хрупкие, но человеку к ним всегда стремиться следует. Потому что любой баланс – гармония.
Тут ему пришлось приостановить свою речь и отвлечься на еще одно воздушное создание, заглянувшее нам прямо в глаза по поводу «лишнего». Илюха только вздохнул тяжело от безысходности. Потом вернулся к теме:
– Я вообще давно заметил, что некоторые люди, особенно девушки, которые обычно зажаты по жизни… Ты же знаешь, бывают зажатые девушки. Даже не жизнью зажатые, а разным: родительским воспитанием, детским садом, школой, правилами всякими приличными. Да и жизнью, конечно. И не могут они, даже когда выросли давно, разжаться в бытовом, будничном общении. Может, и хотели бы, но не могут. Так они постоянно следят за собой, за движениями своими, словами, за действиями. И плохо им от такой собственной бдительности. Самим плохо.
– Ну, – напомнил я о себе.
– Так вот, их, например, вообще надо в постоянном подпитии поддерживать. Чтобы разжались они. Знаешь, как им всем расслабленность на пользу идет? И как они потом благодарны тебе за нее становятся?
– Так как поддерживать их? – спросил я. – Подливать, что ли, постоянно?
– Да по-разному можно, – уклончиво ответил Илюха, как будто не хотел открывать мне всех своих секретов.
Но он хотел. Если бы я спросил, он бы открыл, не было у него от меня секретов. Просто я не спросил.
Я оглянулся, осмотрелся – действительно, вокруг было много радостных лиц, и все в предвкушении.
– Простите, – тут же обратилось к нам воздушное девичье существо, – у вас лишнего не будет?
– Лишнего чего? – попытался уточнить у нее Илюха, но разочарованная в нем девушка уже полностью потеряла интерес.
– Какого «лишнего» ей надо было? – перевел на меня вопрос Илюха.
Я подумал, прикинул и догадался: где-то поблизости, очевидно, расположился театр.
И действительно: уже смеркалось, стрелки крупных уличных часов затормозили посередине, где-то между шестью и семью. Нарядные люди мелкими разноцветными стайками стекались со всех сторон, лица их были полны ожидания, глаза блестели, излучая готовность к неограниченному духовному удовольствию.
– Похоже, стариканер, мы на театр наткнулись. Прямо на самый парадный вход, – пояснил я наконец недогадливому своему товарищу. – А театр для некоторых, он самый что ни есть праздник.
– Надо же, сколько в городе свежих театров за последнее время напекли. Просто не счесть, – удивился Илюха. – Еще недавно я почти все на память знал, даже первый состав мог перечислить, а сейчас от их избытка совсем запутался. Что ни особняк, что ни памятник архитектуры девятнадцатого века, то театр. Если не «Академический», то «Экспериментальный». На худой конец, «Школа-студия». Да и понятно, каждый, кто из прежнего первого состава, теперь свой театр норовит завести. Вот им и выделяют.
– Где они столько артистов берут? – вслед за Илюхой удивился я.
– Да ладно, артистов. В наших краях каждый житель в своем роде артист. Но вот откуда столько зрителей набирается? Может, у нас население на самом деле на сценическое искусство такое падкое? Или все же не набирается?
Я огляделся, посмотрел на молчаливо кружащих вокруг нас девушек, на их глаза, полные мольбы, и предположил:
– Да, похоже, набирается. Ты посмотри, сколько желания у них в глазах. Я такого коллективного желания в одном месте давно не встречал. От него просто воздух электризуется. Чувствуешь поле?
Илюха принюхался, прислушался, присмотрелся и поле почувствовал.
– Ну да, – согласился он. – Теперь понятно, чем обилие симпатичных девушек объясняется. Более того, понятно, какое именно «лишнее» им требуется. А у нас ведь наверняка лишних билетиков нет. Или есть? – посмотрел на меня вопросительно Илюха.
– Нет, – покачал головой я. – У нас вообще никаких нет.
– А жаль, надо всегда при себе парочку лишних билетов иметь. По всему выходит, что это самый надежный способ съема девушек на улице. И со стороны не нагло выглядит, а наоборот, вполне добропорядочно. К тому же у тебя еще право естественного отбора имеется, и отобрать можно самую качественную театралку. – Тут он оглядел группки снующих девушек; из некоторых качество так и выпячивалось наружу, так и бросалось в глаза. – И на отказ ты никогда не нарвешься, лишь на искреннюю сердечную благодарность. А благодарный человек, он ведь часто ее выразить пытается…
– Да, жаль, что нет билетиков, – последовал я за Илюхиной фантазией, представив благодарность.
– А потом ты с ней на пару часов почти что наедине остаешься на соседних театральных креслах и разделяешь в удовольствии общее для вас обоих действие. А разделять, особенно в удовольствии, как известно, сближает, роднит душами… Может, достанем где-нибудь четыре билетика? – перевел тему из области мечтаний в область прагматики Илюха. Потому что именно два этих качества – прагматизм и мечтательность – он в себе удачно совмещал и легко переходил от одного к другому.
– Вряд ли, – засомневался я. – Сами мы, конечно, попасть сможем, но вот девушек с собой провести, вряд ли.
– Плохо, – выразил Илюха наше общее мнение и снова вернулся в область мечтаний: – А в антракте она захочет впечатлениями театральными поделиться, возбуждение свое эмоциональное наружу выплеснуть. Вот ты под ее горячий эмоциональный всплеск и попадаешь. Да и в театральном буфете не одни бутерброды с колбасой выдают… И вот во время второго отделения она снова рядом с тобой, но уже разгоряченная вся, не только от сценического искусства, но и от шампанского полусладкого. Да и ты нашептываешь ей взволнованно-интимно на самое ушко, проникая в нее дыханием… А потом, после спектакля и бурных обменов впечатлениями по поводу режиссуры, игры актеров, она, разрумянившаяся, может быть, и станет тебе…
Тут Илюха вздохнул мечтательно и снова совершил переход в прагматическую действительность:
– Да, надо будет постоянно с собой лишние билетики таскать. Так ты говоришь, сами мы сможем туда попасть? Я имею в виду, в праздник? В театр?
– А почему бы и нет? – удивился я. – Почему нам лишать себя праздника? Времени у нас навалом, а с билетами как-нибудь решим.
– Раз ты так говоришь, значит, решим. Это ведь как раз по твоей части. А ты у нас по своей части специалист, – выказал ко мне доверие Илюха.
– Да ладно тебе, – польщенно отмахнул-ся я. – У каждого из нас своя часть имеется.
– Ну так, значит, пойдем, оценим драматическое искусство, – решил Илюха, и мы снова оглянулись на круглые уличные часы. На которых времени еще было предостаточно, хоть карманы им набивай, хоть за пазуху складывай.
Мы еще покрутили головами и обратили внимание на продуктовую палаточку, которая от театра совсем невдалеке находилась.
– Зайдем, – кивнул мне на палаточку Илюха, и мы бодро к ней направились.
Потому что театр – он же храм, пусть и Мельпомены. А в храме надо, чтобы душа твоя оказалась раскрытой нараспашку, чтобы оторвалась она и попархала вперемешку с другими воздушными душами, наполнилась божественной амброзией искусства… А как ей, бедной, оторваться, если она весь день затюканная, зажатая, запеленатая, как младенец, внутри отсиживалась. И от всех стрессов, всех этих рабочих да семейных передряг носика своего аккуратненького, курносенького высунуть наружу не смела.
– Вот и требуется ей подмога, стариканер, – разделил со мной простую мысль Илюха уже внутри палаточки, указывая продавщице на плоскую фляжку коньяка. Плоскую, но крупную.
– А соломинки у вас, случаем, не найдется? – попросил я у продавщицы, потому что из горла в интеллигентном театре было как-то не удобно. Особенно перед артистами.
– А вы чего, коньяк из соломинки будете сосать? – засмеялась веселая продавщица, но все же крикнула куда-то в подсобку: – Мань, а у нас соломинок нет?!
– Что у нас тут, стога, что ли, на заливных лугах? Или мы сами буренки? – тоже пошутила из подсобки Маня, и тут мы уже все вместе засмеялись. Потому что буренками они никак не были, так как были совершено пергидрольно крашенными.
– Вот одна только есть, – достала соломинку из нагрудного кармана продавщица. – Для себя припасла, так, на всякий случай. Но раз вам нужнее… – протянула она ее нам. И мы от всего сердца поблагодарили ее за доброту.
А потом не спеша стали возвращаться к театральному парадному подъезду, пригубливая уже на ходу. А как пригубили, так празднично нам стало, что вообще соответствует общей театральной атмосфере.
Ведь на самом деле театр – праздник, и многие, особенно находящиеся в ожидании женщины, к нему, как к празднику, тщательно готовятся – головы, как они говорят, «приводят в порядок» в смысле разных причесок и прочей косметики.
Или вот туфли с собой на модных шпильках в отдельных пакетиках приносят. Не только чтобы не повредить блестящий паркет повседневными весенними сапогами, а чтобы и выглядеть со стороны, и чувствовать изнутри на одной высоко звучащей ноте.
Я, например, всегда любил наблюдать, как они, стоя, подпрыгивают на одной ножке, пытаясь вдеть другую в узкую, всегда элегантную туфлю. Прям как девочки во дворе в классики играют.
Я вообще давно заметил, что наша обыденная жизнь значительно сексуальнее, чем мы о ней думаем. Просто присматриваться следует повнимательней.
Тут мы снова посмотрели по сторонам, на театралок с их взволнованными, полными надежды взглядами, на уличные часы с часовой стрелкой недалеко от цифры «семь» и вообще на весь остальной сгущающийся окружающий вечер.
Стояла ранняя весна – где-то между концом марта и началом апреля. Снег уже сильно полинял, обернувшись частично бойкими ручейками, и хотя все это волновало тревожными весенними запахами, но все равно пронизывало зябкостью да промозглостью. А раз так, то соломинка снова приникла сначала к моим, потом к Илюхиным губам, и слабо коричневатая жидкость заметно потекла по ее полупрозрачным округлым стенкам.
Хочу сразу оговориться: к пьянству наша театральная подготовка не имела никакого отношения. Ни к пьянству, ни тем более к пьянству запойному. Мы вообще не запойные совсем. Скорее наоборот. Мы просто стремились только к состоянию легкого подпития. Опять же праздничного.
Потому что состояние подпития, особенно перманентного, бесперебойно растянутое на долгие часы и минуты, – оно состояние особенное. Ты и не пьян совсем, но и на мир окружающий смотришь совсем другими, куда как более открытыми глазами. Особенно на мир театральный.
– Понимаешь, – развил Илюха раннюю весеннюю мысль, – тут главное – баланс не нарушить. Хрупкий баланс подпития. Балансы, они по определению – хрупкие, но человеку к ним всегда стремиться следует. Потому что любой баланс – гармония.
Тут ему пришлось приостановить свою речь и отвлечься на еще одно воздушное создание, заглянувшее нам прямо в глаза по поводу «лишнего». Илюха только вздохнул тяжело от безысходности. Потом вернулся к теме:
– Я вообще давно заметил, что некоторые люди, особенно девушки, которые обычно зажаты по жизни… Ты же знаешь, бывают зажатые девушки. Даже не жизнью зажатые, а разным: родительским воспитанием, детским садом, школой, правилами всякими приличными. Да и жизнью, конечно. И не могут они, даже когда выросли давно, разжаться в бытовом, будничном общении. Может, и хотели бы, но не могут. Так они постоянно следят за собой, за движениями своими, словами, за действиями. И плохо им от такой собственной бдительности. Самим плохо.
– Ну, – напомнил я о себе.
– Так вот, их, например, вообще надо в постоянном подпитии поддерживать. Чтобы разжались они. Знаешь, как им всем расслабленность на пользу идет? И как они потом благодарны тебе за нее становятся?
– Так как поддерживать их? – спросил я. – Подливать, что ли, постоянно?
– Да по-разному можно, – уклончиво ответил Илюха, как будто не хотел открывать мне всех своих секретов.
Но он хотел. Если бы я спросил, он бы открыл, не было у него от меня секретов. Просто я не спросил.
Глава 2
Пять с половиной часов до кульминации
Потому как цифры на уличных часах короткой своей стрелкой уперлись в цифру «семь», а тонкой показывали упорно на географический север. А значит, пора было приступать к боевой операции по проникновению в театр.
Хотя, если честно, была она совершенно не боевая и даже не совсем операция – так, плевая привычная рутина. Которая ни мастерства не требовала, ни изобретательности, ни тщательно подготовленного плана, как требовали некоторые другие наши филигранно отработанные операции (Читай, например, «Попытки любви в быту и на природе»). Нет, эта даже напряжения творческого не требовала.
А все потому, что обладаю я одним небольшим, но редким талантом – некоторые деятели культуры и прочие связанные с ними администраторы принимают меня за кого-то из своих. И всюду пропускают. То ли я им кого-то напоминаю, то ли у меня просто внешность такая типажная, но они меня постоянно с кем-то путают. Даже не с кем-то конкретно, а просто с общепринятым образом, может быть, актера, а может, и режиссера – я не выяснял, не знаю.
Просто овал и черты моего лица совпадают с их представлением о неком усредненном образе «деятеля различных культур». И вот начинают они тужиться и напрягаться, и припоминать, и уже близки порой, но все равно не могут до конца… И ругают за это свою короткую память.
Иной скажет: «Во, повезло парню с талантом». А я отвечу: «Тоже мне, талант». Нет чтобы я членам кремлевского аппарата кого-то родного напоминал и они меня пускали бы всюду, куда сами запросто заходят без стука. Или хотя бы ребятам из московской мэрии со всеми их новостройками в центре. Ну, а если не столичным молодцам, то можно и нормальным мужикам из Нефтекамска напоминать. Именно кого-то близкого и родного, кто чувства добрые пробуждает. И у кого тоже хочется пробудить добрые чувства.
Так нет, только над деятелями культуры и над театральными администраторами власть моя простирается. Да и то шаткая, призрачная, нематериальная. Будто я Гарри Поттер какой, только значительно старше. Даже обидно за собственную мелкоту. Подумаешь, билеты в театр или на еще какое культурное представление. Я и бываю там, лишь когда случай представится. Вот как сейчас.
Мы еще раз отглотнули напоследок из соломинки, закрутили горлышко винтовой крышкой и уложили плоскую бутылочку сохранно во внутренний карман приличного Илюхиного пиджака. И ринулись на уже не очень молодых, но еще крепких билетерш. Которые и преградили нам тут же.
– Добрый день, – представился я тетенькам. – А нельзя ли позвать главного администратора, – попросил я, зная по опыту, что чем главнее администратор, тем больше я ему кого-то напоминаю.
В принципе я и этим бабулькам напоминал, и они бы пропустили, нарушив ради знакомого моего образа строгую билетерскую дисциплину, но посадили бы со страху куда-нибудь далеко от действия. А нам надо было близко, в самую его гущу.
– Вам Людмилу Альбертовну? – задала вопрос одна из бойких теть, смотря мне мучительно прямо в глаза. И тужась, тужась, тужась…
– Да, да, именно Людмилу Альбертовну, – согласился я.
– Если она самая главная, – зачем-то встрял Илюха, который обычно без моего указания никогда в подобные разборки не встревал. Тем более в такие незамысловатые. Я же говорю, плевое было дело, я и один, без помощи со стороны, с такими справляюсь запросто.
Я взглянул на Илюху и тут же понял, что он всасывал из соломинки, очевидно, большими всасываниями, чем делал это я. И, похоже, несколько выпал из баланса. Не сильно выпал – со стороны, может, и не видно, но я в Илюхе разбирался, как сапер в мине, и не ошибался в нем ни разу.
– Людмила Альбертовна и есть главная, – заверил я его, потому что только главных администраторов могут звать «Людмила Альбертовна». У младших почему-то совсем другие имена.
А вот и зацокали по театральному настилу высокие каблучки и появилась та самая Людмила Альбертовна, которая ничем не была хуже своего красивого имени с отчеством. Нарядная, ничуть не озабоченная, а наоборот – гостеприимная, с приветливой такой, почти что искренней улыбкой, она, еще на расстоянии, еще на подходе к нам, принялась припоминать мое, как ей казалось, знакомое лицо и фигуру. И, похоже, припомнила, вот только никак не могла восстановить в памяти такое близкое, вертящиеся на языке, но постоянно ускользающее имя.
– А… это вы… – сказала она гостеприимно, вкладывая в «вы» всю свою неловкую забывчивость. – Рада, очень рада. Давно вы нас не баловали своим посещением.
Она действительно была рада мне, похоже, искренне рада. И все-таки за ее улыбкой пряталось замешательство и напряженная мозговая работа: конечно же, она знает этого молодого мужчину. Но вот кто он точно – дирижер ли, живописец, кинематографический деятель или, наоборот, театральный? А может, и скрипач какой? Этого она вспомнить не могла.
– Да вот, все дела да дела. Сами знаете, как плотно у нас иногда бывает, – вздохнул я банально, как всегда вздыхал в таких случаях.
– Понимаю, – согласилась администраторша и еще раз улыбнулась. И теперь не только улыбка у нее получалась приветливой, но и вся она стала именно такой – в смысле, приветливость перешла на все остальные части ее очень хорошо одетого тела.
– А Марк Григорьевич знает, что вы к нам в гости зашли? Вот ведь он будет рад. – И она сделала еще одну мучительную попытку нащупать в памяти мое почти ощутимое, теплое от близости, но все же неловко теряющееся имя.
– Да нет, я не успел его предупредить, – ответил я сущую правду, так как понятия не имел, кто такой этот самый Григорьевич. Уж не главный ли здесь режиссер? А может, директор? Или импресарио, так сказать? – Но мы к нему обязательно позже заглянем, после спектакля. Он у себя будет?
Она попыталась что-то рассказать про Марка Григорьевича, но я, не дожидаясь, продолжил:
– А сейчас позвольте представить вам моего ближайшего товарища, Илью Вадимовича. Который, кстати, является членом ЦК партии.
– Правда? – еще больше обрадовалась сладкая женщина и теперь стала вглядываться в моего кореша, пытаясь вспомнить и его. Но вспомнить Илюху было тяжело. Так как он если и напоминал кого, то только самого себя, когда выпьет немного.
– А какой партии? – все радостнее и радостнее улыбалась Людмила Альбертовна.
«А действительно, какой?» – подумал я, рассматривая Илюху не менее пристально. Уже не партии ли большевиков, в смысле, партии текущей власти? Или меньшевиков, которые сейчас коммунисты? Или кадетов из разных союзов демократических сил? А может, эсеров, может, левых? В наше время много всевозможных эсеров легко на память приходят.
Да, непросто было выбрать, к какому конкретному ЦК вот так с ходу отнести Белобородова. Так как Илюха в своем пристойном костюме с галстуком и белой сорочке, с его вполне солидным, импозантным видом мог оказаться членом ЦК многих из нынешних партий.
– Центристко-демократической, – выбрал я одну.
Именно потому выбрал, что работники культуры глубоко в душе все же центристы и демократы, пусть и несколько разочаровавшиеся. Но в том, что заложено в генах, до конца все равно не разочаруешься.
– Я, кажется, слышала о такой, – снова стала измываться над своей памятью симпатичная администраторша.
– Ну а как же, – поддержал я ее. – Они планируют на следующих выборах непременно преодолеть минимальный барьер и войти в парламент общим списком.
– В чей парламент? – спросил подошедший слишком близко и захвативший последнюю часть разговора Илюха. И мы все засмеялись его шутке. Все, кроме Илюхи.
Тут Людмила Альбертовна протянула лидеру партии руку, Илюха принял ее в свою, и они чувственно, с удовольствием друг другу пожали. И получалось, что вопрос с театром оказался полностью решен.
– Так где бы вы хотели сесть? – сама поинтересовалась гостеприимная хозяйка, не дожидаясь нашей инициативы. – А то спектакль уже вот-вот начнется.
– Нам бы куда-нибудь поближе, – предложил я. – Куда-нибудь на передовую, в самое пекло, чтобы не прятаться за чужими спинами.
Тут мы опять посмеялись, но быстренько так, потому что пора было спешить.
– Марина Семеновна, – обратилась старший администратор к билетерше, именно той, бойкой, которая силилась меня узнать в самом начале. – Как у нас с первым рядом или со вторым?
– Ничего нет, Людмила Альбертовна, – развела та руками.
– У нас театр, как вы знаете, небольшой, но очень популярный, – извинилась за отсутствие мест обаятельно одетая и приятно пахнущая женщина. – Но вы не волнуйтесь, мы для вас что-нибудь придумаем.
Хотя мы и не волновались совсем.
– Может быть, им стульчики поставить в проходе? А, Марина Семеновна? – предложила старший администратор младшему.
– А Марк Григорьевич не будет возражать? – засомневалась бдительная билетерша. – Он вообще-то не любит, когда мы в проход стулья ставим.
– А вы быстренько, – уговорила ее Людмила Альбертовна и посмотрела ласково на нас обоих одновременно. И так же одновременно заглянула нам обоим в глаза. А потом и улыбкой одарила, такой немного журящей, но заботливой, материнской улыбкой. Хотя в матери ни мне, ни тем более Илюхе она совсем пока не годилась. Немного в старшие сестры, может быть, и годилась, но никак не в матери.
– К тому же эти молодые люди, Марина Семеновна, имеют к театру самое непосредственное отношение. – Тут она снова вгляделась в меня мучительно, напрягаясь своей памятью. – Правда ведь?
– Самое непосредственное, – обогнал меня с ответом совсем освоившийся Илюха. – И к театру, и особенно к филармонии.
Я закивал головой, соглашаясь. Это была сущая правда, мы действительно имели самое непосредственное отношение к филармонии. Особенно к ее большому хору. Или нет, наверное, к Большому залу. Потому что хор, насколько мне запомнилось, был не очень большой. А может, и большой, просто наши отношения связывали нас с его маленькой частью. Зато с весьма певучей.
– Так что, – подвел итог дискуссии Илюха, – Марина Семеновна, будьте так любезны, установите нам пару стульчиков несколько впереди первого ряда. Прямо, пожалуйста, напротив сцены, – уточнил он на всякий случай.
– Но, Людмила Альбертовна, – попыталась затеять спор неглавный администратор с администратором главным. – Спектакль уже практически начался. Марк Григорьевич будет крайне недоволен.
– Поставьте, поставьте, тихонечко только, – приняла решение главная, о котором она впоследствии наверняка не раз пожалела. – Поставьте в проходе, поближе к сцене. Только постарайтесь незаметно.
И она снова заглянула нам прямо в глаза, нам обоим, одновременно. И оказалось, что мне необычно приятно ощущать ее внутри своих глаз. Какая, в конце концов, разница, каким путем проникает в тебя человек? Или ты в него.
И вот мы остались втроем: я, Илюха и Людмила Альбертовна. Я начал было подыскивать общую тему для разговора: может быть, театральную или, наоборот, политическую, а может, иную – музыкальную, филармоническую. Но подыскать я так и не успел. Потому что Белобородов приблизился и нежно взял приятную женщину под локоток.
Она совсем не возражала – да и почему надо возражать? Подумаешь, под локоток, к тому же в самом центре покрытого плотными коврами фойе. А где ковров не было – там просто блестела свежая паркетная доска.
– Людмила… – прозвучал мой кореш доверительным голосом. И тут же осекся: – Можно, я вас буду Людмилой называть?
– Да, да, конечно, – не задержалась с ответом его собеседница и снова заглянула в глаза, но теперь уже только в его. А жаль, потому что я уже начал скучать по ее взгляду.
– Людочка, – незаметно перешел еще один барьер Илюха. – У меня к вам одна убедительная просьба. Вы были так любезны, не откажите еще в одном одолжении.
И он стал уводить Людмилу от меня – туда, в сторону, где меня не было. Где вообще никого не было. Она уже вся была поглощена его неспешной поступью и не менее неспешным говором, и повернула к нему свое образцово подкрашенное лицо, и смотрела на него своими образцово любезными глазами. А он смотрел на нее, тоже любезными глазами, и излучали они оба… Не знаю, что именно, но точно что-то излучали. И я бы подумал, что между ними сейчас завяжется… Любой бы так подумал.
Но не могло между ними завязаться. Потому что Людочка по всему была чисто профессиональной женщиной-аминистратором – и по взгляду, и по улыбке, и по косметике, и даже по отведенному чуть-чуть в сторону локотку. Да и то, мало, что ли, молодых, в хорошем сбалансированном подпитии мужчин, которые что-то напоминают и навеивают, и ассоциации всякие из глубины памяти вызывают? Мало ли с кем приходится пройтись под локоток в фойе, даже если он и член ЦК партии? Мало, что ли, партий в стране? А мужчин из их ЦК вообще не перечесть. Со всеми, даже если очень захочешь, не завяжешь. Выбирать приходится.
– Да, да, – тем не менее жизнерадостно отвечала она. – Не обещаю, но все, что в моих силах, я постараюсь.
И тут они развернулись и снова пошли по фойе, но теперь уже в мою сторону.
– Понимаете, трубочка… – Илюхино лицо изобразило мучительную неловкость. – Нам трубочки одной не хватило. Нам нужно две, а у нас с собой всего одна припасена. Может быть, у вас в буфете найдется или еще где…
– Трубочка? Какая трубочка? – поинтересовалась Людмила.
Илюша аж удивился – неужели на самом деле не понимает?
– Ну как же, она еще соломинкой называется. Знаете, ее в кофейных зачем-то в бокал с латте вставляют. Хотя и непонятно зачем, в бокалах же горлышко широкое обычно. Там и соломинка ни к чему. А вот нам очень к чему…
Тут я вгляделся в Илюху, как прежде Людмила вглядывалась в меня, и снова понял, что он несколько вышел из баланса подпития. В сторону превышения баланса. Не сильно вышел, для постороннего глаза даже не заметно, но некоторые инстинкты все же притупил. Среди которых не последним был инстинкт самосохранения.
– Ах, соломинка… – все так же любезно улыбнулась Людмила Альбертовна.
Но что-то все же проскользнуло в ее взгляде – тень какая-то, сомнение, что ли. Думаю, именно тогда она в первый раз догадалась, что, может быть, зря она распорядилась стульчики для нас в проходе поставить. Впрочем, на попятную было поздно.
– Ах, нет, – извинительно, но вдруг с заметным холодком безразличия в голосе отказалась она. – Ничем не могу помочь.
И хотя она еще от Илюхи не отстранялась, очевидно было, что скоро начнет.
Впрочем, отказы не смущали моего друга Илюху Белобородова. Он давно привык к ним, к отказам, у него на них иммунитет выработался. Они ему даже в кайф были, вот, например, как застоявшейся лавине периодически требуется обвал, так и ему порой необходимы были отказы. Они подзаряжали его, в смысле энергетически. Ведь всех нас разных разное подзаряжает.
Хотя, если честно, была она совершенно не боевая и даже не совсем операция – так, плевая привычная рутина. Которая ни мастерства не требовала, ни изобретательности, ни тщательно подготовленного плана, как требовали некоторые другие наши филигранно отработанные операции (Читай, например, «Попытки любви в быту и на природе»). Нет, эта даже напряжения творческого не требовала.
А все потому, что обладаю я одним небольшим, но редким талантом – некоторые деятели культуры и прочие связанные с ними администраторы принимают меня за кого-то из своих. И всюду пропускают. То ли я им кого-то напоминаю, то ли у меня просто внешность такая типажная, но они меня постоянно с кем-то путают. Даже не с кем-то конкретно, а просто с общепринятым образом, может быть, актера, а может, и режиссера – я не выяснял, не знаю.
Просто овал и черты моего лица совпадают с их представлением о неком усредненном образе «деятеля различных культур». И вот начинают они тужиться и напрягаться, и припоминать, и уже близки порой, но все равно не могут до конца… И ругают за это свою короткую память.
Иной скажет: «Во, повезло парню с талантом». А я отвечу: «Тоже мне, талант». Нет чтобы я членам кремлевского аппарата кого-то родного напоминал и они меня пускали бы всюду, куда сами запросто заходят без стука. Или хотя бы ребятам из московской мэрии со всеми их новостройками в центре. Ну, а если не столичным молодцам, то можно и нормальным мужикам из Нефтекамска напоминать. Именно кого-то близкого и родного, кто чувства добрые пробуждает. И у кого тоже хочется пробудить добрые чувства.
Так нет, только над деятелями культуры и над театральными администраторами власть моя простирается. Да и то шаткая, призрачная, нематериальная. Будто я Гарри Поттер какой, только значительно старше. Даже обидно за собственную мелкоту. Подумаешь, билеты в театр или на еще какое культурное представление. Я и бываю там, лишь когда случай представится. Вот как сейчас.
Мы еще раз отглотнули напоследок из соломинки, закрутили горлышко винтовой крышкой и уложили плоскую бутылочку сохранно во внутренний карман приличного Илюхиного пиджака. И ринулись на уже не очень молодых, но еще крепких билетерш. Которые и преградили нам тут же.
– Добрый день, – представился я тетенькам. – А нельзя ли позвать главного администратора, – попросил я, зная по опыту, что чем главнее администратор, тем больше я ему кого-то напоминаю.
В принципе я и этим бабулькам напоминал, и они бы пропустили, нарушив ради знакомого моего образа строгую билетерскую дисциплину, но посадили бы со страху куда-нибудь далеко от действия. А нам надо было близко, в самую его гущу.
– Вам Людмилу Альбертовну? – задала вопрос одна из бойких теть, смотря мне мучительно прямо в глаза. И тужась, тужась, тужась…
– Да, да, именно Людмилу Альбертовну, – согласился я.
– Если она самая главная, – зачем-то встрял Илюха, который обычно без моего указания никогда в подобные разборки не встревал. Тем более в такие незамысловатые. Я же говорю, плевое было дело, я и один, без помощи со стороны, с такими справляюсь запросто.
Я взглянул на Илюху и тут же понял, что он всасывал из соломинки, очевидно, большими всасываниями, чем делал это я. И, похоже, несколько выпал из баланса. Не сильно выпал – со стороны, может, и не видно, но я в Илюхе разбирался, как сапер в мине, и не ошибался в нем ни разу.
– Людмила Альбертовна и есть главная, – заверил я его, потому что только главных администраторов могут звать «Людмила Альбертовна». У младших почему-то совсем другие имена.
А вот и зацокали по театральному настилу высокие каблучки и появилась та самая Людмила Альбертовна, которая ничем не была хуже своего красивого имени с отчеством. Нарядная, ничуть не озабоченная, а наоборот – гостеприимная, с приветливой такой, почти что искренней улыбкой, она, еще на расстоянии, еще на подходе к нам, принялась припоминать мое, как ей казалось, знакомое лицо и фигуру. И, похоже, припомнила, вот только никак не могла восстановить в памяти такое близкое, вертящиеся на языке, но постоянно ускользающее имя.
– А… это вы… – сказала она гостеприимно, вкладывая в «вы» всю свою неловкую забывчивость. – Рада, очень рада. Давно вы нас не баловали своим посещением.
Она действительно была рада мне, похоже, искренне рада. И все-таки за ее улыбкой пряталось замешательство и напряженная мозговая работа: конечно же, она знает этого молодого мужчину. Но вот кто он точно – дирижер ли, живописец, кинематографический деятель или, наоборот, театральный? А может, и скрипач какой? Этого она вспомнить не могла.
– Да вот, все дела да дела. Сами знаете, как плотно у нас иногда бывает, – вздохнул я банально, как всегда вздыхал в таких случаях.
– Понимаю, – согласилась администраторша и еще раз улыбнулась. И теперь не только улыбка у нее получалась приветливой, но и вся она стала именно такой – в смысле, приветливость перешла на все остальные части ее очень хорошо одетого тела.
– А Марк Григорьевич знает, что вы к нам в гости зашли? Вот ведь он будет рад. – И она сделала еще одну мучительную попытку нащупать в памяти мое почти ощутимое, теплое от близости, но все же неловко теряющееся имя.
– Да нет, я не успел его предупредить, – ответил я сущую правду, так как понятия не имел, кто такой этот самый Григорьевич. Уж не главный ли здесь режиссер? А может, директор? Или импресарио, так сказать? – Но мы к нему обязательно позже заглянем, после спектакля. Он у себя будет?
Она попыталась что-то рассказать про Марка Григорьевича, но я, не дожидаясь, продолжил:
– А сейчас позвольте представить вам моего ближайшего товарища, Илью Вадимовича. Который, кстати, является членом ЦК партии.
– Правда? – еще больше обрадовалась сладкая женщина и теперь стала вглядываться в моего кореша, пытаясь вспомнить и его. Но вспомнить Илюху было тяжело. Так как он если и напоминал кого, то только самого себя, когда выпьет немного.
– А какой партии? – все радостнее и радостнее улыбалась Людмила Альбертовна.
«А действительно, какой?» – подумал я, рассматривая Илюху не менее пристально. Уже не партии ли большевиков, в смысле, партии текущей власти? Или меньшевиков, которые сейчас коммунисты? Или кадетов из разных союзов демократических сил? А может, эсеров, может, левых? В наше время много всевозможных эсеров легко на память приходят.
Да, непросто было выбрать, к какому конкретному ЦК вот так с ходу отнести Белобородова. Так как Илюха в своем пристойном костюме с галстуком и белой сорочке, с его вполне солидным, импозантным видом мог оказаться членом ЦК многих из нынешних партий.
– Центристко-демократической, – выбрал я одну.
Именно потому выбрал, что работники культуры глубоко в душе все же центристы и демократы, пусть и несколько разочаровавшиеся. Но в том, что заложено в генах, до конца все равно не разочаруешься.
– Я, кажется, слышала о такой, – снова стала измываться над своей памятью симпатичная администраторша.
– Ну а как же, – поддержал я ее. – Они планируют на следующих выборах непременно преодолеть минимальный барьер и войти в парламент общим списком.
– В чей парламент? – спросил подошедший слишком близко и захвативший последнюю часть разговора Илюха. И мы все засмеялись его шутке. Все, кроме Илюхи.
Тут Людмила Альбертовна протянула лидеру партии руку, Илюха принял ее в свою, и они чувственно, с удовольствием друг другу пожали. И получалось, что вопрос с театром оказался полностью решен.
– Так где бы вы хотели сесть? – сама поинтересовалась гостеприимная хозяйка, не дожидаясь нашей инициативы. – А то спектакль уже вот-вот начнется.
– Нам бы куда-нибудь поближе, – предложил я. – Куда-нибудь на передовую, в самое пекло, чтобы не прятаться за чужими спинами.
Тут мы опять посмеялись, но быстренько так, потому что пора было спешить.
– Марина Семеновна, – обратилась старший администратор к билетерше, именно той, бойкой, которая силилась меня узнать в самом начале. – Как у нас с первым рядом или со вторым?
– Ничего нет, Людмила Альбертовна, – развела та руками.
– У нас театр, как вы знаете, небольшой, но очень популярный, – извинилась за отсутствие мест обаятельно одетая и приятно пахнущая женщина. – Но вы не волнуйтесь, мы для вас что-нибудь придумаем.
Хотя мы и не волновались совсем.
– Может быть, им стульчики поставить в проходе? А, Марина Семеновна? – предложила старший администратор младшему.
– А Марк Григорьевич не будет возражать? – засомневалась бдительная билетерша. – Он вообще-то не любит, когда мы в проход стулья ставим.
– А вы быстренько, – уговорила ее Людмила Альбертовна и посмотрела ласково на нас обоих одновременно. И так же одновременно заглянула нам обоим в глаза. А потом и улыбкой одарила, такой немного журящей, но заботливой, материнской улыбкой. Хотя в матери ни мне, ни тем более Илюхе она совсем пока не годилась. Немного в старшие сестры, может быть, и годилась, но никак не в матери.
– К тому же эти молодые люди, Марина Семеновна, имеют к театру самое непосредственное отношение. – Тут она снова вгляделась в меня мучительно, напрягаясь своей памятью. – Правда ведь?
– Самое непосредственное, – обогнал меня с ответом совсем освоившийся Илюха. – И к театру, и особенно к филармонии.
Я закивал головой, соглашаясь. Это была сущая правда, мы действительно имели самое непосредственное отношение к филармонии. Особенно к ее большому хору. Или нет, наверное, к Большому залу. Потому что хор, насколько мне запомнилось, был не очень большой. А может, и большой, просто наши отношения связывали нас с его маленькой частью. Зато с весьма певучей.
– Так что, – подвел итог дискуссии Илюха, – Марина Семеновна, будьте так любезны, установите нам пару стульчиков несколько впереди первого ряда. Прямо, пожалуйста, напротив сцены, – уточнил он на всякий случай.
– Но, Людмила Альбертовна, – попыталась затеять спор неглавный администратор с администратором главным. – Спектакль уже практически начался. Марк Григорьевич будет крайне недоволен.
– Поставьте, поставьте, тихонечко только, – приняла решение главная, о котором она впоследствии наверняка не раз пожалела. – Поставьте в проходе, поближе к сцене. Только постарайтесь незаметно.
И она снова заглянула нам прямо в глаза, нам обоим, одновременно. И оказалось, что мне необычно приятно ощущать ее внутри своих глаз. Какая, в конце концов, разница, каким путем проникает в тебя человек? Или ты в него.
И вот мы остались втроем: я, Илюха и Людмила Альбертовна. Я начал было подыскивать общую тему для разговора: может быть, театральную или, наоборот, политическую, а может, иную – музыкальную, филармоническую. Но подыскать я так и не успел. Потому что Белобородов приблизился и нежно взял приятную женщину под локоток.
Она совсем не возражала – да и почему надо возражать? Подумаешь, под локоток, к тому же в самом центре покрытого плотными коврами фойе. А где ковров не было – там просто блестела свежая паркетная доска.
– Людмила… – прозвучал мой кореш доверительным голосом. И тут же осекся: – Можно, я вас буду Людмилой называть?
– Да, да, конечно, – не задержалась с ответом его собеседница и снова заглянула в глаза, но теперь уже только в его. А жаль, потому что я уже начал скучать по ее взгляду.
– Людочка, – незаметно перешел еще один барьер Илюха. – У меня к вам одна убедительная просьба. Вы были так любезны, не откажите еще в одном одолжении.
И он стал уводить Людмилу от меня – туда, в сторону, где меня не было. Где вообще никого не было. Она уже вся была поглощена его неспешной поступью и не менее неспешным говором, и повернула к нему свое образцово подкрашенное лицо, и смотрела на него своими образцово любезными глазами. А он смотрел на нее, тоже любезными глазами, и излучали они оба… Не знаю, что именно, но точно что-то излучали. И я бы подумал, что между ними сейчас завяжется… Любой бы так подумал.
Но не могло между ними завязаться. Потому что Людочка по всему была чисто профессиональной женщиной-аминистратором – и по взгляду, и по улыбке, и по косметике, и даже по отведенному чуть-чуть в сторону локотку. Да и то, мало, что ли, молодых, в хорошем сбалансированном подпитии мужчин, которые что-то напоминают и навеивают, и ассоциации всякие из глубины памяти вызывают? Мало ли с кем приходится пройтись под локоток в фойе, даже если он и член ЦК партии? Мало, что ли, партий в стране? А мужчин из их ЦК вообще не перечесть. Со всеми, даже если очень захочешь, не завяжешь. Выбирать приходится.
– Да, да, – тем не менее жизнерадостно отвечала она. – Не обещаю, но все, что в моих силах, я постараюсь.
И тут они развернулись и снова пошли по фойе, но теперь уже в мою сторону.
– Понимаете, трубочка… – Илюхино лицо изобразило мучительную неловкость. – Нам трубочки одной не хватило. Нам нужно две, а у нас с собой всего одна припасена. Может быть, у вас в буфете найдется или еще где…
– Трубочка? Какая трубочка? – поинтересовалась Людмила.
Илюша аж удивился – неужели на самом деле не понимает?
– Ну как же, она еще соломинкой называется. Знаете, ее в кофейных зачем-то в бокал с латте вставляют. Хотя и непонятно зачем, в бокалах же горлышко широкое обычно. Там и соломинка ни к чему. А вот нам очень к чему…
Тут я вгляделся в Илюху, как прежде Людмила вглядывалась в меня, и снова понял, что он несколько вышел из баланса подпития. В сторону превышения баланса. Не сильно вышел, для постороннего глаза даже не заметно, но некоторые инстинкты все же притупил. Среди которых не последним был инстинкт самосохранения.
– Ах, соломинка… – все так же любезно улыбнулась Людмила Альбертовна.
Но что-то все же проскользнуло в ее взгляде – тень какая-то, сомнение, что ли. Думаю, именно тогда она в первый раз догадалась, что, может быть, зря она распорядилась стульчики для нас в проходе поставить. Впрочем, на попятную было поздно.
– Ах, нет, – извинительно, но вдруг с заметным холодком безразличия в голосе отказалась она. – Ничем не могу помочь.
И хотя она еще от Илюхи не отстранялась, очевидно было, что скоро начнет.
Впрочем, отказы не смущали моего друга Илюху Белобородова. Он давно привык к ним, к отказам, у него на них иммунитет выработался. Они ему даже в кайф были, вот, например, как застоявшейся лавине периодически требуется обвал, так и ему порой необходимы были отказы. Они подзаряжали его, в смысле энергетически. Ведь всех нас разных разное подзаряжает.