— …Вмажь кубинцу, Инфант! Выруби гада! Круши инородца! — выкрикнул я, а потом добавил спокойно и рассудительно: — Только руку не забудь затормоз…
Но фразу закончить не успел. Так как никому моя фраза уже была не нужна.
Потому как несчастный Б.Б. разом, как подкошенный, рухнул на травяной настил и там и замер, не шевелясь. Сначала я подумал, что он притворяется — тоже хорошо внедрился в свою роль, а потом, осмотрев немного повнимательнее, убедился — нет, не притворяется. Серьезно это у него. К тому же Инфант почему-то прыгал на одной ноге, зажимая ушибленную кисть руки между теплых своих ляжек и тихо повизгивал вслух.
— Ты чего? — спросил я его, все еще не в силах до конца осознать только что произошедшее. Все-таки слишком стремительно промелькнула мимо меня мотающаяся Илюхина башка — я даже уследить за ней как следует не успел.
— Руку отбил, — пожаловался Инфант.
— Обо что отбил, о воздух? Ты ж ее затормозить должен был вовремя.
— Не получилось, — посетовал Инфант и снова взвизгнул.
Я вновь перевел взгляд на кубинца. Хотя теперь он на кубинца не тянул — ни жизнерадостности, ни темперамента, ни подвижности в членах. Даже сигара выкатилась из совсем не улыбающихся губ.
— Хоть сутенер, а все равно жалко, — склонилась над поверженным Жека. — Все-таки человек. Да и брюки белые.
— Как ты его так одним ударом по шее завалить ухитрился? — удивился я на Инфанта.
— Да я по шее, кажется, не попал, — смутился тот.
— А… — догадался я, — тогда понятно.
Вообще-то, для тех, кто еще не знает, скажем,
что Инфант был создан совсем не маленькой комплекции. В принципе он был побольше всех нас, и ростом и весом, в общем, если разобраться, — вполне атлетический был Инфант. Просто в регулярных буднях он не умел свой атлетизм успешно в жизнь претворять. А все из-за характера — мягкого и даже весьма сентиментального.
А вот сейчас сумел, и характер не помешал. Вот что значит толковый, грамотный режиссер — раскрыл артиста по полной. Хотя другого артиста, кажется, закрыл, и тоже, кажется, по полной.
Мы все склонились над лежащем телом. Говорил ли я, что оно было совершенно недвижимым? Я даже присел на корточки из сострадания.
— Илюха, але, — позвал я. — БелоБородый, товарищ майор.
— Почему майор? — спросила Жека, у которой к глазам тоже подступило сострадание.
— Не знаю, — не соврал я. — Может, он на майора отзовется.
— Тогда уже лучше капитан, — предложил Инфант.
— Чем лучше? — снова спросила Женька, которая в армейских чинах вообще не особенно понимала.
Может, он тогда подумает, что он морской капитан. Второго ранга, — объяснил Инфант. — У него сейчас там все колышется небось, в голове, как у капитана на мостике во время качки.
— Молчи, кретин, — пригрозил я Инфанту. — Смотри, что наделал. Репетицию сорвал. Эй, стариканище, — снова позвал я Илюху. — Забудь про слаборазвитую Кубу, забудь про неблагодарное сутенерство, возвращайся к нам. У нас тут ископаемые — нефти много и залежи металла всякого. Мы еще лет десять на них продержимся, а то и все двенадцать. К тому же ты нам по-прежнему дорог, каким бы ты теперь ни оказался убогим.
Но Илюха молчал, ничем не шевелил и не хотел возвращаться. Видимо, не очень волновали его металлы с нефтью. Во всяком случае, сегодня.
И тут меня осенило.
— Жека, поцелуй его, — предложил я. — Помнишь, как в сказке про спящего богатыря.
— Ну что ж, — согласилась сострадательная Женя и, совсем наклонившись к земле, поцеловала богатыря куда-то в мокрое от росы лицо.
А может, и не роса это была, а какое-нибудь другое влажное выделение.
— Катя… Катя… голубушка… — простонало в ответ лицо. — Дай горбушечку… Только в молочке помочи сначала…
Но никто ему ничего давать не собирался. Все сидели вокруг на корточках, и не двигались, и не лезли за пазуху за горбушечкой, и не спешили за кринкой молочка. Настолько не спешили, что мне снова пришлось вмешаться.
— Ты чего, Катерина, не слышала, что ли? — обратился я снова к Жеке. — Дай ему горбушечку. Видишь, мается человек, просит, — и я достал из кармана баночку с клюквенным сиропом и протянул ей. Именно ту баночку, которая хоть наполовину опустела, но на другую половину была по-прежнему полна.
Жека помазала липким сиропом беспокойные Илюхины губы. Тот распробовал сладость на вкус и сначала успокоился, а потом приоткрыл глаза. И так с приоткрытыми глазами продолжал лежать сначала на боку, а потом на спине, соображая и приходя в себя.
А над ним и над его постепенно яснеющим взором проплывали по незамутненному небу мягкие серые облака, и само небо было высоко и недостижимо, и необъятно. И как бы говорило со своей высоты, что все есть суета сует, да еще и никчемное томление духа… Ну, в общем, полные банальности оно говорило.
— Вот такое же небо, — наконец произнес Б.Бородов, как ни странно, спокойным, размеренным голосом, — видел на аустерлицком поле князь Андрей Болконский. И та же недосягаемая вечность, и те же облака, только вот Бонапарт не склонится надо мной, как над князем Андреем.
Потому что склонились надо мной… — здесь Илюха оторвал взгляд от бескрайних небес и провел его по нам, — …один, полнейшая режиссерская бездарность, и один… — он снова споткнулся на паузе и стал медленно, неуверенно приподниматься. Он так и приподнимался, пока, наконец, не удалось ему сесть. — И один… — повторил он, тяжело дыша от усилия, — полнейший, бездонный мудила.
Тут я сразу понял, что бездарность — это про меня. Потому что место «бездонного мудилы» давно было забито Инфантом.
Илюха посидел, неуверенным движением потрогал себя по голове, убедился, что она присутствует, и поднял на Инфанта усталые глаза. Которые не только резко потускнели как-то сразу, но и наливались с каждой секундой синевой.
Особенно один, даже не сам глаз, а все вокруг него. Да и не только вокруг, но и подальше тоже. Синевой, да еще врубелевскими темно-фиолетовыми тонами, да еще темно-багровым от сильно расцарапанной кожи. И все это цветное месиво никак не сочеталось с привычным для нас Илюхой.
— Мудила, — слабо повторил бывший докастровский кубинец, разглядывая внимательно Инфанта. — Ну почему ты такой? Откуда? Зачем? Почему ты все время рядом? Почему не с другими? Смотри, сколько места на земле?.. За что мне такое?..
Он еще перебирал разные слова, все из которых я здесь приводить не намерен в связи с их нелитературной ориентацией. А Инфант сидел, опустив глаза, и послушно печально вздыхал, признавая ими, вздохами, свою вину.
— Бедненький, — потом, когда тирада немного выдохлась, вклинилась Жека. — Недолго судьба тебя сутенерством баловала. Жалко, конечно, что такая соблазнительная карьера так быстро закончилась. Но сам посуди: куда тебе теперь? И штанцы уже совсем не белые, да и с фингалом на пол-лица, какая же девушка теперь в тебя поверит?
Илюха осмыслил фразу, потрогал себя пальцами за фингал и снова разразился тирадой. Но теперь куда как более эмоциональной, где слово «мудила» хоть и не повторялось чаще других, но зато оказалось самым печатным.
В общем, я его возмущение разделял, я бы, может, на его месте еще и не так об Инфанте отозвался. Хотя, с другой стороны, каждому на своем месте надо находиться.
— А ты куда смотрел, Франц? Я проконтролирую, проконтролирую, — передразнил он меня. — Оттого вы, немцы, все войны в результате и проиграли, что удары по шее контролируете плохо. Да и какой из тебя немец? — махнул он на меня рукой. — Какой из тебя Франц? Одна насмешка! Кто тебя только нарек таким неподходящим именем?
Я только пожал плечами — действительно, ни до немца, ни до Франца я никогда не дотягивал. Даже и не пытался.
В общем, чем дольше он приходил в себя, чем дольше осматривал свои испоганенные белые брюки, а потом разглядывал в Женькино косметическое зеркальце свое новое лицо, тем больше он распалялся и тем громче и скандальнее себя вел. А времени на скандал не оставалось — вечерело, и дуло прохладой, а значит, пора было возвращаться к репетиции.
— Жека, — попросил я ее, — разберись с пострадавшим, успокой бедолагу.
И Жека кивнула в ответ.
Дело в том, что она обладала одним удивительным талантом — успокаивать и уговаривать людей. У нее к ним подход имелся, к каждому свой. И доводы она всегда нужные находила, и понимание подходящее проявляла, и вообще талант — он оттого и талант, что его до конца объяснить нельзя. Работает — и все тут.
Например, Илюха тоже мог иногда кого-нибудь уговорить. Во всяком случае, раньше, до сегодняшней роковой репетиции. Но даже тогда — все-таки не каждого мог. Да он и не пытался каждого, и даже — не каждую, а только очень выборочно. А Жека со всеми легко умела.
Вот и здесь она села, невзирая на свое светлое, легкое платье, прямо на землю, прямо рядом с Илюхой, помолчала, покивала, посочувствовала и согласилась.
— Ну конечно, мудила, — искренне согласилась Жека про Инфанта. — Кто ж не знает? Всем известно. Да на него достаточно одним глазом взглянуть, чтобы все сразу понять, — незаметно успокоила она Илюху на тему его второго, заплывающего глаза. Которым он вглядываться в Инфанта уже совершенно был не в состоянии. — Ваш Инфант именно из тех из редких, кого и встречают и провожают всегда одинаково. И совсем не по одежке.
Они замолчали оба, сидя рядом на траве, опустили головы, размышляя.
— Но ты же сам его отобрал, — как бы для себя самой продолжила Жека. — Кто тебя заставлял? Зачем он тебе нужен был тогда? Для чего? Чем привлек? Вокруг тебя столько разных светлых лиц всегда было. А ты — его! Почему? Но раз отобрал — теперь терпи. Что ж теперь делать! Товарищество, оно как супружество — постоянной работы требует.
В ее сидячей, расслабленной позе, словах, интонациях сквозило не только глубокое понимание и сочувствие, но еще логика и успокаивающий здравый смыл.
И аргумент подействовал. Илюха встал, потер потревоженное лицо, еще раз взглянул на Инфанта, но на сей раз сдержался и больше на него не сквернословил. А потом подошел ко мне.
— Знаешь что, — сказал он мне доверительно, — права Жека: не получилось из меня ни кубинца, ни сутенера. Куда мне с таким лицом в сутенеры, — и он снова взялся руками за лицо.
— Да не переживай, — успокоил я его. — Подумаешь, хрен с ней, с Кубой, к чему она нам? Тебе вообще ни в какой образ больше входить не требуется. С таким разноцветным лицом из тебя теперь образцовый насильник выходит. Свой, родной, отечественный, таких ни на какой Кубе не найдешь. Да и маскирует тебя твой фингал полностью, вообще никакого грима не надо. Так что оно даже к лучшему получилось, в смысле представления. Только вот одежду поменять придется, кубинская одежда теперь тебе не очень подходит. Да и панталоны, гляди, расползлись в самом узком месте.
— А… — произнес Илюха задумчиво, — а я-то думаю, чего в задницу свежестью задувает?
Ну что? — призвал я к вниманию всю труппу. — Похоже, мы все в основном отрепетировали. Не без потерь, конечно, но осилили. Дальше все просто: Инфант утаскивает спасенную девушку в сторону от заваленной телами поляны. Где спасенная, конечно, уже больше ему не отказывает. Ни в чем. Хотя бы в виде благодарности.
— Так это тоже надо бы отрепетировать, — подал голос Инфант, исподтишка поглядывая на Жеку.
Но я его пожелание заблокировал.
— Ничего, эту сцену на сплошной импровизации проведешь. Как джазовые музыканты.
И Инфант, не найдя возражений против джазовых музыкантов, молча согласился.
Глава 11
Но фразу закончить не успел. Так как никому моя фраза уже была не нужна.
Потому как несчастный Б.Б. разом, как подкошенный, рухнул на травяной настил и там и замер, не шевелясь. Сначала я подумал, что он притворяется — тоже хорошо внедрился в свою роль, а потом, осмотрев немного повнимательнее, убедился — нет, не притворяется. Серьезно это у него. К тому же Инфант почему-то прыгал на одной ноге, зажимая ушибленную кисть руки между теплых своих ляжек и тихо повизгивал вслух.
— Ты чего? — спросил я его, все еще не в силах до конца осознать только что произошедшее. Все-таки слишком стремительно промелькнула мимо меня мотающаяся Илюхина башка — я даже уследить за ней как следует не успел.
— Руку отбил, — пожаловался Инфант.
— Обо что отбил, о воздух? Ты ж ее затормозить должен был вовремя.
— Не получилось, — посетовал Инфант и снова взвизгнул.
Я вновь перевел взгляд на кубинца. Хотя теперь он на кубинца не тянул — ни жизнерадостности, ни темперамента, ни подвижности в членах. Даже сигара выкатилась из совсем не улыбающихся губ.
— Хоть сутенер, а все равно жалко, — склонилась над поверженным Жека. — Все-таки человек. Да и брюки белые.
— Как ты его так одним ударом по шее завалить ухитрился? — удивился я на Инфанта.
— Да я по шее, кажется, не попал, — смутился тот.
— А… — догадался я, — тогда понятно.
Вообще-то, для тех, кто еще не знает, скажем,
что Инфант был создан совсем не маленькой комплекции. В принципе он был побольше всех нас, и ростом и весом, в общем, если разобраться, — вполне атлетический был Инфант. Просто в регулярных буднях он не умел свой атлетизм успешно в жизнь претворять. А все из-за характера — мягкого и даже весьма сентиментального.
А вот сейчас сумел, и характер не помешал. Вот что значит толковый, грамотный режиссер — раскрыл артиста по полной. Хотя другого артиста, кажется, закрыл, и тоже, кажется, по полной.
Мы все склонились над лежащем телом. Говорил ли я, что оно было совершенно недвижимым? Я даже присел на корточки из сострадания.
— Илюха, але, — позвал я. — БелоБородый, товарищ майор.
— Почему майор? — спросила Жека, у которой к глазам тоже подступило сострадание.
— Не знаю, — не соврал я. — Может, он на майора отзовется.
— Тогда уже лучше капитан, — предложил Инфант.
— Чем лучше? — снова спросила Женька, которая в армейских чинах вообще не особенно понимала.
Может, он тогда подумает, что он морской капитан. Второго ранга, — объяснил Инфант. — У него сейчас там все колышется небось, в голове, как у капитана на мостике во время качки.
— Молчи, кретин, — пригрозил я Инфанту. — Смотри, что наделал. Репетицию сорвал. Эй, стариканище, — снова позвал я Илюху. — Забудь про слаборазвитую Кубу, забудь про неблагодарное сутенерство, возвращайся к нам. У нас тут ископаемые — нефти много и залежи металла всякого. Мы еще лет десять на них продержимся, а то и все двенадцать. К тому же ты нам по-прежнему дорог, каким бы ты теперь ни оказался убогим.
Но Илюха молчал, ничем не шевелил и не хотел возвращаться. Видимо, не очень волновали его металлы с нефтью. Во всяком случае, сегодня.
И тут меня осенило.
— Жека, поцелуй его, — предложил я. — Помнишь, как в сказке про спящего богатыря.
— Ну что ж, — согласилась сострадательная Женя и, совсем наклонившись к земле, поцеловала богатыря куда-то в мокрое от росы лицо.
А может, и не роса это была, а какое-нибудь другое влажное выделение.
— Катя… Катя… голубушка… — простонало в ответ лицо. — Дай горбушечку… Только в молочке помочи сначала…
Но никто ему ничего давать не собирался. Все сидели вокруг на корточках, и не двигались, и не лезли за пазуху за горбушечкой, и не спешили за кринкой молочка. Настолько не спешили, что мне снова пришлось вмешаться.
— Ты чего, Катерина, не слышала, что ли? — обратился я снова к Жеке. — Дай ему горбушечку. Видишь, мается человек, просит, — и я достал из кармана баночку с клюквенным сиропом и протянул ей. Именно ту баночку, которая хоть наполовину опустела, но на другую половину была по-прежнему полна.
Жека помазала липким сиропом беспокойные Илюхины губы. Тот распробовал сладость на вкус и сначала успокоился, а потом приоткрыл глаза. И так с приоткрытыми глазами продолжал лежать сначала на боку, а потом на спине, соображая и приходя в себя.
А над ним и над его постепенно яснеющим взором проплывали по незамутненному небу мягкие серые облака, и само небо было высоко и недостижимо, и необъятно. И как бы говорило со своей высоты, что все есть суета сует, да еще и никчемное томление духа… Ну, в общем, полные банальности оно говорило.
— Вот такое же небо, — наконец произнес Б.Бородов, как ни странно, спокойным, размеренным голосом, — видел на аустерлицком поле князь Андрей Болконский. И та же недосягаемая вечность, и те же облака, только вот Бонапарт не склонится надо мной, как над князем Андреем.
Потому что склонились надо мной… — здесь Илюха оторвал взгляд от бескрайних небес и провел его по нам, — …один, полнейшая режиссерская бездарность, и один… — он снова споткнулся на паузе и стал медленно, неуверенно приподниматься. Он так и приподнимался, пока, наконец, не удалось ему сесть. — И один… — повторил он, тяжело дыша от усилия, — полнейший, бездонный мудила.
Тут я сразу понял, что бездарность — это про меня. Потому что место «бездонного мудилы» давно было забито Инфантом.
Илюха посидел, неуверенным движением потрогал себя по голове, убедился, что она присутствует, и поднял на Инфанта усталые глаза. Которые не только резко потускнели как-то сразу, но и наливались с каждой секундой синевой.
Особенно один, даже не сам глаз, а все вокруг него. Да и не только вокруг, но и подальше тоже. Синевой, да еще врубелевскими темно-фиолетовыми тонами, да еще темно-багровым от сильно расцарапанной кожи. И все это цветное месиво никак не сочеталось с привычным для нас Илюхой.
— Мудила, — слабо повторил бывший докастровский кубинец, разглядывая внимательно Инфанта. — Ну почему ты такой? Откуда? Зачем? Почему ты все время рядом? Почему не с другими? Смотри, сколько места на земле?.. За что мне такое?..
Он еще перебирал разные слова, все из которых я здесь приводить не намерен в связи с их нелитературной ориентацией. А Инфант сидел, опустив глаза, и послушно печально вздыхал, признавая ими, вздохами, свою вину.
— Бедненький, — потом, когда тирада немного выдохлась, вклинилась Жека. — Недолго судьба тебя сутенерством баловала. Жалко, конечно, что такая соблазнительная карьера так быстро закончилась. Но сам посуди: куда тебе теперь? И штанцы уже совсем не белые, да и с фингалом на пол-лица, какая же девушка теперь в тебя поверит?
Илюха осмыслил фразу, потрогал себя пальцами за фингал и снова разразился тирадой. Но теперь куда как более эмоциональной, где слово «мудила» хоть и не повторялось чаще других, но зато оказалось самым печатным.
В общем, я его возмущение разделял, я бы, может, на его месте еще и не так об Инфанте отозвался. Хотя, с другой стороны, каждому на своем месте надо находиться.
— А ты куда смотрел, Франц? Я проконтролирую, проконтролирую, — передразнил он меня. — Оттого вы, немцы, все войны в результате и проиграли, что удары по шее контролируете плохо. Да и какой из тебя немец? — махнул он на меня рукой. — Какой из тебя Франц? Одна насмешка! Кто тебя только нарек таким неподходящим именем?
Я только пожал плечами — действительно, ни до немца, ни до Франца я никогда не дотягивал. Даже и не пытался.
В общем, чем дольше он приходил в себя, чем дольше осматривал свои испоганенные белые брюки, а потом разглядывал в Женькино косметическое зеркальце свое новое лицо, тем больше он распалялся и тем громче и скандальнее себя вел. А времени на скандал не оставалось — вечерело, и дуло прохладой, а значит, пора было возвращаться к репетиции.
— Жека, — попросил я ее, — разберись с пострадавшим, успокой бедолагу.
И Жека кивнула в ответ.
Дело в том, что она обладала одним удивительным талантом — успокаивать и уговаривать людей. У нее к ним подход имелся, к каждому свой. И доводы она всегда нужные находила, и понимание подходящее проявляла, и вообще талант — он оттого и талант, что его до конца объяснить нельзя. Работает — и все тут.
Например, Илюха тоже мог иногда кого-нибудь уговорить. Во всяком случае, раньше, до сегодняшней роковой репетиции. Но даже тогда — все-таки не каждого мог. Да он и не пытался каждого, и даже — не каждую, а только очень выборочно. А Жека со всеми легко умела.
Вот и здесь она села, невзирая на свое светлое, легкое платье, прямо на землю, прямо рядом с Илюхой, помолчала, покивала, посочувствовала и согласилась.
— Ну конечно, мудила, — искренне согласилась Жека про Инфанта. — Кто ж не знает? Всем известно. Да на него достаточно одним глазом взглянуть, чтобы все сразу понять, — незаметно успокоила она Илюху на тему его второго, заплывающего глаза. Которым он вглядываться в Инфанта уже совершенно был не в состоянии. — Ваш Инфант именно из тех из редких, кого и встречают и провожают всегда одинаково. И совсем не по одежке.
Они замолчали оба, сидя рядом на траве, опустили головы, размышляя.
— Но ты же сам его отобрал, — как бы для себя самой продолжила Жека. — Кто тебя заставлял? Зачем он тебе нужен был тогда? Для чего? Чем привлек? Вокруг тебя столько разных светлых лиц всегда было. А ты — его! Почему? Но раз отобрал — теперь терпи. Что ж теперь делать! Товарищество, оно как супружество — постоянной работы требует.
В ее сидячей, расслабленной позе, словах, интонациях сквозило не только глубокое понимание и сочувствие, но еще логика и успокаивающий здравый смыл.
И аргумент подействовал. Илюха встал, потер потревоженное лицо, еще раз взглянул на Инфанта, но на сей раз сдержался и больше на него не сквернословил. А потом подошел ко мне.
— Знаешь что, — сказал он мне доверительно, — права Жека: не получилось из меня ни кубинца, ни сутенера. Куда мне с таким лицом в сутенеры, — и он снова взялся руками за лицо.
— Да не переживай, — успокоил я его. — Подумаешь, хрен с ней, с Кубой, к чему она нам? Тебе вообще ни в какой образ больше входить не требуется. С таким разноцветным лицом из тебя теперь образцовый насильник выходит. Свой, родной, отечественный, таких ни на какой Кубе не найдешь. Да и маскирует тебя твой фингал полностью, вообще никакого грима не надо. Так что оно даже к лучшему получилось, в смысле представления. Только вот одежду поменять придется, кубинская одежда теперь тебе не очень подходит. Да и панталоны, гляди, расползлись в самом узком месте.
— А… — произнес Илюха задумчиво, — а я-то думаю, чего в задницу свежестью задувает?
Ну что? — призвал я к вниманию всю труппу. — Похоже, мы все в основном отрепетировали. Не без потерь, конечно, но осилили. Дальше все просто: Инфант утаскивает спасенную девушку в сторону от заваленной телами поляны. Где спасенная, конечно, уже больше ему не отказывает. Ни в чем. Хотя бы в виде благодарности.
— Так это тоже надо бы отрепетировать, — подал голос Инфант, исподтишка поглядывая на Жеку.
Но я его пожелание заблокировал.
— Ничего, эту сцену на сплошной импровизации проведешь. Как джазовые музыканты.
И Инфант, не найдя возражений против джазовых музыкантов, молча согласился.
Глава 11
ЗА ДВАДЦАТЬ ОДИН ЧАС ДО КУЛЬМИНАЦИИ
Изнасилование назначили на завтра, день субботний, почти праздничный, да и времени свободного невпроворот. Оставалось решить последние два вопроса:
— Как уходить с места преступления?
— И как получать оперативные сводки с места событий, после того как мы с Илюхой это место покинем? Потому что доверять Инфанту даже в таком простом вопросе, как принятие искренней женской сексуальной благодарности, мы полностью не могли.
Я ему так и сказал, мол, не можем мы пустить такое дело на самотек, мало ли как ситуация может развернуться. Может, тебе снова поддержка потребуется. И Инфант с пониманием согласился, потому что в глубине своей неуверенной нервной системы он сомневался, что все произойдет именно так, как мы запланировали предварительно. И правильно, кстати, делал.
С личным транспортом у нас проблем особенных не было, мы его, как я уже упоминал, просто эксплуатировать не любили, но если нужда заставляла, то могли и выгнать из гаража. За руль решили посадить Жеку, потому что женщина, оставленная в машине «на атасе», намного надежнее любого оставленного там же мужчины.
К тому же Жека от природы была натурой в себе полностью уверенной и не тушевалась перед дорожными трудностями. Что в запруженном московском уличном движении вызывало у водителей-мужчин изумление и многие другие искренние чувства. И они, строя вслух незамысловатые фразы, сдавались и пропускали Жеку вперед, хотя бы потому, что иначе столкновения было не избежать. А мужчины, как выяснилось, перед лицом неизбежной опасности жалеют свои машины куда больше, чем жалела их Жека. В общем, как хорошо известно: «Хороший гонщик обходит на поворотах».
Итак, машина с Жекой за рулем должна была нас ждать прямо у выхода из парка, чтобы мы, выбежав оттуда, тут же на ней и укатили восвояси.
А вот со второй проблемой нам пришлось поломать головы. В основном, конечно, мне и Жеке, потому как у БелоБородова голова и так оказалась частично поломанной после недавней репетиции. А у Инфанта, в отличие от Илюхи, наоборот, поломка произошла достаточно давно. Где-то приблизительно в период его невинного рождения.
Мы все так же сидели в Инфантовой коммунальной квартире на какой-то Тверской-Ямской, суббота уже маячила за окном, а мы все искали ответ на ключевой наш второй вопрос: ну как же организовать оперативную слуховую связь между нами и Инфантом с его девушкой? Особенно после того, как они останутся на полянке вдвоем и когда благодарная Инфантова девушка созреет одарить его сексуальной лаской.
— Жек, будь другом, налей мне в стакан и поднеси поближе, — попросил Б.Бородов, который единственный из нас не сидел, а как раз наоборот — лежал.
Он уже второй день, взяв официальный бюллетень, пестовал свое синеющее лицо, потому что появляться на месте службы ему, заслуженному человеку, в таком виде не полагалось. Так как на месте службы его, Илью Вадимовича БелоБородова, знали совсем как другого человека — солидного профессора и со стажем, — и о его внерабочей, двойной жизни никто нисколько не догадывался.
Оно вообще так — мы все привыкли оценивать других однозначно: черное — белое, надежный — разгильдяй, серьезный — безалаберный; или вот как Инфанта, например, «полный мудила» — «не полный мудила». А неправильно это.
Потому что не все, но многие люди попадаются разносторонние, с разными многими плоскостями и все зависит от того, какой именно плоскостью он к тебе в данной момент повернулся, да и как свет от уличного фонаря на эту плоскость упадет. Потому что не все однозначно в нашем мире, и в нем всегда найдется такое, что не понятно ни ихним, ни нашим мудрецам. Вот даже если Инфанта взять… Хотя, с другой стороны, зачем его брать?
Но я это к тому, что часто, например, на работе мы выглядим и ведем себя по-одному, в семье — по-другому, с друзьями — по-третьему, а еще с женщинами (или, наоборот, с мужчинами) вообще раскрываемся каждый раз по-новому. Ну а когда с самими собой остаемся наедине, тогда уж совсем ни на что не похожи.
И вот поворачиваемся мы к разным людям разными разноцветными своими сторонами, и получается, что никто нас в полном объеме не видит и не знает — ни, соответственно, жена или муж, ни дети, ни служебные коллеги, ни даже задушевные друзья. А значит, что никто не оценит нас в полном объеме, даже мы сами порой. Потому и говорят, что чужая душа — потемки. Да что там чужая — своя собственная ничем не лучше!
А значит, и понимают нас порой до обидного неправильно, да и сами мы, чего греха таить, ошибаемся иногда относительно других. Оттого я и боюсь, что расценят нас всех с этих страниц — и Илюху, и Инфанта, и даже меня, и даже Жеку — однообразно. Хотя у всех у нас многие образы при себе имеются.
Вот и тогда у Инфанта, за день до назначенной субботы, сидя за кофейным столиком за традиционной бутылочкой красного вина, я вдруг погрустнел почему-то. Погрустнел и задумался:
«Что же я делаю? Для чего? Зачем? Ну вот хотя бы с этим вымышленным изнасилованием — зачем я ввязался в него? Ведь вроде как взрослый человек уже, солидный для некоторых, тех, кто помоложе. И туда же!»
Я посмотрел на доктора БелоБородова, лежащего спокойно на кровати и не мучающегося ничем, разве что разбитым своим лицом.
— Б.Б., — спросил я, — скажи, почему мы такие? Что с нами не так?
Он повернул на меня свой подбитый глаз на синюшном веке и все конечно, понял. Всю мою минутную слабость, все мои подступившие к горлу сомнения. А поняв, успокоил.
— Значит, так надо, старикашка. Наказано нам так свыше, — объяснил он мне.
Но я не согласился сразу:
— Ну на какой, спрашивается, ты про это симулированное изнасилование придумал и на какой я взялся его воплощать? Ведь тебе, если на тебя посмотреть внимательно, уже достаточно за тридцать, да и мне не многим меньше. Ведь стыдно, если разобраться, на такую ерунду силы тратить, время, жизнь, в конце концов. Ведь к чему-то дельному могли бы взамен приложиться. А посмотри на нас… стыдно ведь! — добавил я в сердцах.
— Ну, про стыдно, это ты, положим, заметно переборщил, — ответил он мне с кровати. — Хотя действительно странно все это, наверное, выглядит, особенно со стороны, для постороннего глаза.
Он замолчал, потрогал лицо, подумал о нем, и оно, видимо, навело его на мысль:
— Ну ладно мы, о нас чего говорить, мы с тобой вообще заспиртованные младенцы. А другим зачем? Инфанту вот этому? Или Жеке? А девушке Инфантовой?
Мы снова замолчали, и я задумался над ярким образом. Да так отчетливо, что действительно представил нас с Илюхой в качестве вечных «заспиртованных младенцев». Я представил нас в баночке, погруженными в бодрящую эфирную жидкость, распеленатых, выставляющих напоказ растопыренные свои ручки и ножки, да и не только их.
Вон в соседней баночке Илюха подгребает себе удачно к прозрачной стенке, а в другой я короткими нырками подходящую глубину отмеряю. И нежная кожица на тельце просвечивает жилками, и невинная улыбка на губках поблескивает озорством — и так оно было, есть и будет навсегда, и ничего никогда, похоже, уже не изменится. Потому что мы на самом деле с ним, как ни крути, — полные «заспиртованные младенцы»!
Хотя, может, и не плохо оно, заступился я за себя, что нас на всякие-разные выдумки периодически потягивает. Вот как в текущем случае с Инфантовым изнасилованием. Да и кто знает, куда нас еще потянет в ближайшем нашем завтра? Никто не знает! (Читай последующие книжки серии «Женщины, мужчины и снова женщины».)
А раз не знает, то, видимо, все правильно в нашей жизни происходит. Так как самое паскудное — это когда твоя будущая жизнь по минутам расписана, просчитана и все ее предстоящие кусочки установлены на заранее заготовленные места. Для меня паскудно, да и для Илюхи тоже.
Да и для Жеки небось с Инфантом. По нам уж лучше младенцами, нахлебавшимися по уши спиртом, оставаться.
— Послушайте, — вернула меня Жека в мир реальных забот, — может, ему, — она ткнула взглядом в Инфанта, — маленький такой диктофончик выдадим. Пусть он его в портфель положит, на запись поставит, а мы потом все прослушаем, что между ними происходило.
В принципе мысль подключить Инфанта к звукозаписывающему устройству была правильная. Детали, правда, не вписывались в ситуацию.
— Не будет у него портфельчика, по сценарию не полагается, — напомнил я.
— Так поменяй сценарий, — предложила Жека.
— Жека, — удивился я ошибочному подходу, потому как от нее не ожидал, — тебе когда-нибудь приходилось бывать возбужденным возлюбленным с портфелем в одной руке? То-то же! А мне приходилось. Очень неудобно свою возбужденность одной рукой выполнять, когда другую руку портфель ограничивает. Да и не только возбужденность, общую мобильность он тоже ограничивает. А Инфанту для полного успеха потребуется повышенная маневренность и мобильность.
— Тогда, может, — двинул дальше по лесенке вариантов Илюха, — мы к нему этот диктофончик клейкой лентой к груди приклеим. Я в кино такое видел, всякими американскими спецслужбами практикуется. Да и не только, наверное, американскими, просто кино американское было.
Он вообще как-то так удобно развалился на своем диване, этот БелоБородов, сибарит эпикурейский. Лежит, вино потягивает, лицо свое пощупывает и предложения одно за другим на поверхность вытягивает. Глупые такие предложения. А ты давай трудись, отсеивай их в сторону и вино подливай ему в стаканчик. Несправедливо.
— На какой груди? — удивился я. — Ты чего лепишь, Б.Б.! Ему же грудь потом потребуется, когда девушка его, позабыл, как ее зовут, решится наконец на все. Ему же ее, свою грудь, наверняка оголить придется, а тут — на тебе… перед девушкиным удивленным взором проявляется приклеенный диктофончик. Надиктовывай — не хочу.
— Почему обязательно надо верх оголять? — не согласился Илюха. — Не в верхе же смысл, верх и задрапированным можно оставить.
— Ну, у тебя и приемчики… — удивился Инфант вместе с нами со всеми.
— Ты вообще молчи, ты наказанный, — привел его к чувству Илюха и как напоминание о наказании потрогал себя за лицо.
— Жека, — поинтересовался я женским мнением, — возможно ли, чтобы мужчина, несмотря на угар страсти, верхнюю часть своего тела от женщины скрывал? Вот, скажи, тебе лично с таким извращением приходилось встречаться?
— Бывает, конечно, — пожала плечами Жека. — Особенно когда в спешке или когда обыденность прискучила. Не часто, не со всеми, но попадаются фантазеры.
— Слава Богу, один человек нашелся, который хоть что-то про фантазии понимает, — пробурчал со своей больничной койки Илюха.
И этой высокомерной фразой он меня окончательно вывел из равновесия.
— Стариканыч, — сказал я, — тебе фамилию скоро придется поменять, потому что борода твоя совсем не белая теперь, наоборот, синяя, по щетине вон заметно. Это в нее синяк с подбородка просочился. Так что теперь ты не БелоБородов, а СинеБородов получаешься. Чуешь ассоциацию?
Только потом клейкую ленту от Инфантовой груди нелегко будет оторвать, — продолжал размышлять вслух Илюха, не обращая на мою ассоциацию никакого внимания. — А она ведь полна волос, Инфантова грудь. Я сам ее видел. Ну ничего, Инфант потерпит, другие же терпят, — философски заметил Б.Б. — Женщины, те вообще, бывает, именно таким способом от растительности всякой отделываются. И ничего, выживают, только краше потом становятся.
Но Инфанту перспектива насильственного срыва сильно клейкой ленты с его сильно волосатой груди, похоже, не особенно понравилась, и он замотал кудлатой своей башкой.
— Так это ж женщины. Им полное безволосье для эстетики требуется, — застроптивился он. — А мне такая эстетика ни к чему, у меня совсем обратная эстетика, меня волосы только украшают.
Тут мы все засомневались, а Жека особенно демонстративно, так что Инфант даже обиделся немного.
— Не только я один так считаю, — начал оправдываться он. — Я несколько раз встречал в жизни людей, которые открыто мне в этом признавались. К тому же вдруг ваша клейкая лента посреди леса отклеится вместе с диктофоном и с волосами? Как же мне тогда? — И он еще шибче замотал головой.
Да и оперативности в связи нету, — поддержал я его. — Вдруг потребуется наше срочное вмешательство, вдруг с Инфантом произойдет что-нибудь трагическое? Запросто ведь может, а как мы узнаем? Разве лишь когда с его остывшего, украшенного волосами тела снимем этот самый никчемный диктофон. Потому что вообще-то многие женщины за записывающий диктофон на груди возлюбленного сильно покалечить могут или вообще прибить насмерть. Особенно Инфанта. Как ты считаешь, Жек? — поинтересовался я у эксперта по женщинам.
— От женщины, конечно, зависит, — разумно предположил эксперт. — Мы же все разные. Некоторые и на видеокамеру не особенно обидятся. Наоборот, обрадуются. Хотя найдутся и такие, кто за простую включенную мобилу запросто мозги может вышибить. Да и не только мозги.
Тут возникла пауза, в течение которой мы все стали переглядываться, как бы спрашивая друг у друга: а правильно ли мы расслышали только что прозвучавшее слово? А потом сразу закричали одновременно и по очереди, перебивая друг друга возбужденно:
— Мобила! Конечно, мобильник! Мы его в нагрудный карман Инфантовой рубашки положим. А перед этим мы заранее с него позвоним на другой мобильник, на Илюхин, например, и сможем прослушивать все непосредственно происходящее. Так Инфант и будет все время с нами на оперативной связи, особенно если его нагрудный карман близко к голосовым связкам расположен.
— А ведь действительно, у нормальной девушки компактный телефончик в нагрудном кармане Инфанта подозрения не вызовет. Подумаешь, телефончик, все девушки к ним давно привыкли, — одобрил Илюха.
— А твой мобильник, Б.Б., надо будет к магнитофону подключить, — внес я свою изобретательскую лепту. — Так что мы все потом сможем прослушать происходящее вместе с Инфантом. Чтобы оценить, проанализировать, скорректировать на будущее.
— Как уходить с места преступления?
— И как получать оперативные сводки с места событий, после того как мы с Илюхой это место покинем? Потому что доверять Инфанту даже в таком простом вопросе, как принятие искренней женской сексуальной благодарности, мы полностью не могли.
Я ему так и сказал, мол, не можем мы пустить такое дело на самотек, мало ли как ситуация может развернуться. Может, тебе снова поддержка потребуется. И Инфант с пониманием согласился, потому что в глубине своей неуверенной нервной системы он сомневался, что все произойдет именно так, как мы запланировали предварительно. И правильно, кстати, делал.
С личным транспортом у нас проблем особенных не было, мы его, как я уже упоминал, просто эксплуатировать не любили, но если нужда заставляла, то могли и выгнать из гаража. За руль решили посадить Жеку, потому что женщина, оставленная в машине «на атасе», намного надежнее любого оставленного там же мужчины.
К тому же Жека от природы была натурой в себе полностью уверенной и не тушевалась перед дорожными трудностями. Что в запруженном московском уличном движении вызывало у водителей-мужчин изумление и многие другие искренние чувства. И они, строя вслух незамысловатые фразы, сдавались и пропускали Жеку вперед, хотя бы потому, что иначе столкновения было не избежать. А мужчины, как выяснилось, перед лицом неизбежной опасности жалеют свои машины куда больше, чем жалела их Жека. В общем, как хорошо известно: «Хороший гонщик обходит на поворотах».
Итак, машина с Жекой за рулем должна была нас ждать прямо у выхода из парка, чтобы мы, выбежав оттуда, тут же на ней и укатили восвояси.
А вот со второй проблемой нам пришлось поломать головы. В основном, конечно, мне и Жеке, потому как у БелоБородова голова и так оказалась частично поломанной после недавней репетиции. А у Инфанта, в отличие от Илюхи, наоборот, поломка произошла достаточно давно. Где-то приблизительно в период его невинного рождения.
Мы все так же сидели в Инфантовой коммунальной квартире на какой-то Тверской-Ямской, суббота уже маячила за окном, а мы все искали ответ на ключевой наш второй вопрос: ну как же организовать оперативную слуховую связь между нами и Инфантом с его девушкой? Особенно после того, как они останутся на полянке вдвоем и когда благодарная Инфантова девушка созреет одарить его сексуальной лаской.
— Жек, будь другом, налей мне в стакан и поднеси поближе, — попросил Б.Бородов, который единственный из нас не сидел, а как раз наоборот — лежал.
Он уже второй день, взяв официальный бюллетень, пестовал свое синеющее лицо, потому что появляться на месте службы ему, заслуженному человеку, в таком виде не полагалось. Так как на месте службы его, Илью Вадимовича БелоБородова, знали совсем как другого человека — солидного профессора и со стажем, — и о его внерабочей, двойной жизни никто нисколько не догадывался.
Оно вообще так — мы все привыкли оценивать других однозначно: черное — белое, надежный — разгильдяй, серьезный — безалаберный; или вот как Инфанта, например, «полный мудила» — «не полный мудила». А неправильно это.
Потому что не все, но многие люди попадаются разносторонние, с разными многими плоскостями и все зависит от того, какой именно плоскостью он к тебе в данной момент повернулся, да и как свет от уличного фонаря на эту плоскость упадет. Потому что не все однозначно в нашем мире, и в нем всегда найдется такое, что не понятно ни ихним, ни нашим мудрецам. Вот даже если Инфанта взять… Хотя, с другой стороны, зачем его брать?
Но я это к тому, что часто, например, на работе мы выглядим и ведем себя по-одному, в семье — по-другому, с друзьями — по-третьему, а еще с женщинами (или, наоборот, с мужчинами) вообще раскрываемся каждый раз по-новому. Ну а когда с самими собой остаемся наедине, тогда уж совсем ни на что не похожи.
И вот поворачиваемся мы к разным людям разными разноцветными своими сторонами, и получается, что никто нас в полном объеме не видит и не знает — ни, соответственно, жена или муж, ни дети, ни служебные коллеги, ни даже задушевные друзья. А значит, что никто не оценит нас в полном объеме, даже мы сами порой. Потому и говорят, что чужая душа — потемки. Да что там чужая — своя собственная ничем не лучше!
А значит, и понимают нас порой до обидного неправильно, да и сами мы, чего греха таить, ошибаемся иногда относительно других. Оттого я и боюсь, что расценят нас всех с этих страниц — и Илюху, и Инфанта, и даже меня, и даже Жеку — однообразно. Хотя у всех у нас многие образы при себе имеются.
Вот и тогда у Инфанта, за день до назначенной субботы, сидя за кофейным столиком за традиционной бутылочкой красного вина, я вдруг погрустнел почему-то. Погрустнел и задумался:
«Что же я делаю? Для чего? Зачем? Ну вот хотя бы с этим вымышленным изнасилованием — зачем я ввязался в него? Ведь вроде как взрослый человек уже, солидный для некоторых, тех, кто помоложе. И туда же!»
Я посмотрел на доктора БелоБородова, лежащего спокойно на кровати и не мучающегося ничем, разве что разбитым своим лицом.
— Б.Б., — спросил я, — скажи, почему мы такие? Что с нами не так?
Он повернул на меня свой подбитый глаз на синюшном веке и все конечно, понял. Всю мою минутную слабость, все мои подступившие к горлу сомнения. А поняв, успокоил.
— Значит, так надо, старикашка. Наказано нам так свыше, — объяснил он мне.
Но я не согласился сразу:
— Ну на какой, спрашивается, ты про это симулированное изнасилование придумал и на какой я взялся его воплощать? Ведь тебе, если на тебя посмотреть внимательно, уже достаточно за тридцать, да и мне не многим меньше. Ведь стыдно, если разобраться, на такую ерунду силы тратить, время, жизнь, в конце концов. Ведь к чему-то дельному могли бы взамен приложиться. А посмотри на нас… стыдно ведь! — добавил я в сердцах.
— Ну, про стыдно, это ты, положим, заметно переборщил, — ответил он мне с кровати. — Хотя действительно странно все это, наверное, выглядит, особенно со стороны, для постороннего глаза.
Он замолчал, потрогал лицо, подумал о нем, и оно, видимо, навело его на мысль:
— Ну ладно мы, о нас чего говорить, мы с тобой вообще заспиртованные младенцы. А другим зачем? Инфанту вот этому? Или Жеке? А девушке Инфантовой?
Мы снова замолчали, и я задумался над ярким образом. Да так отчетливо, что действительно представил нас с Илюхой в качестве вечных «заспиртованных младенцев». Я представил нас в баночке, погруженными в бодрящую эфирную жидкость, распеленатых, выставляющих напоказ растопыренные свои ручки и ножки, да и не только их.
Вон в соседней баночке Илюха подгребает себе удачно к прозрачной стенке, а в другой я короткими нырками подходящую глубину отмеряю. И нежная кожица на тельце просвечивает жилками, и невинная улыбка на губках поблескивает озорством — и так оно было, есть и будет навсегда, и ничего никогда, похоже, уже не изменится. Потому что мы на самом деле с ним, как ни крути, — полные «заспиртованные младенцы»!
Хотя, может, и не плохо оно, заступился я за себя, что нас на всякие-разные выдумки периодически потягивает. Вот как в текущем случае с Инфантовым изнасилованием. Да и кто знает, куда нас еще потянет в ближайшем нашем завтра? Никто не знает! (Читай последующие книжки серии «Женщины, мужчины и снова женщины».)
А раз не знает, то, видимо, все правильно в нашей жизни происходит. Так как самое паскудное — это когда твоя будущая жизнь по минутам расписана, просчитана и все ее предстоящие кусочки установлены на заранее заготовленные места. Для меня паскудно, да и для Илюхи тоже.
Да и для Жеки небось с Инфантом. По нам уж лучше младенцами, нахлебавшимися по уши спиртом, оставаться.
— Послушайте, — вернула меня Жека в мир реальных забот, — может, ему, — она ткнула взглядом в Инфанта, — маленький такой диктофончик выдадим. Пусть он его в портфель положит, на запись поставит, а мы потом все прослушаем, что между ними происходило.
В принципе мысль подключить Инфанта к звукозаписывающему устройству была правильная. Детали, правда, не вписывались в ситуацию.
— Не будет у него портфельчика, по сценарию не полагается, — напомнил я.
— Так поменяй сценарий, — предложила Жека.
— Жека, — удивился я ошибочному подходу, потому как от нее не ожидал, — тебе когда-нибудь приходилось бывать возбужденным возлюбленным с портфелем в одной руке? То-то же! А мне приходилось. Очень неудобно свою возбужденность одной рукой выполнять, когда другую руку портфель ограничивает. Да и не только возбужденность, общую мобильность он тоже ограничивает. А Инфанту для полного успеха потребуется повышенная маневренность и мобильность.
— Тогда, может, — двинул дальше по лесенке вариантов Илюха, — мы к нему этот диктофончик клейкой лентой к груди приклеим. Я в кино такое видел, всякими американскими спецслужбами практикуется. Да и не только, наверное, американскими, просто кино американское было.
Он вообще как-то так удобно развалился на своем диване, этот БелоБородов, сибарит эпикурейский. Лежит, вино потягивает, лицо свое пощупывает и предложения одно за другим на поверхность вытягивает. Глупые такие предложения. А ты давай трудись, отсеивай их в сторону и вино подливай ему в стаканчик. Несправедливо.
— На какой груди? — удивился я. — Ты чего лепишь, Б.Б.! Ему же грудь потом потребуется, когда девушка его, позабыл, как ее зовут, решится наконец на все. Ему же ее, свою грудь, наверняка оголить придется, а тут — на тебе… перед девушкиным удивленным взором проявляется приклеенный диктофончик. Надиктовывай — не хочу.
— Почему обязательно надо верх оголять? — не согласился Илюха. — Не в верхе же смысл, верх и задрапированным можно оставить.
— Ну, у тебя и приемчики… — удивился Инфант вместе с нами со всеми.
— Ты вообще молчи, ты наказанный, — привел его к чувству Илюха и как напоминание о наказании потрогал себя за лицо.
— Жека, — поинтересовался я женским мнением, — возможно ли, чтобы мужчина, несмотря на угар страсти, верхнюю часть своего тела от женщины скрывал? Вот, скажи, тебе лично с таким извращением приходилось встречаться?
— Бывает, конечно, — пожала плечами Жека. — Особенно когда в спешке или когда обыденность прискучила. Не часто, не со всеми, но попадаются фантазеры.
— Слава Богу, один человек нашелся, который хоть что-то про фантазии понимает, — пробурчал со своей больничной койки Илюха.
И этой высокомерной фразой он меня окончательно вывел из равновесия.
— Стариканыч, — сказал я, — тебе фамилию скоро придется поменять, потому что борода твоя совсем не белая теперь, наоборот, синяя, по щетине вон заметно. Это в нее синяк с подбородка просочился. Так что теперь ты не БелоБородов, а СинеБородов получаешься. Чуешь ассоциацию?
Только потом клейкую ленту от Инфантовой груди нелегко будет оторвать, — продолжал размышлять вслух Илюха, не обращая на мою ассоциацию никакого внимания. — А она ведь полна волос, Инфантова грудь. Я сам ее видел. Ну ничего, Инфант потерпит, другие же терпят, — философски заметил Б.Б. — Женщины, те вообще, бывает, именно таким способом от растительности всякой отделываются. И ничего, выживают, только краше потом становятся.
Но Инфанту перспектива насильственного срыва сильно клейкой ленты с его сильно волосатой груди, похоже, не особенно понравилась, и он замотал кудлатой своей башкой.
— Так это ж женщины. Им полное безволосье для эстетики требуется, — застроптивился он. — А мне такая эстетика ни к чему, у меня совсем обратная эстетика, меня волосы только украшают.
Тут мы все засомневались, а Жека особенно демонстративно, так что Инфант даже обиделся немного.
— Не только я один так считаю, — начал оправдываться он. — Я несколько раз встречал в жизни людей, которые открыто мне в этом признавались. К тому же вдруг ваша клейкая лента посреди леса отклеится вместе с диктофоном и с волосами? Как же мне тогда? — И он еще шибче замотал головой.
Да и оперативности в связи нету, — поддержал я его. — Вдруг потребуется наше срочное вмешательство, вдруг с Инфантом произойдет что-нибудь трагическое? Запросто ведь может, а как мы узнаем? Разве лишь когда с его остывшего, украшенного волосами тела снимем этот самый никчемный диктофон. Потому что вообще-то многие женщины за записывающий диктофон на груди возлюбленного сильно покалечить могут или вообще прибить насмерть. Особенно Инфанта. Как ты считаешь, Жек? — поинтересовался я у эксперта по женщинам.
— От женщины, конечно, зависит, — разумно предположил эксперт. — Мы же все разные. Некоторые и на видеокамеру не особенно обидятся. Наоборот, обрадуются. Хотя найдутся и такие, кто за простую включенную мобилу запросто мозги может вышибить. Да и не только мозги.
Тут возникла пауза, в течение которой мы все стали переглядываться, как бы спрашивая друг у друга: а правильно ли мы расслышали только что прозвучавшее слово? А потом сразу закричали одновременно и по очереди, перебивая друг друга возбужденно:
— Мобила! Конечно, мобильник! Мы его в нагрудный карман Инфантовой рубашки положим. А перед этим мы заранее с него позвоним на другой мобильник, на Илюхин, например, и сможем прослушивать все непосредственно происходящее. Так Инфант и будет все время с нами на оперативной связи, особенно если его нагрудный карман близко к голосовым связкам расположен.
— А ведь действительно, у нормальной девушки компактный телефончик в нагрудном кармане Инфанта подозрения не вызовет. Подумаешь, телефончик, все девушки к ним давно привыкли, — одобрил Илюха.
— А твой мобильник, Б.Б., надо будет к магнитофону подключить, — внес я свою изобретательскую лепту. — Так что мы все потом сможем прослушать происходящее вместе с Инфантом. Чтобы оценить, проанализировать, скорректировать на будущее.