Страница:
Однако любовные утехи – это еще не любовь, и даже в объятиях Сафийе я не забывал о Насте. И через несколько месяцев интимной близости я решился попросить султаншу, чтобы она выкупила юную славянку у кожевника из Джибали. Она удивилась, но когда
яей рассказал, как несчастную доставили к незаменимому Пападреу и как потом ее продали корпорации кожевников, она велела, чтобы Настю привели к ней.
В течение следующего дня я сгорал от нетерпения и тревоги. Вечером пришел евнух и сообщил, что рабыню привели и что служанки ее моют. Наконец, когда стемнело, Сафийе пришла ко мне. Она видела Настю, и та показалась ей такой худой, такой бледной, такой дрожащей, что она сомневалась, сохранила ли девушка здравый разум. И в самом деле, когда ее привели в ту комнату, где мы находились, мне показалось, что я вижу перед собой призрак. Ее одели в довольно хорошее платье, и это только подчеркивало жалкий вид ее исхудавшего тела. Она сделала два или три шага и остановилась, с поникшей головой, с обвислыми вдоль тела руками, в состоянии полнейшей отрешенности. Когда я подошел к ней и ласково сказал ей несколько слов, можно было подумать, что она меня не услышала. Настя наглухо замкнулась в своем отчаянье. Сафийе была растрогана этим горем и предложила, чтобы мы оставили ее у себя. И в течение месяца, каждый вечер, мы шли в сад с тремя фонтанами, под тенистые аркады, где летали голуби. Иногда мы слушали поэта, воспевающего воинские доблести, в которых я ничего не смыслил: иногда смотрели касагёз, театр теней, персонажами которого были фигуры из кожи, остроумно оживляемые импровизаторами, что весьма меня забавляло; иногда слушали песни, исполняемые женщинами из Персии или Анатолии, а после смотрели танцы, более или менее сладострастные, служившие прелюдией к нашим ночным играм. Настя, сидя под колонной, казалось, ничего не слышала, ничего не видела.
Что могли мы сделать для этой раненой души? Как-то утром султанша пришла ко мне и сообщила, что она решила отправить юную славянку на ее родину. Она прибавила, к моему удивлению, что сопровождать ее в этом путешествии буду я. Вскоре я узнал о том, что произошло. Я рассказывал Сафийе об Андреа. Она с ним встретилась втайне от меня. Он был настоящий венецианец, а я всего лишь немец. Сафийе воспользовалась этим случаем, чтобы меня удалить. Таким образом, через несколько дней я уже был в дороге с караваном, отправлявшимся на север; Настя была со мной рядом, в той же степени не осознавая событий, которые ее уносили, как подхваченная потоком соломинка.
Я был задет в своем самолюбии, но вынужден был признать, что мало кому из молодых людей выпадало счастье пережить любовное приключение, подобное моему. Венецианка разбудила во мне вкус к сладострастию и научила, как его достигать. Перед самым моим отъездом она позировала мне обнаженной, что я воспринял как очень большую честь, после чего пообещала мне, что тайно сохранит этот рисунок, где моя рука и мой взгляд в последний раз ласкали ее тело. Но когда я выразил желание увезти один эскиз с собой, она мне в этом отказала.
5
6
В течение следующего дня я сгорал от нетерпения и тревоги. Вечером пришел евнух и сообщил, что рабыню привели и что служанки ее моют. Наконец, когда стемнело, Сафийе пришла ко мне. Она видела Настю, и та показалась ей такой худой, такой бледной, такой дрожащей, что она сомневалась, сохранила ли девушка здравый разум. И в самом деле, когда ее привели в ту комнату, где мы находились, мне показалось, что я вижу перед собой призрак. Ее одели в довольно хорошее платье, и это только подчеркивало жалкий вид ее исхудавшего тела. Она сделала два или три шага и остановилась, с поникшей головой, с обвислыми вдоль тела руками, в состоянии полнейшей отрешенности. Когда я подошел к ней и ласково сказал ей несколько слов, можно было подумать, что она меня не услышала. Настя наглухо замкнулась в своем отчаянье. Сафийе была растрогана этим горем и предложила, чтобы мы оставили ее у себя. И в течение месяца, каждый вечер, мы шли в сад с тремя фонтанами, под тенистые аркады, где летали голуби. Иногда мы слушали поэта, воспевающего воинские доблести, в которых я ничего не смыслил: иногда смотрели касагёз, театр теней, персонажами которого были фигуры из кожи, остроумно оживляемые импровизаторами, что весьма меня забавляло; иногда слушали песни, исполняемые женщинами из Персии или Анатолии, а после смотрели танцы, более или менее сладострастные, служившие прелюдией к нашим ночным играм. Настя, сидя под колонной, казалось, ничего не слышала, ничего не видела.
Что могли мы сделать для этой раненой души? Как-то утром султанша пришла ко мне и сообщила, что она решила отправить юную славянку на ее родину. Она прибавила, к моему удивлению, что сопровождать ее в этом путешествии буду я. Вскоре я узнал о том, что произошло. Я рассказывал Сафийе об Андреа. Она с ним встретилась втайне от меня. Он был настоящий венецианец, а я всего лишь немец. Сафийе воспользовалась этим случаем, чтобы меня удалить. Таким образом, через несколько дней я уже был в дороге с караваном, отправлявшимся на север; Настя была со мной рядом, в той же степени не осознавая событий, которые ее уносили, как подхваченная потоком соломинка.
Я был задет в своем самолюбии, но вынужден был признать, что мало кому из молодых людей выпадало счастье пережить любовное приключение, подобное моему. Венецианка разбудила во мне вкус к сладострастию и научила, как его достигать. Перед самым моим отъездом она позировала мне обнаженной, что я воспринял как очень большую честь, после чего пообещала мне, что тайно сохранит этот рисунок, где моя рука и мой взгляд в последний раз ласкали ее тело. Но когда я выразил желание увезти один эскиз с собой, она мне в этом отказала.
5
Вначале я пожалел Настю. Потом, когда я потерял ее из виду, у меня, хоть и не сразу, возникла уверенность, что я люблю ее. Увы, теперь она была мне совершенно чужая. Несчастная, казалось, даже не понимала, что скоро она возвратится домой из плена. Более того, когда я пытался ей что-то объяснить, хотя бы только жестами, она смотрела на меня взглядом, который проходил сквозь меня, как будто бы я был прозрачен. Словом, мне оставалось только; прийти к неизбежному печальному выводу: Настя хоть и была живая, покинула этот мир.
Караван, к которому пристроила нас султанша, состоял из трехсот верблюдов, сопровождаемых тяжело нагруженными мулами и лошадьми, некоторые из которых тащили телеги. Наше привилегированное положение давало нам право путешествовать в повозке, напоминающей карету, в которой мы весьма удобно разместились. Это был последний подарок Сафийе, ибо если возле Стамбула и до самого Андрианополя дороги были вымощены камнем и поддерживались в отличном состоянии, то дальнейшее путешествие обещало быть намного более трудным. Таким образом, в течение долгих, нескончаемых дней мы оставались с Настей с глазу на глаз, но странное это было уединение: она сидела неподвижная, немая, похожая на манекен, а я с утра до вечера всматривался в эту горькую красоту, которую оставил дух. И чем дольше я смотрел на это истощенное лицо, тем яснее видел его тайное очарование которого не смог бы объяснить, но которое безудержно меня привлекало.
В какой-то миг я не смог удержаться и, наклонившись к ней, дрожащей рукой погладил ее волосы. Она даже не шевельнулась, но именно эта ее неподвижность и оттолкнула меня. Я отпрянул, объятый почти священным трепетом, как будто поддался искушению осквернить божество. С этого момента мною опять овладела тоска. Мне было так не по себе, что я пожелал оставить карету и продолжить путешествие верхом на верблюде, что мне и было позволено. Лучше уж я растрясу свои кости, подпрыгивая на этом хромающем животном, чем останусь дольше наедине с этим жутким и загадочным лицом!
Мы прибыли в Андрианополь. Там нас ожидал огромный караван-сарай, где уже отдыхали другие караваны, образовав многокрасочную толпу, которая копошилась, как муравейник, и заполняла здешние таверны. Что касается меня, то я отдал Настю на попечение женщин. Для каждого пола здесь был отведен отдельный квартал, и невозможно было себе представить, чтобы они смешались, так как границы этих отдельных территорий сторожили вооруженные охранники, словно это были два вражеских лагеря накануне битвы. Кроме того, мусульмане были отделены от неверных, а следовательно и от христиан, легко узнаваемые в своих белых и голубых чалмах. Вследствие всего этого я оказался среди посетителей таверны под вывеской петуха, которая принадлежала франкам.
Здание было двухэтажное, что казалось необычным в городе, где все постройки жались к земле. Меня устроили в большом спальном помещении, где посреди тюков самого разнообразного багажа укладывались на ночлег путешественники всех рас и национальностей. Недалеко от меня в сопровождении слуг расположился высокий мужчина в венгерской одежде. Он суетился вокруг объемистых сундуков, загромождавших проход. Я позволил себе заметить, обращаясь к нему, что его сундуки никому бы не мешали, если бы он оставил их во дворе, где было место, отведенное для подобного багажа. Он ответил мне с горделивой снисходительностью, что эти сундуки принадлежат Его Величеству императору Рудольфу, и ему приказано тщательно их оберегать. Благодаря этому довольно холодному обмену репликами я и познакомился с Сенешем, экспертом по собиранию всяческих раритетов, находящимся на службе у хозяина Праги.
Случилось так, что через два дня, когда мы готовились продолжить свое путешествие на север, караван Сенеша присоединился к нашему. Горные перевалы на Балканах были опасными. Вооруженные шайки разбойников устраивали там засады. Поэтому было разумно объединиться, чтобы успешнее противостоять подобным опасностям. Заинтригованный этим Сенешем и его сундуками, я пригласил его в свой экипаж – в его присутствии, подумал я, мне будет также легче переносить соседство отрешенной от мира Насти. Он охотно согласился. И вскоре был встревожен не меньше, нежели я, странным поведением молодой девушки, ее пугающей красотой. Я рассказал ему, как татары продали ее деятельному Пападреу и в каких руках она потом очутилась.
При упоминании о султанше Сафийе на лице моего нового попутчика появилось мечтательное выражение.
– О, – признался мне он, – я часто с ней встречался во время своего предыдущего путешествия, когда был в Стамбуле. Какая изумительная женщина! И какая опытная в любви!
Я промолчал, втайне задетый, почувствовав в глубине души, что этот человек не хвастается. Сафийе действительно была щедра на любовные ласки. Можно ли винить прохладный источник за то, что он утоляет жажду всех проезжих путешественников? В эти дни Андреа наслаждался ее любовью в саду с тремя фонтанами, под аркадами, над которыми кружились голуби. Отправят ли потом и его с каким-нибудь караваном, как отправили меня?
Настя произвела большое впечатление на Сенеша, у которого был наметанный глаз коллекционера. Ведь именно ему император Рудольф поручил разыскивать всякие диковинные предметы, необычайную мебель и экзотические произведения искусства, которые могли бы украсить личный музей Его Величества. Ему не запрещалось также интересоваться необыкновенными людьми. Присматриваясь к Насте, Сенеш пришел к выводу, что юная славянка – лунатик и что, как каждый лунатик, она способна служить медиумом между видимым и невидимым, а поэтому – и предсказывать будущее. Я не знаю, откуда он взял эти сведения. Я знаю лишь то, что он вытащил из жилетного кармана пузырек с оранжевой жидкостью и дал выпить из него Насте, которая после двух или трех конвульсивных глотков, заговорила на неизвестном мне языке. Сенеш определил его как украинский. Это впервые я услышал голос несчастной девушки; голос удивительно низкий и хрипловатый. Голос слетал с ее губ таким образом, что ни лицо, ни остальное тело, казалось, не принимало участия в говорении, которое, впрочем, скоро прекратилось. В этот момент все ее тело обмякло, а глаза закрылись. В изнеможении от приложенных усилий, Настя уснула.
Сенеш мне сообщил, что жидкость ему дал один знакомый еврей-травник и что он очень доволен результатом проведенного на девушке опыта, так как везет несколько бутылей в Прагу. Император Рудольф увлекался экспериментами, которые проводил с помощью мага, присланного ему английской королевой Елизаветой. Я стал расспрашивать, в чем суть этих экспериментов, но он ответил, что это ему неизвестно. Однако я понял, что он не желает рассказывать мне об этом. Я не настаивал. Зато всяческими окольными путями в течение дней, которые мы проводили в карете, я пытался получить от него сведения о врачах, занимавшихся практикой в Праге, надеясь, что, может быть удастся вернуть Насте здравый рассудок. Но Сенеш всегда пускался в длиннейшие разглагольствования, из которых следовало, что вселенная – это фикция, созданная нашими ощущениями и что безумие – самое лучшее средство познать реальность. Должен признаться, что эти рассуждения заставили меня призадуматься.
И в конечном счете я принял предложение Сенеша присоединиться к его каравану, когда он отделился от нашего после того как мы без неприятных приключений перевалили через Балканы. Итак, мы вошли в Богемию, потом в долину реки Влтавы, а потом и в Прагу, над которой возвышается Градшин, эта удивительная имперская цитадель где возносит в небо свои островерхие купола собор святого Витта, построенный Матвеем из Арраса. Этот вид произвел на меня такое сильное впечатление, что я долго стоял на мосту, который нависает над рекой и ведет к подножию этой знаменитой горы, где сгрудились церкви и дворцы Малой Страны. Позади меня простирался купеческий город с его узкими улочками, рынками и караван-сараем, где мы оставили свой эскорт. У меня вдруг возникло предчувствие что кто-то или что-то ожидает меня за стенами этой крепости.
Сенеш решил показать Настю личному секретарю императора не для того, чтобы попытаться ее вылечить, как я надеялся, а чтобы окончательно убедиться в ее лунатическом даре. А пока он поселил нас в пристройке университета, к монахиням, которых убедили, что девушка – моя сестра. Эти добрые души уделили ей столько ласкового внимания, что через неделю у моей попутчицы даже немного зарумянились щеки. Приодетая, помытая, причесанная и хорошо накормленная, она перестала быть похожей на живой призрак и, хотя и не вышла из своего ужасного оцепенения, стала казаться довольно миловидной девушкой. И тогда я решил ее нарисовать, пользуясь долгими днями, когда в приюте, пахнущем воском и ладаном, мы ожидали вестей от Сенеша.
Настя стала мне позировать с полнейшим безразличием. Сидя в углу комнаты, где ее профиль освещался светом, падающим из окна, забранного желтыми квадратными стеклышками, в своем сером платье с белым воротничком, она напоминала Святую Деву, ожидающую ангела – ангела, который никогда не прилетит. Но чем больше я рисовал, тем дальше уходил от меня этот отсутствующий взгляд, тем больше эти сжатые губы казались мне печатью, наложенной на какую-то непроницаемую тайну. Вскоре я понял, что в лице этой женщины я созерцаю всю загадочную непостижимость судьбы человеческой. Мой карандаш задрожал. В течение нескольких часов я был не в состоянии продвинуться дальше эскиза. Страх углубиться в эту бездну удерживал мою руку. За маской этого юного лица бесновались все силы ада.
Когда наконец к нам опять пришел Сенеш, он был поражен мрачной таинственностью портрета, который к тому времени я уже закончил. Это лицо излучало печаль и гнев, непроницаемую грусть, но также из его глаз исходила удивительная сила, словно злые духи вылетали оттуда целыми сонмищами. Этот портрет укрепил его в убеждении, что Настя обладает лунатическим даром. Впрочем, один ученый муж уже ожидал нашего визита, чтобы изучить поведение молодой девушки и представить ее императору, если она действительно отвечает тем качествам, которые обрисовывал ему Сенеш. Этого просвещенного человека звали Таддеуш фон Гашек, и по странному совпадению обстоятельств ему суждено было стать моим покровителем.
Едва мы переступили порог кабинета, где царствовал личный лекарь Рудольфа Второго, как, обращаясь ко мне, этот Таддеуш спросил:
– Имеете ли вы хотя бы какое-нибудь представление о химических взаимодействиях?
Я растерялся и не знал, что ответить, но Сенеш объяснил ему, что я занимаюсь искусством живописи, а не искусством плавки металлов, но что юная особа, которая пришла с нами, окажется полезной Его Величеству в его увлечении миром невидимого. Однако Таддеуш настаивал. Этот величественный старик с белой бородой и голубыми глазами подавлял меня своей важностью.
– В Стамбуле я получил несколько неоценимых уроков от некоего Авраама, который предпочитал, чтобы его называли Мелек, – пробормотал я.
– Неужели? – воскликнул наш собеседник, и в этот миг вся его важность словно слетела с него, – Так вы действительно имели счастье учиться у Мелека? Как же вам повезло! Добро пожаловать в Градшин!
И не обращая больше внимания ни на Сенеша, ни на Настю, он усадил меня и заговорил со мной о «Зогаре», после чего поинтересовался, что думает Мелек о Пико делла Мирандоле. Поскольку этот урок я хорошо запомнил, Таддеуш остался вполне доволен. Итак, он решил, что я принадлежу к посвященным, в то время как у меня просто была хорошая память.
Мода в Праге приспосабливалась к увлечениям монарха. Рудольф очень интересовался всеми науками и сумел окружить себя учеными, каждый из которых считался большим авторитетом в своей области знаний, такими, как алхимик Сендивогиус, физик Майер, минералог Анзельм фон Бодт, каббалист Кунрат, астроном Тихо Браге. Однако в среду этих достойных людей проникло множество мошенников, и они, играя на часто наивных увлечениях императора, постоянно предлагали ему всяческие бессмыслицы, которые Его Величество почти всегда принимал всерьез. Таким образом, наряду с самыми серьезными исследованиями здесь занимались откровенной чепухой, поэтому не удивительно, что и в самой Праге люди уделяли гораздо больше внимания ерунде, чем науке, и чуть ли не в каждом пражском погребе проводились химические опыты, и каждый такой «исследователь» искренне верил, что его бестолковые манипуляции приведут к созданию философского камня.
Сенеш принимал деятельное участие в игре, построенной на самых несообразных грезах императора. Сокровища, которые он собирал по всему миру и доставлял в Градшин, как правило, предназначались для удовлетворения прихотей монарха. Так, этот последний возжелал, чтобы ему нашли лунатичку, такую, какую он когда-то встретил в своей испанской юности. Именно Настя должна была удовлетворить это его желание. Надо только прибавить к ней медиума, способного толковать ее молчание. Я воспротивился, но этот дьявол Сенеш предупредил меня, что упомянутый медиум пользуется особым благорасположением Рудольфа и никому не будет позволено стать на пути его могущества и его желания разгадать тайны, которые вечность наделила Настю миссией ему доверить.
Но когда я увидел, как работает этот медиум, я не знал, что мне и думать. В небольшой каморке приюта, который мы занимали, собрались несколько монахинь, приглашенных присутствовать при первой встрече Насти с этим удивительным персонажем, который пришел вместе с Таддеушем фон Гашеком и Сенешем. Он осмотрел молодую девушку с внимательностью врача, потом усадил ее на табурет и провел ладонями по ее лицу. Настя сразу же уснула, неподвижно застыв на своем сидении и слегка откинув голову назад. И тогда этот человек обратился к ней на языке которого я не знал, и, к моему изумлению, девушка ответила ему тем самым хрипловатым голосом, который я уже однажды слышал в карете. Итак, между ними состоялся короткий разговор, после которого Настя проснулась, причем, казалось, она совершенно не заметила того, что с ней произошло. Я быстро подошел к ней и что-то спросил, но она уже провалилась в свое забытье. Медиум был доволен и заявил, что он продемонстрирует «субъект» императору, как только тот этого пожелает. Что касается Таддеуша, то он сказал мне, что ему нужен секретарь, и предложил занять эту должность.
Вот так и случилось, что мы с Настей были взяты на службу в императорский дворец. Действительно ли медиуму удавалось разговаривать с этой бездной, которую я открыл в девушке, рисуя ее лицо? Или это было безукоризненно инсценированное мошенничество? Я до сих пор этого не знаю. Вспоминая о том далеком времени – как никак четыреста лет отделяют нас от этих событий! – я испытываю то же странное раздвоенное чувство любопытства и горестного недоумения. Император Рудольф, можно сказать, страстно влюбился в свою лунатичку. Он исполнился непреодолимого желания выведать у нее все тайны и с помощью медиума беседовал с ней под гипнозом об ангелах и о Боге. Целыми днями и ночами ненасытный монарх проникал в загадочные дебри мироздания, используя душу моей несчастной подруги, и так продолжалось до ее полного истощения, которое свело ее в могилу через три месяца после начала этих опытов. Мы предали ее тело земле в первый день весны 1587 года. Монарх поручил Сенешу организовать скромные похороны, которые состоялись весьма поспешно. Что же касается меня, то несмотря на свое горе, мне было приятно думать, что уход из этого мира был для этой необыкновенной души самым счастливым мигом ее земного существования.
Караван, к которому пристроила нас султанша, состоял из трехсот верблюдов, сопровождаемых тяжело нагруженными мулами и лошадьми, некоторые из которых тащили телеги. Наше привилегированное положение давало нам право путешествовать в повозке, напоминающей карету, в которой мы весьма удобно разместились. Это был последний подарок Сафийе, ибо если возле Стамбула и до самого Андрианополя дороги были вымощены камнем и поддерживались в отличном состоянии, то дальнейшее путешествие обещало быть намного более трудным. Таким образом, в течение долгих, нескончаемых дней мы оставались с Настей с глазу на глаз, но странное это было уединение: она сидела неподвижная, немая, похожая на манекен, а я с утра до вечера всматривался в эту горькую красоту, которую оставил дух. И чем дольше я смотрел на это истощенное лицо, тем яснее видел его тайное очарование которого не смог бы объяснить, но которое безудержно меня привлекало.
В какой-то миг я не смог удержаться и, наклонившись к ней, дрожащей рукой погладил ее волосы. Она даже не шевельнулась, но именно эта ее неподвижность и оттолкнула меня. Я отпрянул, объятый почти священным трепетом, как будто поддался искушению осквернить божество. С этого момента мною опять овладела тоска. Мне было так не по себе, что я пожелал оставить карету и продолжить путешествие верхом на верблюде, что мне и было позволено. Лучше уж я растрясу свои кости, подпрыгивая на этом хромающем животном, чем останусь дольше наедине с этим жутким и загадочным лицом!
Мы прибыли в Андрианополь. Там нас ожидал огромный караван-сарай, где уже отдыхали другие караваны, образовав многокрасочную толпу, которая копошилась, как муравейник, и заполняла здешние таверны. Что касается меня, то я отдал Настю на попечение женщин. Для каждого пола здесь был отведен отдельный квартал, и невозможно было себе представить, чтобы они смешались, так как границы этих отдельных территорий сторожили вооруженные охранники, словно это были два вражеских лагеря накануне битвы. Кроме того, мусульмане были отделены от неверных, а следовательно и от христиан, легко узнаваемые в своих белых и голубых чалмах. Вследствие всего этого я оказался среди посетителей таверны под вывеской петуха, которая принадлежала франкам.
Здание было двухэтажное, что казалось необычным в городе, где все постройки жались к земле. Меня устроили в большом спальном помещении, где посреди тюков самого разнообразного багажа укладывались на ночлег путешественники всех рас и национальностей. Недалеко от меня в сопровождении слуг расположился высокий мужчина в венгерской одежде. Он суетился вокруг объемистых сундуков, загромождавших проход. Я позволил себе заметить, обращаясь к нему, что его сундуки никому бы не мешали, если бы он оставил их во дворе, где было место, отведенное для подобного багажа. Он ответил мне с горделивой снисходительностью, что эти сундуки принадлежат Его Величеству императору Рудольфу, и ему приказано тщательно их оберегать. Благодаря этому довольно холодному обмену репликами я и познакомился с Сенешем, экспертом по собиранию всяческих раритетов, находящимся на службе у хозяина Праги.
Случилось так, что через два дня, когда мы готовились продолжить свое путешествие на север, караван Сенеша присоединился к нашему. Горные перевалы на Балканах были опасными. Вооруженные шайки разбойников устраивали там засады. Поэтому было разумно объединиться, чтобы успешнее противостоять подобным опасностям. Заинтригованный этим Сенешем и его сундуками, я пригласил его в свой экипаж – в его присутствии, подумал я, мне будет также легче переносить соседство отрешенной от мира Насти. Он охотно согласился. И вскоре был встревожен не меньше, нежели я, странным поведением молодой девушки, ее пугающей красотой. Я рассказал ему, как татары продали ее деятельному Пападреу и в каких руках она потом очутилась.
При упоминании о султанше Сафийе на лице моего нового попутчика появилось мечтательное выражение.
– О, – признался мне он, – я часто с ней встречался во время своего предыдущего путешествия, когда был в Стамбуле. Какая изумительная женщина! И какая опытная в любви!
Я промолчал, втайне задетый, почувствовав в глубине души, что этот человек не хвастается. Сафийе действительно была щедра на любовные ласки. Можно ли винить прохладный источник за то, что он утоляет жажду всех проезжих путешественников? В эти дни Андреа наслаждался ее любовью в саду с тремя фонтанами, под аркадами, над которыми кружились голуби. Отправят ли потом и его с каким-нибудь караваном, как отправили меня?
Настя произвела большое впечатление на Сенеша, у которого был наметанный глаз коллекционера. Ведь именно ему император Рудольф поручил разыскивать всякие диковинные предметы, необычайную мебель и экзотические произведения искусства, которые могли бы украсить личный музей Его Величества. Ему не запрещалось также интересоваться необыкновенными людьми. Присматриваясь к Насте, Сенеш пришел к выводу, что юная славянка – лунатик и что, как каждый лунатик, она способна служить медиумом между видимым и невидимым, а поэтому – и предсказывать будущее. Я не знаю, откуда он взял эти сведения. Я знаю лишь то, что он вытащил из жилетного кармана пузырек с оранжевой жидкостью и дал выпить из него Насте, которая после двух или трех конвульсивных глотков, заговорила на неизвестном мне языке. Сенеш определил его как украинский. Это впервые я услышал голос несчастной девушки; голос удивительно низкий и хрипловатый. Голос слетал с ее губ таким образом, что ни лицо, ни остальное тело, казалось, не принимало участия в говорении, которое, впрочем, скоро прекратилось. В этот момент все ее тело обмякло, а глаза закрылись. В изнеможении от приложенных усилий, Настя уснула.
Сенеш мне сообщил, что жидкость ему дал один знакомый еврей-травник и что он очень доволен результатом проведенного на девушке опыта, так как везет несколько бутылей в Прагу. Император Рудольф увлекался экспериментами, которые проводил с помощью мага, присланного ему английской королевой Елизаветой. Я стал расспрашивать, в чем суть этих экспериментов, но он ответил, что это ему неизвестно. Однако я понял, что он не желает рассказывать мне об этом. Я не настаивал. Зато всяческими окольными путями в течение дней, которые мы проводили в карете, я пытался получить от него сведения о врачах, занимавшихся практикой в Праге, надеясь, что, может быть удастся вернуть Насте здравый рассудок. Но Сенеш всегда пускался в длиннейшие разглагольствования, из которых следовало, что вселенная – это фикция, созданная нашими ощущениями и что безумие – самое лучшее средство познать реальность. Должен признаться, что эти рассуждения заставили меня призадуматься.
И в конечном счете я принял предложение Сенеша присоединиться к его каравану, когда он отделился от нашего после того как мы без неприятных приключений перевалили через Балканы. Итак, мы вошли в Богемию, потом в долину реки Влтавы, а потом и в Прагу, над которой возвышается Градшин, эта удивительная имперская цитадель где возносит в небо свои островерхие купола собор святого Витта, построенный Матвеем из Арраса. Этот вид произвел на меня такое сильное впечатление, что я долго стоял на мосту, который нависает над рекой и ведет к подножию этой знаменитой горы, где сгрудились церкви и дворцы Малой Страны. Позади меня простирался купеческий город с его узкими улочками, рынками и караван-сараем, где мы оставили свой эскорт. У меня вдруг возникло предчувствие что кто-то или что-то ожидает меня за стенами этой крепости.
Сенеш решил показать Настю личному секретарю императора не для того, чтобы попытаться ее вылечить, как я надеялся, а чтобы окончательно убедиться в ее лунатическом даре. А пока он поселил нас в пристройке университета, к монахиням, которых убедили, что девушка – моя сестра. Эти добрые души уделили ей столько ласкового внимания, что через неделю у моей попутчицы даже немного зарумянились щеки. Приодетая, помытая, причесанная и хорошо накормленная, она перестала быть похожей на живой призрак и, хотя и не вышла из своего ужасного оцепенения, стала казаться довольно миловидной девушкой. И тогда я решил ее нарисовать, пользуясь долгими днями, когда в приюте, пахнущем воском и ладаном, мы ожидали вестей от Сенеша.
Настя стала мне позировать с полнейшим безразличием. Сидя в углу комнаты, где ее профиль освещался светом, падающим из окна, забранного желтыми квадратными стеклышками, в своем сером платье с белым воротничком, она напоминала Святую Деву, ожидающую ангела – ангела, который никогда не прилетит. Но чем больше я рисовал, тем дальше уходил от меня этот отсутствующий взгляд, тем больше эти сжатые губы казались мне печатью, наложенной на какую-то непроницаемую тайну. Вскоре я понял, что в лице этой женщины я созерцаю всю загадочную непостижимость судьбы человеческой. Мой карандаш задрожал. В течение нескольких часов я был не в состоянии продвинуться дальше эскиза. Страх углубиться в эту бездну удерживал мою руку. За маской этого юного лица бесновались все силы ада.
Когда наконец к нам опять пришел Сенеш, он был поражен мрачной таинственностью портрета, который к тому времени я уже закончил. Это лицо излучало печаль и гнев, непроницаемую грусть, но также из его глаз исходила удивительная сила, словно злые духи вылетали оттуда целыми сонмищами. Этот портрет укрепил его в убеждении, что Настя обладает лунатическим даром. Впрочем, один ученый муж уже ожидал нашего визита, чтобы изучить поведение молодой девушки и представить ее императору, если она действительно отвечает тем качествам, которые обрисовывал ему Сенеш. Этого просвещенного человека звали Таддеуш фон Гашек, и по странному совпадению обстоятельств ему суждено было стать моим покровителем.
Едва мы переступили порог кабинета, где царствовал личный лекарь Рудольфа Второго, как, обращаясь ко мне, этот Таддеуш спросил:
– Имеете ли вы хотя бы какое-нибудь представление о химических взаимодействиях?
Я растерялся и не знал, что ответить, но Сенеш объяснил ему, что я занимаюсь искусством живописи, а не искусством плавки металлов, но что юная особа, которая пришла с нами, окажется полезной Его Величеству в его увлечении миром невидимого. Однако Таддеуш настаивал. Этот величественный старик с белой бородой и голубыми глазами подавлял меня своей важностью.
– В Стамбуле я получил несколько неоценимых уроков от некоего Авраама, который предпочитал, чтобы его называли Мелек, – пробормотал я.
– Неужели? – воскликнул наш собеседник, и в этот миг вся его важность словно слетела с него, – Так вы действительно имели счастье учиться у Мелека? Как же вам повезло! Добро пожаловать в Градшин!
И не обращая больше внимания ни на Сенеша, ни на Настю, он усадил меня и заговорил со мной о «Зогаре», после чего поинтересовался, что думает Мелек о Пико делла Мирандоле. Поскольку этот урок я хорошо запомнил, Таддеуш остался вполне доволен. Итак, он решил, что я принадлежу к посвященным, в то время как у меня просто была хорошая память.
Мода в Праге приспосабливалась к увлечениям монарха. Рудольф очень интересовался всеми науками и сумел окружить себя учеными, каждый из которых считался большим авторитетом в своей области знаний, такими, как алхимик Сендивогиус, физик Майер, минералог Анзельм фон Бодт, каббалист Кунрат, астроном Тихо Браге. Однако в среду этих достойных людей проникло множество мошенников, и они, играя на часто наивных увлечениях императора, постоянно предлагали ему всяческие бессмыслицы, которые Его Величество почти всегда принимал всерьез. Таким образом, наряду с самыми серьезными исследованиями здесь занимались откровенной чепухой, поэтому не удивительно, что и в самой Праге люди уделяли гораздо больше внимания ерунде, чем науке, и чуть ли не в каждом пражском погребе проводились химические опыты, и каждый такой «исследователь» искренне верил, что его бестолковые манипуляции приведут к созданию философского камня.
Сенеш принимал деятельное участие в игре, построенной на самых несообразных грезах императора. Сокровища, которые он собирал по всему миру и доставлял в Градшин, как правило, предназначались для удовлетворения прихотей монарха. Так, этот последний возжелал, чтобы ему нашли лунатичку, такую, какую он когда-то встретил в своей испанской юности. Именно Настя должна была удовлетворить это его желание. Надо только прибавить к ней медиума, способного толковать ее молчание. Я воспротивился, но этот дьявол Сенеш предупредил меня, что упомянутый медиум пользуется особым благорасположением Рудольфа и никому не будет позволено стать на пути его могущества и его желания разгадать тайны, которые вечность наделила Настю миссией ему доверить.
Но когда я увидел, как работает этот медиум, я не знал, что мне и думать. В небольшой каморке приюта, который мы занимали, собрались несколько монахинь, приглашенных присутствовать при первой встрече Насти с этим удивительным персонажем, который пришел вместе с Таддеушем фон Гашеком и Сенешем. Он осмотрел молодую девушку с внимательностью врача, потом усадил ее на табурет и провел ладонями по ее лицу. Настя сразу же уснула, неподвижно застыв на своем сидении и слегка откинув голову назад. И тогда этот человек обратился к ней на языке которого я не знал, и, к моему изумлению, девушка ответила ему тем самым хрипловатым голосом, который я уже однажды слышал в карете. Итак, между ними состоялся короткий разговор, после которого Настя проснулась, причем, казалось, она совершенно не заметила того, что с ней произошло. Я быстро подошел к ней и что-то спросил, но она уже провалилась в свое забытье. Медиум был доволен и заявил, что он продемонстрирует «субъект» императору, как только тот этого пожелает. Что касается Таддеуша, то он сказал мне, что ему нужен секретарь, и предложил занять эту должность.
Вот так и случилось, что мы с Настей были взяты на службу в императорский дворец. Действительно ли медиуму удавалось разговаривать с этой бездной, которую я открыл в девушке, рисуя ее лицо? Или это было безукоризненно инсценированное мошенничество? Я до сих пор этого не знаю. Вспоминая о том далеком времени – как никак четыреста лет отделяют нас от этих событий! – я испытываю то же странное раздвоенное чувство любопытства и горестного недоумения. Император Рудольф, можно сказать, страстно влюбился в свою лунатичку. Он исполнился непреодолимого желания выведать у нее все тайны и с помощью медиума беседовал с ней под гипнозом об ангелах и о Боге. Целыми днями и ночами ненасытный монарх проникал в загадочные дебри мироздания, используя душу моей несчастной подруги, и так продолжалось до ее полного истощения, которое свело ее в могилу через три месяца после начала этих опытов. Мы предали ее тело земле в первый день весны 1587 года. Монарх поручил Сенешу организовать скромные похороны, которые состоялись весьма поспешно. Что же касается меня, то несмотря на свое горе, мне было приятно думать, что уход из этого мира был для этой необыкновенной души самым счастливым мигом ее земного существования.
6
Мои обязанности секретаря при Таддеуше фон Гашеке оказались своеобразной синекурой. Заинтересовавшись моим искусством, он поселил меня в левом крыле дворца, где находилась заброшенная мастерская живописи. Я очень скоро понял, какой работы он от меня ждет. После нескольких предварительных бесед на темы алхимии он показал мне некоторые документы, под печатью секретности, и велел их проиллюстрировать. Речь шла о методе создания порошка, который будучи добавлен к неизвестному сырьевому материалу, превращал бы этот последний в золото.
Поскольку я ничего не смыслил в этой науке и относился к ней в душе весьма критически, я попросил дать мне ознакомиться с произведениями, где печатались рисунки подобного рода. Именно таким образом я оказался в императорской библиотеке и встретил там Маттео Джильдо, человека, уверявшего, что он умеет воскрешать мертвых. Этот необыкновенный плут сумел внушить императору, что он станет бессмертным, если каждое утро будет подкрепляться напитком его собственного изобретения. За это Джильдо получал щедрую плату, что позволяло ему предаваться приятному ничегонеделанию. Но так как он был человеком образованным и ловким, то вскорости сумел оказать мне неоценимую помощь. Он исполнился ко мне дружеских чувств и показал алхимические рукописи, которые, как он считал, могли вывести меня из затруднительного положения. Я действительно нашел там весьма красивые аллегорические фигуры и, несмотря на то что ничего в них не понял, перенес их в совершенно случайном порядке на текст, который вручил мне Таддеуш, и по прошествии нескольких месяцев смог показать ему целый комплект красиво разукрашенных иллюстраций, производивших самое отличное впечатление.
Чтобы отблагодарить Джильдо, я согласился нарисовать его портрет. Он не был красив, но в своей шляпе с длинными перьями казался весьма представительным. Тогда мне пришла в голову мысль пририсовать к его портрету эмблемы, обнаруженные мной на страницах произведений, претендовавших на раскрытие главной алхимической Тайны. В результате получилась достаточно пестрая, но чрезвычайно оригинальная композиция, которая привела в восторг всех обитателей дворца. Пошли разговоры о моей гениальности. Благодаря чистой случайности я открыл новый метод рисовать людей, так как я изображал не только их внешность, но и их особенные таланты, представленные в форме символов. Император вызвал меня к себе.
Раньше мне приходилось видеть наследника Габсбургов только во время публичных церемоний, когда, сидя на своем троне, он возвышался над присутствующими. Я пришел к нему не сам – меня сопровождали Таддеуш и Сенеш. Рудольф в одеждах из золотого атласа сидел за столом и рассматривал карту звездного неба. За его спиной стояла небольшая группа ученых, которые весьма изысканным слогом обсуждали какую-то проблему астрологии, имеющую отношение к скорпионам. Таддеуш представил меня. Тотчас же, прервав беседу с другими посетителями, император обратился ко мне по-немецки:
– Не вы ли тот самый живописец, который нарисовал нашу лунатичку? Я желаю, чтобы вы написали с нее образ Матери нашего Спасителя в полный рост. Вы украсите всю композицию символами Науки, как на вашем портрете нашего ученейшего Маттео Джильдо. Это будет картина для моего личного кабинета. Я чувствую в ней большую потребность. Поэтому не теряйте времени на другие работы и полностью отдайтесь этой. Я все сказал.
И он опять заговорил с учеными мужами, не обращая больше на меня никакого внимания. Пятясь, мы вышли из зала с картой звездного неба, и, как только мы очутились в прихожей, я воскликнул:
– Но ведь я не художник! Я рисовальщик! Рисовальщик – и только!
Таддеуш сообщил, что мне дадут двух помощников, один из которых является большим экспертом по краскам, другой – по эмблемам, и что мне не поздоровится, если я не сумею превратить бедную Настю в царицу небесную. Так началась моя карьера художника, хотя раньше я никогда не брал в руки ни кисти, ни даже маленькой кисточки. Однако два моих помощника творили чудеса, и уже через три месяца я снова пришел к монарху и вручил ему полотно в человеческий рост, на котором была изображена «Богоматерь – Царица всех Добродетелей», воспламененная Святая Дева, с луной у ее ног, с фениксом на вершине ее уложенных в форме короны волос, в одной руке она держала меч, в другой – кубок, в то время как над ней кружилась стая белых птиц. Внизу, справа и слева стояли два горна, а вверху над ними были изображены реторты – эмблема алхимиков.
Рудольф долго рассматривал в молчании этот образец живописи, потом обернулся к одному из своих советников и спросил, какого он мнения. Тот произнес несколько возбужденных фраз и в конце сказал, что заказ выполнен, как должно, и моя работа заслуживает вознаграждения. Впоследствии я узнал, что это был личный казначей Его Вели-; чества. Тогда император потребовал, чтобы мне немедленно принесли кошелек и чтобы от сегодняшнего дня мне был присвоен титул придворного художника. Я был весьма изумлен этим решением. В названной должности я пребывал в течение многих лет, вплоть до отречения монарха, то есть до 1611 года.
Я пользовался репутацией метра живописи, хотя на самом деле для меня это были годы учения. Мои два помощника стали моими верными друзьями. У живописца Теодоша Раджица была младшая сестра, которая немного играла на сцене и которая потом стала моей женой. Что касается каббалиста Еробоама Пашеца, то он ввел меня в кружок раввина Лёва, исполнявшего тогда обязанности священнослужителя в еврейском квартале, на другом берегу реки. Я узнал о том, что оба моих дяди умерли. Франкфуртского убил дикий кабан во время охоты; венецианский стал жертвой чумы, которая унесла и жизнь Тициана. Я нисколько не горевал, что они покинули мир земной, и нимало не беспокоился о том, что случится с их коммерцией, хотя именно я был вправе считать себя их законным наследником. Зато получив известие о кончине тети Эльзбеты, я по-настоящему почувствовал себя осиротевшим. Я знал, что никогда уже не возвращусь во Франкфурт, который она одна освещала для меня своими легендами. Прага стала моим родным городом. Я был очарован им, должен признаться. И, конечно же, моя дорогая Теодора, сестра Теодоша, в немалой степени этому способствовала. Она хорошо играла на лютне и пела с такой грустью в голосе, что на глаза мне навертывались слезы. Я и дальше работал в мастерской, которую подарил мне Таддеуш фон Гашек, но жили мы на берегу Влтавы, в доме, который принадлежал семейству Раджиц в течение более чем ста лет. В этом доме пахло воском, а во время еды также соусом и жареным мясом, ибо Теодора умела и превосходно готовить.
Поскольку я ничего не смыслил в этой науке и относился к ней в душе весьма критически, я попросил дать мне ознакомиться с произведениями, где печатались рисунки подобного рода. Именно таким образом я оказался в императорской библиотеке и встретил там Маттео Джильдо, человека, уверявшего, что он умеет воскрешать мертвых. Этот необыкновенный плут сумел внушить императору, что он станет бессмертным, если каждое утро будет подкрепляться напитком его собственного изобретения. За это Джильдо получал щедрую плату, что позволяло ему предаваться приятному ничегонеделанию. Но так как он был человеком образованным и ловким, то вскорости сумел оказать мне неоценимую помощь. Он исполнился ко мне дружеских чувств и показал алхимические рукописи, которые, как он считал, могли вывести меня из затруднительного положения. Я действительно нашел там весьма красивые аллегорические фигуры и, несмотря на то что ничего в них не понял, перенес их в совершенно случайном порядке на текст, который вручил мне Таддеуш, и по прошествии нескольких месяцев смог показать ему целый комплект красиво разукрашенных иллюстраций, производивших самое отличное впечатление.
Чтобы отблагодарить Джильдо, я согласился нарисовать его портрет. Он не был красив, но в своей шляпе с длинными перьями казался весьма представительным. Тогда мне пришла в голову мысль пририсовать к его портрету эмблемы, обнаруженные мной на страницах произведений, претендовавших на раскрытие главной алхимической Тайны. В результате получилась достаточно пестрая, но чрезвычайно оригинальная композиция, которая привела в восторг всех обитателей дворца. Пошли разговоры о моей гениальности. Благодаря чистой случайности я открыл новый метод рисовать людей, так как я изображал не только их внешность, но и их особенные таланты, представленные в форме символов. Император вызвал меня к себе.
Раньше мне приходилось видеть наследника Габсбургов только во время публичных церемоний, когда, сидя на своем троне, он возвышался над присутствующими. Я пришел к нему не сам – меня сопровождали Таддеуш и Сенеш. Рудольф в одеждах из золотого атласа сидел за столом и рассматривал карту звездного неба. За его спиной стояла небольшая группа ученых, которые весьма изысканным слогом обсуждали какую-то проблему астрологии, имеющую отношение к скорпионам. Таддеуш представил меня. Тотчас же, прервав беседу с другими посетителями, император обратился ко мне по-немецки:
– Не вы ли тот самый живописец, который нарисовал нашу лунатичку? Я желаю, чтобы вы написали с нее образ Матери нашего Спасителя в полный рост. Вы украсите всю композицию символами Науки, как на вашем портрете нашего ученейшего Маттео Джильдо. Это будет картина для моего личного кабинета. Я чувствую в ней большую потребность. Поэтому не теряйте времени на другие работы и полностью отдайтесь этой. Я все сказал.
И он опять заговорил с учеными мужами, не обращая больше на меня никакого внимания. Пятясь, мы вышли из зала с картой звездного неба, и, как только мы очутились в прихожей, я воскликнул:
– Но ведь я не художник! Я рисовальщик! Рисовальщик – и только!
Таддеуш сообщил, что мне дадут двух помощников, один из которых является большим экспертом по краскам, другой – по эмблемам, и что мне не поздоровится, если я не сумею превратить бедную Настю в царицу небесную. Так началась моя карьера художника, хотя раньше я никогда не брал в руки ни кисти, ни даже маленькой кисточки. Однако два моих помощника творили чудеса, и уже через три месяца я снова пришел к монарху и вручил ему полотно в человеческий рост, на котором была изображена «Богоматерь – Царица всех Добродетелей», воспламененная Святая Дева, с луной у ее ног, с фениксом на вершине ее уложенных в форме короны волос, в одной руке она держала меч, в другой – кубок, в то время как над ней кружилась стая белых птиц. Внизу, справа и слева стояли два горна, а вверху над ними были изображены реторты – эмблема алхимиков.
Рудольф долго рассматривал в молчании этот образец живописи, потом обернулся к одному из своих советников и спросил, какого он мнения. Тот произнес несколько возбужденных фраз и в конце сказал, что заказ выполнен, как должно, и моя работа заслуживает вознаграждения. Впоследствии я узнал, что это был личный казначей Его Вели-; чества. Тогда император потребовал, чтобы мне немедленно принесли кошелек и чтобы от сегодняшнего дня мне был присвоен титул придворного художника. Я был весьма изумлен этим решением. В названной должности я пребывал в течение многих лет, вплоть до отречения монарха, то есть до 1611 года.
Я пользовался репутацией метра живописи, хотя на самом деле для меня это были годы учения. Мои два помощника стали моими верными друзьями. У живописца Теодоша Раджица была младшая сестра, которая немного играла на сцене и которая потом стала моей женой. Что касается каббалиста Еробоама Пашеца, то он ввел меня в кружок раввина Лёва, исполнявшего тогда обязанности священнослужителя в еврейском квартале, на другом берегу реки. Я узнал о том, что оба моих дяди умерли. Франкфуртского убил дикий кабан во время охоты; венецианский стал жертвой чумы, которая унесла и жизнь Тициана. Я нисколько не горевал, что они покинули мир земной, и нимало не беспокоился о том, что случится с их коммерцией, хотя именно я был вправе считать себя их законным наследником. Зато получив известие о кончине тети Эльзбеты, я по-настоящему почувствовал себя осиротевшим. Я знал, что никогда уже не возвращусь во Франкфурт, который она одна освещала для меня своими легендами. Прага стала моим родным городом. Я был очарован им, должен признаться. И, конечно же, моя дорогая Теодора, сестра Теодоша, в немалой степени этому способствовала. Она хорошо играла на лютне и пела с такой грустью в голосе, что на глаза мне навертывались слезы. Я и дальше работал в мастерской, которую подарил мне Таддеуш фон Гашек, но жили мы на берегу Влтавы, в доме, который принадлежал семейству Раджиц в течение более чем ста лет. В этом доме пахло воском, а во время еды также соусом и жареным мясом, ибо Теодора умела и превосходно готовить.