Страница:
Окончательное узаконение призрака в качестве руководителя Октябрьского переворота было дополнено тем, что Сталину была отведена руководящая роль внутри центра. Для этого протокольная запись не давала даже внешних оснований: на первом месте стоит имя Свердлова, а не Сталина. Но в конце концов, это лишь деталь. Большой подлог был бы незаконченным, если б его не дополнить малым подлогом.
В апреле 1917 года Сталин был впервые нормальным порядком выбран в Центральный Комитет партии на Апрельской конференции. Но и теперь он отодвинут на задний план. Только в июле, после того, как Ленину и Зиновьеву пришлось скрыться, а Каменев и Троцкий были арестованы, фигура Сталина рядом с фигурой Бухарина поднимается на партийном съезде.
Шестой съезд был, несомненно, высшей точкой деятельности Сталина за весь 1917 год. Впервые после марта он выступает перед представителями всей партии с важнейшим политическим докладом. Правда, съезд видит в нем только заместителя, "в отсутствие вождей".
"На этом съезде, -- вспоминал позже Пятницкий, один из ны
нешних секретарей Коминтерна, -- не присутствовали ни Ленин, ни Троцкий, ни Зиновьев, ни Каменев... Хотя вопрос о программе партии был снят с порядка дня, все же съезд прошел без вождей партии деловито и хорошо"...
В основу работ были положены тезисы Ленина. Докладчиками выступали Бухарин и Сталин. Доклад Сталина недурно отмеряет расстояние, пройденное самим докладчиком вместе со всеми кадрами партии за четыре месяца со времени приезда Ленина. Теоретически неуверенно, но политически уверенно, Сталин пытается перечислить те черты, которые определяют "глубокий характер социалистической, рабочей революции". Единодушие съезда по сравнению с Апрельской конференцией сразу бросается в глаза.
1917 год еще больше, чем 1905 год, становится для Сталина годом острого недомогания. За кулисами он исполняет административные и технические поручения Центрального Комитета. Всегда являлся кто-нибудь, кто публично его поправлял, затмевал, отодвигал, причем в такой роли выступал не только Ленин, но и более молодые, менее влиятельные члены партии, в том числе и новички. Но Сталин не мог выдвигаться качествами, которые были у других, поэтому все его мысли и усилия характера направлялись на закулисную интригу. Сталин тяготился обществом людей с более высоким умственным кругозором.
Он двигается медленно и осторожно, где можно -- отмалчивается. Но победы в Петрограде и позже -- в Москве убеждают его. Он начинает входить во вкус власти. После завоевания власти Сталин стал чувствовать себя более уверенно, не переставая, однако, оставаться фигурой второго плана. Я заметил вскоре, что Ленин "выдвигает" Сталина. Не очень задерживаясь вниманием на этом факте, я ни на минуту не сомневался, что Лениным руководит не личное пристрастие, а деловые соображения. Постепенно они выяснились мне. Ленин, несомненно, высоко ценил в Ста лике некоторые черты: твердость, цепкость, настойчивость, упорство, хитрость и даже беспощадность, как необходимые качества в борьбе. Но Ленин вовсе не считал, что эти данные, хотя бы и в исключительном масштабе, достаточны для руководства партией и государством. Ленин видел в Сталине революцио
нера, но не политика большого стиля. Самостоятельных идей, политической инициативы, творческого воображения он от него не ждал и не требовал. Ценность Сталина в глазах Ленина почти исчерпывалась в области администрирования и аппаратного маневрирования.
Помню, во время гражданской войны я расспрашивал члена ЦК Серебрякова, который тогда работал вместе со Сталиным в Революционном Военном Совете Южного фронта: не мог бы Серебряков в интересах экономии сил справиться и без Сталина. Серебряков ответил: "Нет, так нажимать, как Сталин, я не умею, это не моя специальность". Способность "нажимать" Ленин в Сталине очень ценил. Сталин чувствовал себя тем увереннее, чем больше рос и креп государственный аппарат "нажимания". И тем больше дух революции отлетал от этого аппарата.
Чтобы как-нибудь объяснить ту неизвестность, в которой оставался Сталин до 1924 года и даже позже, официальные историки повторяют: "Он не искал популярности". Неправда, он напряженно и страстно искал ее, но не умел найти. Эта неспособность всегда сверлила его сознание и толкала его на обходные и кривые пути. В свете нынешнего положения вещей, когда весь аппарат государства и партии превращен в машину славословия вождя, трудно принять всерьез это объяснение. Нет, жажда известности, влияния на самом деле пожирала его. Но в тот период, когда известность можно было получить непосредственно волею самих масс, когда завоевать ее можно было лишь пером, устной речью, теоретическим творчеством -- эта известность оставалась для него совершенно недоступной. Нужно было, чтоб известность и популярность привела к образованию аппарата и чтоб этот аппарат сам стал машиной для фабрикации популярности.
На самом деле Сталина не любят даже в ближайшем окружении. Служащие Кремля относились к нему с неприязнью. "Ходит по Кремлю насупленный, как Иван Грозный", -- говорила наша кухарка, эстонка. (Жили в Кремле крайне скученно. Большинство работало вне стен Кремля. Заседания кончались во все часы дня. Столовая имеет овальную форму. Тут подают пищу, которая доставляется из ресторана или которую готовит женщина, находящаяся в услужении.)
Это не означает, однако, что не существовало преданных Ста- . лину людей. Наоборот, их было много. Но это была преданность особого рода. Не преданность учеников учителю, который обогатил их мысли, а преданность людей, которых вождь вывел из ничтожества и которым он помогает обеспечить привилегированное положение.
Лишенный возможности апеллировать к лучшим чувствам массы, Сталин ищет с нею связи грубостью выражений. Он подлаживается к худшим сторонам массы: невежеству, узости кругозора, примитивности мысли. В то же время грубость служит ему для прикрытия хитрости. Грубость это именно то впечатление, которое складывается у среднего человека, когда он слушает речь Сталина. Именно это впечатление Сталину и нужно, ибо он тщательно контролирует свою грубость и подчиняет ее своей хитрости. Свою страсть он вкладывает не в сильные выражения, а в тщательно подготовленный план, по отношению к которому органическая грубость составляет лишний дополнительный ресурс. Это метод крайне приспособленного человека, у которого при большой и напряженной воле слабые логические ресурсы. "Сталин сделал ошибку", -- говорит противник по какому-нибудь конкретному поводу. Вместо анализа этого конкретного повода Сталин отвечает: "Мой противник никогда не делал ничего, кроме ошибок". Суварин пишет биографию Сталина, где на основании неоспоримых фактов вскрывает некоторые неблагоприятные стороны его характера и деятельности. Сталин отвечает: "Суварин является агентом наци". Таков основной метод Сталина, таков его единственный метод.
Почему не издается собрание речей и статей Сталина, полное собрание его сочинений? Можно не сомневаться, что мысль о таком издании возникала у всегда готовых молодых карьеристов не раз. Но Сталин не мог не подавлять такие планы в зародыше. Ничего более опасного для Сталина нельзя себе представить. Девятилетний период духовной школы наложил неизгладимую печать на его личность и на его успехи. Русскому языку он научился на уроках духовной схоластики. Русский язык навсегда остался для него полуиностранным, семинарским, натянутым. Богословие не было для него наукой, для изучения кото
рой он пользовался русским языком, как и для изучения других наук. Он изучал русский язык вместе с богословием. От этого богословские формы и обороты вошли навсегда в его сознание, как формы и обороты русского языка.
Богословская аргументация всегда имеет формальный характер, и чем дальше, тем меньше она уверена в себе. Она подбирает доводы у авторитетов церкви, классифицирует эти доводы и нумерует их. Семинарист должен был доказательство бытия Бо-жия заучивать в порядке схоластических доводов. Эту манеру изложения Сталин изучал вместе с богословием и русским языком, который остался для него, однако, навсегда чужим языком матери. Иосиф Сталин также плохо владеет русским языком, как Адольф Гитлер -- немецким. В оправдание Сталина нужно, однако, сказать, что он лишь в одиннадцатилетнем возрасте познакомился с русским языком. Но мысль его лишена оригинальности, смелости, меткости. Анализ ее стиля обнаруживает крайнюю неуверенность в себе. Может показаться, что эта характеристика совершенно не вяжется с образом Сталина, главной чертой которого является решительность. На самом деле решительность свойственна Сталину только в области действия, когда оно навязывается ему всей совокупностью обстоятельств и когда оно может быть осуществлено через посредство массивного аппарата. В царстве мысли он чувствует себя, как на льду, боится поскользнуться, выбирает уклончивые и неопределенные выражения. Талант обобщения ему не свойственен, его мысль слишком медлительна и эмпирична, его ум неповоротлив и скуден, его заученные образы отдают до сего дня тифлисской семинарией, даже строки, продиктованные подлинной ненавистью. Наш автор не идет дальше вульгарности.
Характерными чертами ораторской речи является не отдельная от логических доводов "часть патетическая", а проникающий через всю речь дух импровизаций, творчества в момент произнесения, обусловленное этой импровизированностью волнение, увлечение непосредственным общением с массой слушателей и возможность подвинуть их к неотложному решению.
Сталин дает нам совсем другие образцы:
"Россия -- заряженное ружье с приподнятым курком, могущее разрядиться от малейшего сотрясения. Да, товарищи, не да
леко то время, когда русская революция поднимет паруса и сотрет с лица земли гнусный трон презренного царя!.." и т.д. Ружье с поднятым курком, которое на всех парусах стирает царя с лица земли -- этого нагромождения образов достаточно для характеристики Кобы, как теоретика и как писателя. Годы, увы, не принесут в этой области больших изменений.
"Никогда не был прочь", -- пишет Сталин вместо "всегда был не прочь". Текст звучит обычно посредственный, как перевод с иностранного языка. "Что такое Временное правительство?" -- спрашивал Сталин и отвечал: "Это --кукла, это -- жалкая ширма, за которой стоят кадеты, военная клика и союзный капитал -- три опоры контрреволюции".
Литературные ресурсы Сталина остались те же, что в Тифлисе. Временное правительство оказывается одновременно "куклой" и "ширмой". Но по существу оценка верна.
В "Жизни национальностей" за 1920 г., No 39 воспроизводится доклад, сделанный Сталиным в Баку 8 ноября 1920 г. под заглавием 'Три года пролетарской революции". Здесь мы встречаем следующие заключительные слова: "Несомненно, что наш путь не из легких, но, несомненно, также, что трудности нас не пугают. Перефразируя некоторые слова Лютера, Россия могла сказать: Здесь я стою на рубеже между старым капиталистическим и новым социалистическим миром, здесь, на этом рубеже, я объединяю усилия пролетариев Запада с усилиями крестьянства Востока для того, чтобы разгромить старый мир. Да поможет мне в этом бог истории".
В первые четыре года советской власти Сталин пишет передовые статьи в "Жизни национальностей", причем число этих статей небольшое с самого начала -- литературная производительность Сталина невелика, убывает из года в год. В 1920-1921 годах мы находим каких-либо две-три статьи. В 1922 г. -ни одной статьи. Сталин перешел уже в этот период целиком на аппаратную работу.
В 1929 году Сталин пишет: "Всем организациям и товарищам, приславшим приветствия партии рабочего класса, родившей и воспитавшей меня по образу и подобию своему..." (как грубо!) "...я готов и впредь отдать... всю свою кровь, каплю за каплей..." (а отдавал-то кровь других!).
Недаром сказано, что человек -- это стиль. Никто не требует от Сталина качеств писателя, но его стиль вполне выдает природу его мысли. Как только Сталин переходит в область общих идей, его язык становится неопределенным, сбивчивым, термины только приблизительно отвечают понятиям, и одна фраза искусственно связана с другой.
Ленин стал главой могущественной и влиятельной партии, прежде чем ему удалось обратиться к массам с живым словом. Его публичные выступления в 1905 году были малочисленны и прошли незамеченно. Как массовый оратор Ленин появляется на арене только в 1917 году и то на короткий срок, в течение апреля, мая и июля. Он приходит к власти не как оратор, а прежде всего как писатель, инструктор, пропагандист, воспитавший кадры, в том числе и кадры ораторов.
Сталин представляет в этом отношении явление совершенно исключительное. Он не мыслитель, не писатель и не оратор. Он завладел властью до того, как массы научились отличать его фигуру от других во время торжественных шествий по Красной площади. Сталин завладел властью не при помощи личных свойств, а при помощи безличного аппарата. И не он создал аппарат, а аппарат создал его. Этот аппарат со своей силой и со своим авторитетом явился результатом длинной, долгой и героической работы большевистской партии, которая сама выросла из идей. Аппарат был носителем этой идеи, прежде чем он стал самоцелью. Сталин возглавил аппарат с того момента, когда он отрезал пуповину идеи и стал вещью в себе. Ленин создавал аппарат путем постоянного общения с массой если не устным словом, то печатным, если не непосредственно, то через посредство своих учеников. Сталин не создавал аппарата, а овладел им. Разумеется, не всякий может овладеть аппаратом. Для этого нужны были исключительные и особые качества, которые не имеют, однако, ничего общего с качествами исторического инициатора, мыслителя, писателя или оратора. Аппарат вырос в свое время из идей. Сталину нужно было презрительное отношение к идее.
Особенное значение имел для его развития наглядный урок того, как сравнительно небольшая, но единодушная и дисциплинированная партия может через свою повседневную агитацию формировать мысль масс и вести их за собою. Значение "аппа
рата" предстало перед ним в грандиозных масштабах и гораздо непосредственнее, чем те политические идеи, которые связывали этот аппарат с массами.
Нетрудно представить себе уже теперь, какие изменения политического и идеологического типа должны будут произойти в большевистской бюрократии, когда она окажется у власти. Из тонкой прослойки, находящейся всегда под контролем партии и под непосредственным давлением революционного авангарда, большевистские кадры разбухнут, вовлекая в себя остатки всех других партий и мелкобуржуазную интеллигенцию вообще, превратятся в мощный социальный слой, который сосредоточит в своих руках всю политическую власть и распоряжение богатствами страны. Влияние марксистской доктрины интернационализма будет спадать, поскольку идеи этого типа совершенно не отвечают социальному положению и интересам мощного мелкобуржуазного слоя, который сосредоточил в своих руках постепенно силу и привилегии всех прежних господствующих классов. Зависимость от масс ослабевала, поскольку сами эти массы теряли дорогу и перспективу, впадали в индифферентизм, поскольку бюрократия перестала быть тонкой прослойкой, а находила социальную устойчивость в самой себе. В этом смысле, конечно, можно сказать, что сталинизм вырос из старой большевистской партии, ибо новые формации не падают с неба, а питаются формациями предшествующего периода. Но в старой большевистской партии было три элемента: революционная динамика пролетарского авангарда, централизованные организации и марксистская доктрина. Из всех этих трех элементов сталинизм унаследовал только централизованную организацию, переключив ее из классовой борьбы пролетариата на социальные интересы нового господствующего слоя. Формы, обрядность, фразеология, знамена остались до некоторой степени старые, и эта внешняя шелуха обманывает поверхностные взоры. Существо же изменилось в корне, между сталинизмом и большевизмом пропасть гораздо больше, чем когда бы то ни было была бы между большевизмом и меньшевизмом. Бесспорным образом этот факт доказывается тем, что сталинизм в испанской революции и во французской политике идет рука об руку с самыми
правыми меньшевиками, социал-демократами и буржуазными демократами, а в то же время в СССР оказался вынужден истребить всю большевистскую партию. Только совершенные глупцы, только совсем пустые головы могут думать, что дело идет здесь об эпизодах исторического процесса, а не о полном и окончательном социальном перерождении того, что было некогда большевистской партией.
Печать время от времени возобновляет предположение, что Сталин стремится к международной революции. Нет более ошибочной мысли. Международная политика полностью подчинена для Сталина внутренней. Внутренняя политика означает для него прежде всего борьбу за самосохранение. Политические проблемы подчинены полицейским. Только в этой области мысль Сталина работает непрерывно и неутомимо.
Как утверждалась репутация Сталина как теоретика?
Молодой профессор коммунистического университета в Тифлисе Гегешиндзе заявил однажды: "Сталин не теоретик". После этого ему пришлось много раз брать назад свое заявление и каяться; это не спасло его, он был смещен, возможно, что попал позже под нож чистки.
Сталин поучает: "Революционный антиимпериалистический блок... может принять, но не всегда (!) обязательно (!) должен принять форму единой рабоче-крестьянской партии, связанной формально (?) единой, платформой" (Сталин, "Вопросы Ленинизма", 1928, с.265).
Ленин учил, что союз рабочих и крестьян ни в коем случае и никогда не должен вести к объединению партий. Сталин же делает Ленину одну единственную уступку: хотя блок классов и должен принимать по Сталину "форму единой партии, партии рабоче-крестьянской, вроде Гоминдана", -- но не обязательно всегда. Спасибо и на том.
Роль Сталина как "теоретика" почему-то не явствует и из партийных протоколов: "Заседание 18/5 октября 1917 г. ...Для подготовки к съезду проекта программы намечена комиссия: Ленин, Бухарин, Троцкий, Каменев, Сокольников, Коллонтай". Странное дело, а как же забыли про теоретика Сталина? Через четыре месяца снова встает вопрос о программе: "Заседание
6 февраля (24 января) 1918 г. Для выработки программы решено образовать комиссию, в которую выбраны Бухарин, Сокольников и Ленин". Троцкий был в это время в Бресте. Но как же так -- в программную комиссию не включен теоретик Сталин? Явное упущение редактора Савельева: надо было включить.
В заседании ЦК 24 января (6 февраля) 1918 г. выбрана была комиссия для выработки программы партии в составе Бухарина, Ленина и Сокольникова. Сталин находился в Петрограде, но в комиссию не был включен.
Еще в 1924 году "Правда" сообщала: "Есть указание на постепенное организационное оформление национально-освободительного движения в Корее, выливающееся в форму создания рабоче-крестьянской партии". ("Правда", 2 марта 1924 года, No 51). А тем временем Сталин поучал коммунистов Востока: "От политики единого национального фронта коммунисты должны перейти... к политике революционного блока рабочих и мелкой буржуазии. Блок этот может принять в таких странах форму единой партии, партии рабоче-крестьянской, вроде Гоминдан... (Сталин, "Вопросы ленинизма", 1928, с.264). Следовавшие затем "оговорочки" о самостоятельности компартии, -- очевидно по типу "самостоятельности" пророка Ионы во чреве кита, - служат только для маскировки.
"Правда" от 3 марта 1929 г. посвящена десятилетию Коминтерна. Сталин совершенно не упоминается в этой статье. В тот период еще органически немыслимо было приписывать ему роль "вождя мирового пролетариата".
Нам рассказывали о дискуссиях в политической тюрьме с участием Сталина. Мы знаем об участии Сталина в дискуссии Стокгольмского съезда. Но вообще те случаи, где он выступал в прениях наравне с другими участниками, редки. Сталин воздерживался от какого бы то ни было участия в товарищеских прениях, отделываясь односложными замечаниями. Не чувствуя себя в силах парировать полемические удары, лишенный находчивости, он избегал подставляться. Никто не слышал его в прениях с меньшевиками или с социалистами-революционерами в1-течение 1917 года. И однако же более позднее время, когда он получил возможность выступать, не боясь возражений, показало.
что он любит себя послушать. Он не выступал не потому, что у него не было склонности выступать, а потому что он опасался подставлять себя под удар. На партийных совещаниях он выступал в качестве докладчика, когда за ним было обеспечено заключительное слово и когда он чувствовал за собой опору всего Центрального Комитета и мог, следовательно, не бояться оппонентов. Во время дискуссии о профессиональных союзах, он выступил против меня один раз в условиях крайне характерных для его манеры. Докладчиком был Лозовский, от имени ВЦСПС. Я был содокладчик, и в качестве такового имел заключительное слово до Лозовского. Сталин сговорился с Лозовским на счет того, чтоб тот уступил ему свое заключительное слово. Он не делал, таким образом, доклада и не дал мне возможность возразить ему. Зато после меня он имел возможность говорить и возразить. Это было не вполне лояльно, но протестовать не было у меня основания. Вся эта сцена ярко врезалась в мою память, страна жила накануне перехода к НЭПу. Шли восстания. Стоял голод, стоял холод. Сзади была какая-то сизая мгла. Большинство лиц осунувшихся, большинство кашляли. Угрюмое настроение. Сталин стоял перед аудиторией в длинной солдатской шинели до пяток...
Говорил он медленно и осторожно. Но под этим как бы апатичным голосом слышалась сдерживаемая страшная злоба, к которой гармонировали желтоватые белки глаз. Вся фигура показалась мне в первый раз зловещей и, пожалуй, и не мне одному. Речь мало касалась темы и не отвечала на аргументы. Зато она заключала в себе ряд осторожных инсинуаций, которые большинству оставались непонятны, да они и предназначены были для кадров, для людей аппарата.
Сталин как бы инструктировал их, как надо выступать перед массами, где нет верхов партии и где можно говорить, не стесняясь.
Я вспоминаю, впрочем, эпизод, где Сталин вышел из себя. Это происходило, кажется, на заседании Советской делегации Коммунистического Интернационала. Речь шла об интриге, которую Сталин подводил под Зиновьева, как председателя Коммунистического Интернационала. Сталин, как всегда требовал искрен
ности и сокрушенно говорил, что у оппозиции нет искренности. Надо сказать, что разговоры Сталина об искренности, его любимая тема, всегда выводили оппозицию из себя. Да и сторонникам Сталина не всегда было по себе. Каменев крикнул какое-то резкое замечание, вроде "лицемер". Сталин ответил грубым ругательством, завязалась подлинная перебранка. Каменев стоял бледный и взволнованный, сцена была очень тяжелая.
Был и другой эпизод, когда Сталин под давлением оппозиции увидел себя вынужденным огласить перед широкой аудиторией запретный текст ленинского завещания. Сталин редко выходит из себя, редко повышает голос или употребляет жестикуляцию, только по грубости выражений, по цинизму обвинений, да еще и по глухому тембру голоса можно подметить душащую его злобу. Таким именно тоном он читал завещание Ленина. В отместку он прочитал некоторые старые документы, которые могли повредить членам оппозиции. Он читал с намеренными искажениями, предназначенными для протокола. Его прерывали, поправляли, уличали. На возгласы с мест он не находил ответа. Полемическая находчивость не свойственна его неповоротливому уму. В конце концов он совершенно потерял равновесие и, приподнявшись на цыпочках, форсируя свой голос, с поднятой вверх рукой стал хрипло кричать бешеные обвинения и угрозы, вызвавшие оторопь во всем зале. Ни раньше, ни позже я не видел его в таком состоянии исступления.
Непримиримость Сталина не имеет ничего общего с непримиримостью Ленина. У Ленина настойчивость и непримиримость вытекали из большой исторической перспективы. Они, эти качества, направлялись на большие проблемы, личные конфликты вытекали только из этих больших проблем. И как только Ленин обеспечивал политическое торжество своих идей, он проявлял величайшую уступчивость, величайший оппортунизм в области личных отношений. Наоборот, общие идеи всегда были для Сталина только приправой, украшением, дополнением некоторых эмпирических непосредственных целей. Именно в осуществлении этих практических целей, всегда пропитанных личным началом, он проявлял величайшую непримиримость, перешедшую впоследствии в прямое зверство. С другой стороны, он очень
легко отрекался от самых основных идей и принципов большевизма, если это оказывалось ему выгодно для достижения тех или других ближайших практических целей. Весь его переход от революционного марксизма, от большевизма к самому крайнему бюрократическому оппортунизму оказался возможен и осуществлен только в виде сильного ряда такого рода отказа от того или другого принципа или новое истолкование принципа в интересах очередной практической задачи. Дело шло не о ренега-ции, не о прямом единовременном отказе от программы, а постеленном эмпирическом сползании с одной позиции на другую, прямо противоположную. То, что характеризовало Ленина, как и его учителя Маркса, это интеллектуальная честность, в спасительную ложь они никогда не верили. Нужно быть в согласии с фактами и с их развитием, таково основное требование революционной политики. Они относились враждебно ко всякой идейной неряшливости и ко всякой незаконченности в области анализа. Британский полумарксист Гайндман испытал однажды эту черту Маркса в споре с ним по поводу американского экономиста Генри Джорджа. Гайндман защищал Г.Джорджа перед Марксом такими доводами, что де "Джорд научит большему своих вдалбливанием ошибки, чем другие люди научат полным изложением истины".
В апреле 1917 года Сталин был впервые нормальным порядком выбран в Центральный Комитет партии на Апрельской конференции. Но и теперь он отодвинут на задний план. Только в июле, после того, как Ленину и Зиновьеву пришлось скрыться, а Каменев и Троцкий были арестованы, фигура Сталина рядом с фигурой Бухарина поднимается на партийном съезде.
Шестой съезд был, несомненно, высшей точкой деятельности Сталина за весь 1917 год. Впервые после марта он выступает перед представителями всей партии с важнейшим политическим докладом. Правда, съезд видит в нем только заместителя, "в отсутствие вождей".
"На этом съезде, -- вспоминал позже Пятницкий, один из ны
нешних секретарей Коминтерна, -- не присутствовали ни Ленин, ни Троцкий, ни Зиновьев, ни Каменев... Хотя вопрос о программе партии был снят с порядка дня, все же съезд прошел без вождей партии деловито и хорошо"...
В основу работ были положены тезисы Ленина. Докладчиками выступали Бухарин и Сталин. Доклад Сталина недурно отмеряет расстояние, пройденное самим докладчиком вместе со всеми кадрами партии за четыре месяца со времени приезда Ленина. Теоретически неуверенно, но политически уверенно, Сталин пытается перечислить те черты, которые определяют "глубокий характер социалистической, рабочей революции". Единодушие съезда по сравнению с Апрельской конференцией сразу бросается в глаза.
1917 год еще больше, чем 1905 год, становится для Сталина годом острого недомогания. За кулисами он исполняет административные и технические поручения Центрального Комитета. Всегда являлся кто-нибудь, кто публично его поправлял, затмевал, отодвигал, причем в такой роли выступал не только Ленин, но и более молодые, менее влиятельные члены партии, в том числе и новички. Но Сталин не мог выдвигаться качествами, которые были у других, поэтому все его мысли и усилия характера направлялись на закулисную интригу. Сталин тяготился обществом людей с более высоким умственным кругозором.
Он двигается медленно и осторожно, где можно -- отмалчивается. Но победы в Петрограде и позже -- в Москве убеждают его. Он начинает входить во вкус власти. После завоевания власти Сталин стал чувствовать себя более уверенно, не переставая, однако, оставаться фигурой второго плана. Я заметил вскоре, что Ленин "выдвигает" Сталина. Не очень задерживаясь вниманием на этом факте, я ни на минуту не сомневался, что Лениным руководит не личное пристрастие, а деловые соображения. Постепенно они выяснились мне. Ленин, несомненно, высоко ценил в Ста лике некоторые черты: твердость, цепкость, настойчивость, упорство, хитрость и даже беспощадность, как необходимые качества в борьбе. Но Ленин вовсе не считал, что эти данные, хотя бы и в исключительном масштабе, достаточны для руководства партией и государством. Ленин видел в Сталине революцио
нера, но не политика большого стиля. Самостоятельных идей, политической инициативы, творческого воображения он от него не ждал и не требовал. Ценность Сталина в глазах Ленина почти исчерпывалась в области администрирования и аппаратного маневрирования.
Помню, во время гражданской войны я расспрашивал члена ЦК Серебрякова, который тогда работал вместе со Сталиным в Революционном Военном Совете Южного фронта: не мог бы Серебряков в интересах экономии сил справиться и без Сталина. Серебряков ответил: "Нет, так нажимать, как Сталин, я не умею, это не моя специальность". Способность "нажимать" Ленин в Сталине очень ценил. Сталин чувствовал себя тем увереннее, чем больше рос и креп государственный аппарат "нажимания". И тем больше дух революции отлетал от этого аппарата.
Чтобы как-нибудь объяснить ту неизвестность, в которой оставался Сталин до 1924 года и даже позже, официальные историки повторяют: "Он не искал популярности". Неправда, он напряженно и страстно искал ее, но не умел найти. Эта неспособность всегда сверлила его сознание и толкала его на обходные и кривые пути. В свете нынешнего положения вещей, когда весь аппарат государства и партии превращен в машину славословия вождя, трудно принять всерьез это объяснение. Нет, жажда известности, влияния на самом деле пожирала его. Но в тот период, когда известность можно было получить непосредственно волею самих масс, когда завоевать ее можно было лишь пером, устной речью, теоретическим творчеством -- эта известность оставалась для него совершенно недоступной. Нужно было, чтоб известность и популярность привела к образованию аппарата и чтоб этот аппарат сам стал машиной для фабрикации популярности.
На самом деле Сталина не любят даже в ближайшем окружении. Служащие Кремля относились к нему с неприязнью. "Ходит по Кремлю насупленный, как Иван Грозный", -- говорила наша кухарка, эстонка. (Жили в Кремле крайне скученно. Большинство работало вне стен Кремля. Заседания кончались во все часы дня. Столовая имеет овальную форму. Тут подают пищу, которая доставляется из ресторана или которую готовит женщина, находящаяся в услужении.)
Это не означает, однако, что не существовало преданных Ста- . лину людей. Наоборот, их было много. Но это была преданность особого рода. Не преданность учеников учителю, который обогатил их мысли, а преданность людей, которых вождь вывел из ничтожества и которым он помогает обеспечить привилегированное положение.
Лишенный возможности апеллировать к лучшим чувствам массы, Сталин ищет с нею связи грубостью выражений. Он подлаживается к худшим сторонам массы: невежеству, узости кругозора, примитивности мысли. В то же время грубость служит ему для прикрытия хитрости. Грубость это именно то впечатление, которое складывается у среднего человека, когда он слушает речь Сталина. Именно это впечатление Сталину и нужно, ибо он тщательно контролирует свою грубость и подчиняет ее своей хитрости. Свою страсть он вкладывает не в сильные выражения, а в тщательно подготовленный план, по отношению к которому органическая грубость составляет лишний дополнительный ресурс. Это метод крайне приспособленного человека, у которого при большой и напряженной воле слабые логические ресурсы. "Сталин сделал ошибку", -- говорит противник по какому-нибудь конкретному поводу. Вместо анализа этого конкретного повода Сталин отвечает: "Мой противник никогда не делал ничего, кроме ошибок". Суварин пишет биографию Сталина, где на основании неоспоримых фактов вскрывает некоторые неблагоприятные стороны его характера и деятельности. Сталин отвечает: "Суварин является агентом наци". Таков основной метод Сталина, таков его единственный метод.
Почему не издается собрание речей и статей Сталина, полное собрание его сочинений? Можно не сомневаться, что мысль о таком издании возникала у всегда готовых молодых карьеристов не раз. Но Сталин не мог не подавлять такие планы в зародыше. Ничего более опасного для Сталина нельзя себе представить. Девятилетний период духовной школы наложил неизгладимую печать на его личность и на его успехи. Русскому языку он научился на уроках духовной схоластики. Русский язык навсегда остался для него полуиностранным, семинарским, натянутым. Богословие не было для него наукой, для изучения кото
рой он пользовался русским языком, как и для изучения других наук. Он изучал русский язык вместе с богословием. От этого богословские формы и обороты вошли навсегда в его сознание, как формы и обороты русского языка.
Богословская аргументация всегда имеет формальный характер, и чем дальше, тем меньше она уверена в себе. Она подбирает доводы у авторитетов церкви, классифицирует эти доводы и нумерует их. Семинарист должен был доказательство бытия Бо-жия заучивать в порядке схоластических доводов. Эту манеру изложения Сталин изучал вместе с богословием и русским языком, который остался для него, однако, навсегда чужим языком матери. Иосиф Сталин также плохо владеет русским языком, как Адольф Гитлер -- немецким. В оправдание Сталина нужно, однако, сказать, что он лишь в одиннадцатилетнем возрасте познакомился с русским языком. Но мысль его лишена оригинальности, смелости, меткости. Анализ ее стиля обнаруживает крайнюю неуверенность в себе. Может показаться, что эта характеристика совершенно не вяжется с образом Сталина, главной чертой которого является решительность. На самом деле решительность свойственна Сталину только в области действия, когда оно навязывается ему всей совокупностью обстоятельств и когда оно может быть осуществлено через посредство массивного аппарата. В царстве мысли он чувствует себя, как на льду, боится поскользнуться, выбирает уклончивые и неопределенные выражения. Талант обобщения ему не свойственен, его мысль слишком медлительна и эмпирична, его ум неповоротлив и скуден, его заученные образы отдают до сего дня тифлисской семинарией, даже строки, продиктованные подлинной ненавистью. Наш автор не идет дальше вульгарности.
Характерными чертами ораторской речи является не отдельная от логических доводов "часть патетическая", а проникающий через всю речь дух импровизаций, творчества в момент произнесения, обусловленное этой импровизированностью волнение, увлечение непосредственным общением с массой слушателей и возможность подвинуть их к неотложному решению.
Сталин дает нам совсем другие образцы:
"Россия -- заряженное ружье с приподнятым курком, могущее разрядиться от малейшего сотрясения. Да, товарищи, не да
леко то время, когда русская революция поднимет паруса и сотрет с лица земли гнусный трон презренного царя!.." и т.д. Ружье с поднятым курком, которое на всех парусах стирает царя с лица земли -- этого нагромождения образов достаточно для характеристики Кобы, как теоретика и как писателя. Годы, увы, не принесут в этой области больших изменений.
"Никогда не был прочь", -- пишет Сталин вместо "всегда был не прочь". Текст звучит обычно посредственный, как перевод с иностранного языка. "Что такое Временное правительство?" -- спрашивал Сталин и отвечал: "Это --кукла, это -- жалкая ширма, за которой стоят кадеты, военная клика и союзный капитал -- три опоры контрреволюции".
Литературные ресурсы Сталина остались те же, что в Тифлисе. Временное правительство оказывается одновременно "куклой" и "ширмой". Но по существу оценка верна.
В "Жизни национальностей" за 1920 г., No 39 воспроизводится доклад, сделанный Сталиным в Баку 8 ноября 1920 г. под заглавием 'Три года пролетарской революции". Здесь мы встречаем следующие заключительные слова: "Несомненно, что наш путь не из легких, но, несомненно, также, что трудности нас не пугают. Перефразируя некоторые слова Лютера, Россия могла сказать: Здесь я стою на рубеже между старым капиталистическим и новым социалистическим миром, здесь, на этом рубеже, я объединяю усилия пролетариев Запада с усилиями крестьянства Востока для того, чтобы разгромить старый мир. Да поможет мне в этом бог истории".
В первые четыре года советской власти Сталин пишет передовые статьи в "Жизни национальностей", причем число этих статей небольшое с самого начала -- литературная производительность Сталина невелика, убывает из года в год. В 1920-1921 годах мы находим каких-либо две-три статьи. В 1922 г. -ни одной статьи. Сталин перешел уже в этот период целиком на аппаратную работу.
В 1929 году Сталин пишет: "Всем организациям и товарищам, приславшим приветствия партии рабочего класса, родившей и воспитавшей меня по образу и подобию своему..." (как грубо!) "...я готов и впредь отдать... всю свою кровь, каплю за каплей..." (а отдавал-то кровь других!).
Недаром сказано, что человек -- это стиль. Никто не требует от Сталина качеств писателя, но его стиль вполне выдает природу его мысли. Как только Сталин переходит в область общих идей, его язык становится неопределенным, сбивчивым, термины только приблизительно отвечают понятиям, и одна фраза искусственно связана с другой.
Ленин стал главой могущественной и влиятельной партии, прежде чем ему удалось обратиться к массам с живым словом. Его публичные выступления в 1905 году были малочисленны и прошли незамеченно. Как массовый оратор Ленин появляется на арене только в 1917 году и то на короткий срок, в течение апреля, мая и июля. Он приходит к власти не как оратор, а прежде всего как писатель, инструктор, пропагандист, воспитавший кадры, в том числе и кадры ораторов.
Сталин представляет в этом отношении явление совершенно исключительное. Он не мыслитель, не писатель и не оратор. Он завладел властью до того, как массы научились отличать его фигуру от других во время торжественных шествий по Красной площади. Сталин завладел властью не при помощи личных свойств, а при помощи безличного аппарата. И не он создал аппарат, а аппарат создал его. Этот аппарат со своей силой и со своим авторитетом явился результатом длинной, долгой и героической работы большевистской партии, которая сама выросла из идей. Аппарат был носителем этой идеи, прежде чем он стал самоцелью. Сталин возглавил аппарат с того момента, когда он отрезал пуповину идеи и стал вещью в себе. Ленин создавал аппарат путем постоянного общения с массой если не устным словом, то печатным, если не непосредственно, то через посредство своих учеников. Сталин не создавал аппарата, а овладел им. Разумеется, не всякий может овладеть аппаратом. Для этого нужны были исключительные и особые качества, которые не имеют, однако, ничего общего с качествами исторического инициатора, мыслителя, писателя или оратора. Аппарат вырос в свое время из идей. Сталину нужно было презрительное отношение к идее.
Особенное значение имел для его развития наглядный урок того, как сравнительно небольшая, но единодушная и дисциплинированная партия может через свою повседневную агитацию формировать мысль масс и вести их за собою. Значение "аппа
рата" предстало перед ним в грандиозных масштабах и гораздо непосредственнее, чем те политические идеи, которые связывали этот аппарат с массами.
Нетрудно представить себе уже теперь, какие изменения политического и идеологического типа должны будут произойти в большевистской бюрократии, когда она окажется у власти. Из тонкой прослойки, находящейся всегда под контролем партии и под непосредственным давлением революционного авангарда, большевистские кадры разбухнут, вовлекая в себя остатки всех других партий и мелкобуржуазную интеллигенцию вообще, превратятся в мощный социальный слой, который сосредоточит в своих руках всю политическую власть и распоряжение богатствами страны. Влияние марксистской доктрины интернационализма будет спадать, поскольку идеи этого типа совершенно не отвечают социальному положению и интересам мощного мелкобуржуазного слоя, который сосредоточил в своих руках постепенно силу и привилегии всех прежних господствующих классов. Зависимость от масс ослабевала, поскольку сами эти массы теряли дорогу и перспективу, впадали в индифферентизм, поскольку бюрократия перестала быть тонкой прослойкой, а находила социальную устойчивость в самой себе. В этом смысле, конечно, можно сказать, что сталинизм вырос из старой большевистской партии, ибо новые формации не падают с неба, а питаются формациями предшествующего периода. Но в старой большевистской партии было три элемента: революционная динамика пролетарского авангарда, централизованные организации и марксистская доктрина. Из всех этих трех элементов сталинизм унаследовал только централизованную организацию, переключив ее из классовой борьбы пролетариата на социальные интересы нового господствующего слоя. Формы, обрядность, фразеология, знамена остались до некоторой степени старые, и эта внешняя шелуха обманывает поверхностные взоры. Существо же изменилось в корне, между сталинизмом и большевизмом пропасть гораздо больше, чем когда бы то ни было была бы между большевизмом и меньшевизмом. Бесспорным образом этот факт доказывается тем, что сталинизм в испанской революции и во французской политике идет рука об руку с самыми
правыми меньшевиками, социал-демократами и буржуазными демократами, а в то же время в СССР оказался вынужден истребить всю большевистскую партию. Только совершенные глупцы, только совсем пустые головы могут думать, что дело идет здесь об эпизодах исторического процесса, а не о полном и окончательном социальном перерождении того, что было некогда большевистской партией.
Печать время от времени возобновляет предположение, что Сталин стремится к международной революции. Нет более ошибочной мысли. Международная политика полностью подчинена для Сталина внутренней. Внутренняя политика означает для него прежде всего борьбу за самосохранение. Политические проблемы подчинены полицейским. Только в этой области мысль Сталина работает непрерывно и неутомимо.
Как утверждалась репутация Сталина как теоретика?
Молодой профессор коммунистического университета в Тифлисе Гегешиндзе заявил однажды: "Сталин не теоретик". После этого ему пришлось много раз брать назад свое заявление и каяться; это не спасло его, он был смещен, возможно, что попал позже под нож чистки.
Сталин поучает: "Революционный антиимпериалистический блок... может принять, но не всегда (!) обязательно (!) должен принять форму единой рабоче-крестьянской партии, связанной формально (?) единой, платформой" (Сталин, "Вопросы Ленинизма", 1928, с.265).
Ленин учил, что союз рабочих и крестьян ни в коем случае и никогда не должен вести к объединению партий. Сталин же делает Ленину одну единственную уступку: хотя блок классов и должен принимать по Сталину "форму единой партии, партии рабоче-крестьянской, вроде Гоминдана", -- но не обязательно всегда. Спасибо и на том.
Роль Сталина как "теоретика" почему-то не явствует и из партийных протоколов: "Заседание 18/5 октября 1917 г. ...Для подготовки к съезду проекта программы намечена комиссия: Ленин, Бухарин, Троцкий, Каменев, Сокольников, Коллонтай". Странное дело, а как же забыли про теоретика Сталина? Через четыре месяца снова встает вопрос о программе: "Заседание
6 февраля (24 января) 1918 г. Для выработки программы решено образовать комиссию, в которую выбраны Бухарин, Сокольников и Ленин". Троцкий был в это время в Бресте. Но как же так -- в программную комиссию не включен теоретик Сталин? Явное упущение редактора Савельева: надо было включить.
В заседании ЦК 24 января (6 февраля) 1918 г. выбрана была комиссия для выработки программы партии в составе Бухарина, Ленина и Сокольникова. Сталин находился в Петрограде, но в комиссию не был включен.
Еще в 1924 году "Правда" сообщала: "Есть указание на постепенное организационное оформление национально-освободительного движения в Корее, выливающееся в форму создания рабоче-крестьянской партии". ("Правда", 2 марта 1924 года, No 51). А тем временем Сталин поучал коммунистов Востока: "От политики единого национального фронта коммунисты должны перейти... к политике революционного блока рабочих и мелкой буржуазии. Блок этот может принять в таких странах форму единой партии, партии рабоче-крестьянской, вроде Гоминдан... (Сталин, "Вопросы ленинизма", 1928, с.264). Следовавшие затем "оговорочки" о самостоятельности компартии, -- очевидно по типу "самостоятельности" пророка Ионы во чреве кита, - служат только для маскировки.
"Правда" от 3 марта 1929 г. посвящена десятилетию Коминтерна. Сталин совершенно не упоминается в этой статье. В тот период еще органически немыслимо было приписывать ему роль "вождя мирового пролетариата".
Нам рассказывали о дискуссиях в политической тюрьме с участием Сталина. Мы знаем об участии Сталина в дискуссии Стокгольмского съезда. Но вообще те случаи, где он выступал в прениях наравне с другими участниками, редки. Сталин воздерживался от какого бы то ни было участия в товарищеских прениях, отделываясь односложными замечаниями. Не чувствуя себя в силах парировать полемические удары, лишенный находчивости, он избегал подставляться. Никто не слышал его в прениях с меньшевиками или с социалистами-революционерами в1-течение 1917 года. И однако же более позднее время, когда он получил возможность выступать, не боясь возражений, показало.
что он любит себя послушать. Он не выступал не потому, что у него не было склонности выступать, а потому что он опасался подставлять себя под удар. На партийных совещаниях он выступал в качестве докладчика, когда за ним было обеспечено заключительное слово и когда он чувствовал за собой опору всего Центрального Комитета и мог, следовательно, не бояться оппонентов. Во время дискуссии о профессиональных союзах, он выступил против меня один раз в условиях крайне характерных для его манеры. Докладчиком был Лозовский, от имени ВЦСПС. Я был содокладчик, и в качестве такового имел заключительное слово до Лозовского. Сталин сговорился с Лозовским на счет того, чтоб тот уступил ему свое заключительное слово. Он не делал, таким образом, доклада и не дал мне возможность возразить ему. Зато после меня он имел возможность говорить и возразить. Это было не вполне лояльно, но протестовать не было у меня основания. Вся эта сцена ярко врезалась в мою память, страна жила накануне перехода к НЭПу. Шли восстания. Стоял голод, стоял холод. Сзади была какая-то сизая мгла. Большинство лиц осунувшихся, большинство кашляли. Угрюмое настроение. Сталин стоял перед аудиторией в длинной солдатской шинели до пяток...
Говорил он медленно и осторожно. Но под этим как бы апатичным голосом слышалась сдерживаемая страшная злоба, к которой гармонировали желтоватые белки глаз. Вся фигура показалась мне в первый раз зловещей и, пожалуй, и не мне одному. Речь мало касалась темы и не отвечала на аргументы. Зато она заключала в себе ряд осторожных инсинуаций, которые большинству оставались непонятны, да они и предназначены были для кадров, для людей аппарата.
Сталин как бы инструктировал их, как надо выступать перед массами, где нет верхов партии и где можно говорить, не стесняясь.
Я вспоминаю, впрочем, эпизод, где Сталин вышел из себя. Это происходило, кажется, на заседании Советской делегации Коммунистического Интернационала. Речь шла об интриге, которую Сталин подводил под Зиновьева, как председателя Коммунистического Интернационала. Сталин, как всегда требовал искрен
ности и сокрушенно говорил, что у оппозиции нет искренности. Надо сказать, что разговоры Сталина об искренности, его любимая тема, всегда выводили оппозицию из себя. Да и сторонникам Сталина не всегда было по себе. Каменев крикнул какое-то резкое замечание, вроде "лицемер". Сталин ответил грубым ругательством, завязалась подлинная перебранка. Каменев стоял бледный и взволнованный, сцена была очень тяжелая.
Был и другой эпизод, когда Сталин под давлением оппозиции увидел себя вынужденным огласить перед широкой аудиторией запретный текст ленинского завещания. Сталин редко выходит из себя, редко повышает голос или употребляет жестикуляцию, только по грубости выражений, по цинизму обвинений, да еще и по глухому тембру голоса можно подметить душащую его злобу. Таким именно тоном он читал завещание Ленина. В отместку он прочитал некоторые старые документы, которые могли повредить членам оппозиции. Он читал с намеренными искажениями, предназначенными для протокола. Его прерывали, поправляли, уличали. На возгласы с мест он не находил ответа. Полемическая находчивость не свойственна его неповоротливому уму. В конце концов он совершенно потерял равновесие и, приподнявшись на цыпочках, форсируя свой голос, с поднятой вверх рукой стал хрипло кричать бешеные обвинения и угрозы, вызвавшие оторопь во всем зале. Ни раньше, ни позже я не видел его в таком состоянии исступления.
Непримиримость Сталина не имеет ничего общего с непримиримостью Ленина. У Ленина настойчивость и непримиримость вытекали из большой исторической перспективы. Они, эти качества, направлялись на большие проблемы, личные конфликты вытекали только из этих больших проблем. И как только Ленин обеспечивал политическое торжество своих идей, он проявлял величайшую уступчивость, величайший оппортунизм в области личных отношений. Наоборот, общие идеи всегда были для Сталина только приправой, украшением, дополнением некоторых эмпирических непосредственных целей. Именно в осуществлении этих практических целей, всегда пропитанных личным началом, он проявлял величайшую непримиримость, перешедшую впоследствии в прямое зверство. С другой стороны, он очень
легко отрекался от самых основных идей и принципов большевизма, если это оказывалось ему выгодно для достижения тех или других ближайших практических целей. Весь его переход от революционного марксизма, от большевизма к самому крайнему бюрократическому оппортунизму оказался возможен и осуществлен только в виде сильного ряда такого рода отказа от того или другого принципа или новое истолкование принципа в интересах очередной практической задачи. Дело шло не о ренега-ции, не о прямом единовременном отказе от программы, а постеленном эмпирическом сползании с одной позиции на другую, прямо противоположную. То, что характеризовало Ленина, как и его учителя Маркса, это интеллектуальная честность, в спасительную ложь они никогда не верили. Нужно быть в согласии с фактами и с их развитием, таково основное требование революционной политики. Они относились враждебно ко всякой идейной неряшливости и ко всякой незаконченности в области анализа. Британский полумарксист Гайндман испытал однажды эту черту Маркса в споре с ним по поводу американского экономиста Генри Джорджа. Гайндман защищал Г.Джорджа перед Марксом такими доводами, что де "Джорд научит большему своих вдалбливанием ошибки, чем другие люди научат полным изложением истины".