Страница:
Ленин выбыл из ЦК, и в Политбюро все сплотились против одного. Люди перестраивались. Известные лучшие черты уходили куда-то назад. На первый план выдвигались те черты, которые тщательно скрывались или не получили развития. Все же пока личный состав Политбюро оставался прежний, воспоминания вчерашнего дня связывали людей и ограничивали их действия друг против друга.
Блок с Зиновьевым и Каменевым сдерживал Сталина. Как ни как они прошли длительную школу Ленина, они ценили идею, программу и хотя позволяли себе под видом военных хитростей чудовищные отступления от программы, нарушения идейной линии, все это все же в известных пределах. Раскол тройки снял со Сталина идейные ограничения. В Политбюро члены совершенно перестали стесняться невежества. Аргумент потерял силу. Особенное бесстыдство проявлялось в вопросах Коминтерна. Никто из членов Политбюро не придавал уже тогда самостоятельного значения иностранным секциям. Дело сводилось к тому, чтоб они голосовали против оппозиции. В течение ряда предшествующих лет я наблюдал в Коминтерне за французским рабочим движением. После переворота, произведенного в Коминтерне в конце 1923 и в течение 1924 года, новые руководства секции отодвигались все дальше и дальше от старой доктрины. Помню, я принес однажды на заседание Политбюро последний номер центрального органа Французской коммунистической партии и перевел несколько отрывков программной статьи. Отрывки были так выразительны в своем невежестве и оппортунизме, что в Политбюро наступило на минуту замешательство. Но нельзя было выдавать своих. Из членов Политбюро только один Рудзудак знал немного (или считал, что знает немного) французский язык по гимназическим воспоминаниям. Он попросил у меня отрывок газеты и стал переводить те же отрывки, пропуская слова, искажая смысл, подбавляя их своими фантастическими комментариями. Его немедленно поддержали хором.
Решающая атака была произведена на заседании фракции съезда. Тройка сжигала за собой всякие мосты. Атмосфера заседания была проникнута жутью. Никто не возражал, никто не спрашивал, никто не аплодировал, все сидели в величайшем напряжении, стремясь не проронить ни одного слова и разгадать ту механику, которая скрывается за этой неожиданной атакой. Неожиданной только для непосвященного большинства. На заседании были уже десятки наиболее видных представителей, которые были заранее подготовлены к предстоящей атаке и при общей растерянности определили тон собрания. Каменев и Сталин к этому времени уже не разговаривали друг с другом. Но волевое возмущение на собрании сблизило их. Они были довольны результатами, возвращались вместе в автомобиле, обменивались впечатлениями и строили планы на будущее. Обо всем этом рассказал мне Каменев в 1926 году после перехода двух членов тройки в ряды оппозиции.
После раскола тройки Политбюро пополнилось людьми случайными, отмеченными только готовностью поддерживать Сталина против других. В Политбюро ворвались совсем чуждые настроения, новые пришельцы соперничали друг с другом в обнаружении своей враждебности к оппозиции, в готовности поддержать каждый шаг «вождя», стремлении превзойти друг друга в грубости. Людям как Ворошилов, Рудзудак, Микоян, которые ранее с благоговением относились к ЦК и Политбюро, теперь показалось, что все это был миф, раз они сами могут чувствовать себя господами Политбюро. От атмосферы горных высот не осталось ничего.
К этому времени (1924) относится задушевная беседа Сталина, Дзержинского и Каменева за бутылкой вина на даче. На вопрос, что каждый больше всего любит в жизни, разогретый Сталин ответил с необычной откровенностью: «Наметить жертву, все подготовить, беспощадно отомстить, а потом пойти спать». Об этом разговоре не раз передавал впоследствии Каменев, когда порвал со Сталиным. Каменев опасался худшего со стороны своего бывшего союзника, но все же он не предвидел той страшной мести, которой отомстил ему Сталин после долгой подготовки. Хорошо ли спал Сталин в ночь после расстрела Каменева, Зиновьева и других, об этом у меня сведений нет.
Период болезни Ленина Сталин широко использовал для подбора людей ему преданных. Сталин всякое положение, всякую политическую обстановку, всякую комбинацию людей примеривал к себе, к своей борьбе за власть, к своему стремлению господствовать над другими. Если это ему было интеллектуально не по плечу, он сталкивал двух наиболее сильных конкурентов. Искусство пользоваться личными или групповыми антагонизмами было доведено им до большой высоты. На этот счет у него выработался почти безошибочный инстинкт. Перед каждой новой обстановкой он первым делом спрашивал себя: что он лично может из нее извлечь? Когда интересы целого приходили в конфликт с его личными интересами, он всегда неизменно жертвовал интересами целого, если только разумеется его нельзя было непосредственно подвергнуть контролю, иначе сказать, он соблюдал интересы партии, если они совпадали с его личными интересами, направленными на влияние и власть. Безошибочным инстинктом и неутомимой настойчивостью он всегда при всяком случае, по всякому поводу делал то, что может причинить затруднение другому сопернику, более сильному; с другой стороны, он почти с такой же настойчивостью стремился вознаградить поддержку, всякий акт личной верности. Наиболее яркий пример: истребление лучших советских полководцев. Отзыв Бухарина: он не может терпеть, когда у другого что-нибудь есть, чего у него нет.
В 1925 году Сталин взял под защиту Зиновьева и Каменева против моей критики их поведения в 1917 году. «Вполне возможно, что кое-кто из большевиков, – писал он, – действительно хныкал в связи с июльским поражением. Мне известно, например, что кое-кто из арестованных тогда большевиков готов был покинуть даже наши ряды. Но умозаключить отсюда против некоторых будто бы правых (будто бы членов ЦК) – значит, безбожно искажать историю».
В этой цитате, так решительно берущей под защиту Зиновьева и Каменева, интересно вскользь брошенное замечание о кое-ком из арестованных тогда большевиков. Сталин метил в Луначарского. В бумагах следствия найдены были показания Луначарского на следствии, данные после июльских дней, отнюдь не делавшие чести его политическому мужеству. Но не это имело для Сталина решающий характер. В 1923 году Луначарский выпустил свои «Силуэты вождей революции», в число которых Сталин не был включен, не потому что Луначарский был против Сталина, а потому что ему, как и всем другим, не приходило в голову причислять Сталина к числу «вождей революции». В 1925 году положение изменилось. Сталин поставил Луначарскому ультиматум, изменить свою политику, либо пасть в жертву разоблачения. Именно поэтому Луначарский не назван по имени. Ему дается известный срок выравнения фронта. Луначарский во всяком случае, понял, о ком идет речь, и радикально изменил свою позицию. Его июльские грехи были немедленно отпущены.
С делом истребления противников и оппонентов новой правящей касты Сталин соединил дело своей личной мести. При его пожирающем честолюбии, но бедных интеллектуальных ресурсах, лишенному какого бы то ни было таланта, ему часто приходилось страдать в обществе менее его честолюбивых, менее его сильных характером, но несравненно более ярких, одаренных и великодушных. Чего Сталин, эта выдающаяся посредственность, никогда не прощал никому, это – духовного превосходства. Он заносил в список своей памяти всех, кто в какой бы то ни было степени превзошел его или хотя бы не отнесся к нему со вниманием. А так как вся советская олигархия, как и всякая вообще бюрократия, есть организованная и централизованная посредственность, то личные инстинкты Сталина как нельзя лучше совпадали с основными чертами бюрократии: ее страхом перед массами, из которых она вышла и которых она предела, и ее ненавистью ко всякому превосходству.
Сталин вышел из школы революционных борцов, которые никогда не останавливались ни перед самыми решительными мерами действия, ни перед пожертвованием собственной жизни. Сталин вышел из этой школы. Но беспощадную решимость и твердость старых революционеров Сталин переключил на службу новой касты привилегированных. Под видом продолжения старой борьбы Сталин подвел под маузер Ч К и истребил все старое поколение большевиков и всех наиболее независимых и самоотверженных представителей нового поколения. Где маузер оказывался почему-либо неудобен, Сталин прибегал к яду. На знаменитых московских процессах раскрылось с несомненностью, что в распоряжении Сталина имеется богатая лаборатория ядов и штат медиков, которые под видом лечения устраняют неугодных Сталину лиц. Врачи точно называли те лекарства, которыми они пользовались в таких пропорциях, в таких условиях, когда они из целебных средств превращались в средства убийства. Это делалось тем легче, что большевикам, особенно ответственным большевикам, врачи назначаются Центральным Комитетом партии, т.е. Сталиным. Таинственно погиб в свое время Фрунзе, ставший после меня во главе Красной армии, таинственно погибла жена Сталина Аллилуева; об отравлении говорили в связи со смертью Орджоникидзе, затем Максима Горького: оба они выступили в защиту старых большевиков от истребления. Если Сталин не сверх-Наполеон, то он, несомненно, сверх-Борджия. Если мы попытаемся найти исторические фигуры, которым можно было бы противопоставить Сталина, то мы не назовем ни Кромвеля, ни Робеспьера, ни Наполеона, ни Ленина, ни даже Муссолини или Гитлера. Скорее уж придется привлечь фигуры мексиканского диктатора Парфирио Диаса или турецкого диктатора Мустафы Кемаль Паши.
Небольшое число хорошо посвященных людей, и я в том числе, всегда подозревали, что Сталин содействовал ускорению смерти Ленина. Я и сейчас готов доказать это при помощи ряда косвенных улик и соображений, которые в совокупности своей были бы, пожалуй, достаточны для судебного приговора, не оставляя места сомнению.
Можно ли, однако, от 1938 года, когда Сталин успел развить в себе все черты тирана, делать выводы к 1924 г., когда он только еще боролся за власть? Вопрос вполне законный. Никто во всяком случае не сомневался, что появление Ленина на предстоящем через несколько недель съезде партии означало бы устранение Сталина с поста генерального секретаря и тем самым его политическую ликвидацию. Больной Ленин находился в состоянии подготовки открытой непримиримой атаки против Сталина, и Сталин слишком хорошо знал это. В комитете старейших 12-го съезда Сталин говорил уже о завещании Ленина, как о документе больного человека, находящегося под влиянием «баб».
Сталин успел зайти слишком далеко, чтобы отступиться. Страшась того наступления, которое готовил против него Ленин, Сталин решил пойти напролом, открыто вербовал сторонников раздачей советских постов, терроризировал тех, которые примыкали к ленинской группе и настойчиво распространял слух о том, что Ленин не отвечает за свои действия. Такова та атмосфера, из которой выросла записка Ленина о полном разрыве со Сталиным всяких товарищеских отношений. Это было последнее письмо, которое Ленин вообще написал в своей жизни, точнее, продиктовал. Об этом письме Каменев говорил в ту же ночь, когда оно было написано (с 5 на 6 марта 1923 года). Зиновьев рассказывал об этом письме на Объединенном Пленуме ЦК и ЦКК. Существование этого письма подтверждено в стенограмме свидетельством М.И. Ульновой: «Документы по поводу этого инцидента имеются» (из заявления М.И. Ульяновой в Президиум Пленума). Никому тогда не могло прийти в голову оспаривать факт этого письма. Не только хронологически, но и политически, и морально оно подвело последнюю черту под отношениями Ленина и Сталина. Факты свидетельствуют о том, что Ленин не мог видеть в Сталине своего преемника.
На июльском пленуме 1927 года по требованию оппозиции оглашены были и занесены в секретную стенограмму завещание Ленина и ряд других документов, характеризовавших крайне враждебное отношение Ленина к Сталину в последние месяцы его жизни. Сталин внес предложение обратиться с просьбой к Пятнадцатому съезду об отмене решений Двенадцатого съезда о неопубликовании завещания Ленина, чтоб опубликовать это завещание в Ленинском сборнике (разумеется, никогда это выполнено не было).
Зиновьев, Каменев и я рассказали под стенограмму, что последним письмом, которое продиктовал Ленин накануне второго удара, было письмо о разрыве всяких товарищеских и личных отношений со Сталиным. Крупская молчала, подтверждая своим молчанием наши слова. Но Ульянова, тесно связанная в то время с Бухариным, ближайшим союзником Сталина, сделала письменное заявление в том смысле, что письмо о разрыве отношений имело личный характер, навеяно было временными обстоятельствами, как это видно, между прочим, из того, что незадолго до этого письма Ленин призывал Сталина и обращался к нему с такой просьбой, которую можно было поручить только подлинному революционеру, заслуживающему доверия. Ульянова не шла дальше этого намека. Никто из нас, оппозиционеров, не счел возможным расшифровывать ее слова, но речь шла, разумеется, об обращении Ленина к Сталину за ядом.
На самом деле истолкование Ульяновой, несмотря на свою внешнюю убедительность, ложно, по крайней мере, в той своей части, которая нас сейчас интересует. Ленин был день и ночь окружен заботами жены и сестры. Две женщины бодрствовали над больным, как раньше над здоровым: жена Ленина Н.К. Крупская, верная подруга и неутомимая участница всей его работы с молодости до старости, и Мария Ульянова, младшая сестра. Никогда не знавшая собственной семьи, Ульянова все ресурсы своей души перенесла на брата. В ее характере были некоторые черты, общие ей с братом: верность, настойчивость, непримиримость; однако при умственной ограниченности эти черты получали нередко карикатурный характер. Ульянова ревновала Ленина к Крупской и доставляла последней немало горьких часов. Пока Ленин был жив, он в качестве высшего авторитета для обеих выравнивал, как мог, их отношения. После его смерти положение изменилось. Ни одна из двух женщин не могла быть, разумеется, истолковательницей воли Ленина. Но каждая до известной степени стремилась ею стать. Крупская, политически гораздо больше была связана с Лениным, чем его сестра Мария. Все секретные бумаги Ленин доверил жене, с которой политически был связан несравненно более тесно, чем с сестрой. Крупская одна была в курсе планов Ленина относительно Сталина. В ее руках оказалось политическое «завещание» Ленина, которое она передала в Центральный Комитет и требовала затем – разумеется тщетно – его оглашения на Двенадцатом съезде (1923). К голосу Крупской прислушивались, ее боялись. Ульянова сразу оказалась отодвинута на задний план и из-за оппозиции к Крупской оказалась в лагере Сталина. Обе женщины жили вместе на старой квартире, и Ульянова отравляла существование Крупской изо дня в день. В лице Крупской Сталин мстил Ленину за завещание, как и за его превосходство вообще.
Я должен прямо сказать, что, обдумывая этот эпизод в прежние годы, в частности, во время писания своей автобиографии (когда я считал еще невозможным публично поднимать этот вопрос), я сам не шел дальше того предположения, что Ленин понимал заинтересованность Сталина в его смерти и что Сталин догадывался о подозрениях Ленина. Процесс Ягоды и других заставил меня снова пересмотреть эту главу в истории Кремля. Наиболее из всех приближенное к Сталину лицо оказалось профессиональным отравителем, причем к услугам его по этой части стояли главные врачи кремлевской больницы, те самые, которые лечили членов правительства, начиная с Ленина. С какого именно времени лаборатория ядов вошла в административную систему Сталина? Этого я не знаю. Может быть, именно Ленин своей просьбой натолкнул Сталина на мысль, что при соответствующих условиях яд может быть очень действенным средством для устранения препятствий. Ягода уже имел в то время ближайшее отношение к охране Ленина и был очень хорошо посвящен в виды и опасения своего покровителя и союзника. Если Сталин сам опасался выполнить просьбу, ссылаясь на сопротивление других членов Политбюро, то он мог без труда натолкнуть Ленина на мысль обратиться за той же услугой к Ягоде. Смерть Ленина могла произойти и нормальным путем, но могла быть и ускорена. Факт таков, что она наступила внезапно, после периода медленного улучшения.
Если у Сталина был замысел помочь работе смерти, то остается вопрос: зачем он сообщил о просьбе Ленина членам Политбюро, если он собирался так или иначе ее выполнить? Он, во всяком случае, не мог ждать поддержки или содействия с их стороны, наоборот, он был уверен, что встретит отпор прежде всего с моей стороны.
Все важнейшие вопросы не только обсуждались, но и решались за моей спиной. При мне в заседаниях Политбюро происходило только чисто формальное обсуждение, целью которого было узнать мое мнение и возложить на меня ответственность. Зачем же вообще понадобилось посвящать меня в это дело? На это я могу ответить гипотезой, которая мелькала у меня давно, но которая превратилась, я готов сказать, в уверенность только после московских процессов.
Поведение Сталина в этом случае кажется загадочным, необъяснимым только на первый взгляд. В тот период Сталин был еще далек от власти. Он мог с основанием опасаться, что впоследствии в теле будет обнаружен яд и что будут искать отравителя. Гораздо осторожнее было при этих условиях сообщить Политбюро, что Ленин хочет отравиться. Политбюро решило вопрос о доставке ему яда отрицательно, но Ленин мог получить яд другим путем.
Политбюро отнимало у него возможность выполнить просьбу Ленина (действительную или мнимую) легально. Но в этом не было и нужды. Если Ленин обратился к нему, то не в официальном, а в личном порядке, рассчитывая, что эту услугу Сталин окажет ему охотно. Передать больному яд можно было разными путями через очень надежных людей в окружении. При Ленине были члены охраны, среди них люди Сталина. Могли дать яд при таких условиях, что никто не знал бы о характере передачи, кроме Ленина и его самого.
Никто никогда не узнал бы, кто именно оказал больному эту услугу. Сталин мог всегда сослаться на то, что ввиду его отказа по решению Политбюро, Ленин нашел, очевидно, какой-то иной источник. Зато на случай открытия дела, вскрытия тела и обнаружения отравы преимущества предупреждения были поистине неоценимы: все члены Политбюро знали, что Ленин хотел достать яд, Сталин вполне легально предупредил об этом Политбюро. С этой стороны Сталин обеспечивал себя, таким образом, полностью.
Остается самый главный вопрос: было ли тело Ленина подвергнуто обследованию? Вряд ли кто-либо потребовал этого. Во всяком случае, не Сталин, который вместе с Зиновьевым и Каменевым был хозяином положения, – руководил всем, что касалось смерти, вскрытия, извещения населения, затем похорон.
Можно зайти дальше в подозрениях и поставить вопрос о том, действительно ли Ленин обращался к Сталину за ядом. Не была ли вся эта комбинация выдумана для того, чтобы заранее установить свое алиби? Опасности проверки не было ни малейшей: никому из нас не могло, разумеется, прийти в голову допрашивать Ленина, действительно ли он пытался через Сталина добыть яд. Зато в случае, если бы яд в трупе оказался обнаружен, объяснений искать не пришлось бы: Политбюро было в свое время извещено, что Ленин искал смерти; очевидно, несмотря на отказ Сталина в помощи, он сумел ее найти…
Замечательно, что об обращении к нему Ленина Сталин не предупредил ни Крупскую, ни сестру Ленина Марию. Обе они бодрствовали у изголовья больного. Если Ленин действительно обратился к Сталину и если он действительно хотел предупредить выполнение просьбы больного, то прежде всего предупредил бы жену и сестру. На самом деле обе они узнали об этом эпизоде только после смерти Ленина.
Я в это время в качестве больного находился уже в Сухуми, на Кавказе, на берегу Черного моря. В связи с этим стоит, пожалуй, остановиться на часто повторявшемся утверждении, что я потерял власть, так как… так как не участвовал в похоронах Ленина. Это объяснение дает, в частности, Вальтер Дуранти, считающий легкомыслие хорошо дисциплинированным цинизмом. Возвышение Сталина, означавшее победу бюрократии над народом, имело гораздо более глубокие источники, чем мое неучастие в похоронах Ленина. Однако этот факт неучастия, несомненно, произвел неблагоприятное впечатление.
Помню в 1925 г. Зиновьев, разговаривая с Раковским или пытаясь импонировать ему своей победой, говорил обо мне: «Плохой политик не сумел найти правильной тактики, поэтому и потерпел поражение». В тот период Зиновьев еще совершенно не догадывался, что он стал орудием бюрократической реакции. Уже через год после этой беседы он был в оппозиции. Когда сложилась тройка оппозиции (Троцкий, Зиновьев, Каменев), в партии ходила острота: Каменева они терпят, но не уважают; Зиновьева они не терпят и не уважают; Троцкого они не терпят, но уважают. Это с известной меткостью характеризовало отношение бюрократии к главарям оппозиции.
Осенью 1925 г. Сталин прекратил заседания триумвирата, привлекая к себе большинство в Политбюро. Еще в апреле 1925 г. я был смещен с поста главы военного ведомства. Моим преемником стал Фрунзе, старый революционер, проведший годы на каторге. Не будучи политически крупной фигурой, он обнаружил в гражданской войне несомненные качества полководца и твердый характер. На посту руководителя вооруженных сил ему суждено было оставаться недолго: уже в ноябре 1925 г. он скончался под ножом хирурга. Но за эти немногие месяцы Фрунзе проявил слишком большую независимость, охраняя армию от опеки ГПУ: это было то самое преступление, за которое погиб 12 лет спустя маршал Тухачевский. Оппозиция нового главы военного ведомства создавала для Сталина огромные опасности; ограниченный и покорный Ворошилов представлялся ему гораздо более надежным инструментом. Бажанов изображает дело так, что у Фрунзе был план государственного переворота. Это только догадка, и притом совершенно фантастическая. Но, несомненно, Фрунзе стремился освободить командный состав от ГПУ и ликвидировал в довольно короткий срок комиссарский корпус. Зиновьев и Каменев уверяли меня впоследствии, что Фрунзе был настроен в их пользу против Сталина. Факт во всяком случае таков, что Фрунзе сопротивлялся операции.
Из всех данных ход вещей рисуется так. Фрунзе страдал язвой желудка, но считал, вслед за близкими ему врачами, что его сердце не вынесет хлороформа и решительно восставал против операции. Сталин поручил врачу ЦК, т.е. своему доверенному агенту, созвать специально подобранный консилиум, который рекомендовал хирургическое вмешательство. Политбюро утвердило решение. Фрунзе пришлось подчиниться, т.е. пойти навстречу гибели от наркоза. Обстоятельства смерти Фрунзе нашли преломленное отражение в рассказе известного советского писателя Пильняка. Сталин немедленно конфисковал рассказ и подверг автора официальной опале. Пильняк должен был позже публично каяться в совершенной им «ошибке». Со своей стороны, Сталин счел нужным опубликовать документы, которые должны были косвенно установить его невиновность в смерти Фрунзе. Права ли была в этом случае партийная молва, я не знаю; может быть, никто никогда не узнает. Но характер подозрения сам по себе знаменателен. Во всяком случае, в конце 1925 г. власть Сталина была уже такова, что он смело мог включать в свои административные расчеты покорный консилиум врачей и хлороформ, и нож хирурга. Между тем, в стране вряд ли больше одного процента населения знало в то время его имя.
Приведу еще одну иллюстрацию. По поводу моей высылки в Турцию (февраль 1929 г.) уже упоминавшийся выше Бажанов пишет: «Это лишь полумера. Я не узнаю моего Сталина… Мы совершили некоторый прогресс со времени Цезаря Борджиа. Тогда всыпали быстро действующий порошок в кубок фалерн-ского вина; либо же враг погибал, откусив яблока. Теперешние способы действия вдохновляются последними завоеваниями науки. Культура коховских бацилл, систематически и понемножку подмешиваемая в пищу, вызывает скоротечную чахотку и быструю смерть», – не вызывая ни с какой стороны подозрения. «Не ясно, в общем, – недоумевал Бажанов, – почему Сталин не следовал этому методу, до такой степени свойственному его привычкам и его характеру».
Блок с Зиновьевым и Каменевым сдерживал Сталина. Как ни как они прошли длительную школу Ленина, они ценили идею, программу и хотя позволяли себе под видом военных хитростей чудовищные отступления от программы, нарушения идейной линии, все это все же в известных пределах. Раскол тройки снял со Сталина идейные ограничения. В Политбюро члены совершенно перестали стесняться невежества. Аргумент потерял силу. Особенное бесстыдство проявлялось в вопросах Коминтерна. Никто из членов Политбюро не придавал уже тогда самостоятельного значения иностранным секциям. Дело сводилось к тому, чтоб они голосовали против оппозиции. В течение ряда предшествующих лет я наблюдал в Коминтерне за французским рабочим движением. После переворота, произведенного в Коминтерне в конце 1923 и в течение 1924 года, новые руководства секции отодвигались все дальше и дальше от старой доктрины. Помню, я принес однажды на заседание Политбюро последний номер центрального органа Французской коммунистической партии и перевел несколько отрывков программной статьи. Отрывки были так выразительны в своем невежестве и оппортунизме, что в Политбюро наступило на минуту замешательство. Но нельзя было выдавать своих. Из членов Политбюро только один Рудзудак знал немного (или считал, что знает немного) французский язык по гимназическим воспоминаниям. Он попросил у меня отрывок газеты и стал переводить те же отрывки, пропуская слова, искажая смысл, подбавляя их своими фантастическими комментариями. Его немедленно поддержали хором.
Решающая атака была произведена на заседании фракции съезда. Тройка сжигала за собой всякие мосты. Атмосфера заседания была проникнута жутью. Никто не возражал, никто не спрашивал, никто не аплодировал, все сидели в величайшем напряжении, стремясь не проронить ни одного слова и разгадать ту механику, которая скрывается за этой неожиданной атакой. Неожиданной только для непосвященного большинства. На заседании были уже десятки наиболее видных представителей, которые были заранее подготовлены к предстоящей атаке и при общей растерянности определили тон собрания. Каменев и Сталин к этому времени уже не разговаривали друг с другом. Но волевое возмущение на собрании сблизило их. Они были довольны результатами, возвращались вместе в автомобиле, обменивались впечатлениями и строили планы на будущее. Обо всем этом рассказал мне Каменев в 1926 году после перехода двух членов тройки в ряды оппозиции.
После раскола тройки Политбюро пополнилось людьми случайными, отмеченными только готовностью поддерживать Сталина против других. В Политбюро ворвались совсем чуждые настроения, новые пришельцы соперничали друг с другом в обнаружении своей враждебности к оппозиции, в готовности поддержать каждый шаг «вождя», стремлении превзойти друг друга в грубости. Людям как Ворошилов, Рудзудак, Микоян, которые ранее с благоговением относились к ЦК и Политбюро, теперь показалось, что все это был миф, раз они сами могут чувствовать себя господами Политбюро. От атмосферы горных высот не осталось ничего.
К этому времени (1924) относится задушевная беседа Сталина, Дзержинского и Каменева за бутылкой вина на даче. На вопрос, что каждый больше всего любит в жизни, разогретый Сталин ответил с необычной откровенностью: «Наметить жертву, все подготовить, беспощадно отомстить, а потом пойти спать». Об этом разговоре не раз передавал впоследствии Каменев, когда порвал со Сталиным. Каменев опасался худшего со стороны своего бывшего союзника, но все же он не предвидел той страшной мести, которой отомстил ему Сталин после долгой подготовки. Хорошо ли спал Сталин в ночь после расстрела Каменева, Зиновьева и других, об этом у меня сведений нет.
Период болезни Ленина Сталин широко использовал для подбора людей ему преданных. Сталин всякое положение, всякую политическую обстановку, всякую комбинацию людей примеривал к себе, к своей борьбе за власть, к своему стремлению господствовать над другими. Если это ему было интеллектуально не по плечу, он сталкивал двух наиболее сильных конкурентов. Искусство пользоваться личными или групповыми антагонизмами было доведено им до большой высоты. На этот счет у него выработался почти безошибочный инстинкт. Перед каждой новой обстановкой он первым делом спрашивал себя: что он лично может из нее извлечь? Когда интересы целого приходили в конфликт с его личными интересами, он всегда неизменно жертвовал интересами целого, если только разумеется его нельзя было непосредственно подвергнуть контролю, иначе сказать, он соблюдал интересы партии, если они совпадали с его личными интересами, направленными на влияние и власть. Безошибочным инстинктом и неутомимой настойчивостью он всегда при всяком случае, по всякому поводу делал то, что может причинить затруднение другому сопернику, более сильному; с другой стороны, он почти с такой же настойчивостью стремился вознаградить поддержку, всякий акт личной верности. Наиболее яркий пример: истребление лучших советских полководцев. Отзыв Бухарина: он не может терпеть, когда у другого что-нибудь есть, чего у него нет.
В 1925 году Сталин взял под защиту Зиновьева и Каменева против моей критики их поведения в 1917 году. «Вполне возможно, что кое-кто из большевиков, – писал он, – действительно хныкал в связи с июльским поражением. Мне известно, например, что кое-кто из арестованных тогда большевиков готов был покинуть даже наши ряды. Но умозаключить отсюда против некоторых будто бы правых (будто бы членов ЦК) – значит, безбожно искажать историю».
В этой цитате, так решительно берущей под защиту Зиновьева и Каменева, интересно вскользь брошенное замечание о кое-ком из арестованных тогда большевиков. Сталин метил в Луначарского. В бумагах следствия найдены были показания Луначарского на следствии, данные после июльских дней, отнюдь не делавшие чести его политическому мужеству. Но не это имело для Сталина решающий характер. В 1923 году Луначарский выпустил свои «Силуэты вождей революции», в число которых Сталин не был включен, не потому что Луначарский был против Сталина, а потому что ему, как и всем другим, не приходило в голову причислять Сталина к числу «вождей революции». В 1925 году положение изменилось. Сталин поставил Луначарскому ультиматум, изменить свою политику, либо пасть в жертву разоблачения. Именно поэтому Луначарский не назван по имени. Ему дается известный срок выравнения фронта. Луначарский во всяком случае, понял, о ком идет речь, и радикально изменил свою позицию. Его июльские грехи были немедленно отпущены.
С делом истребления противников и оппонентов новой правящей касты Сталин соединил дело своей личной мести. При его пожирающем честолюбии, но бедных интеллектуальных ресурсах, лишенному какого бы то ни было таланта, ему часто приходилось страдать в обществе менее его честолюбивых, менее его сильных характером, но несравненно более ярких, одаренных и великодушных. Чего Сталин, эта выдающаяся посредственность, никогда не прощал никому, это – духовного превосходства. Он заносил в список своей памяти всех, кто в какой бы то ни было степени превзошел его или хотя бы не отнесся к нему со вниманием. А так как вся советская олигархия, как и всякая вообще бюрократия, есть организованная и централизованная посредственность, то личные инстинкты Сталина как нельзя лучше совпадали с основными чертами бюрократии: ее страхом перед массами, из которых она вышла и которых она предела, и ее ненавистью ко всякому превосходству.
Сталин вышел из школы революционных борцов, которые никогда не останавливались ни перед самыми решительными мерами действия, ни перед пожертвованием собственной жизни. Сталин вышел из этой школы. Но беспощадную решимость и твердость старых революционеров Сталин переключил на службу новой касты привилегированных. Под видом продолжения старой борьбы Сталин подвел под маузер Ч К и истребил все старое поколение большевиков и всех наиболее независимых и самоотверженных представителей нового поколения. Где маузер оказывался почему-либо неудобен, Сталин прибегал к яду. На знаменитых московских процессах раскрылось с несомненностью, что в распоряжении Сталина имеется богатая лаборатория ядов и штат медиков, которые под видом лечения устраняют неугодных Сталину лиц. Врачи точно называли те лекарства, которыми они пользовались в таких пропорциях, в таких условиях, когда они из целебных средств превращались в средства убийства. Это делалось тем легче, что большевикам, особенно ответственным большевикам, врачи назначаются Центральным Комитетом партии, т.е. Сталиным. Таинственно погиб в свое время Фрунзе, ставший после меня во главе Красной армии, таинственно погибла жена Сталина Аллилуева; об отравлении говорили в связи со смертью Орджоникидзе, затем Максима Горького: оба они выступили в защиту старых большевиков от истребления. Если Сталин не сверх-Наполеон, то он, несомненно, сверх-Борджия. Если мы попытаемся найти исторические фигуры, которым можно было бы противопоставить Сталина, то мы не назовем ни Кромвеля, ни Робеспьера, ни Наполеона, ни Ленина, ни даже Муссолини или Гитлера. Скорее уж придется привлечь фигуры мексиканского диктатора Парфирио Диаса или турецкого диктатора Мустафы Кемаль Паши.
Небольшое число хорошо посвященных людей, и я в том числе, всегда подозревали, что Сталин содействовал ускорению смерти Ленина. Я и сейчас готов доказать это при помощи ряда косвенных улик и соображений, которые в совокупности своей были бы, пожалуй, достаточны для судебного приговора, не оставляя места сомнению.
Можно ли, однако, от 1938 года, когда Сталин успел развить в себе все черты тирана, делать выводы к 1924 г., когда он только еще боролся за власть? Вопрос вполне законный. Никто во всяком случае не сомневался, что появление Ленина на предстоящем через несколько недель съезде партии означало бы устранение Сталина с поста генерального секретаря и тем самым его политическую ликвидацию. Больной Ленин находился в состоянии подготовки открытой непримиримой атаки против Сталина, и Сталин слишком хорошо знал это. В комитете старейших 12-го съезда Сталин говорил уже о завещании Ленина, как о документе больного человека, находящегося под влиянием «баб».
Сталин успел зайти слишком далеко, чтобы отступиться. Страшась того наступления, которое готовил против него Ленин, Сталин решил пойти напролом, открыто вербовал сторонников раздачей советских постов, терроризировал тех, которые примыкали к ленинской группе и настойчиво распространял слух о том, что Ленин не отвечает за свои действия. Такова та атмосфера, из которой выросла записка Ленина о полном разрыве со Сталиным всяких товарищеских отношений. Это было последнее письмо, которое Ленин вообще написал в своей жизни, точнее, продиктовал. Об этом письме Каменев говорил в ту же ночь, когда оно было написано (с 5 на 6 марта 1923 года). Зиновьев рассказывал об этом письме на Объединенном Пленуме ЦК и ЦКК. Существование этого письма подтверждено в стенограмме свидетельством М.И. Ульновой: «Документы по поводу этого инцидента имеются» (из заявления М.И. Ульяновой в Президиум Пленума). Никому тогда не могло прийти в голову оспаривать факт этого письма. Не только хронологически, но и политически, и морально оно подвело последнюю черту под отношениями Ленина и Сталина. Факты свидетельствуют о том, что Ленин не мог видеть в Сталине своего преемника.
На июльском пленуме 1927 года по требованию оппозиции оглашены были и занесены в секретную стенограмму завещание Ленина и ряд других документов, характеризовавших крайне враждебное отношение Ленина к Сталину в последние месяцы его жизни. Сталин внес предложение обратиться с просьбой к Пятнадцатому съезду об отмене решений Двенадцатого съезда о неопубликовании завещания Ленина, чтоб опубликовать это завещание в Ленинском сборнике (разумеется, никогда это выполнено не было).
Зиновьев, Каменев и я рассказали под стенограмму, что последним письмом, которое продиктовал Ленин накануне второго удара, было письмо о разрыве всяких товарищеских и личных отношений со Сталиным. Крупская молчала, подтверждая своим молчанием наши слова. Но Ульянова, тесно связанная в то время с Бухариным, ближайшим союзником Сталина, сделала письменное заявление в том смысле, что письмо о разрыве отношений имело личный характер, навеяно было временными обстоятельствами, как это видно, между прочим, из того, что незадолго до этого письма Ленин призывал Сталина и обращался к нему с такой просьбой, которую можно было поручить только подлинному революционеру, заслуживающему доверия. Ульянова не шла дальше этого намека. Никто из нас, оппозиционеров, не счел возможным расшифровывать ее слова, но речь шла, разумеется, об обращении Ленина к Сталину за ядом.
На самом деле истолкование Ульяновой, несмотря на свою внешнюю убедительность, ложно, по крайней мере, в той своей части, которая нас сейчас интересует. Ленин был день и ночь окружен заботами жены и сестры. Две женщины бодрствовали над больным, как раньше над здоровым: жена Ленина Н.К. Крупская, верная подруга и неутомимая участница всей его работы с молодости до старости, и Мария Ульянова, младшая сестра. Никогда не знавшая собственной семьи, Ульянова все ресурсы своей души перенесла на брата. В ее характере были некоторые черты, общие ей с братом: верность, настойчивость, непримиримость; однако при умственной ограниченности эти черты получали нередко карикатурный характер. Ульянова ревновала Ленина к Крупской и доставляла последней немало горьких часов. Пока Ленин был жив, он в качестве высшего авторитета для обеих выравнивал, как мог, их отношения. После его смерти положение изменилось. Ни одна из двух женщин не могла быть, разумеется, истолковательницей воли Ленина. Но каждая до известной степени стремилась ею стать. Крупская, политически гораздо больше была связана с Лениным, чем его сестра Мария. Все секретные бумаги Ленин доверил жене, с которой политически был связан несравненно более тесно, чем с сестрой. Крупская одна была в курсе планов Ленина относительно Сталина. В ее руках оказалось политическое «завещание» Ленина, которое она передала в Центральный Комитет и требовала затем – разумеется тщетно – его оглашения на Двенадцатом съезде (1923). К голосу Крупской прислушивались, ее боялись. Ульянова сразу оказалась отодвинута на задний план и из-за оппозиции к Крупской оказалась в лагере Сталина. Обе женщины жили вместе на старой квартире, и Ульянова отравляла существование Крупской изо дня в день. В лице Крупской Сталин мстил Ленину за завещание, как и за его превосходство вообще.
Я должен прямо сказать, что, обдумывая этот эпизод в прежние годы, в частности, во время писания своей автобиографии (когда я считал еще невозможным публично поднимать этот вопрос), я сам не шел дальше того предположения, что Ленин понимал заинтересованность Сталина в его смерти и что Сталин догадывался о подозрениях Ленина. Процесс Ягоды и других заставил меня снова пересмотреть эту главу в истории Кремля. Наиболее из всех приближенное к Сталину лицо оказалось профессиональным отравителем, причем к услугам его по этой части стояли главные врачи кремлевской больницы, те самые, которые лечили членов правительства, начиная с Ленина. С какого именно времени лаборатория ядов вошла в административную систему Сталина? Этого я не знаю. Может быть, именно Ленин своей просьбой натолкнул Сталина на мысль, что при соответствующих условиях яд может быть очень действенным средством для устранения препятствий. Ягода уже имел в то время ближайшее отношение к охране Ленина и был очень хорошо посвящен в виды и опасения своего покровителя и союзника. Если Сталин сам опасался выполнить просьбу, ссылаясь на сопротивление других членов Политбюро, то он мог без труда натолкнуть Ленина на мысль обратиться за той же услугой к Ягоде. Смерть Ленина могла произойти и нормальным путем, но могла быть и ускорена. Факт таков, что она наступила внезапно, после периода медленного улучшения.
Если у Сталина был замысел помочь работе смерти, то остается вопрос: зачем он сообщил о просьбе Ленина членам Политбюро, если он собирался так или иначе ее выполнить? Он, во всяком случае, не мог ждать поддержки или содействия с их стороны, наоборот, он был уверен, что встретит отпор прежде всего с моей стороны.
Все важнейшие вопросы не только обсуждались, но и решались за моей спиной. При мне в заседаниях Политбюро происходило только чисто формальное обсуждение, целью которого было узнать мое мнение и возложить на меня ответственность. Зачем же вообще понадобилось посвящать меня в это дело? На это я могу ответить гипотезой, которая мелькала у меня давно, но которая превратилась, я готов сказать, в уверенность только после московских процессов.
Поведение Сталина в этом случае кажется загадочным, необъяснимым только на первый взгляд. В тот период Сталин был еще далек от власти. Он мог с основанием опасаться, что впоследствии в теле будет обнаружен яд и что будут искать отравителя. Гораздо осторожнее было при этих условиях сообщить Политбюро, что Ленин хочет отравиться. Политбюро решило вопрос о доставке ему яда отрицательно, но Ленин мог получить яд другим путем.
Политбюро отнимало у него возможность выполнить просьбу Ленина (действительную или мнимую) легально. Но в этом не было и нужды. Если Ленин обратился к нему, то не в официальном, а в личном порядке, рассчитывая, что эту услугу Сталин окажет ему охотно. Передать больному яд можно было разными путями через очень надежных людей в окружении. При Ленине были члены охраны, среди них люди Сталина. Могли дать яд при таких условиях, что никто не знал бы о характере передачи, кроме Ленина и его самого.
Никто никогда не узнал бы, кто именно оказал больному эту услугу. Сталин мог всегда сослаться на то, что ввиду его отказа по решению Политбюро, Ленин нашел, очевидно, какой-то иной источник. Зато на случай открытия дела, вскрытия тела и обнаружения отравы преимущества предупреждения были поистине неоценимы: все члены Политбюро знали, что Ленин хотел достать яд, Сталин вполне легально предупредил об этом Политбюро. С этой стороны Сталин обеспечивал себя, таким образом, полностью.
Остается самый главный вопрос: было ли тело Ленина подвергнуто обследованию? Вряд ли кто-либо потребовал этого. Во всяком случае, не Сталин, который вместе с Зиновьевым и Каменевым был хозяином положения, – руководил всем, что касалось смерти, вскрытия, извещения населения, затем похорон.
Можно зайти дальше в подозрениях и поставить вопрос о том, действительно ли Ленин обращался к Сталину за ядом. Не была ли вся эта комбинация выдумана для того, чтобы заранее установить свое алиби? Опасности проверки не было ни малейшей: никому из нас не могло, разумеется, прийти в голову допрашивать Ленина, действительно ли он пытался через Сталина добыть яд. Зато в случае, если бы яд в трупе оказался обнаружен, объяснений искать не пришлось бы: Политбюро было в свое время извещено, что Ленин искал смерти; очевидно, несмотря на отказ Сталина в помощи, он сумел ее найти…
Замечательно, что об обращении к нему Ленина Сталин не предупредил ни Крупскую, ни сестру Ленина Марию. Обе они бодрствовали у изголовья больного. Если Ленин действительно обратился к Сталину и если он действительно хотел предупредить выполнение просьбы больного, то прежде всего предупредил бы жену и сестру. На самом деле обе они узнали об этом эпизоде только после смерти Ленина.
Я в это время в качестве больного находился уже в Сухуми, на Кавказе, на берегу Черного моря. В связи с этим стоит, пожалуй, остановиться на часто повторявшемся утверждении, что я потерял власть, так как… так как не участвовал в похоронах Ленина. Это объяснение дает, в частности, Вальтер Дуранти, считающий легкомыслие хорошо дисциплинированным цинизмом. Возвышение Сталина, означавшее победу бюрократии над народом, имело гораздо более глубокие источники, чем мое неучастие в похоронах Ленина. Однако этот факт неучастия, несомненно, произвел неблагоприятное впечатление.
Помню в 1925 г. Зиновьев, разговаривая с Раковским или пытаясь импонировать ему своей победой, говорил обо мне: «Плохой политик не сумел найти правильной тактики, поэтому и потерпел поражение». В тот период Зиновьев еще совершенно не догадывался, что он стал орудием бюрократической реакции. Уже через год после этой беседы он был в оппозиции. Когда сложилась тройка оппозиции (Троцкий, Зиновьев, Каменев), в партии ходила острота: Каменева они терпят, но не уважают; Зиновьева они не терпят и не уважают; Троцкого они не терпят, но уважают. Это с известной меткостью характеризовало отношение бюрократии к главарям оппозиции.
Осенью 1925 г. Сталин прекратил заседания триумвирата, привлекая к себе большинство в Политбюро. Еще в апреле 1925 г. я был смещен с поста главы военного ведомства. Моим преемником стал Фрунзе, старый революционер, проведший годы на каторге. Не будучи политически крупной фигурой, он обнаружил в гражданской войне несомненные качества полководца и твердый характер. На посту руководителя вооруженных сил ему суждено было оставаться недолго: уже в ноябре 1925 г. он скончался под ножом хирурга. Но за эти немногие месяцы Фрунзе проявил слишком большую независимость, охраняя армию от опеки ГПУ: это было то самое преступление, за которое погиб 12 лет спустя маршал Тухачевский. Оппозиция нового главы военного ведомства создавала для Сталина огромные опасности; ограниченный и покорный Ворошилов представлялся ему гораздо более надежным инструментом. Бажанов изображает дело так, что у Фрунзе был план государственного переворота. Это только догадка, и притом совершенно фантастическая. Но, несомненно, Фрунзе стремился освободить командный состав от ГПУ и ликвидировал в довольно короткий срок комиссарский корпус. Зиновьев и Каменев уверяли меня впоследствии, что Фрунзе был настроен в их пользу против Сталина. Факт во всяком случае таков, что Фрунзе сопротивлялся операции.
Из всех данных ход вещей рисуется так. Фрунзе страдал язвой желудка, но считал, вслед за близкими ему врачами, что его сердце не вынесет хлороформа и решительно восставал против операции. Сталин поручил врачу ЦК, т.е. своему доверенному агенту, созвать специально подобранный консилиум, который рекомендовал хирургическое вмешательство. Политбюро утвердило решение. Фрунзе пришлось подчиниться, т.е. пойти навстречу гибели от наркоза. Обстоятельства смерти Фрунзе нашли преломленное отражение в рассказе известного советского писателя Пильняка. Сталин немедленно конфисковал рассказ и подверг автора официальной опале. Пильняк должен был позже публично каяться в совершенной им «ошибке». Со своей стороны, Сталин счел нужным опубликовать документы, которые должны были косвенно установить его невиновность в смерти Фрунзе. Права ли была в этом случае партийная молва, я не знаю; может быть, никто никогда не узнает. Но характер подозрения сам по себе знаменателен. Во всяком случае, в конце 1925 г. власть Сталина была уже такова, что он смело мог включать в свои административные расчеты покорный консилиум врачей и хлороформ, и нож хирурга. Между тем, в стране вряд ли больше одного процента населения знало в то время его имя.
Приведу еще одну иллюстрацию. По поводу моей высылки в Турцию (февраль 1929 г.) уже упоминавшийся выше Бажанов пишет: «Это лишь полумера. Я не узнаю моего Сталина… Мы совершили некоторый прогресс со времени Цезаря Борджиа. Тогда всыпали быстро действующий порошок в кубок фалерн-ского вина; либо же враг погибал, откусив яблока. Теперешние способы действия вдохновляются последними завоеваниями науки. Культура коховских бацилл, систематически и понемножку подмешиваемая в пищу, вызывает скоротечную чахотку и быструю смерть», – не вызывая ни с какой стороны подозрения. «Не ясно, в общем, – недоумевал Бажанов, – почему Сталин не следовал этому методу, до такой степени свойственному его привычкам и его характеру».