- Да не стони ты. В мякоть же. И неглубоко засела.
Гарусова перевязали. Пятницкий подозвал Шимбуева, распорядился:
- Проводи до медпункта, мы тут сами доберемся.
Гарусов поспешно оборонился:
- Не надо, я дойду. Я знаю куда.
Чего это он шарахнулся от Шимбуева? За автоматную очередь по собаке побаивается?
Непредвиденная задержка заставила спешить. Неподалеку от пехотного КП Шимбуев проговорил, ни к кому не обращаясь:
- Войне вот-вот конец... Прокантуется в госпитале, потом будет ходить пузой вперед: мы паха-али!..
Пятницкий в раздумье посмотрел на него и примиряюще сказал:
- Не надо так, Алеха. Он шел в бой. Ранен не в пьяной драке - пулей фашистской.
Преданный ординарец презрительно фыркнул и зашагал вперед комбата.
Глава двадцать седьмая
В начале марта Хайльсбергская группировка немцев была окончательно отрезана от центральной Германии и от Кенигсберга. Сотня метров за сотней, фольварк за фольварком - мешок этот суживался, сдавливался, уменьшался в объеме и в двадцатых числах, прижатый к береговой кромке, продырявленный во многих местах, лопнул. То, что было теперь перед наблюдательным пунктом Пятницкого, не походило на передний край. Это был узкий участок побережья, раскисший от разлива ручьев и речушек, тесно забитый войсками противника. Плотный артиллерийский огонь, дерзкие штурмовки "ильюшиных" даже в мерзкую погоду вышибли у немцев всякую надежду баржами да баркасами перебраться на косу Фрише-Нерунг, которая шестидесятикилометровой естественной дамбой отделяла залив от моря, и противник вынужден был прекратить сопротивление.
Происходящее здесь не было похоже на виденное пушкарями Пятницкого в предыдущих боях. Теперь не россыпь и горстки, а тысячные толпы пленных кучились, сбивались в колонны и направлялись на сборные пункты.
Пятницкий возвращался на НП с огневой позиции, смотрел на неиссякающий поток изможденных, заросших щетиной людей с ранцами из телячьих шкур, с притороченными к ним одеялами и котелками, с рубчатыми цилиндрами противогазных коробок, приспособленных для хранения харчишек. Колонна двигалась с вязким шарканьем сукна и кожи, сырым хлюпаньем грязи, кашлем и болезненным сопением. От нее исходил запах окопной человеческой неухоженности. Шли с погасшими, обращенными в себя взглядами, и глаза пленных казались бессмысленными, пустыми до потери цвета.
О чем думали? Что заботило? Каким виделось завтра?
Поговорить бы с которым, проникнуть в душу, увидеть, что там?
Пятницкий вспомнил свой визит к цивильным немцам, свою позорную попытку говорить на их языке. Комбат, герр оффицир... Молчал бы в тряпочку...
Правда, было с кем поговорить - знали русский язык, всосали с молоком матери. Брели в общих колоннах, в такой же травянисто-тусклой немецкой форме, и не отличишь сразу, не подумаешь, что мужик из тернопольских, винницких или еще каких российских краев. Отличать помогали сами немцы. Увидев советского офицера чином повыше, они со злорадной брезгливостью выталкивали их из строя и заискивающе кричали: "Руссиш ферратер!"
Но с этими Пятницкому говорить не хотелось. Много виноватых в том, что земная кора пропитана человеческой кровью до самой мантии, эти виноваты вчетверо.
Обособленно, заложив руки за спину, в расстегнутом до белья офицерском мундире, навстречу Пятницкому шел обочиной рослый, с вызывающе поднятой головой немец. Шел прямо, всем видом показывая, что не собирается и шага ступить в сторону. Кровь ожогом застопорилась в жилах Романа, каменно свела мышцы. Ударились плечом о плечо. Роман колыхнулся, устоял. Немец не изменил позы, не оглянулся, не сбился с шага. Пятницкий в бешеной злобе крутнулся следом, рука машинально рванулась к кобуре, цапнула застежку и замерла.
Широкий заносчивый затылок, мускулистая распрямленная спина, сцепленные холеные руки на пояснице, а ниже - набухшие кровью лоскутья брюк, обнаженное, залитое кровью бедро, рванина человеческого тела...
- Сволочь,- процедил Роман сквозь зубы, перепрыгнул канаву и, спрямляя путь, пошагал вдоль протянутой на шестах линии связи. Гневная дрожь утихала долго и неохотно.
Днем в затишке даже пригревало, впору шинель сникать, но выйди на открытое место - так дунет с моря, что шапку на уши натягивай. Наблюдательный пункт на то и наблюдательный, чтобы видно с него было, место подобрали не на юру, какой ни на есть - кустарничек по бокам, но все равно продирало до костного мозга. Да и не день еще. Утро только-только зарождалось.
Женю Савушкина, ходившего на линию чинить кабель, промочило до нитки, пробрало ветром, и теперь он сидел на дне ровика, ломал хворостинки, жег костерок, грел руки и шмыгал сырым носом.
Чтобы сдружиться на войне, хорошим людям и одного боя достаточно, а Женя Савушкин и Петр Иванович Мамонов воевали вместе целых восемь дней. Взаимную и добрую человеческую привязанность Пятницкий приметил сразу и по силе возможности старался не разлучать товарищей. Вчера на глазах у Жени ранило Петра Ивановича. Когда разрезали сапог и Женя увидел, что осталось от ступни, закричал в голос.
Провожая Мамонова, знали: теперь-то уж будет дома, дождется его славная женщина по имени Маруся, одарившая деревню бесценными иголками. Каждый, кто был поблизости, что-нибудь да сунул в мешок Мамонова: кто пару белья, кто мало стиранное полотенце, кто совсем новую гимнастерку, припасенную на лучшие времена. Женя горевал вдвойне: нечего было подарить Петру Ивановичу, разнесло Женин вещмешок тем же снарядом.
Пятницкий отвел Женю в сторону, достал из полевой сумки книжку невеликую в обтрепанной и тонкой обложке - на ней солдат Василий Теркин скручивает цигарку, спросил Женю:
- Помнишь, тогда вслух читали? Понравилась? Хотел сразу подарить тебе, возьми сейчас и подари Петру Ивановичу. Белье - вещь, конечно, ценная, но износится, а книжка долгой памятью о тебе будет. Напиши на ней что-нибудь.
Самую малость, но все же легче на душе стало. Вздохнул Женя:
- Как он теперь без ноги-то?
...Увез Мамонов память о Жене, а вот Роману Пятницкому так ничего и не останется на память о Жене, кроме самой памяти...
Случится все это буквально через несколько дней. Седьмая батарея едва-едва успеет переместить две пушки к дороге, вымощенной от замка к форту, как немцы вновь навалятся танками и самоходными орудиями, пытаясь пробить путь для пехоты, рвущейся на помощь осажденному гарнизону форта. Контуженый, ослепленный Васин, единственно живой из расчета, ощупывая поворотный механизм, прицел, панораму и яростно ругаясь, еще будет пытаться незрячим вести огонь. Женя Савушкин отшвырнет телефонный аппарат (связи так и так нет, кабель давно в лапшу искрошен), бросится к прицелу орудия.
- Васин, подскажи, я буду!
- Женька?! - встрепенется обрадованный Васин.- Нет ли воды у тебя? Глаза вот... Хоть малость увидеть...
- Нету, Васин. Водки немного,- беспричинно повинится Савушкин. И это порадует сержанта. Он ухватит флягу и, жадно промочив горло, взбодрив себя, выльет остатки на давно не стиранный платок, протрет синюшные наплывы на лице и с болью, с зубовным скрежетом разлепит веки. Но увидит Васин лишь смутную, расплывчатую тень Жени Савушкина, контуры пушки да путаницу прореженного осколками кустарника. Глазами Васина станет связист Женя Савушкин.
- Васин! Слева от рощи танки прут! - закричит наблюдавший за немцами Савушкин.
- Не вижу. Женька, в бога, в Христа... Становись к панораме!
Матерясь от боли, слепоты, беспомощности, Васин все же доползет до разрушенных снарядных ниш, ухватит за петлю ящик, потянет к пушке. На ощупь отыщет казенник и, вцепившись в рукоятку затвора, опустит клин, дрожащими руками всунет снаряд в захолодавшее хайло патронника.
- Женька, уровень проверь! Может, сбило!
- Где он? Я только наводить умею.
Не заругается, только засопит Васин.
- На прицеле справа... Увидишь - пузырек плавает. Барабанчиком риску на ноль подкрути. Видишь?
- Вижу! Сделал!
- Танки где?
- Далеко, кажись, мимо идут.
- Метров сколько?
- Пятьсот, наверно, не меньше.
- Не стреляй, впустую будет. Подпусти малость.
Прижаренный солнцем, мокрый от пота и крови, Васин еще раз доберется до ящиков со снарядами. По пути наткнется на труп. Трогая в крови и грязи лицо мертвого, спросит:
- Женька, кто это?
- Вовкой звать. Из запасного который. Не знаю фамилии. Там вон, рядом, Ходжиков и Крутилев еще...
Обогнув мертвого, Васин нащупает ящик с бронебойными, задыхаясь, обессиливая, подтащит к станинам орудия. Слева загремят выстрелы полковушек. Напоровшись на их огонь, немецкие танки рассредоточатся, отойдут друг от друга, а головной резко повернет к позиции Васина.
- Один сюда наладился! - что есть силы гаркнет Савушкин.
- Не спеши, Женька. В гусеницы или в башню. В лоб - без толку...
Васин не успеет договорить, орудие оглушающе грохнет, и Васина едва не пришибет отпрянувшим казенником.
- Ты что, дурак, говорю же - ближе!
- Он воронку обходил, бок подставил!
- Ну?
- Дымит, гад! - не скроет Женя мальчишеского восторга.
- Еще одним садани! Заряжаю!
- Не надо, Васин, немчура выскакивает, по ним пехота садит!
Обо всех этих подробностях Роман Пятницкий узнает, когда, тяжело раненный, окажется на койке в медсанбате, рядом с младшим сержантом Васиным. Расскажет Васин и о том, как Женька подобьет еще один танк и как "пантера" напрочь искорежит их пушку и насмерть изувечит Савушкина.
Но все это будет потом, несколько дней спустя...
Простыл Женя Савушкин, а Пятницкому казалось - всхлипывает. Что еще ему сказать, чем успокоить?
За восемь дней безотдышных боев, что минули после переформировки в Цифлюсе, полк подполковника Варламова снова поредел, ощутимо пострадал и третий дивизион. Огонь немецких береговых батарей, развернутых для стрельбы по суше, внезапно накрыл штаб дивизиона. Погиб командир восьмой батареи Павел Еловских, тяжело ранило начальника штаба и командира дивизиона капитана Сальникова. Начальник штаба еще ничего, выживет, а вот комдива, пожалуй, поднять врачам не удастся.
О далеких и недоступных ему командирах горевалось Жене совсем не так, как о Петре Ивановиче, будто отца или еще кого-то близкого потерял Женя.
Поглядывая на старшего лейтенанта Зернова, сидевшего за стереотрубой, которого вчера толком не успел разглядеть, Пятницкий переговаривался с Женей Савушкиным. Одни сучки, толщиной с карандаш, собранные окрест, лежали кучкой у ног Жени, другие он доставал из-за пазухи. Роман любовался игрушечной теплинкой, пока не обратил внимание, что сушняк, который у Жени за оттопыренной пазухой, горит жарче и ярче, чем тот, что лежит на дне окопа. Встревоженный, окликнул Савушкина:
- Женька, подойди-ка сюда.
Савушкин поднялся, настороженно посмотрел на Пятницкого, забегал глазами. Пятницкий отвернул у него полу расстегнутой до ремня шинели и с трудом сдержался, чтобы не накричать.
- Дубина стоеросовая, ты каким местом думаешь? Мало тебе того урока?
- Дак, я помаленьку...
Черт с ним, когда помаленьку - сплошь и рядом использовали на растопку порох немецких орудийных зарядов, но ведь Женька этими полуметровыми макаронинами набит, как рыба икрой перед нерестом. Попадет искра - и живой факел.
Старший лейтенант Зернов оторвался от стереотрубы, спросил, что случилось.
- Недавно один обормот едва не насмерть,- пояснил Пятницкий.- Вырыл ячейку, как для телеграфного столба, две гильзы с порохом туда, сам залез, огонь развел. Извержение вулкана устроил, даже немцы всполошились. Едва загасили дурака.
Зернов укоризненно посмотрел на Савушкина. Посчитал несвоевременным как-то иначе обозначить свое вступление в должность.
Прибывший из далекого тылового госпиталя старший лейтенант Зернов принял взвод от сержанта Кольцова, сегодня с рассветом спешил познакомиться с передним краем противника, если то, что он разглядывал в стереотрубу, можно было назвать передним краем. Сидел Зернов без шапки, и ветер шевелил на его голове, как ковыльный султан, непослушно отделившийся от густых темных волос, ненормально седой вихор. Оглянувшись на Пятницкого, старший лейтенант сказал про свое наблюдение:
- Ничегошеньки не видно. Туман чертов.
Конечно, хотелось бы видеть, но это желание, пожалуй, в большей мере было рождено любопытством, чем необходимостью, вытекающей из сложившейся обстановки. Главные события теперь там, на правом фланге, где, скованная со всех сторон, продолжала ожесточенное сопротивление группировка гитлеровских войск, зажатая непосредственно в Кенигсберге.
Ветер гнал' облачные космы по-над землей, трепал, обчесывал их о гнутые, косорукие сосны, и видимость понизу немного очистил. Справиться с тем, что было повыше, ветер был слабоват. Тяжелые, упившиеся влагой брюхато-провислые и угрюмо-аспидные тучи почти не двигались, упрямо заслоняли солнце от прозябших солдат в волглых шинелях. Старший лейтенант Зернов маялся душой, боялся встретиться взглядом с Романом Пятницким. Ума не приложит, что делать. Воевать так воевать, а то...
- Старший лейтенант, ты давно на фронте? - спросил его Пятницкий.
Зернов настороженно посмотрел на комбата, подумал: "Глядит и гадает, наверное, что я за тип. Взвод принял - и ни пальцем о палец..." Ответил:
- На фронт я, комбат, попал в сорок втором, а воевал в общей сложности полтора месяца.
- Ранения? - понимая, спросил Пятницкий.
- Да, и все тяжелые. Третье - в августе прошлого года.- Зернов усмехнулся: - Схлестнулся с "Великой Германией". Что спросил-то? Не приглянулся?
- С чего взял? - строго сказал Роман.- Мнительный какой! Переживаешь, что руки сунуть некуда? Успеешь, наработаешься. Вот повернем на Кенигсберг, не то еще будет... Стоп...- вдруг остановил себя Пятницкий. Только теперь сознание зацепилось за смысл сказанного Зерновым о "Великой Германии". Что-то памятное было в этом помпезном названии немецкой танковой дивизии, слышанном совсем недавно и совсем от другого человека.
Недоуменно поворошив память, Пятницкий спросил:
- Где ты, говоришь, схлестнулся с "Великой Германией"?
- Под Вилкавишками, у самой границы.
Пятницкий уставил взгляд на Зернова и произнес с расстановкой:
- Тридцать семь снарядов... Валька, последний взводный... Двести человек...
- Ты что? О чем ты? - в замешательстве смотрел Зернов на Пятницкого.
- Тебя Валентином звать?
В предчувствии чего-то невероятного Зернов едва слышно ответил:
- Валентин Николаевич.
- По отчеству не слышал.- Пятницкий тяжело опустился на станок с катушкой телефонного кабеля.- Значит, Валька Зернов... Что тебе о Павле Еловских известно?
- О Павле? Ничего. То есть комбат мой. А ты? Ты знаешь его? Где он?
Пятницкий молчал, смотрел на противоестественно седой клок волос, разделявший надвое слегка вьющуюся шевелюру Зернова.
- Надо же,- покачал головой.- Чуб твой под Вилкавишками побелило?
- Нет. Это у меня с детства,- ответил растерянный, ошеломленный Зернов и выкрикнул: - Что ты мне о чубе! Ты о Павле! О Павле скажи!
Пятницкий будто не приметил этой вспышки, сказал с горечью:
- Он ведь тебя убитым считал, Валентин... Так и не узнал, что ты живой...
Долго никто из них не решался нарушить молчание. Наконец Зернов выдавил:
- Убит Паша? Когда? Расскажи, что знаешь?
- Еловских в наш полк после прорыва пришел. Как и ты, из госпиталя. Комбатом-восемь. Три дня назад в бою за фольварки...
Роман рассказал о Еловских все, что знал. А что он знал? Много ли знал?
- Гора с горой не сходится...- угрюмо проговорил Зернов.- Не-е-ет, человеку с человеком тоже сойтись не пришлось.
Зернов встал, походил от изгиба до изгиба окопа, снова сел на футляр стереотрубы, заново обтянутый обрезками плащ-палатки разведчиками Кольцова восемь дней назад в Цифлюсе. Втянув губу, прильнул к окулярам.
Подкручивая маховичок горизонтали, он ощупывал многократно усиленным зрением то, что не мог увидеть час назад.
Серые, редкие клочья тумана бродили по огромной свалке машин, пушек, бронетранспортеров и иному военному добру, беспорядочно разбросанному по склону до самой воды и ставшему хламом. С выверенным постоянством, поднимая пенные гребни, волны пошевеливали неуклюжие плоскодонные баркасы, прибитые к береговому песчанику, баюкали возле уреза тела мертвых.
Зернов оторвался от прибора, потер ладонями лицо, сказал куда-то вниз, в землю, о том, что не оставляло его и не могло сейчас оставить:
- Меня убитым считал:.. Нас подобрали. Двоих. Актюшин без ног, а я вот он... Нет, значит, Павла...- Зернов поднял взгляд.- Ты знаешь, комбат, о его семье? В Киеве, всех. Исчез на земле род Еловских. Павел был последним...
Зернов болезненно улыбнулся шмыгающему носом Жене Савушкину. Сучки, которые собрал Женя, были сырыми и грели плохо. Зернов, видно, приметил никудышное настроение парня, потрепал его по шапке, спросил:
- Солдат, почему у тебя ноги разные?
Женя с сомнением посмотрел на свои ухлюстанные сапоги.
- Чего это вы, скажете тоже...
- А как же, смотри: одна нога правая, другая - левая.
Лучше костерка согрело Женю шутливое слово, оскалил удивительно белые зубы.
Зернов, освобождаясь от гнетущих дум, выскочил на бруствер и, утопая в песке, взобрался на соседнюю дюну, поросшую местами цепким стелющимся кустарником. Спросил оттуда:
- Комбат, долго нам еще сидеть у самого синего моря? Что ты там про Кенигсберг помянул?
Пятницкий поднялся к Зернову. Сказал, не отвечая на вопрос:
- Тяжело было Павлу... Ты-то как тогда? Друзья ведь...
Зернов умоляюще попросил:
- Не надо об этом, комбат. Мало ли что в те проклятые минуты... Всякое думалось. Павел исполнял свой долг, я - свой. Что могли - сделали... Искал его. Написал в часть - сообщили, что ранен. Разыскал госпиталь - сообщили, что выбыл.
Только теперь Пятницкий ответил на вопрос Зернова:
- В дивизионе никто ничего толком не знает, но думаю, что скоро снимут нас с этого участка - и на Кенигсберг.
- Долго с ним чикаются. В январе еще подошли... А смогут немцы, как мы, например, в Сталинграде?
- Поживем - увидим,- ответил Пятницкий и подумал, что не исключается другой вариант: не в Кенигсберг, а в Берлин перебросят. Вот уж где народу поляжет... За каждый паскудный фольварк зубами держатся, а уж за столицу рейха...
Мысли Зернова шли в том же направлении. Спросил Пятницкого:
- Комбат, а если на Берлин?
- Куда пошлют. Мне все равно.
- Не скажи. Человек честолюбив и на смертном одре,- невесело улыбнулся Зернов.- Если умирать, то в Берлине все же... солиднее, что ли.
- Солиднее, Валентин, вообще не умирать,- ответил Пятницкий и ткнул рукой в направлении песчаных куртин, где ложбинками пробирались двое.Наши, похоже. Коркин с Васиным, кому больше. С Коркиным не знаком еще?
- С Коркиным перекинулись парой слов. Он вчера вторую звездочку на погоны нацепил. Ты-то, комбат, почему в лейтенантах засиделся?
- Ну, это не от меня... Точно, они самые,- перестал сомневаться Пятницкий.- Понятно. На море посмотреть захотелось, может, и трофеем каким поживиться. Вон у Васина рожа какая крученая, он и подбил Коркина, не иначе.
Подошедший Коркин поспешил упредить неизбежное:
- Не в оправдание, комбат. Понимаешь, извелся весь. Вот и решили с Васиным навестить вас. Пушки вычищены, как на парад, гильзы собраны...
- Разрешения не мог спросить? По телефону хотя бы, Коркин? - прервал его Пятницкий.- Как в артели какой-то. Старшина не вернулся?
- Нет еще. Ему Греков приказал машину присмотреть, какая поновее,Коркин засмеялся.- Как же, Юра Греков - исполняющий обязанности командира дивизиона, ему теперь без персонального "мерседес-бенца" никак нельзя.
- Я же Тимофею Григорьевичу наказал коней и повозку! - возмутился Пятницкий.- Когда ему машиной заниматься!
- Так он и кинется за машиной, держи карман шире,- успокоил Коркин.Горохова не знаешь, что ли? Да вон он, легок на помине. Не дядька Тимофей витязь.
В россыпи редкого, гнутого-перегнутого ветрами сосняка, что тянулся вдоль гребня прибрежной возвышенности, показался всадник. Вид у него был далеко не богатырский, но конь под ним... Буланый жеребец, тугой под шкурой, в белых чулках на тонких беспокойных ногах, гордо нес грациозно вскинутую голову, покусывал удила и, заламывая мускулистую лебединую шею, казалось, с презрением взглядывал на седока.
- Где это ты разжился, Тимофей Григорьевич? - восхитился Коркин.
Старшина с трудом высвободил ступню, засунутую в стремя, как он сам говаривает, по самое некуда, неловко сполз брюхом с седла, тогда уж, поддержанный Коркиным, извлек из стремени вторую ногу. Махнул рукой в сторону моря:
- Там.
Васин, восторженно смотревший на коня, схватился за повод.
- Какая красивая... Бежевая, да? Дай прокатиться, дядька Тимофей!
Расстроенный Тимофей Григорьевич выдернул чембур из рук Васина, передразнил:
- Кра-си-ва-я... Жеребец это, дурак ты бежевый! Пошел вон, мамкин сын!
Захлестнув чембур за пучок веток, Горохов стал возмущенно говорить Пятницкому:
- Что это творится, Роман Владимирович? Разве это люди? Кто их на свет произвел, чью они титьку сосали? Как их назвать? Ладно, когда людей, если война придумана... Лошадей-то за какие грехи? Пропасть сколько! Весь овраг доверху. Друг на друге, друг на друге... Сгоняли табуны и били, били из пулеметов. Может, посмотрите?
- На людей насмотрелся,- сквозь зубы ответил Пятницкий.- Этого еще не хватало... Рысака-то куда? На парад, что ли?
- Попробую в упряжке, не годится - в хозвзвод отдам... В кустах стоял, взял повод - затрясся, шкура ходуном заходила. Даже лошади умом тронулись от всего этого...
Пятницкий запустил пятерню в черную щетинно-жесткую гриву коня, ласково поскреб. Конь мотнул мордой, приподнял, покачал переднее копыто, напомнил Роману Упора. Такой же холеный и сытый. Только Упор вороной. Пятницкий сунул стремя под мышку, примерил на вытянутую руку, озорно подмигнул Васину - сойдет! - и взял у Горохова повод.
Не кавалерист Тимофей Григорьевич, хотя и при конях в колхозе - на телеге больше. Но все же. А комбат-то куда? Городской ведь, ему ли верхом! Тимофей Григорьевич, снисходительно прощая, покачал головой. Пятницкий вставил носок в стремя, легко и ловко взлетел в седло, пригнетился. Конь строптиво и сбивчиво покопытил землю, но, почувствовав уверенный и требовательный нажим шенкелей, успокоился и сторожко ждал следующей команды. Она пришла с болью врезавшихся удил. Жеребец вскинулся передней частью, высоко поиграл чулками.
Пятницкий посмотрел на восхищенных товарищей и внутренне смутился театральности сделанного, прикрыл смущение шуткой:
- Представление окончено, можно разойтись!
Спрыгнул с коня. Подавая повод Тимофею Григорьевичу, предостерег:
- Держите жеребца подальше от начальственных глаз - враз замахорят.
Женя Савушкин, влюбленно смотревший на комбата из окопчика, крикнул:
- Товарищ лейтенант, вас!
К телефону Пятницкого вызывал Греков.
- Пятницкий, какого черта копаешься? Срочно в штаб полка!
- Ты чего как цербер? В силу новой должности, что ли?
- Подь ты...- разгневался Греков.- Понял, что я сказал?
- Зачем хоть вызывают?
- Придешь - узнаешь.
Глава двадцать восьмая
Первым, кого увидел Пятницкий возле штаба полка, был командир девятой гаубичной батареи капитан Костя-ев. Он сидел на дышле бесколесной брички в распахнутой шинели и, забросив ногу на ногу, писал на тетрадном листке, пристроенном поверх целлулоида планшетки.
- Садись,- сдвигаясь выше по оглобле, Костяев переложил карандаш в левую руку, поздоровался.- Чего запыхался? Гнались за тобой?
- Греков подхлестнул,- усаживаясь, ответил Пятницкий.- Что за экстренные сборы?
Понимая, что больше не напишет ни строчки, Костяев сунул писанину в планшет и с треском придавил кнопки-застежки.
- Кто-то решил, что воевать не умеем. Учения якобы, в войну играть будем.
- Если будем драться на улицах Кенигсберга, Хасан, какие тут игрушки,возразил Пятницкий.- Кенигсберг - не Гумбиннен, не Прейсиш-Эйлау. Столица прусской военщины, крепость. Не грех и поучиться кое-чему... Уже сказали об учениях?
- Кто скажет? Варламов наш? Черта лысого он скажет, как всегда, будет тянуть до последнего,- Костяев поморщился, сплюнул в сторону.- Изжога замучила, соды бы... Он и взводным-то в сюрпризы играл, а сейчас и подавно. Слышал, что полковника ему присвоили? Замараеву и Торопову подполковников.
- Откуда мне знать, сижу у моря, жду погоды.- Пятницкий простодушно улыбнулся.- Можешь передать начальству мои сердечные поздравления... Но откуда об учениях известно?
- Седунин, адъютант Варламова, по секрету всему свету. У него, поди, моча-то не держится, а тут... Сегодня Седунин вообще не от мира сего. Вежливый, учтивый, только что шарниры не скрипят в пояснице. Одну новость, правда, зажал. Вякнул о должностных перемещениях - и захлопнулся. Из приказа, говорит, узнаете... Вон товарищ Греков топает, может, он что знает.
Гарусова перевязали. Пятницкий подозвал Шимбуева, распорядился:
- Проводи до медпункта, мы тут сами доберемся.
Гарусов поспешно оборонился:
- Не надо, я дойду. Я знаю куда.
Чего это он шарахнулся от Шимбуева? За автоматную очередь по собаке побаивается?
Непредвиденная задержка заставила спешить. Неподалеку от пехотного КП Шимбуев проговорил, ни к кому не обращаясь:
- Войне вот-вот конец... Прокантуется в госпитале, потом будет ходить пузой вперед: мы паха-али!..
Пятницкий в раздумье посмотрел на него и примиряюще сказал:
- Не надо так, Алеха. Он шел в бой. Ранен не в пьяной драке - пулей фашистской.
Преданный ординарец презрительно фыркнул и зашагал вперед комбата.
Глава двадцать седьмая
В начале марта Хайльсбергская группировка немцев была окончательно отрезана от центральной Германии и от Кенигсберга. Сотня метров за сотней, фольварк за фольварком - мешок этот суживался, сдавливался, уменьшался в объеме и в двадцатых числах, прижатый к береговой кромке, продырявленный во многих местах, лопнул. То, что было теперь перед наблюдательным пунктом Пятницкого, не походило на передний край. Это был узкий участок побережья, раскисший от разлива ручьев и речушек, тесно забитый войсками противника. Плотный артиллерийский огонь, дерзкие штурмовки "ильюшиных" даже в мерзкую погоду вышибли у немцев всякую надежду баржами да баркасами перебраться на косу Фрише-Нерунг, которая шестидесятикилометровой естественной дамбой отделяла залив от моря, и противник вынужден был прекратить сопротивление.
Происходящее здесь не было похоже на виденное пушкарями Пятницкого в предыдущих боях. Теперь не россыпь и горстки, а тысячные толпы пленных кучились, сбивались в колонны и направлялись на сборные пункты.
Пятницкий возвращался на НП с огневой позиции, смотрел на неиссякающий поток изможденных, заросших щетиной людей с ранцами из телячьих шкур, с притороченными к ним одеялами и котелками, с рубчатыми цилиндрами противогазных коробок, приспособленных для хранения харчишек. Колонна двигалась с вязким шарканьем сукна и кожи, сырым хлюпаньем грязи, кашлем и болезненным сопением. От нее исходил запах окопной человеческой неухоженности. Шли с погасшими, обращенными в себя взглядами, и глаза пленных казались бессмысленными, пустыми до потери цвета.
О чем думали? Что заботило? Каким виделось завтра?
Поговорить бы с которым, проникнуть в душу, увидеть, что там?
Пятницкий вспомнил свой визит к цивильным немцам, свою позорную попытку говорить на их языке. Комбат, герр оффицир... Молчал бы в тряпочку...
Правда, было с кем поговорить - знали русский язык, всосали с молоком матери. Брели в общих колоннах, в такой же травянисто-тусклой немецкой форме, и не отличишь сразу, не подумаешь, что мужик из тернопольских, винницких или еще каких российских краев. Отличать помогали сами немцы. Увидев советского офицера чином повыше, они со злорадной брезгливостью выталкивали их из строя и заискивающе кричали: "Руссиш ферратер!"
Но с этими Пятницкому говорить не хотелось. Много виноватых в том, что земная кора пропитана человеческой кровью до самой мантии, эти виноваты вчетверо.
Обособленно, заложив руки за спину, в расстегнутом до белья офицерском мундире, навстречу Пятницкому шел обочиной рослый, с вызывающе поднятой головой немец. Шел прямо, всем видом показывая, что не собирается и шага ступить в сторону. Кровь ожогом застопорилась в жилах Романа, каменно свела мышцы. Ударились плечом о плечо. Роман колыхнулся, устоял. Немец не изменил позы, не оглянулся, не сбился с шага. Пятницкий в бешеной злобе крутнулся следом, рука машинально рванулась к кобуре, цапнула застежку и замерла.
Широкий заносчивый затылок, мускулистая распрямленная спина, сцепленные холеные руки на пояснице, а ниже - набухшие кровью лоскутья брюк, обнаженное, залитое кровью бедро, рванина человеческого тела...
- Сволочь,- процедил Роман сквозь зубы, перепрыгнул канаву и, спрямляя путь, пошагал вдоль протянутой на шестах линии связи. Гневная дрожь утихала долго и неохотно.
Днем в затишке даже пригревало, впору шинель сникать, но выйди на открытое место - так дунет с моря, что шапку на уши натягивай. Наблюдательный пункт на то и наблюдательный, чтобы видно с него было, место подобрали не на юру, какой ни на есть - кустарничек по бокам, но все равно продирало до костного мозга. Да и не день еще. Утро только-только зарождалось.
Женю Савушкина, ходившего на линию чинить кабель, промочило до нитки, пробрало ветром, и теперь он сидел на дне ровика, ломал хворостинки, жег костерок, грел руки и шмыгал сырым носом.
Чтобы сдружиться на войне, хорошим людям и одного боя достаточно, а Женя Савушкин и Петр Иванович Мамонов воевали вместе целых восемь дней. Взаимную и добрую человеческую привязанность Пятницкий приметил сразу и по силе возможности старался не разлучать товарищей. Вчера на глазах у Жени ранило Петра Ивановича. Когда разрезали сапог и Женя увидел, что осталось от ступни, закричал в голос.
Провожая Мамонова, знали: теперь-то уж будет дома, дождется его славная женщина по имени Маруся, одарившая деревню бесценными иголками. Каждый, кто был поблизости, что-нибудь да сунул в мешок Мамонова: кто пару белья, кто мало стиранное полотенце, кто совсем новую гимнастерку, припасенную на лучшие времена. Женя горевал вдвойне: нечего было подарить Петру Ивановичу, разнесло Женин вещмешок тем же снарядом.
Пятницкий отвел Женю в сторону, достал из полевой сумки книжку невеликую в обтрепанной и тонкой обложке - на ней солдат Василий Теркин скручивает цигарку, спросил Женю:
- Помнишь, тогда вслух читали? Понравилась? Хотел сразу подарить тебе, возьми сейчас и подари Петру Ивановичу. Белье - вещь, конечно, ценная, но износится, а книжка долгой памятью о тебе будет. Напиши на ней что-нибудь.
Самую малость, но все же легче на душе стало. Вздохнул Женя:
- Как он теперь без ноги-то?
...Увез Мамонов память о Жене, а вот Роману Пятницкому так ничего и не останется на память о Жене, кроме самой памяти...
Случится все это буквально через несколько дней. Седьмая батарея едва-едва успеет переместить две пушки к дороге, вымощенной от замка к форту, как немцы вновь навалятся танками и самоходными орудиями, пытаясь пробить путь для пехоты, рвущейся на помощь осажденному гарнизону форта. Контуженый, ослепленный Васин, единственно живой из расчета, ощупывая поворотный механизм, прицел, панораму и яростно ругаясь, еще будет пытаться незрячим вести огонь. Женя Савушкин отшвырнет телефонный аппарат (связи так и так нет, кабель давно в лапшу искрошен), бросится к прицелу орудия.
- Васин, подскажи, я буду!
- Женька?! - встрепенется обрадованный Васин.- Нет ли воды у тебя? Глаза вот... Хоть малость увидеть...
- Нету, Васин. Водки немного,- беспричинно повинится Савушкин. И это порадует сержанта. Он ухватит флягу и, жадно промочив горло, взбодрив себя, выльет остатки на давно не стиранный платок, протрет синюшные наплывы на лице и с болью, с зубовным скрежетом разлепит веки. Но увидит Васин лишь смутную, расплывчатую тень Жени Савушкина, контуры пушки да путаницу прореженного осколками кустарника. Глазами Васина станет связист Женя Савушкин.
- Васин! Слева от рощи танки прут! - закричит наблюдавший за немцами Савушкин.
- Не вижу. Женька, в бога, в Христа... Становись к панораме!
Матерясь от боли, слепоты, беспомощности, Васин все же доползет до разрушенных снарядных ниш, ухватит за петлю ящик, потянет к пушке. На ощупь отыщет казенник и, вцепившись в рукоятку затвора, опустит клин, дрожащими руками всунет снаряд в захолодавшее хайло патронника.
- Женька, уровень проверь! Может, сбило!
- Где он? Я только наводить умею.
Не заругается, только засопит Васин.
- На прицеле справа... Увидишь - пузырек плавает. Барабанчиком риску на ноль подкрути. Видишь?
- Вижу! Сделал!
- Танки где?
- Далеко, кажись, мимо идут.
- Метров сколько?
- Пятьсот, наверно, не меньше.
- Не стреляй, впустую будет. Подпусти малость.
Прижаренный солнцем, мокрый от пота и крови, Васин еще раз доберется до ящиков со снарядами. По пути наткнется на труп. Трогая в крови и грязи лицо мертвого, спросит:
- Женька, кто это?
- Вовкой звать. Из запасного который. Не знаю фамилии. Там вон, рядом, Ходжиков и Крутилев еще...
Обогнув мертвого, Васин нащупает ящик с бронебойными, задыхаясь, обессиливая, подтащит к станинам орудия. Слева загремят выстрелы полковушек. Напоровшись на их огонь, немецкие танки рассредоточатся, отойдут друг от друга, а головной резко повернет к позиции Васина.
- Один сюда наладился! - что есть силы гаркнет Савушкин.
- Не спеши, Женька. В гусеницы или в башню. В лоб - без толку...
Васин не успеет договорить, орудие оглушающе грохнет, и Васина едва не пришибет отпрянувшим казенником.
- Ты что, дурак, говорю же - ближе!
- Он воронку обходил, бок подставил!
- Ну?
- Дымит, гад! - не скроет Женя мальчишеского восторга.
- Еще одним садани! Заряжаю!
- Не надо, Васин, немчура выскакивает, по ним пехота садит!
Обо всех этих подробностях Роман Пятницкий узнает, когда, тяжело раненный, окажется на койке в медсанбате, рядом с младшим сержантом Васиным. Расскажет Васин и о том, как Женька подобьет еще один танк и как "пантера" напрочь искорежит их пушку и насмерть изувечит Савушкина.
Но все это будет потом, несколько дней спустя...
Простыл Женя Савушкин, а Пятницкому казалось - всхлипывает. Что еще ему сказать, чем успокоить?
За восемь дней безотдышных боев, что минули после переформировки в Цифлюсе, полк подполковника Варламова снова поредел, ощутимо пострадал и третий дивизион. Огонь немецких береговых батарей, развернутых для стрельбы по суше, внезапно накрыл штаб дивизиона. Погиб командир восьмой батареи Павел Еловских, тяжело ранило начальника штаба и командира дивизиона капитана Сальникова. Начальник штаба еще ничего, выживет, а вот комдива, пожалуй, поднять врачам не удастся.
О далеких и недоступных ему командирах горевалось Жене совсем не так, как о Петре Ивановиче, будто отца или еще кого-то близкого потерял Женя.
Поглядывая на старшего лейтенанта Зернова, сидевшего за стереотрубой, которого вчера толком не успел разглядеть, Пятницкий переговаривался с Женей Савушкиным. Одни сучки, толщиной с карандаш, собранные окрест, лежали кучкой у ног Жени, другие он доставал из-за пазухи. Роман любовался игрушечной теплинкой, пока не обратил внимание, что сушняк, который у Жени за оттопыренной пазухой, горит жарче и ярче, чем тот, что лежит на дне окопа. Встревоженный, окликнул Савушкина:
- Женька, подойди-ка сюда.
Савушкин поднялся, настороженно посмотрел на Пятницкого, забегал глазами. Пятницкий отвернул у него полу расстегнутой до ремня шинели и с трудом сдержался, чтобы не накричать.
- Дубина стоеросовая, ты каким местом думаешь? Мало тебе того урока?
- Дак, я помаленьку...
Черт с ним, когда помаленьку - сплошь и рядом использовали на растопку порох немецких орудийных зарядов, но ведь Женька этими полуметровыми макаронинами набит, как рыба икрой перед нерестом. Попадет искра - и живой факел.
Старший лейтенант Зернов оторвался от стереотрубы, спросил, что случилось.
- Недавно один обормот едва не насмерть,- пояснил Пятницкий.- Вырыл ячейку, как для телеграфного столба, две гильзы с порохом туда, сам залез, огонь развел. Извержение вулкана устроил, даже немцы всполошились. Едва загасили дурака.
Зернов укоризненно посмотрел на Савушкина. Посчитал несвоевременным как-то иначе обозначить свое вступление в должность.
Прибывший из далекого тылового госпиталя старший лейтенант Зернов принял взвод от сержанта Кольцова, сегодня с рассветом спешил познакомиться с передним краем противника, если то, что он разглядывал в стереотрубу, можно было назвать передним краем. Сидел Зернов без шапки, и ветер шевелил на его голове, как ковыльный султан, непослушно отделившийся от густых темных волос, ненормально седой вихор. Оглянувшись на Пятницкого, старший лейтенант сказал про свое наблюдение:
- Ничегошеньки не видно. Туман чертов.
Конечно, хотелось бы видеть, но это желание, пожалуй, в большей мере было рождено любопытством, чем необходимостью, вытекающей из сложившейся обстановки. Главные события теперь там, на правом фланге, где, скованная со всех сторон, продолжала ожесточенное сопротивление группировка гитлеровских войск, зажатая непосредственно в Кенигсберге.
Ветер гнал' облачные космы по-над землей, трепал, обчесывал их о гнутые, косорукие сосны, и видимость понизу немного очистил. Справиться с тем, что было повыше, ветер был слабоват. Тяжелые, упившиеся влагой брюхато-провислые и угрюмо-аспидные тучи почти не двигались, упрямо заслоняли солнце от прозябших солдат в волглых шинелях. Старший лейтенант Зернов маялся душой, боялся встретиться взглядом с Романом Пятницким. Ума не приложит, что делать. Воевать так воевать, а то...
- Старший лейтенант, ты давно на фронте? - спросил его Пятницкий.
Зернов настороженно посмотрел на комбата, подумал: "Глядит и гадает, наверное, что я за тип. Взвод принял - и ни пальцем о палец..." Ответил:
- На фронт я, комбат, попал в сорок втором, а воевал в общей сложности полтора месяца.
- Ранения? - понимая, спросил Пятницкий.
- Да, и все тяжелые. Третье - в августе прошлого года.- Зернов усмехнулся: - Схлестнулся с "Великой Германией". Что спросил-то? Не приглянулся?
- С чего взял? - строго сказал Роман.- Мнительный какой! Переживаешь, что руки сунуть некуда? Успеешь, наработаешься. Вот повернем на Кенигсберг, не то еще будет... Стоп...- вдруг остановил себя Пятницкий. Только теперь сознание зацепилось за смысл сказанного Зерновым о "Великой Германии". Что-то памятное было в этом помпезном названии немецкой танковой дивизии, слышанном совсем недавно и совсем от другого человека.
Недоуменно поворошив память, Пятницкий спросил:
- Где ты, говоришь, схлестнулся с "Великой Германией"?
- Под Вилкавишками, у самой границы.
Пятницкий уставил взгляд на Зернова и произнес с расстановкой:
- Тридцать семь снарядов... Валька, последний взводный... Двести человек...
- Ты что? О чем ты? - в замешательстве смотрел Зернов на Пятницкого.
- Тебя Валентином звать?
В предчувствии чего-то невероятного Зернов едва слышно ответил:
- Валентин Николаевич.
- По отчеству не слышал.- Пятницкий тяжело опустился на станок с катушкой телефонного кабеля.- Значит, Валька Зернов... Что тебе о Павле Еловских известно?
- О Павле? Ничего. То есть комбат мой. А ты? Ты знаешь его? Где он?
Пятницкий молчал, смотрел на противоестественно седой клок волос, разделявший надвое слегка вьющуюся шевелюру Зернова.
- Надо же,- покачал головой.- Чуб твой под Вилкавишками побелило?
- Нет. Это у меня с детства,- ответил растерянный, ошеломленный Зернов и выкрикнул: - Что ты мне о чубе! Ты о Павле! О Павле скажи!
Пятницкий будто не приметил этой вспышки, сказал с горечью:
- Он ведь тебя убитым считал, Валентин... Так и не узнал, что ты живой...
Долго никто из них не решался нарушить молчание. Наконец Зернов выдавил:
- Убит Паша? Когда? Расскажи, что знаешь?
- Еловских в наш полк после прорыва пришел. Как и ты, из госпиталя. Комбатом-восемь. Три дня назад в бою за фольварки...
Роман рассказал о Еловских все, что знал. А что он знал? Много ли знал?
- Гора с горой не сходится...- угрюмо проговорил Зернов.- Не-е-ет, человеку с человеком тоже сойтись не пришлось.
Зернов встал, походил от изгиба до изгиба окопа, снова сел на футляр стереотрубы, заново обтянутый обрезками плащ-палатки разведчиками Кольцова восемь дней назад в Цифлюсе. Втянув губу, прильнул к окулярам.
Подкручивая маховичок горизонтали, он ощупывал многократно усиленным зрением то, что не мог увидеть час назад.
Серые, редкие клочья тумана бродили по огромной свалке машин, пушек, бронетранспортеров и иному военному добру, беспорядочно разбросанному по склону до самой воды и ставшему хламом. С выверенным постоянством, поднимая пенные гребни, волны пошевеливали неуклюжие плоскодонные баркасы, прибитые к береговому песчанику, баюкали возле уреза тела мертвых.
Зернов оторвался от прибора, потер ладонями лицо, сказал куда-то вниз, в землю, о том, что не оставляло его и не могло сейчас оставить:
- Меня убитым считал:.. Нас подобрали. Двоих. Актюшин без ног, а я вот он... Нет, значит, Павла...- Зернов поднял взгляд.- Ты знаешь, комбат, о его семье? В Киеве, всех. Исчез на земле род Еловских. Павел был последним...
Зернов болезненно улыбнулся шмыгающему носом Жене Савушкину. Сучки, которые собрал Женя, были сырыми и грели плохо. Зернов, видно, приметил никудышное настроение парня, потрепал его по шапке, спросил:
- Солдат, почему у тебя ноги разные?
Женя с сомнением посмотрел на свои ухлюстанные сапоги.
- Чего это вы, скажете тоже...
- А как же, смотри: одна нога правая, другая - левая.
Лучше костерка согрело Женю шутливое слово, оскалил удивительно белые зубы.
Зернов, освобождаясь от гнетущих дум, выскочил на бруствер и, утопая в песке, взобрался на соседнюю дюну, поросшую местами цепким стелющимся кустарником. Спросил оттуда:
- Комбат, долго нам еще сидеть у самого синего моря? Что ты там про Кенигсберг помянул?
Пятницкий поднялся к Зернову. Сказал, не отвечая на вопрос:
- Тяжело было Павлу... Ты-то как тогда? Друзья ведь...
Зернов умоляюще попросил:
- Не надо об этом, комбат. Мало ли что в те проклятые минуты... Всякое думалось. Павел исполнял свой долг, я - свой. Что могли - сделали... Искал его. Написал в часть - сообщили, что ранен. Разыскал госпиталь - сообщили, что выбыл.
Только теперь Пятницкий ответил на вопрос Зернова:
- В дивизионе никто ничего толком не знает, но думаю, что скоро снимут нас с этого участка - и на Кенигсберг.
- Долго с ним чикаются. В январе еще подошли... А смогут немцы, как мы, например, в Сталинграде?
- Поживем - увидим,- ответил Пятницкий и подумал, что не исключается другой вариант: не в Кенигсберг, а в Берлин перебросят. Вот уж где народу поляжет... За каждый паскудный фольварк зубами держатся, а уж за столицу рейха...
Мысли Зернова шли в том же направлении. Спросил Пятницкого:
- Комбат, а если на Берлин?
- Куда пошлют. Мне все равно.
- Не скажи. Человек честолюбив и на смертном одре,- невесело улыбнулся Зернов.- Если умирать, то в Берлине все же... солиднее, что ли.
- Солиднее, Валентин, вообще не умирать,- ответил Пятницкий и ткнул рукой в направлении песчаных куртин, где ложбинками пробирались двое.Наши, похоже. Коркин с Васиным, кому больше. С Коркиным не знаком еще?
- С Коркиным перекинулись парой слов. Он вчера вторую звездочку на погоны нацепил. Ты-то, комбат, почему в лейтенантах засиделся?
- Ну, это не от меня... Точно, они самые,- перестал сомневаться Пятницкий.- Понятно. На море посмотреть захотелось, может, и трофеем каким поживиться. Вон у Васина рожа какая крученая, он и подбил Коркина, не иначе.
Подошедший Коркин поспешил упредить неизбежное:
- Не в оправдание, комбат. Понимаешь, извелся весь. Вот и решили с Васиным навестить вас. Пушки вычищены, как на парад, гильзы собраны...
- Разрешения не мог спросить? По телефону хотя бы, Коркин? - прервал его Пятницкий.- Как в артели какой-то. Старшина не вернулся?
- Нет еще. Ему Греков приказал машину присмотреть, какая поновее,Коркин засмеялся.- Как же, Юра Греков - исполняющий обязанности командира дивизиона, ему теперь без персонального "мерседес-бенца" никак нельзя.
- Я же Тимофею Григорьевичу наказал коней и повозку! - возмутился Пятницкий.- Когда ему машиной заниматься!
- Так он и кинется за машиной, держи карман шире,- успокоил Коркин.Горохова не знаешь, что ли? Да вон он, легок на помине. Не дядька Тимофей витязь.
В россыпи редкого, гнутого-перегнутого ветрами сосняка, что тянулся вдоль гребня прибрежной возвышенности, показался всадник. Вид у него был далеко не богатырский, но конь под ним... Буланый жеребец, тугой под шкурой, в белых чулках на тонких беспокойных ногах, гордо нес грациозно вскинутую голову, покусывал удила и, заламывая мускулистую лебединую шею, казалось, с презрением взглядывал на седока.
- Где это ты разжился, Тимофей Григорьевич? - восхитился Коркин.
Старшина с трудом высвободил ступню, засунутую в стремя, как он сам говаривает, по самое некуда, неловко сполз брюхом с седла, тогда уж, поддержанный Коркиным, извлек из стремени вторую ногу. Махнул рукой в сторону моря:
- Там.
Васин, восторженно смотревший на коня, схватился за повод.
- Какая красивая... Бежевая, да? Дай прокатиться, дядька Тимофей!
Расстроенный Тимофей Григорьевич выдернул чембур из рук Васина, передразнил:
- Кра-си-ва-я... Жеребец это, дурак ты бежевый! Пошел вон, мамкин сын!
Захлестнув чембур за пучок веток, Горохов стал возмущенно говорить Пятницкому:
- Что это творится, Роман Владимирович? Разве это люди? Кто их на свет произвел, чью они титьку сосали? Как их назвать? Ладно, когда людей, если война придумана... Лошадей-то за какие грехи? Пропасть сколько! Весь овраг доверху. Друг на друге, друг на друге... Сгоняли табуны и били, били из пулеметов. Может, посмотрите?
- На людей насмотрелся,- сквозь зубы ответил Пятницкий.- Этого еще не хватало... Рысака-то куда? На парад, что ли?
- Попробую в упряжке, не годится - в хозвзвод отдам... В кустах стоял, взял повод - затрясся, шкура ходуном заходила. Даже лошади умом тронулись от всего этого...
Пятницкий запустил пятерню в черную щетинно-жесткую гриву коня, ласково поскреб. Конь мотнул мордой, приподнял, покачал переднее копыто, напомнил Роману Упора. Такой же холеный и сытый. Только Упор вороной. Пятницкий сунул стремя под мышку, примерил на вытянутую руку, озорно подмигнул Васину - сойдет! - и взял у Горохова повод.
Не кавалерист Тимофей Григорьевич, хотя и при конях в колхозе - на телеге больше. Но все же. А комбат-то куда? Городской ведь, ему ли верхом! Тимофей Григорьевич, снисходительно прощая, покачал головой. Пятницкий вставил носок в стремя, легко и ловко взлетел в седло, пригнетился. Конь строптиво и сбивчиво покопытил землю, но, почувствовав уверенный и требовательный нажим шенкелей, успокоился и сторожко ждал следующей команды. Она пришла с болью врезавшихся удил. Жеребец вскинулся передней частью, высоко поиграл чулками.
Пятницкий посмотрел на восхищенных товарищей и внутренне смутился театральности сделанного, прикрыл смущение шуткой:
- Представление окончено, можно разойтись!
Спрыгнул с коня. Подавая повод Тимофею Григорьевичу, предостерег:
- Держите жеребца подальше от начальственных глаз - враз замахорят.
Женя Савушкин, влюбленно смотревший на комбата из окопчика, крикнул:
- Товарищ лейтенант, вас!
К телефону Пятницкого вызывал Греков.
- Пятницкий, какого черта копаешься? Срочно в штаб полка!
- Ты чего как цербер? В силу новой должности, что ли?
- Подь ты...- разгневался Греков.- Понял, что я сказал?
- Зачем хоть вызывают?
- Придешь - узнаешь.
Глава двадцать восьмая
Первым, кого увидел Пятницкий возле штаба полка, был командир девятой гаубичной батареи капитан Костя-ев. Он сидел на дышле бесколесной брички в распахнутой шинели и, забросив ногу на ногу, писал на тетрадном листке, пристроенном поверх целлулоида планшетки.
- Садись,- сдвигаясь выше по оглобле, Костяев переложил карандаш в левую руку, поздоровался.- Чего запыхался? Гнались за тобой?
- Греков подхлестнул,- усаживаясь, ответил Пятницкий.- Что за экстренные сборы?
Понимая, что больше не напишет ни строчки, Костяев сунул писанину в планшет и с треском придавил кнопки-застежки.
- Кто-то решил, что воевать не умеем. Учения якобы, в войну играть будем.
- Если будем драться на улицах Кенигсберга, Хасан, какие тут игрушки,возразил Пятницкий.- Кенигсберг - не Гумбиннен, не Прейсиш-Эйлау. Столица прусской военщины, крепость. Не грех и поучиться кое-чему... Уже сказали об учениях?
- Кто скажет? Варламов наш? Черта лысого он скажет, как всегда, будет тянуть до последнего,- Костяев поморщился, сплюнул в сторону.- Изжога замучила, соды бы... Он и взводным-то в сюрпризы играл, а сейчас и подавно. Слышал, что полковника ему присвоили? Замараеву и Торопову подполковников.
- Откуда мне знать, сижу у моря, жду погоды.- Пятницкий простодушно улыбнулся.- Можешь передать начальству мои сердечные поздравления... Но откуда об учениях известно?
- Седунин, адъютант Варламова, по секрету всему свету. У него, поди, моча-то не держится, а тут... Сегодня Седунин вообще не от мира сего. Вежливый, учтивый, только что шарниры не скрипят в пояснице. Одну новость, правда, зажал. Вякнул о должностных перемещениях - и захлопнулся. Из приказа, говорит, узнаете... Вон товарищ Греков топает, может, он что знает.