- О "фердинандах" скажу, посылать сам изволь. Передаю трубку.
Какой липучий газетчик! Что ему сказать? Обалдеть можно!
- Товарищ лейтенант,- в трубке голос старшины Горохова. Слава богу, не корреспондент.
- Слушаю, Тимофей Григорьевич.
- Начальник штаба приказал сматывать хозяйство. Так что не беспокойтесь, все сделаем. Покушать есть что? Я пришлю.
- Не нужно, Тимофей Григорьевич, не гоняй людей на ночь глядя. Какие потери?
- Трое. Сейчас со всего дивизиона собирают, во Фридланде похоронят... Еще раненых трое. Их Липатов в медпункт увез.
- О Степане Даниловиче знаете?- спросил Пятницкий.
- Д-да,- запнулся Горохов, вздохнул прерывисто.
Я послал за ним... Как рука ваша?
Это еще откуда - о руке? Посмотрел на Савушкина Тот отвел взгляд, чтобы не видеть, как товарищ лейтенант головой покачивает.
- Чепуха, старшина, маникюр попортило,- отозвался Пятницкий и вдруг вспомнил:- Тимофей Григорьевич!
- Что?- встревожился старшина.
- Документы капитана где? Сумка, планшетка? Там его письмо жене, в Гомель. Слышишь? Не отправляй!
- Все у меня пока.
- Письмо найди, припрячь. Сам ей напишу.
Вспомнился разговор с капитаном Будиловским, заныло, потянуло сердце будто виноват в его гибели, будто сам бесчестно увернулся от смерти, вместо себя другого подставил. Понимал - глупость все это, понимал, но мучился.
Только-только забрезжил рассвет. Пятницкий, Шимбуев, Савушкин и связист из штабной батареи, миновав поле, берегом реки вышли на дорогу к Баумгартену. Баумгартен брали соседи, и Роман с любопытством оглядывал место побоища. Группа нестроевых солдат из похоронной команды собирала неприятельские трупы. Пятницкий недовольно подумал: "Что, пленных для этого не нашлось, что ли?" Среди побитого, изорванного снарядами можжевельника виднелась отрытая за ночь и наполовину заполненная яма.
- В-во наворачкали! - зябко восхитился Шимбуев Враскачку, по-утиному, подъехала полуторка. Сидевший поверх клади солдат, покряхтывая, слез, открыл борт, снова, оскользаясь подметкой на шине колеса, вскарабкался в кузов. Ногами, березовой рогатиной начал сталкивать то, что там было. Подходили другие солдаты, цеплялись своими приспособлениями за сброшенное, тащили к яме. Роман миновал их, стал спускаться к сараям - к окраине Баумгартена. За сараями, среди безжизненно холодных, давно сгоревших строений и еще тлеющих развалин жилых домов, стояли колесные кухни, суетились люди. Кто-то разжился губной гармошкой и теперь безжалостно и неумело дул в нее. Чисто и хорошо смеялись военные девчонки. В народившейся поутру кладбищенской тишине было это удивительно и щемило давней молодой тоской.
Из кустов на дорогу выбрался солдат лет за сорок. Перекинув веревку через плечо, он волочил к яме мертвого. Шинель покойника задралась, длинные неживые руки мотались на неровностях, из кирзовых сапог, перехваченных буксировочной петлей, торчали пожелтевшие портянки.
Кирзачи! Пятницкий оцепенел, остановился в ознобе. Гул в голове обрушил тишину.
- Т-ты что?- задохнулся Пятницкий.- Т-ты что, иначе не можешь? Он тебе кто - немец? Фашист? Не видишь, глаза протереть?
Подсмыгнув по погону веревку, солдат покосился на молодого лейтенанта, огрызнулся:
- Потаскай-ка всю ночь... Нацепляют звездочек, ходят, распоряжаются...
- Стой! - срывая голос от страшной догадки, закричал Пятницкий и схватил солдата за лацканы видавшей виды шинели.- Ты куда его? А? В эту яму?!
- Чего орешь! Отцепись,- с упрямством и усталым озлоблением солдат дернулся и выпустил веревку. Задубевшие ноги покойника ударились о землю. В душе Пятницкого взорвалось все сгустившееся из пережитого, пересиленного, перетерпленного за последние сутки. Он с силой толкнул солдата, и тот полетел впереверт. Роман выдернул из кобуры пистолет.
- Погибшего советского... Я тебе покажу, мерзавец! К стенке! помраченно выкрикивал он и наступал на поднявшегося и ощерившегося солдата.
Стенки не было, спина близилась к стожку полешек-кривулин. Все пошло на дрова безлесого, экономного прусского крестьянина - пни, коряги, сучки... Улежный стожок наполовину был обобран, видно, для тех вон кухонь. Потемневший - ветрами обдутый, дождями моченный,- он желтел одним боком. Закрываясь от пистолета щитком ладони, боясь упасть, солдат другой рукой уперся в нагромождение крохотных полешек. Наглость вылетела из него, испарилась, глаза распялил страх.
- Вы что, вы что... Товарищ. Я же...
Шимбуев бросился к Пятницкому, но не успел. Разрывая тишину, обращая внимание всех, слонявшихся у развалин по делу и без дела, грянули пистолетные выстрелы. Вздрагивая, щепались и выскакивали уплотненные деревяшки возле обмершего, прощавшегося с жизнью погребалыцика. Невидимо мелькавший затвор ТТ остановился, из открытого зева патронника курился легкий дымок. Пятницкому хотелось двинуть солдата в зубы Сдержался. Трудно дыша, выдавил:
- Похорони как положено. Проверю. Если что... Взаправду убью. В той... с немцами зарою.
Повернулся спиной и пошел. Шимбуев настиг его, спросил тревожно и с упреком:
- А если бы... промазал?
Пятницкий промолчал, обошел воронку и резко остановился. Постоял, посмотрел на закрытое протянутыми тучами небо, на своих неочухавшихся спутников и спросил'
- Шимбуев, солнце было хоть раз? Ну, как мы в прорыв пошли?
Солдаты переглянулись.
- И я не помню,- вздохнул Пятницкий.
Глянув на него, твердо зашагавшего дальше, штабной связист сказал Шимбуеву:
- Лейтенант про солнце, а я маму вспомнил. Ее предки солнцу поклонялись... Я только по отцу русский, мама из нганасанов, самоедов авамских. В их племени, чтобы сказать: "Я жить хочу", говорили: "Я солнце видеть хочу". Вот и лейтенант, значит, жить хочет.
- Во! Вякнул тоже,- запнулся в шаге Алеха.- Тебе, поди, не хочется.Шимбуев, как и Пятницкий минуту назад, запрокинул голову и широко открыл глаза на хмурое небо, невесело цыкнул слюной через зубы:- Конечно, куда с добром, когда - солнце.
Глава пятнадцатая
Пятницкий сидел в кабине "студебеккера" и, притулившись к шоферу, сладко посапывал.
Трехосные машины с семидесятишестимиллиметровыми орудиями в прицепе стояли колонной на узкой шоссейке Когда остановились, к чистому духу оттаявшей земли примешались запахи пороховой гари от пушек, бензиновых паров - от машин. По обочинам - голые яблони, еще не хлебнувшие весенних соков, на булыжнике немецкого проселка - жиденькая размазня. И над всем этим и вокруг этого - непроглядная темень.
Кто-то поскребся в дверцу, ругнулся, нащупывая ручку, и простуженным голосом вначале спросил, потом распорядился:
- Комбат-семь? В голову колонны, срочно!
Шофер Коломиец, он же командир отделения тяги, удивительно конопатый солдат - даже кисти рук обрызганы бурым,- пошевелил плечом, на котором лежала голова Пятницкого.
- К командиру полка вызывают,- пояснил Коломиец, вороша затекшим плечом. Все это время он сидел без движения, боясь потревожить спящего командира батареи.
Пятницкий потянулся, поправил съехавшую на живот кобуру, пошарил под ногами шапку, зевнул.
- Может, на переформировку?- с безразличием, в котором скрывалась надежда, спросил Коломиец.
Пятницкий насупился, промолчал. Открыл дверцу и прыгнул в черноту.
Из кузова, раскрылив полы шинели, как курица с нашеста, слетел ординарец Алеха Шимбуев и упал на четвереньки. Встал, обтер руки о голенища сапог, удобней вскинул автомат и молча зашагал рядом.
Полузаснувшая колонна оживала. Пятницкий, мучимый зевотой, ускорил шаг. Шимбуев, шлепая по грязи, бойко поспешал рядом. Покосившись раза два на комбата и уловив в его лице озабоченность, он, как и Коломиец, спросил с плохо скрытой надеждой:
- Может, на переформировку, товарищ комбат?
Услышав этот вопрос вторично, а если точнее - в третий раз, поскольку раньше Роман задавал его себе сам, Пятницкий сердито ответил:
- А шут его знает, Алеха.
Снова молчание, понятное обоим.
Люди вконец измотались от бессонных ночей и от постоянного телесного и душевного напряжения. Ждали, что после боев на реке Алле им дадут отдышаться. Не тут-то было. В Баумгартене задержались, конечно, но всего на сутки: чтобы личный состав помыть, одежду через вошебойку пропустить, боеприпасами пополниться. Батарея Пятницкого из артмастерских пушку получила вместо разбитой - чужую, ранее покалеченную, приведенную теперь в полный порядок.
Вот с людьми - хуже. Из резерва или запасных полков не прислали ни одного человека. Берегут, поди, для Кенигсберга. Из дивизиона АИР пятерых, не пригодных для аристократической инструментальной разведки, но, по разумению начальства, способных заменить погибших орудийных номеров, перевели все же в дивизион капитана Сальникова, но в седьмую батарею Пятницкого ни одного не попало.
Вот так вот перетасовали кое-что внутри дивизии, произвели перестановки - и все. Вроде сил добавилось, покрепче стали. Так-то оно так, только фронт дивизии теперь с учетом этих сил - всего тысяча метров.
Сегодня неожиданно сняли с передовой, отвели куда-то на левый фланг армии. Может, решили все же по-настоящему укомплектовать? По госпиталям да санбатам пошарить, а то призывников подбросить? Лучше бы, конечно, нюхавших пороху. Да что говорить! И от зеленых стручков никто бы не отказался. Взять его батарею. Воевавших, опытных, профессионально подготовленных пушкарей, артиллеристов в полном смысле этого слова - один-два на орудие. В помощь к ним переведены буквально все. Даже старшина Горохов. Ничего плохого о Горохове не скажешь, но вести хозяйство батареи - одно, вести бой номерным орудия - совсем другое. То же самое и писарь Курлович, и повар Бабьев, и санинструктор Липатов... Но и с ними в расчетах только по четыре человека.
Связисты Липцева - те вообще разучились спать, нет подмены. С офицерами... Взводом управления все еще сержант Кольцов командует. Вернувшийся из санбата лейтенант Рогозин, украшенный свежеподжившим шрамом на правой щеке, третий день хромает. Связки, говорит, потянул. Похоже врет, скорее всего, осколком задело Шимбуев видел, как он, таясь, делал перевязку.
- Мотает бинт, морщится,- рассказывал Алеха Пятницкому, - а сам интеллигентно так по матушке, по матушке...
Понятно, почему врет. Из санбата опять в санбат? Неловко парню, понимает - людей-то кот наплакал, вот и помалкивает о ранении.
- Д-да, подремонтироваться надо бы,- Шимбуев плюнул в темноту и убежденно добавил:- Только ни хрена не выйдет. Это уж точно.
...Вглядываясь в лица офицеров третьего дивизиона, подполковник Варламов показал на карту, раскинутую на столе штабного автобуса.
- Ближе,- сказал он.- Достаньте свои. Квадрат.. Видите этого паука? Перекресток пяти дорог. Две дороги из сходящихся идут от противника. По данным авиационной разведки, по этим дорогам двигается моторизованный корпус, в голове которого танковая дивизия. Зарыться и не пропустить. Первый и второй дивизионы будут здесь, левее. Им распоряжения даны. Вам, Сальников, тут. На самом перекрестке - батарею... Какую намерены, комдив?
Капитан покосился на Пятницкого. Варламов одобрил:
- Принято! Седьмая, Пятницкого. На том месте сейчас развернулась батарея зенитчиков. Перестраивается для стрельбы прямой наводкой. Впереди них четыре полковых сорокапятки. Те и другие в оперативном отношении будут подчинены Сальникову. До рассвета корпус едва ли подойдет. За это время врыться по уши. Остановишь, Пятницкий?
Пятницкий едва не выпалил: "Умру, но остановлю!"- и смутился оттого, что собрался сказать эту веками освященную клятву, которая прозвучала бы сейчас в тесном, жарко натопленном штабном автобусике крайне напыщенно. Пятницкий замедлился с ответом, соображая, как сказать то же самое, но другими словами.
- Чего молчишь?- подстегнул командир полка, и Пятницкий не нашел других слов.
- Умру, но остановлю! - глядя в глаза Варламова, сказал он.
Судя по реакции присутствующих, они не нашли ответ нескромным, для них он был вполне уместным. Только Варламов не преминул внести поправку:
- Умирать, Пятницкий, погодим. Мы с тобой еще в академию вместе Поедем, не боями, парадами командовать будем.
Горячее и благодарное тронуло душу Пятницкого.
Комбата Пятницкого на батарее ждали. Возле машины Коломийца собрались командиры расчетов и отделений, оба офицера - лейтенант Рогозин и .младший лейтенант Коркин.
Присели, прикрылись плащ-палаткой. Роман коротко изложил поставленную батарее задачу.
- Куда их черти несут, комбат?- спросил Коркин.
- В Кенигсберг, больше некуда.
Старшина Горохов преувеличенно весело выдохнул:
- Это есть наш последний и ре-ши-тель-ный бой..
Пятницкий осуждающе нахмурился:
- Ты, Тимофей Григорьевич, гимн под лазаря не перестраивай, пожалуйста.
Старшина недоуменно пожал плечами, но проговорил виновато:
- Чего вы серчаете, товарищ комбат?
- Ладно. Сам знаешь,- ответил Пятницкий и скомандовал:- Орлы, разумные-неразумные, по местам.
Двигались в плотной темноте со скоростью улитки. Возглавлял колонну командир отделения тяги Коломиец. Он, как колясочный гоночного мотоцикла, провис из дверцы, вглядывался в осклизлую булыжную дорогу. Упаси бог съехать на поле. До рассвета пробуксуешь. Надо же, март не наступил, а тут... Скорее бы опять приморозило.
- Ползем, как в дегте,- недовольно заметил Пятницкий.
- Можно и поскорее. Только вот что, комбат,- притормаживая, сказал Коломиец,- накиньте на спину полотенце и шпарьте впереди "студера", быстрее будет.
Роман добродушно проворчал:
- У тебя, Николай, ни на грош чинопочитания, но за разумное предложение бог тебя, возможно, простит Давай свое полотенце.
Пятницкий выбрался из машины, пошел впереди. С полотенцем на плечах в шаг с ним разбрызгивал грязь Шимбуев. Колонна сразу прибавила скорость. Кургузый Алеха, поспевая за комбатом, пыхтел, скользил подошвами, рвал их из черноземной каши и вполголоса отводил душу.
- Стой! - неожиданно раздался властный женский голос.- Стой!
- Стою, хоть дои,- показал Шимбуев свое скверное настроение, но на всякий случай шаги стал делать помельче. Понятно стало - вышли к позициям зенитных батарей Значит, где-то рядом место огневых Пятницкого.
Через канаву перемахнуло несколько фигур с автоматами на изготовку. Разобрались, что за колонна, куда направляется. Цыганистого вида дивчина с сержантскими нашивками на погонах откровеннейшим образом полюбовалась Романом, потом уж повернулась к Шимбуеву Уставившись на нее, тот стоял с распахнутым ртом. Зенитчица сдвинула на глаза Алехе шапку и насмешливо спросила:
- Кого доить-то, мышонок?- и тут же подлудила голос:- Будешь ходить полоротым - немец подоит твою кровушку. А ну, захлопнись!
Довольный остановкой и восхищенный девицей, Шимбуев даже не рассердился, буркнул только:
- Экая тетенька,- и, обращаясь к Пятницкому, высказал свою догадку: Жарко будет. Если уж бабенок против танков...
Пушки отцепили на положенном расстоянии друг от друга, быстро разобрали лопаты. Рогозин с Коркиным расставили буссоль, определили места для орудийных окопов.
Началась опостылевшая, но всегда нужная и без понуканий выполняемая работа. Копали, прислушивались, вглядывались в темноту - туда, где рогулькой пропадали дороги, снова брались за лопаты. Пятницкий проверил наличие подкалиберных и бронебойных снарядов, распорядился доставить еще двадцать ящиков.
Ожидание боя взвинчивало. Пока окапывались, этого не замечалось, но когда, гася звезды, стало бледнеть небо, на позиции легла гнетущая тишина. Роман не мог сидеть на месте. Он по десятку раз осмотрел каждую пушку, побывал у соседей-зенитчиц, на огневых сорока-пяток, но обрести спокойствия не мог. Скорее бы, скорее. Лучше бой, чем эта парализующая немота сереющей ночи, это нервное ожидание...
Стоит присесть, задуматься - в голову лезет всякое Черт бы побрал дядьку Тимофея! "Это есть наш последний..." Как испорченная пластинка зудит под черепом
Роман идет к третьему орудию. Им командует артмастер Васин вместо Семиглазова... Жив ли Семиглазов? Должен выжить. Липатов говорит, если навылет, то ничего, починят...
Шимбуев - тенью рядом. На огневой позиции расчета Васина раздраженная перебранка.
- Зубов много?- яростно спрашивает Васин - Убавлю. Рой, кулема, рой глубже.
Перед Васиным стоит худой, нескладный, со впавшими щеками и всегда плохо пробритый писарь Курлович, отлаивается.
- В чем дело? Чего сцепились, неразумные?- остановил их Пятницкий, понимая причину раздраженности.
- Не могу, товарищ комбат, ладони в кровь стер, выдохся,- признался жалкий в этот миг Курлович. Еле зрячий глаз его слезился.
- Хлюпик! Интеллигентская тряпка!- продолжал разоряться младший сержант Васин.- Первым же осколком выковырнет тебя из этой г...ной ямки. Дай лопату, сам копать буду!- не обращая внимания на Пятницкого, продолжал кричать Васин.
Курлович послушно тянул лопату к себе. И вырвал бы из цепких лап Васина, да вдруг застыл растерянно, выпустил черенок.
- Слышите?- просипел он.
Явственно доносился гул мотора. Танки? Уже? Теперь вступал в силу закон протеста. Не сейчас, потом, позже! Но когда потом? Когда позже? Пусть сейчас, немедленно! Пусть идут, пусть включают самую скорую скорость эти чертовы танки! Пусть вихрем ворвутся в эту ватную, наэлектризованную тишину, воспламенят, взорвут ее, тогда... Тогда все будет иначе. Тогда оживет в человеке все, что в нем есть, что заложено про запас, на будущее.
- Слышите?- просипел Курлович.
Васин слышал и уже разобрался в доносившемся гуле. Смешливо поморщил нос, сказал примирительно:
- Чего психуешь, Юрий Николаевич? Это "студер" наш. Колька Коломиец, раздолбай коломенский, снаряды прет.
Курлович со свистом втянул воздух, затрясся в кашле впалой грудью и с женской неловкостью вонзил лопату в освобожденную от дерна и теперь податливую землю.
В редких окопчиках перекликаются пехотинцы и копают, копают, лезут поглубже в землю. Танков нет. Но они будут, скоро будут.
Прихрамывая, к Пятницкому подошел Андрей Рогозин. Свежий шрам безобразил его чистое интеллигентное лицо. В зубах - не знающая огня трубка. Горбоносый, глаза ввалились Спросил:
- Роман, из штаба есть что-нибудь?
Пятницкий сообщил, что знал:
- Ждите, говорят, танки прошли Грюнхоф.
Рогозин посмотрел на небо, шрам дернулся.
- Значит, скоро. К рассвету, заключил он Дегтярная темень жижела, в зените просматривались рваные, быстро текучие облака. Рогозин похлюпал трубкой.
- Роман, ты помнишь "Сомнение" Глинки? Попытался вспомнить сейчас... Не смог Страх напал, что ли?
- А ты что, из другого теста?- спросил Пятницкий с улыбкой и покривился, чувствуя боль пересохших губ
- Из того же, но смерти не боюсь,- мрачно сказал Андрей и так же мрачно пропел: "С ней не раз мы встречались в степи..." Это помню, а "Сомнение" нет. Гляди вон, у первого орудия по тебе кто-то соскучился, шапкой машет.
Махал Женя Савушкин. Пятницкий спрыгнул к нему в ровик.
- Как дела, композитор?- с ободряющим смешком спросил в трубке голос командира дивизиона.
Что ему этот "композитор" втемяшился? Или фамилия что навеяла? Тогда, во-первых, знаменитый однофамилец не был композитором, он собирал народные песни. Во-вторых... Что за дурацкая манера у армейских патриархов прозвища лепить подчиненным! Но Пятницкий не сказал об этом, ответил:
- Готовы, встретим, товарищ семнадцатый. Настроение? А что оно... Ждем.
Отдал трубку, взобрался на бруствер, сел, свесив ноги в окоп. Ждем. Чего ждем? Победы? Будет победа, никуда от нас не денется. Снова будем ходить по тополиным улицам Свердловска, удить рыбу на Шарташе, прошвыриваться с девчонками у почтамта... Нет, прошвыриваться не придется. Он поедет за Настенькой, привезет ее к маме... А если ничего этого не будет? Ворвутся, сомнут - и одна мертвая кровь на земле... Разве мало ее было?
Ну-ну, возьми себя в руки, хлюпик.
Кого это назвали хлюпиком? А-а. Курловича. Трусит? Может быть. А другие? Как они? Страшно всем. Страшно сейчас, потом страха не будет, будет только ожесточение, лихорадочная работа мозга и мышц. У Андрея Рогозина голова всегда остается светлой. Он станет ходить под разрывами, спокойно отдавать команды и посасывать бестабачную трубку. Позер немножко Андрюша Рогозин, но не трус, н-не-ет, не трус... Горькавенко только на вид вялый. В нем затаенная взрывная энергия. Бой он проведет бурно, но без раздражающей суеты. Не будет суетиться и Васин, артмастер, а теперь командир орудия, только крепче станет крестить святых угодников... Младший лейтенант Коркин? Витька? Он бледнеет, в бою у него трясутся губы, трясутся до того момента, пока, забыв об обязанностях взводного, не оттолкнет наводчика и сам не встанет к панораме. Прямые выстрелы у него точнехоньки...
- Комбат, гудит что-то.
Это присел к нему сержант Горькавенко. Он еще прежний Горькавенко увалистый, будто переел сытной пищи. Руки в мазуте, он вытирает их грязной ветошью.
- Откатник подтекал, подтянули с Васиным,- поясняет Горькавенко.Слышите? Гудит...
Пятницкий уловил принесенный движением воздуха отдаленный гул, схожий теперь с шумом затерявшейся в чащобе порожистой речки. Он подобрал ноги, резко поднялся. Слева, где сорокапятки, громко, на все поле, крикнули:
- К бо-о-ю!
И снова тишина. Плотная, давящая на мозг тишина. И внезапно в этой напряженной тишине мирный, будто на колхозном дворе, причмокивающий голос:
- Н-но, милая!
И скрип, обыкновенный тележный скрип.
Горькавенко, смешливо подергивая ноздрями, принюхался.
- Огиенко. Кашу везет.
Огиенко, пятидесятилетний ездовой, оставался в тылу и за писаря, и за старшину, и за повара. Работящий, исполнительный мужик спокойно, с хозяйской рачительностью делал все, что на него сваливалось.
Термоса быстро растащили. Огиенко в старенькой, с подпалинами и сборками на животе шинели подошел к Пятницкому.
- Я остаюсь, комбат,- сказал он, для чего-то перекладывая гранату-лимонку из левого кармана в правый.
Он не спрашивал, он ставил в известность. Он сказал это так, что невозможно было возразить, приказать что-то вопреки сказанному этим далеко не молодым человеком
- Ладно, Иван Калистратович, идите к Васину,- недовольно сказал Пятницкий.- С повозкой пусть Курловича отправит.
Через минуту, как ушел Огиенко, прибежал писарь Курлович. Растерянный, возмущенный, взъерошенный и ужасно официальный.
- Товарищ лейтенант, разрешите обратиться. Вы не смеете! Это, это...
- А чтоб вас. - Пятницкий неожиданно для себя сказал нехорошее слово, хотя сказать хотелось - и надо было сказать - самые хорошие, какие только есть на свете слова.
Повозку отправили с раненым пехотинцем
Глава шестнадцатая
Только заглох стукоток повозки по булыжникам, с тылу затарахтел мотоцикл. Прикатил начальник разведки дивизиона старший лейтенант Греков. Бодрый, сияет. Выпил, что ли? В дивизионе ни у кого нет мотоцикла, у него есть. Трофейный. Однажды даже "оппелем" обзавелся. Вытряхнули Грекова, "оппель" отдали в автобат.
- Как дела, седьмая? - неуместно для этой обстановки Греков большерото улыбался.
- Как сажа бела,- хмуро отозвался подошедший сержант Кольцов.
- Во, выскочил. Не тебя спрашивают, отделенный,- махнул на него Греков кожаной рукавицей.
Роман поздоровался за руку, доложил, что все, что требовалось, сделали, теперь дело за немцами.
- Где они? - спросил Грекова.- Минут десять, как слышу.
- Соскучился? Близко. Ты, это, за фланги не беспокойся. Слева двадцатая пушек наставила - плюнуть некуда, а справа наша гаубичная и пушки первого дивизиона. Я туда сейчас.
Греков не слезал с мотоцикла, только ногу на землю поставил. Теперь нацелился педаль давнуть, поднял колено, но спохватился.
- Да, чуть не забыл. Замполит полка нашему парторгу разгон давал. Маринует заявления в партию. О тебе говорили.
От этих слов Роману горячо стало.
- Черкани быстренько, я подожду. Парторг просил.
Роман помолчал немного и медленно сказал:
- Н-не сейчас. Потом...
- Что так?
- Что я с бухты-барахты.
- Малоподкованный, что ли? - засмеялся Греков.- Или рекомендации дать некому?
- Рекомендации будут, старший лейтенант! - озлился на веселость Грекова парторг батареи сержант Кольцов.
- Вот, одну Кольцов дает. Дал бы и я, да не примут комсомольскую,колыхнулось в смехе рябоватое лицо Грекова.
- Будет и другая. Немец... даст.
Кольцов сказал это таким тоном, что Греков поначалу растерялся, а когда дошло, выпалил:
- Во, это рекомендация! Глядишь, опять в газете напишут.
Теперь и Роман рассердился:
- Катись-ка ты отсюда, Греков.
- Нет, серьезно, что я парторгу скажу?
- Да пойми ты, некогда! - вконец разозлился Пятницкий.- Ты и так у меня уйму времени отнял.
- Во, бешеный! - потаращился Греков и, едва не вздыбив своего коня, умчался.
Роман стоял недвижно, слушал удаляющийся шум Но шум не затухал, даже становился громче. Обратно, что ли, повернул, неразумный?
Да нет, не мотоцикл это, и не шум уже, а гул Теперь не рокочущий, а похожий на весенние громовые раскаты - то затухающий, то усиливающийся при напоре ветра. Он близился, становился различимым по звуковым оттенкам моторов, гусениц. Роман беспокойно насторожился. Возбужденно исказились мышцы лица-Вдохнул глубже, крикнул протяжно и властно:
- К бо-о-о-о-ю-ю!
Замелькало, задвигалось около орудий.
Какой липучий газетчик! Что ему сказать? Обалдеть можно!
- Товарищ лейтенант,- в трубке голос старшины Горохова. Слава богу, не корреспондент.
- Слушаю, Тимофей Григорьевич.
- Начальник штаба приказал сматывать хозяйство. Так что не беспокойтесь, все сделаем. Покушать есть что? Я пришлю.
- Не нужно, Тимофей Григорьевич, не гоняй людей на ночь глядя. Какие потери?
- Трое. Сейчас со всего дивизиона собирают, во Фридланде похоронят... Еще раненых трое. Их Липатов в медпункт увез.
- О Степане Даниловиче знаете?- спросил Пятницкий.
- Д-да,- запнулся Горохов, вздохнул прерывисто.
Я послал за ним... Как рука ваша?
Это еще откуда - о руке? Посмотрел на Савушкина Тот отвел взгляд, чтобы не видеть, как товарищ лейтенант головой покачивает.
- Чепуха, старшина, маникюр попортило,- отозвался Пятницкий и вдруг вспомнил:- Тимофей Григорьевич!
- Что?- встревожился старшина.
- Документы капитана где? Сумка, планшетка? Там его письмо жене, в Гомель. Слышишь? Не отправляй!
- Все у меня пока.
- Письмо найди, припрячь. Сам ей напишу.
Вспомнился разговор с капитаном Будиловским, заныло, потянуло сердце будто виноват в его гибели, будто сам бесчестно увернулся от смерти, вместо себя другого подставил. Понимал - глупость все это, понимал, но мучился.
Только-только забрезжил рассвет. Пятницкий, Шимбуев, Савушкин и связист из штабной батареи, миновав поле, берегом реки вышли на дорогу к Баумгартену. Баумгартен брали соседи, и Роман с любопытством оглядывал место побоища. Группа нестроевых солдат из похоронной команды собирала неприятельские трупы. Пятницкий недовольно подумал: "Что, пленных для этого не нашлось, что ли?" Среди побитого, изорванного снарядами можжевельника виднелась отрытая за ночь и наполовину заполненная яма.
- В-во наворачкали! - зябко восхитился Шимбуев Враскачку, по-утиному, подъехала полуторка. Сидевший поверх клади солдат, покряхтывая, слез, открыл борт, снова, оскользаясь подметкой на шине колеса, вскарабкался в кузов. Ногами, березовой рогатиной начал сталкивать то, что там было. Подходили другие солдаты, цеплялись своими приспособлениями за сброшенное, тащили к яме. Роман миновал их, стал спускаться к сараям - к окраине Баумгартена. За сараями, среди безжизненно холодных, давно сгоревших строений и еще тлеющих развалин жилых домов, стояли колесные кухни, суетились люди. Кто-то разжился губной гармошкой и теперь безжалостно и неумело дул в нее. Чисто и хорошо смеялись военные девчонки. В народившейся поутру кладбищенской тишине было это удивительно и щемило давней молодой тоской.
Из кустов на дорогу выбрался солдат лет за сорок. Перекинув веревку через плечо, он волочил к яме мертвого. Шинель покойника задралась, длинные неживые руки мотались на неровностях, из кирзовых сапог, перехваченных буксировочной петлей, торчали пожелтевшие портянки.
Кирзачи! Пятницкий оцепенел, остановился в ознобе. Гул в голове обрушил тишину.
- Т-ты что?- задохнулся Пятницкий.- Т-ты что, иначе не можешь? Он тебе кто - немец? Фашист? Не видишь, глаза протереть?
Подсмыгнув по погону веревку, солдат покосился на молодого лейтенанта, огрызнулся:
- Потаскай-ка всю ночь... Нацепляют звездочек, ходят, распоряжаются...
- Стой! - срывая голос от страшной догадки, закричал Пятницкий и схватил солдата за лацканы видавшей виды шинели.- Ты куда его? А? В эту яму?!
- Чего орешь! Отцепись,- с упрямством и усталым озлоблением солдат дернулся и выпустил веревку. Задубевшие ноги покойника ударились о землю. В душе Пятницкого взорвалось все сгустившееся из пережитого, пересиленного, перетерпленного за последние сутки. Он с силой толкнул солдата, и тот полетел впереверт. Роман выдернул из кобуры пистолет.
- Погибшего советского... Я тебе покажу, мерзавец! К стенке! помраченно выкрикивал он и наступал на поднявшегося и ощерившегося солдата.
Стенки не было, спина близилась к стожку полешек-кривулин. Все пошло на дрова безлесого, экономного прусского крестьянина - пни, коряги, сучки... Улежный стожок наполовину был обобран, видно, для тех вон кухонь. Потемневший - ветрами обдутый, дождями моченный,- он желтел одним боком. Закрываясь от пистолета щитком ладони, боясь упасть, солдат другой рукой уперся в нагромождение крохотных полешек. Наглость вылетела из него, испарилась, глаза распялил страх.
- Вы что, вы что... Товарищ. Я же...
Шимбуев бросился к Пятницкому, но не успел. Разрывая тишину, обращая внимание всех, слонявшихся у развалин по делу и без дела, грянули пистолетные выстрелы. Вздрагивая, щепались и выскакивали уплотненные деревяшки возле обмершего, прощавшегося с жизнью погребалыцика. Невидимо мелькавший затвор ТТ остановился, из открытого зева патронника курился легкий дымок. Пятницкому хотелось двинуть солдата в зубы Сдержался. Трудно дыша, выдавил:
- Похорони как положено. Проверю. Если что... Взаправду убью. В той... с немцами зарою.
Повернулся спиной и пошел. Шимбуев настиг его, спросил тревожно и с упреком:
- А если бы... промазал?
Пятницкий промолчал, обошел воронку и резко остановился. Постоял, посмотрел на закрытое протянутыми тучами небо, на своих неочухавшихся спутников и спросил'
- Шимбуев, солнце было хоть раз? Ну, как мы в прорыв пошли?
Солдаты переглянулись.
- И я не помню,- вздохнул Пятницкий.
Глянув на него, твердо зашагавшего дальше, штабной связист сказал Шимбуеву:
- Лейтенант про солнце, а я маму вспомнил. Ее предки солнцу поклонялись... Я только по отцу русский, мама из нганасанов, самоедов авамских. В их племени, чтобы сказать: "Я жить хочу", говорили: "Я солнце видеть хочу". Вот и лейтенант, значит, жить хочет.
- Во! Вякнул тоже,- запнулся в шаге Алеха.- Тебе, поди, не хочется.Шимбуев, как и Пятницкий минуту назад, запрокинул голову и широко открыл глаза на хмурое небо, невесело цыкнул слюной через зубы:- Конечно, куда с добром, когда - солнце.
Глава пятнадцатая
Пятницкий сидел в кабине "студебеккера" и, притулившись к шоферу, сладко посапывал.
Трехосные машины с семидесятишестимиллиметровыми орудиями в прицепе стояли колонной на узкой шоссейке Когда остановились, к чистому духу оттаявшей земли примешались запахи пороховой гари от пушек, бензиновых паров - от машин. По обочинам - голые яблони, еще не хлебнувшие весенних соков, на булыжнике немецкого проселка - жиденькая размазня. И над всем этим и вокруг этого - непроглядная темень.
Кто-то поскребся в дверцу, ругнулся, нащупывая ручку, и простуженным голосом вначале спросил, потом распорядился:
- Комбат-семь? В голову колонны, срочно!
Шофер Коломиец, он же командир отделения тяги, удивительно конопатый солдат - даже кисти рук обрызганы бурым,- пошевелил плечом, на котором лежала голова Пятницкого.
- К командиру полка вызывают,- пояснил Коломиец, вороша затекшим плечом. Все это время он сидел без движения, боясь потревожить спящего командира батареи.
Пятницкий потянулся, поправил съехавшую на живот кобуру, пошарил под ногами шапку, зевнул.
- Может, на переформировку?- с безразличием, в котором скрывалась надежда, спросил Коломиец.
Пятницкий насупился, промолчал. Открыл дверцу и прыгнул в черноту.
Из кузова, раскрылив полы шинели, как курица с нашеста, слетел ординарец Алеха Шимбуев и упал на четвереньки. Встал, обтер руки о голенища сапог, удобней вскинул автомат и молча зашагал рядом.
Полузаснувшая колонна оживала. Пятницкий, мучимый зевотой, ускорил шаг. Шимбуев, шлепая по грязи, бойко поспешал рядом. Покосившись раза два на комбата и уловив в его лице озабоченность, он, как и Коломиец, спросил с плохо скрытой надеждой:
- Может, на переформировку, товарищ комбат?
Услышав этот вопрос вторично, а если точнее - в третий раз, поскольку раньше Роман задавал его себе сам, Пятницкий сердито ответил:
- А шут его знает, Алеха.
Снова молчание, понятное обоим.
Люди вконец измотались от бессонных ночей и от постоянного телесного и душевного напряжения. Ждали, что после боев на реке Алле им дадут отдышаться. Не тут-то было. В Баумгартене задержались, конечно, но всего на сутки: чтобы личный состав помыть, одежду через вошебойку пропустить, боеприпасами пополниться. Батарея Пятницкого из артмастерских пушку получила вместо разбитой - чужую, ранее покалеченную, приведенную теперь в полный порядок.
Вот с людьми - хуже. Из резерва или запасных полков не прислали ни одного человека. Берегут, поди, для Кенигсберга. Из дивизиона АИР пятерых, не пригодных для аристократической инструментальной разведки, но, по разумению начальства, способных заменить погибших орудийных номеров, перевели все же в дивизион капитана Сальникова, но в седьмую батарею Пятницкого ни одного не попало.
Вот так вот перетасовали кое-что внутри дивизии, произвели перестановки - и все. Вроде сил добавилось, покрепче стали. Так-то оно так, только фронт дивизии теперь с учетом этих сил - всего тысяча метров.
Сегодня неожиданно сняли с передовой, отвели куда-то на левый фланг армии. Может, решили все же по-настоящему укомплектовать? По госпиталям да санбатам пошарить, а то призывников подбросить? Лучше бы, конечно, нюхавших пороху. Да что говорить! И от зеленых стручков никто бы не отказался. Взять его батарею. Воевавших, опытных, профессионально подготовленных пушкарей, артиллеристов в полном смысле этого слова - один-два на орудие. В помощь к ним переведены буквально все. Даже старшина Горохов. Ничего плохого о Горохове не скажешь, но вести хозяйство батареи - одно, вести бой номерным орудия - совсем другое. То же самое и писарь Курлович, и повар Бабьев, и санинструктор Липатов... Но и с ними в расчетах только по четыре человека.
Связисты Липцева - те вообще разучились спать, нет подмены. С офицерами... Взводом управления все еще сержант Кольцов командует. Вернувшийся из санбата лейтенант Рогозин, украшенный свежеподжившим шрамом на правой щеке, третий день хромает. Связки, говорит, потянул. Похоже врет, скорее всего, осколком задело Шимбуев видел, как он, таясь, делал перевязку.
- Мотает бинт, морщится,- рассказывал Алеха Пятницкому, - а сам интеллигентно так по матушке, по матушке...
Понятно, почему врет. Из санбата опять в санбат? Неловко парню, понимает - людей-то кот наплакал, вот и помалкивает о ранении.
- Д-да, подремонтироваться надо бы,- Шимбуев плюнул в темноту и убежденно добавил:- Только ни хрена не выйдет. Это уж точно.
...Вглядываясь в лица офицеров третьего дивизиона, подполковник Варламов показал на карту, раскинутую на столе штабного автобуса.
- Ближе,- сказал он.- Достаньте свои. Квадрат.. Видите этого паука? Перекресток пяти дорог. Две дороги из сходящихся идут от противника. По данным авиационной разведки, по этим дорогам двигается моторизованный корпус, в голове которого танковая дивизия. Зарыться и не пропустить. Первый и второй дивизионы будут здесь, левее. Им распоряжения даны. Вам, Сальников, тут. На самом перекрестке - батарею... Какую намерены, комдив?
Капитан покосился на Пятницкого. Варламов одобрил:
- Принято! Седьмая, Пятницкого. На том месте сейчас развернулась батарея зенитчиков. Перестраивается для стрельбы прямой наводкой. Впереди них четыре полковых сорокапятки. Те и другие в оперативном отношении будут подчинены Сальникову. До рассвета корпус едва ли подойдет. За это время врыться по уши. Остановишь, Пятницкий?
Пятницкий едва не выпалил: "Умру, но остановлю!"- и смутился оттого, что собрался сказать эту веками освященную клятву, которая прозвучала бы сейчас в тесном, жарко натопленном штабном автобусике крайне напыщенно. Пятницкий замедлился с ответом, соображая, как сказать то же самое, но другими словами.
- Чего молчишь?- подстегнул командир полка, и Пятницкий не нашел других слов.
- Умру, но остановлю! - глядя в глаза Варламова, сказал он.
Судя по реакции присутствующих, они не нашли ответ нескромным, для них он был вполне уместным. Только Варламов не преминул внести поправку:
- Умирать, Пятницкий, погодим. Мы с тобой еще в академию вместе Поедем, не боями, парадами командовать будем.
Горячее и благодарное тронуло душу Пятницкого.
Комбата Пятницкого на батарее ждали. Возле машины Коломийца собрались командиры расчетов и отделений, оба офицера - лейтенант Рогозин и .младший лейтенант Коркин.
Присели, прикрылись плащ-палаткой. Роман коротко изложил поставленную батарее задачу.
- Куда их черти несут, комбат?- спросил Коркин.
- В Кенигсберг, больше некуда.
Старшина Горохов преувеличенно весело выдохнул:
- Это есть наш последний и ре-ши-тель-ный бой..
Пятницкий осуждающе нахмурился:
- Ты, Тимофей Григорьевич, гимн под лазаря не перестраивай, пожалуйста.
Старшина недоуменно пожал плечами, но проговорил виновато:
- Чего вы серчаете, товарищ комбат?
- Ладно. Сам знаешь,- ответил Пятницкий и скомандовал:- Орлы, разумные-неразумные, по местам.
Двигались в плотной темноте со скоростью улитки. Возглавлял колонну командир отделения тяги Коломиец. Он, как колясочный гоночного мотоцикла, провис из дверцы, вглядывался в осклизлую булыжную дорогу. Упаси бог съехать на поле. До рассвета пробуксуешь. Надо же, март не наступил, а тут... Скорее бы опять приморозило.
- Ползем, как в дегте,- недовольно заметил Пятницкий.
- Можно и поскорее. Только вот что, комбат,- притормаживая, сказал Коломиец,- накиньте на спину полотенце и шпарьте впереди "студера", быстрее будет.
Роман добродушно проворчал:
- У тебя, Николай, ни на грош чинопочитания, но за разумное предложение бог тебя, возможно, простит Давай свое полотенце.
Пятницкий выбрался из машины, пошел впереди. С полотенцем на плечах в шаг с ним разбрызгивал грязь Шимбуев. Колонна сразу прибавила скорость. Кургузый Алеха, поспевая за комбатом, пыхтел, скользил подошвами, рвал их из черноземной каши и вполголоса отводил душу.
- Стой! - неожиданно раздался властный женский голос.- Стой!
- Стою, хоть дои,- показал Шимбуев свое скверное настроение, но на всякий случай шаги стал делать помельче. Понятно стало - вышли к позициям зенитных батарей Значит, где-то рядом место огневых Пятницкого.
Через канаву перемахнуло несколько фигур с автоматами на изготовку. Разобрались, что за колонна, куда направляется. Цыганистого вида дивчина с сержантскими нашивками на погонах откровеннейшим образом полюбовалась Романом, потом уж повернулась к Шимбуеву Уставившись на нее, тот стоял с распахнутым ртом. Зенитчица сдвинула на глаза Алехе шапку и насмешливо спросила:
- Кого доить-то, мышонок?- и тут же подлудила голос:- Будешь ходить полоротым - немец подоит твою кровушку. А ну, захлопнись!
Довольный остановкой и восхищенный девицей, Шимбуев даже не рассердился, буркнул только:
- Экая тетенька,- и, обращаясь к Пятницкому, высказал свою догадку: Жарко будет. Если уж бабенок против танков...
Пушки отцепили на положенном расстоянии друг от друга, быстро разобрали лопаты. Рогозин с Коркиным расставили буссоль, определили места для орудийных окопов.
Началась опостылевшая, но всегда нужная и без понуканий выполняемая работа. Копали, прислушивались, вглядывались в темноту - туда, где рогулькой пропадали дороги, снова брались за лопаты. Пятницкий проверил наличие подкалиберных и бронебойных снарядов, распорядился доставить еще двадцать ящиков.
Ожидание боя взвинчивало. Пока окапывались, этого не замечалось, но когда, гася звезды, стало бледнеть небо, на позиции легла гнетущая тишина. Роман не мог сидеть на месте. Он по десятку раз осмотрел каждую пушку, побывал у соседей-зенитчиц, на огневых сорока-пяток, но обрести спокойствия не мог. Скорее бы, скорее. Лучше бой, чем эта парализующая немота сереющей ночи, это нервное ожидание...
Стоит присесть, задуматься - в голову лезет всякое Черт бы побрал дядьку Тимофея! "Это есть наш последний..." Как испорченная пластинка зудит под черепом
Роман идет к третьему орудию. Им командует артмастер Васин вместо Семиглазова... Жив ли Семиглазов? Должен выжить. Липатов говорит, если навылет, то ничего, починят...
Шимбуев - тенью рядом. На огневой позиции расчета Васина раздраженная перебранка.
- Зубов много?- яростно спрашивает Васин - Убавлю. Рой, кулема, рой глубже.
Перед Васиным стоит худой, нескладный, со впавшими щеками и всегда плохо пробритый писарь Курлович, отлаивается.
- В чем дело? Чего сцепились, неразумные?- остановил их Пятницкий, понимая причину раздраженности.
- Не могу, товарищ комбат, ладони в кровь стер, выдохся,- признался жалкий в этот миг Курлович. Еле зрячий глаз его слезился.
- Хлюпик! Интеллигентская тряпка!- продолжал разоряться младший сержант Васин.- Первым же осколком выковырнет тебя из этой г...ной ямки. Дай лопату, сам копать буду!- не обращая внимания на Пятницкого, продолжал кричать Васин.
Курлович послушно тянул лопату к себе. И вырвал бы из цепких лап Васина, да вдруг застыл растерянно, выпустил черенок.
- Слышите?- просипел он.
Явственно доносился гул мотора. Танки? Уже? Теперь вступал в силу закон протеста. Не сейчас, потом, позже! Но когда потом? Когда позже? Пусть сейчас, немедленно! Пусть идут, пусть включают самую скорую скорость эти чертовы танки! Пусть вихрем ворвутся в эту ватную, наэлектризованную тишину, воспламенят, взорвут ее, тогда... Тогда все будет иначе. Тогда оживет в человеке все, что в нем есть, что заложено про запас, на будущее.
- Слышите?- просипел Курлович.
Васин слышал и уже разобрался в доносившемся гуле. Смешливо поморщил нос, сказал примирительно:
- Чего психуешь, Юрий Николаевич? Это "студер" наш. Колька Коломиец, раздолбай коломенский, снаряды прет.
Курлович со свистом втянул воздух, затрясся в кашле впалой грудью и с женской неловкостью вонзил лопату в освобожденную от дерна и теперь податливую землю.
В редких окопчиках перекликаются пехотинцы и копают, копают, лезут поглубже в землю. Танков нет. Но они будут, скоро будут.
Прихрамывая, к Пятницкому подошел Андрей Рогозин. Свежий шрам безобразил его чистое интеллигентное лицо. В зубах - не знающая огня трубка. Горбоносый, глаза ввалились Спросил:
- Роман, из штаба есть что-нибудь?
Пятницкий сообщил, что знал:
- Ждите, говорят, танки прошли Грюнхоф.
Рогозин посмотрел на небо, шрам дернулся.
- Значит, скоро. К рассвету, заключил он Дегтярная темень жижела, в зените просматривались рваные, быстро текучие облака. Рогозин похлюпал трубкой.
- Роман, ты помнишь "Сомнение" Глинки? Попытался вспомнить сейчас... Не смог Страх напал, что ли?
- А ты что, из другого теста?- спросил Пятницкий с улыбкой и покривился, чувствуя боль пересохших губ
- Из того же, но смерти не боюсь,- мрачно сказал Андрей и так же мрачно пропел: "С ней не раз мы встречались в степи..." Это помню, а "Сомнение" нет. Гляди вон, у первого орудия по тебе кто-то соскучился, шапкой машет.
Махал Женя Савушкин. Пятницкий спрыгнул к нему в ровик.
- Как дела, композитор?- с ободряющим смешком спросил в трубке голос командира дивизиона.
Что ему этот "композитор" втемяшился? Или фамилия что навеяла? Тогда, во-первых, знаменитый однофамилец не был композитором, он собирал народные песни. Во-вторых... Что за дурацкая манера у армейских патриархов прозвища лепить подчиненным! Но Пятницкий не сказал об этом, ответил:
- Готовы, встретим, товарищ семнадцатый. Настроение? А что оно... Ждем.
Отдал трубку, взобрался на бруствер, сел, свесив ноги в окоп. Ждем. Чего ждем? Победы? Будет победа, никуда от нас не денется. Снова будем ходить по тополиным улицам Свердловска, удить рыбу на Шарташе, прошвыриваться с девчонками у почтамта... Нет, прошвыриваться не придется. Он поедет за Настенькой, привезет ее к маме... А если ничего этого не будет? Ворвутся, сомнут - и одна мертвая кровь на земле... Разве мало ее было?
Ну-ну, возьми себя в руки, хлюпик.
Кого это назвали хлюпиком? А-а. Курловича. Трусит? Может быть. А другие? Как они? Страшно всем. Страшно сейчас, потом страха не будет, будет только ожесточение, лихорадочная работа мозга и мышц. У Андрея Рогозина голова всегда остается светлой. Он станет ходить под разрывами, спокойно отдавать команды и посасывать бестабачную трубку. Позер немножко Андрюша Рогозин, но не трус, н-не-ет, не трус... Горькавенко только на вид вялый. В нем затаенная взрывная энергия. Бой он проведет бурно, но без раздражающей суеты. Не будет суетиться и Васин, артмастер, а теперь командир орудия, только крепче станет крестить святых угодников... Младший лейтенант Коркин? Витька? Он бледнеет, в бою у него трясутся губы, трясутся до того момента, пока, забыв об обязанностях взводного, не оттолкнет наводчика и сам не встанет к панораме. Прямые выстрелы у него точнехоньки...
- Комбат, гудит что-то.
Это присел к нему сержант Горькавенко. Он еще прежний Горькавенко увалистый, будто переел сытной пищи. Руки в мазуте, он вытирает их грязной ветошью.
- Откатник подтекал, подтянули с Васиным,- поясняет Горькавенко.Слышите? Гудит...
Пятницкий уловил принесенный движением воздуха отдаленный гул, схожий теперь с шумом затерявшейся в чащобе порожистой речки. Он подобрал ноги, резко поднялся. Слева, где сорокапятки, громко, на все поле, крикнули:
- К бо-о-ю!
И снова тишина. Плотная, давящая на мозг тишина. И внезапно в этой напряженной тишине мирный, будто на колхозном дворе, причмокивающий голос:
- Н-но, милая!
И скрип, обыкновенный тележный скрип.
Горькавенко, смешливо подергивая ноздрями, принюхался.
- Огиенко. Кашу везет.
Огиенко, пятидесятилетний ездовой, оставался в тылу и за писаря, и за старшину, и за повара. Работящий, исполнительный мужик спокойно, с хозяйской рачительностью делал все, что на него сваливалось.
Термоса быстро растащили. Огиенко в старенькой, с подпалинами и сборками на животе шинели подошел к Пятницкому.
- Я остаюсь, комбат,- сказал он, для чего-то перекладывая гранату-лимонку из левого кармана в правый.
Он не спрашивал, он ставил в известность. Он сказал это так, что невозможно было возразить, приказать что-то вопреки сказанному этим далеко не молодым человеком
- Ладно, Иван Калистратович, идите к Васину,- недовольно сказал Пятницкий.- С повозкой пусть Курловича отправит.
Через минуту, как ушел Огиенко, прибежал писарь Курлович. Растерянный, возмущенный, взъерошенный и ужасно официальный.
- Товарищ лейтенант, разрешите обратиться. Вы не смеете! Это, это...
- А чтоб вас. - Пятницкий неожиданно для себя сказал нехорошее слово, хотя сказать хотелось - и надо было сказать - самые хорошие, какие только есть на свете слова.
Повозку отправили с раненым пехотинцем
Глава шестнадцатая
Только заглох стукоток повозки по булыжникам, с тылу затарахтел мотоцикл. Прикатил начальник разведки дивизиона старший лейтенант Греков. Бодрый, сияет. Выпил, что ли? В дивизионе ни у кого нет мотоцикла, у него есть. Трофейный. Однажды даже "оппелем" обзавелся. Вытряхнули Грекова, "оппель" отдали в автобат.
- Как дела, седьмая? - неуместно для этой обстановки Греков большерото улыбался.
- Как сажа бела,- хмуро отозвался подошедший сержант Кольцов.
- Во, выскочил. Не тебя спрашивают, отделенный,- махнул на него Греков кожаной рукавицей.
Роман поздоровался за руку, доложил, что все, что требовалось, сделали, теперь дело за немцами.
- Где они? - спросил Грекова.- Минут десять, как слышу.
- Соскучился? Близко. Ты, это, за фланги не беспокойся. Слева двадцатая пушек наставила - плюнуть некуда, а справа наша гаубичная и пушки первого дивизиона. Я туда сейчас.
Греков не слезал с мотоцикла, только ногу на землю поставил. Теперь нацелился педаль давнуть, поднял колено, но спохватился.
- Да, чуть не забыл. Замполит полка нашему парторгу разгон давал. Маринует заявления в партию. О тебе говорили.
От этих слов Роману горячо стало.
- Черкани быстренько, я подожду. Парторг просил.
Роман помолчал немного и медленно сказал:
- Н-не сейчас. Потом...
- Что так?
- Что я с бухты-барахты.
- Малоподкованный, что ли? - засмеялся Греков.- Или рекомендации дать некому?
- Рекомендации будут, старший лейтенант! - озлился на веселость Грекова парторг батареи сержант Кольцов.
- Вот, одну Кольцов дает. Дал бы и я, да не примут комсомольскую,колыхнулось в смехе рябоватое лицо Грекова.
- Будет и другая. Немец... даст.
Кольцов сказал это таким тоном, что Греков поначалу растерялся, а когда дошло, выпалил:
- Во, это рекомендация! Глядишь, опять в газете напишут.
Теперь и Роман рассердился:
- Катись-ка ты отсюда, Греков.
- Нет, серьезно, что я парторгу скажу?
- Да пойми ты, некогда! - вконец разозлился Пятницкий.- Ты и так у меня уйму времени отнял.
- Во, бешеный! - потаращился Греков и, едва не вздыбив своего коня, умчался.
Роман стоял недвижно, слушал удаляющийся шум Но шум не затухал, даже становился громче. Обратно, что ли, повернул, неразумный?
Да нет, не мотоцикл это, и не шум уже, а гул Теперь не рокочущий, а похожий на весенние громовые раскаты - то затухающий, то усиливающийся при напоре ветра. Он близился, становился различимым по звуковым оттенкам моторов, гусениц. Роман беспокойно насторожился. Возбужденно исказились мышцы лица-Вдохнул глубже, крикнул протяжно и властно:
- К бо-о-о-о-ю-ю!
Замелькало, задвигалось около орудий.