Страница:
Он, в свою очередь, сохраняет трепетное воспоминание о марсельском приключении. Но в то же время боится, как бы эта прекрасная и требовательная особа не вторглась в его личную жизнь. Он признателен ей за то, что приобщила его к телесным радостям, и в то же время беспокоится, как бы эта страстная привязанность не нарушила его безмятежность. Он уже испытывает необходимость оградить свой мир, заполненный размышлениями и мечтами, от непрошеного вторжения любовницы. Он несчастлив оттого, что расстался с Элади, и сомневается в том, что сможет быть счастлив, если она всегда будет рядом с ним. В любом случае она представляет для него плотскую любовь, в то время как Элиза Шлезингер остается в его памяти идеалом платонической любви. Эти две женщины – одна возвышенная и недосягаемая, другая – чувственная и доступная – разделят между собой его жизнь и творчество. Он предчувствует это, чувствуя в то же время одиночество.
Со времени его возвращения в Руан в ноябре 1840 года ему кажется, что, выйдя из рук Элади, он расцвел, будто стал увереннее, что смотрит наконец на мир взглядом скептика, имеющего жизненный опыт. Он отвечает на письма креолки ласково, со все более банальной любезностью. А Эрнесту Шевалье пишет: «Ты говоришь мне, что у тебя нет женщины. Думаю, что это очень мудро, поскольку я смотрю на нее как на существо довольно глупое; женщина – это вульгарное животное, из которого мужчина создал для себя прекрасный идеал только потому, что из-за воздержания становишься онанистом, а реальная жизнь кажется гнусной».[31] Испытывая разочарование во Франции, в Европе, в цивилизованном мире, он мечтает бежать от них навсегда на Восток: «Мне уже успела осточертеть после нашего возвращения эта пропащая страна, где солнца в небе не больше, чем алмазов на заднице сладострастника, – пишет он откровенно Эрнесту Шевалье. – Нужно будет через несколько дней поехать купить какого-нибудь раба в Константинополе или грузинскую рабыню, ибо тот человек, у которого нет рабов, кажется мне глупым. Ну не глупость ли равенство?.. Я ненавижу Европу, Францию, мою страну, мою чудесную родину, которую я теперь с радостью послал бы ко всем чертям, когда приоткрыл дверь в морские просторы. Кажется, что в эту грязную страну меня занесли какие-то ветра, что я родился в другом месте, ибо у меня всегда были странные воспоминания или инстинктивная тяга к благоуханным берегам, к голубым морям… Я сгораю от неутоленных желаний, от ужасной скуки и заразительно зеваю».[32]
Несмотря на предубеждения против правил западного общества, он соглашается, следуя требованию отца, продолжить изучение права. Он станет юристом, поскольку этого хочет семья. Однако его негативное отношение к праву от этого не уменьшается: «Правосудие людей всегда казалось мне более вульгарной вещью, нежели их уродливая злобность».[33] Впрочем, в Руане нет факультета права. Единственный выход – ехать учиться в Париж. Он встречается там со своими друзьями, а именно с Эрнестом Шевалье, который заканчивает обучение, чтобы стать адвокатом или магистратом: «Итак, скажу тебе, мой дорогой дружище, что в следующем году я буду изучать благородную профессию, которую ты вскоре будешь практиковать. Я стану изучать право. И, чтобы получить звание доктора, прибавлю еще четвертый год… После чего, может статься, я сделаюсь турком в Турции, или погонщиком мулов в Испании, или проводником верблюдов в Египте».[34]
10 ноября 1841 года он записывается на факультет права в Париже. Однако продолжает жить в Руане. В новогоднюю полночь он с грустью вспоминает счастливое время, когда он ждал со своим другом Эрнестом Шевалье двенадцати ударов часов в полночь: «Ах! как мы курили, как горланили, как вспоминали о коллеже, о надзирателях и думали о нашем будущем в Париже, о том, что мы будем делать в двадцать лет!.. Но завтра я буду один, совершенно один, а поскольку мне не хотелось бы начинать год, рассматривая новогодние игрушки, делая поздравления и визиты, я встану, как обычно, в четыре часа, почитаю Гомера и покурю у окна, смотря на луну, которая сияет над крышами домов напротив, и весь день никуда не выйду, не сделаю ни одного визита! Тем хуже для тех, кому это не понравится… Как сказал один древний мудрец: „Скрывай свою жизнь и будь умеренным“. А может быть, я и не прав, мне следовало бы пойти в гости, но я странный оригинал, медведь, молодой человек, каких очень немного, у меня явно неподобающее поведение, ибо я не выхожу из кафе, кабачков и т. п., таково мнение буржуа на мой счет».[35]
В крайнем смятении он, законченный материалист, испытывает вдруг мистический соблазн. Он готов поверить, что «Иисус Христос существовал», он готов «принять смирение у креста», «укрыться в крыльях голубя». Однако это лишь минутное озарение. Он очень быстро возвращается к холодному отчаянию атеиста. Перспектива стать адвокатом привлекает его все меньше с тех пор, как он записался на лекции по праву. Кажется, что он попал в западню. Он рассказывает об этом своему учителю литературы Гурго-Дюгазону: «Я собираюсь стать адвокатом, только верю с трудом, что когда-нибудь буду защищать в суде общую стену или какого-нибудь несчастного отца семейства, которого обманул богач. Когда мне говорят о месте адвоката, уверяя: этот парень будет хорошо защищать в суде, потому что у него широкие плечи и сильный голос, признаюсь вам, что внутренне восстаю против этого, ибо чувствую, что не создан для всей этой материальной и тривиальной жизни. С каждым днем, напротив, я все больше и больше восхищаюсь поэтами… И вот что я решил. У меня в голове три романа, три совершенно разных произведения, требующих особенной манеры письма. Этого достаточно для того, чтобы доказать самому себе – есть у меня талант или его нет».[36]
Именно в таком расположении духа он собирается ехать в Париж. Он не студент, который смутно мечтает о карьере писателя, а писатель, который сокрушается при мысли о том, что он – всего лишь студент. В его голове теснятся честолюбивые планы. Но он не уверен в себе. Он пишет быстро, слишком быстро, со странной увлеченностью. Но разве так создаются шедевры? Не следует ли быть более размеренным? Он стремится только к реальным произведениям. И если ему удастся их писать, вымыслы так и останутся в ящике письменного стола. Что касается права, то речь здесь идет только о том, чтобы успокоить семью.
В начале декабря 1842 года Флобер приезжает в Париж. Ему двадцать лет. Он горит одним желанием – доказать миру, что он уже не ребенок, но мужчина, у которого есть тайное призвание, жестокая философия, стремление к независимости и культ дружбы. Остановившись в отеле «Европа» на улице Пелетье, он тотчас пишет матери, чтобы успокоить ее: «„Все хорошо, очень хорошо, все идет лучше, чем можно было ожидать“, как говорит Кандид. Я сижу сейчас у теплого камина, грею ноги; я только что выпил две чашки чая с водкой и собираюсь сходить к господину Клоке, и мы вместе повеселимся… Я хорошо выспался и отдохнул… Прощайте, обнимаю вас всех… NB: Меня не раздавил омнибус, лицо не вытянулось от удивления и глаза не вылезли из орбит».[37]
Глава V
Со времени его возвращения в Руан в ноябре 1840 года ему кажется, что, выйдя из рук Элади, он расцвел, будто стал увереннее, что смотрит наконец на мир взглядом скептика, имеющего жизненный опыт. Он отвечает на письма креолки ласково, со все более банальной любезностью. А Эрнесту Шевалье пишет: «Ты говоришь мне, что у тебя нет женщины. Думаю, что это очень мудро, поскольку я смотрю на нее как на существо довольно глупое; женщина – это вульгарное животное, из которого мужчина создал для себя прекрасный идеал только потому, что из-за воздержания становишься онанистом, а реальная жизнь кажется гнусной».[31] Испытывая разочарование во Франции, в Европе, в цивилизованном мире, он мечтает бежать от них навсегда на Восток: «Мне уже успела осточертеть после нашего возвращения эта пропащая страна, где солнца в небе не больше, чем алмазов на заднице сладострастника, – пишет он откровенно Эрнесту Шевалье. – Нужно будет через несколько дней поехать купить какого-нибудь раба в Константинополе или грузинскую рабыню, ибо тот человек, у которого нет рабов, кажется мне глупым. Ну не глупость ли равенство?.. Я ненавижу Европу, Францию, мою страну, мою чудесную родину, которую я теперь с радостью послал бы ко всем чертям, когда приоткрыл дверь в морские просторы. Кажется, что в эту грязную страну меня занесли какие-то ветра, что я родился в другом месте, ибо у меня всегда были странные воспоминания или инстинктивная тяга к благоуханным берегам, к голубым морям… Я сгораю от неутоленных желаний, от ужасной скуки и заразительно зеваю».[32]
Несмотря на предубеждения против правил западного общества, он соглашается, следуя требованию отца, продолжить изучение права. Он станет юристом, поскольку этого хочет семья. Однако его негативное отношение к праву от этого не уменьшается: «Правосудие людей всегда казалось мне более вульгарной вещью, нежели их уродливая злобность».[33] Впрочем, в Руане нет факультета права. Единственный выход – ехать учиться в Париж. Он встречается там со своими друзьями, а именно с Эрнестом Шевалье, который заканчивает обучение, чтобы стать адвокатом или магистратом: «Итак, скажу тебе, мой дорогой дружище, что в следующем году я буду изучать благородную профессию, которую ты вскоре будешь практиковать. Я стану изучать право. И, чтобы получить звание доктора, прибавлю еще четвертый год… После чего, может статься, я сделаюсь турком в Турции, или погонщиком мулов в Испании, или проводником верблюдов в Египте».[34]
10 ноября 1841 года он записывается на факультет права в Париже. Однако продолжает жить в Руане. В новогоднюю полночь он с грустью вспоминает счастливое время, когда он ждал со своим другом Эрнестом Шевалье двенадцати ударов часов в полночь: «Ах! как мы курили, как горланили, как вспоминали о коллеже, о надзирателях и думали о нашем будущем в Париже, о том, что мы будем делать в двадцать лет!.. Но завтра я буду один, совершенно один, а поскольку мне не хотелось бы начинать год, рассматривая новогодние игрушки, делая поздравления и визиты, я встану, как обычно, в четыре часа, почитаю Гомера и покурю у окна, смотря на луну, которая сияет над крышами домов напротив, и весь день никуда не выйду, не сделаю ни одного визита! Тем хуже для тех, кому это не понравится… Как сказал один древний мудрец: „Скрывай свою жизнь и будь умеренным“. А может быть, я и не прав, мне следовало бы пойти в гости, но я странный оригинал, медведь, молодой человек, каких очень немного, у меня явно неподобающее поведение, ибо я не выхожу из кафе, кабачков и т. п., таково мнение буржуа на мой счет».[35]
В крайнем смятении он, законченный материалист, испытывает вдруг мистический соблазн. Он готов поверить, что «Иисус Христос существовал», он готов «принять смирение у креста», «укрыться в крыльях голубя». Однако это лишь минутное озарение. Он очень быстро возвращается к холодному отчаянию атеиста. Перспектива стать адвокатом привлекает его все меньше с тех пор, как он записался на лекции по праву. Кажется, что он попал в западню. Он рассказывает об этом своему учителю литературы Гурго-Дюгазону: «Я собираюсь стать адвокатом, только верю с трудом, что когда-нибудь буду защищать в суде общую стену или какого-нибудь несчастного отца семейства, которого обманул богач. Когда мне говорят о месте адвоката, уверяя: этот парень будет хорошо защищать в суде, потому что у него широкие плечи и сильный голос, признаюсь вам, что внутренне восстаю против этого, ибо чувствую, что не создан для всей этой материальной и тривиальной жизни. С каждым днем, напротив, я все больше и больше восхищаюсь поэтами… И вот что я решил. У меня в голове три романа, три совершенно разных произведения, требующих особенной манеры письма. Этого достаточно для того, чтобы доказать самому себе – есть у меня талант или его нет».[36]
Именно в таком расположении духа он собирается ехать в Париж. Он не студент, который смутно мечтает о карьере писателя, а писатель, который сокрушается при мысли о том, что он – всего лишь студент. В его голове теснятся честолюбивые планы. Но он не уверен в себе. Он пишет быстро, слишком быстро, со странной увлеченностью. Но разве так создаются шедевры? Не следует ли быть более размеренным? Он стремится только к реальным произведениям. И если ему удастся их писать, вымыслы так и останутся в ящике письменного стола. Что касается права, то речь здесь идет только о том, чтобы успокоить семью.
В начале декабря 1842 года Флобер приезжает в Париж. Ему двадцать лет. Он горит одним желанием – доказать миру, что он уже не ребенок, но мужчина, у которого есть тайное призвание, жестокая философия, стремление к независимости и культ дружбы. Остановившись в отеле «Европа» на улице Пелетье, он тотчас пишет матери, чтобы успокоить ее: «„Все хорошо, очень хорошо, все идет лучше, чем можно было ожидать“, как говорит Кандид. Я сижу сейчас у теплого камина, грею ноги; я только что выпил две чашки чая с водкой и собираюсь сходить к господину Клоке, и мы вместе повеселимся… Я хорошо выспался и отдохнул… Прощайте, обнимаю вас всех… NB: Меня не раздавил омнибус, лицо не вытянулось от удивления и глаза не вылезли из орбит».[37]
Глава V
Элиза
Справившись о программе, расписании лекций и сдаче экзаменов по правоведению на первом курсе, Флобер возвращается в Руан. Он собирается учиться дома. Однако с самого начала книги по праву вызывают у него отвращение. «Я ничем не занимаюсь, ничего не делаю, не читаю и ничего не пишу, я бездельничаю, – объявляет он Эрнесту Шевалье. – И тем не менее я начал гражданский кодекс, прочитал вступительную статью, которую не понял, и „Учреждения“, из которых прочел три первые главы и уже ничего не помню. Смех!»[38] Зато 2 марта он вытягивает по жребию в мэрии счастливый № 548, который освобождает его от воинской службы. Армия кажется ему учреждением столь же нелепым, как и юстиция. Однако с приближением лета, а следовательно, экзаменов он все больше и больше боится провала. Несмотря на усердие, он не может освоить строгую прозу законоведов. И изливает свое раздражение в письмах к Эрнесту Шевалье: «Человеческое правосудие… по-моему, самая нелепая вещь в мире; человек, который судит другого, – зрелище, которое может вызывать только смех, если бы оно не вызывало во мне презрения и если бы я не вынужден был изучать теперь кучу нелепостей, на основании которых вершится суд. Я не знаю ничего глупее права – но вынужден изучать право, я зубрю его с крайним отвращением, и это занимает все мое сердце и весь ум без остатка».[39]
В апреле он ненадолго приезжает в Париж, чтобы записаться на лекции (это необходимо делать каждый семестр), навещает Эрнеста Шевалье, поглядывает на проституток, расположившихся между улицей Грамон и улицей Ришелье, затем возвращается в Руан и с отвращением погружается в учебу. «Ты просишь писать тебе длинные письма, а я не могу этого делать, – пишет он вновь Эрнесту Шевалье. – Право убивает меня, изматывает, приводит в полное расстройство; я не в состоянии его осилить. Просидев битых три часа над кодексом, в котором ничегошеньки не понял, я уже ни на что не гожусь, я готов покончить с собой (что было бы очень досадно, ибо я подаю большие надежды)».[40] Чтобы отдохнуть, он каждый день по совету отца ходит плавать в Сене. В конце июня он едет в Париж для того, чтобы уладить дела на факультете. Так заведено, что студенты, изучающие право, могут не посещать лекции, однако обязаны прийти сдавать экзамен, лишь получив аттестат у преподавателя, студентами которого являются. Флобер не сомневается в том, что получит необходимый документ, и между тем много работает, готовясь к испытанию, назначенному на 20 августа. В перерывах между зубрежкой он фланирует по Парижу и скучает. «Если бы ты знала, как летом скучно в Париже, как вспоминаются деревья и море, то почувствовала бы себя еще более счастливой, – пишет он своей сестре Каролине, которая живет с родителями в Трувиле. – Я дважды уже ходил в школу плавания. И пожимал от сожаления плечами. Чушь! В грязной воде плескаются забавные малыши или глупые старики. Там не было ни одного достойного хотя бы посмотреть, как я плаваю».[41] И некоторое время спустя ей же: «Думаю, что теперь смогу пойти (на экзамен) в конце августа, и надеюсь на некоторый успех, дело мое начинает понемногу проясняться… Я работаю в поте лица и вечером ложусь спать довольный, точно слон, который хорошо поработал, или как тупица, пальцы которого устали писать, а голова отяжелела оттого, что он собирался в нее втиснуть».[42]
Несмотря на усердие, шансы сдать в августе экзамены оказываются неожиданно под угрозой. Преподаватель гражданского права господин Удо, «кретин», решил выдавать аттестаты только тем студентам, которые представят конспекты, сделанные во время его лекций. Флобер, у которого нет записей, собирается позаимствовать их у товарищей. «Только, – говорит он сестре, – это вряд ли поможет… Если он (господин Удо) заметит, что они (тетради) не мои или что они велись неудовлетворительно, мне придется пересдавать экзамен в ноябре или декабре, а в этом очень мало радости, поскольку хотелось бы покончить все разом».[43] Именно так и происходит. Несмотря на старания, Флоберу не удается получить аттестат, он должен смириться с тем, что предстанет на экзамене еще раз в декабре. Разочарованный, он собирает чемоданы, садится в дилижанс и едет к семье в Трувиль. Там предается любовным воспоминаниям, дышит соленым воздухом и целыми днями бездельничает. «Я встаю в восемь, завтракаю, курю, плаваю, обедаю, курю, нежусь на солнышке, ужинаю, снова курю и ложусь снова спать, чтобы опять обедать, курить, завтракать»,[44] – пишет он Эрнесту Шевалье.
По возвращении в Париж в декабре месяце после короткой поездки в Руан он находит небольшую квартиру в доме № 19 по улице л’Эст. Жилье стоит 300 франков в год, за 200 франков он покупает мебель. Его товарищ Амар помогает ему устроиться на новом месте. Вскоре он возобновляет дружеские отношения с Гертрудой и Генриеттой Коллье, теми двумя юными англичанками, с которыми он познакомился в Трувиле, и их братом Эбером. Время от времени он ходит к ним ужинать и остается с больной Генриеттой, которая не встает с кровати или канапе. Развлекаться удается редко. «Вот моя жизнь, – рассказывает он сестре. – Я встаю в восемь, иду на лекции, возвращаюсь и скромно обедаю; затем учусь до пяти вечера – времени ужина; около шести возвращаюсь в свою комнату и отдыхаю до полуночи или до часу ночи. Едва ли раз в неделю я перебираюсь на другой берег, чтобы навестить наших друзей (семью Коллье)… Я договорился с одним трактирщиком в нашем квартале, который будет меня кормить. И оплатил уже тридцать ужинов, если это можно назвать ужинами… Я побил всех местных любителей по скорости поглощения пищи. Я принимаю сосредоточенный, мрачный и в то же время непринужденный вид, а когда оказываюсь на улице, то от души веселюсь».[45] Само собой разумеется, он возмущен стилем гражданского кодекса, который вынужден заучивать целыми параграфами: «Господа, писавшие его, немногим пожертвовали во славу Граций. Они создали нечто столь сухое, столь жесткое, столь вонючее и столь непроходимо мещанское, что очень похоже на те деревянные школьные скамьи, на которых мы протираем штаны, слушая его объяснение».[46]
В декабре Флобер так угнетен, что спешно бежит в Руан, надеясь воспрянуть духом и посоветовав прежде Каролине и матери встретить его в добром расположении духа: «Мучайтесь столько, сколько хотите, от поясницы, головы и отмороженных мест или уколов, от чего бы то ни было (по мне, правда говоря, все равно), но делайте это так, чтобы при мне дома был покой… Отдых рядом с вами будет полезен мне по разным причинам…»[47] Он так соскучился по своей дорогой, по-прежнему не очень здоровой Каролине, нежной наперснице его забав, по грустной, сдержанной, одетой в черное матери и, наконец, по отцу, которым восхищается, но который, кажется, не понимает его.
Немного оттаяв в семейной атмосфере, он возвращается в Париж как раз ко времени сдачи экзамена за первый курс факультета права. Испытание, состоявшееся 28 декабря 1842 года, оказалось успешным. Несмотря на презрение к любому признанию, он горд тем, что одержал эту победу. Главным образом из-за родителей, которые не верят в его литературное призвание и все свои надежды связывают с достижением достойного и обеспеченного социального положения. Отныне ему необходимо запастись мужеством для того, чтобы продолжить учебу. Однако от учебников по праву его отвлекает более волнующая работа. Он начал писать что-то вроде автобиографического романа – «Ноябрь», который вдохновлен «Вертером» Гете, «Рене» Шатобриана и «Исповедью сына века» Мюссе. Сочетая автобиографию с вымыслом, он рассказывает в нем о безнадежном отчаянии, смутных желаниях, презрении к миру, стремлении к небытию, навязчивой идее самоубийства, которые переживает восемнадцатилетний юноша, похожий на него как две капли воды. Он сгорает от любви, испытывая необходимость раствориться в женском теле. И встречает Марию – в его реальной жизни как раз та самая Элади Фуко. И вот оно – опьянение от первого обладания. Марсельский эпизод рассказан здесь с точностью, которая передает чувства изумления и благодарности. Однако после краткой связи герой «Ноября» исчезает, сформулировав себе странную мысль: «Вот это и значит – любить! Вот это и значит – женщина! Почему же, боже правый, мы продолжаем желать, когда сыты? Ради чего столько чаяний и столько разочарований? Почему человеческое сердце столь велико, а жизнь так коротка? Бывали дни, когда ему не хватило бы даже любви ангелов, и он в одночасье уставал от всех ласк земных». И немного далее: «Почему я так спешил бежать от нее? Неужели я ее уже любил?» Эта боязнь физической привязанности к человеку весьма характерна для Флобера. Он не может находиться в постоянной зависимости от связи. Он не хочет быть рабом какой бы то ни было страсти. К тому же у него есть его чистая любовь к Элизе Шлезингер. Это трепетное, почти мистическое чувство он пронесет через всю жизнь. Ни одному сексуальному приключению не суждено будет поколебать надолго его власть.
Этому новому проявлению своего «я» Флобер, кажется, отдал все самое лучшее. Он сознает, что «Ноябрь» является очевидным прогрессом по сравнению с его предыдущими рассказами. Конечно, в нем все еще много переживаний, скандальных отрицаний, горьких излияний души – дань моде того времени. Однако стиль более уверенный, план более основательный. В самом деле, если Флобер начал писать ради развлечения, подражая другим, то эта игра стала для него жизненной необходимостью, и он не представляет уже себе жизни без занятия литературой. Вспоминая «Ноябрь», он скажет четыре года спустя: «Это произведение было окончанием моей юности».[48] И в самом деле, он чувствует, что не должен более находить удовольствие в романтической зависимости от состояния своей души. Но о чем рассказывать другим, если не о себе? – обеспокоенно спрашивает он себя, умирая от скуки над учебниками по праву. Спрятавшись в своей холодной зимой и жаркой летом комнате, он завидует «молодым, имеющим тридцать тысяч франков в год», которые каждый вечер ходят в Оперу на итальянцев и «улыбаются красивым женщинам, выставляющим вас за дверь, сделав знак портье, только за то, что посмели явиться к ним в засаленном сюртуке – видавшей виды черной одежде – и в элегантных гетрах».[49] Чтобы развлечься, он ходит к товарищам по факультету и время от времени заглядывает в бордель. «Следует ли жаловаться на жизнь, когда существует бордель, где можно утешить свою любовь, и бутылочка вина для того, чтобы затуманить разум»,[50] – пишет он Эрнесту Шевалье. Альфред Ле Пуатвен, знающий о похождениях друга, поздравляет его, не стесняясь в выражениях: «Вот это картина – Леония на коленях промеж твоих ног опьяняется ароматом фаллоса…» «Я восхищаюсь твоей холодностью рядом с женщиной, которую обнимаешь. Может быть, покой твоего фаллоса зависит от холодной воды?.. А может, ты истощил себя привычкой к мастурбации?» – «Какого дьявола?.. Ты – счастливейший человек… Ты выгуливаешь свой игривый фаллос в вагинах парижских путан, точно хочешь подцепить сифилис; только тщетно, ибо самые грязные выталкивают его здоровехоньким».[51]
Однако, вопреки оптимистическим предположениям Ле Пуатвена, Флобер подхватил-таки венерическую болезнь. Он не особенно утруждает себя лечением. Иногда он ищет убежище в семействе Коллье, которое принимает его как сына. Он с нежностью относится к Генриетте, которой часто читает вслух. Но семейство Коллье, квартира которого находится недалеко от Елисейских Полей, переезжает в Шайо, и Флобер, удрученный дальним расстоянием, посещает их реже. «Чтобы добраться до них, нужно потратить целый час в один конец и столько же на обратную дорогу. А это значит – два с половиной лье по мостовой, – пишет он Каролине. – В дождливую погоду и грязь это непереносимо. Средства не позволяют мне нанимать кабриолет, а мои вкусы – ехать на омнибусе. Я хожу туда только пешком и в сухую погоду».
Еще один гостеприимный дом – скульптора Джеймса Прадье, которого почитатели прозвали Фидием. Жена Прадье Луиза, веселая, кокетливая и явно изменяющая мужу, покоряет Флобера. Он видит в ней превосходную добычу для романа. На одном из вечеров в мастерской скульптора он встречает своего кумира Виктора Гюго. И тотчас пишет своей «старой крысе» Каролине: «Что ты хочешь услышать от меня о нем? Это человек, как всякий другой, с довольно некрасивым лицом и весьма заурядной внешностью. У него великолепные зубы, прекрасный лоб, нет ни ресниц, ни бровей. Он мало говорит, похоже, занят самим собой и в то же время не хочет ничего упустить. Он очень вежлив и немного чопорен; мне очень нравится слушать его голос. Мне нравится рассматривать его с близкого расстояния. Я смотрел на него с удивлением, как на шкатулку, в которой лежат миллионы и королевские бриллианты, размышляя обо всем, что вышло из этого человека, сидевшего тогда рядом со мной на стульчике и сосредоточившего взгляд на своей правой руке, которая написала столько прекрасных произведений… С этим великим человеком мы много разговаривали». А для Виктора Гюго этот Гюстав Флобер, гигант с трубным голосом, – лишь молодой, никому не известный человек, у которого есть какие-то представления о литературе, но не более того. Один поклонник из тысячи. «Как видишь, – пишет в заключение Флобер, – я довольно часто хожу к Прадье; я очень люблю этот дом, где не чувствуешь стеснения, он мне по душе».
Однако так же хорошо он чувствует себя в семье Шлезингеров. Он разыскал их в Париже и часто бывает у них. А по средам ужинает за их столом. Таким образом, он часами может рассматривать лицо той, которая несколько лет назад в Трувиле вдохновила первые муки и нежность невозможной любви. В то время Морис Шлезингер, человек весьма известный в артистическом мире, издает «Газет мюзикаль», и многие талантливые музыканты добиваются дружбы с ним. Однако Флобер, принимая его приглашения, отнюдь не испытывает симпатии к этому человеку – буржуа, карьеристу и хитрецу. Но он покорен Элизой, которая никогда не казалась ему столь прекрасной и столь желанной. Она же по-матерински и вместе с тем кокетливо нежна с ним. Это двусмысленное поведение – именно то, чего он ждет от женщины. Он явно не хочет сделать ее своей любовницей. Он ценит ее слишком высоко, не желая испытывать чувство разочарования, которое следует за каждым плотским сближением. Расстояние между телами – залог совершенства чувств. Чтобы еще больше обожать Элизу, он предпочитает желать ее. И она признательна ему за это. Между этими двумя людьми, которые непреодолимо тянутся друг к другу, устанавливается тревожная атмосфера сдержанных стремлений, запретной мечты, страстного целомудрия. Он смущен, видя ее верность посредственному мужу, который, не переставая, обманывает ее. Но в то же время восхищается благородством ее поведения. Страстно желая время от времени овладеть Элизой, он испытывает редкое удовольствие, становясь на колени перед чистым созданием, которое заставило страдать, отказав ему. «Я в юности любил, любил безмерно, любил безответно, глубоко, тайно, – напишет он годы спустя. – Ночи, проведенные в созерцании луны, планы похищения и путешествия в Италию, мечты о славе ради нее, муки телесные и душевные; я задыхался от запаха ее плеча и внезапно бледнел от одного ее взгляда. Все это я знавал и знавал очень хорошо. В сердце каждого из нас есть королевский покой; я замуровал его, но он не разрушен».[52] Флобер мечтает прославить это единение душ в романе, который назовет «Воспитание чувств». Однако, работая над ним, он должен готовиться к экзамену по праву. Устав жить голодным студентом, он мечтает, как повелось, о семейном доме в Руане. После пасхальных каникул, проведенных с родителями, он делится с Каролиной: «Кажется, я расстался с вами полмесяца назад… Я сейчас совершенно один и думаю о вас, представляю, что вы делаете. Вы все собрались у камина, где нет только меня. Играете в домино, кричите, смеетесь; вы все вместе, в то время как я здесь как дурак сижу, опершись локтями на стол, и не знаю, что делать… Благословенные книги по праву лежат на столе, на том же месте, где я их и оставил. Я гораздо больше люблю свою руанскую комнату, где жил спокойно и счастливо, слушая, как вокруг меня суетится дом, когда ты приходила в четыре часа, чтобы позаниматься историей и английским, и когда вместо истории или английского до самого ужина болтала со мной. Для того чтобы тебе где-то нравилось, нужно долго жить там. В один день не насиживают гнездо, в котором чувствуют себя хорошо».[53]
И некоторое время спустя ей же: «Я поднимаю себе, как говорят, настроение, и мне нужно поднимать его каждую минуту… Иногда просто хочется стукнуть рукой по столу и разбить все вдребезги… С наступлением вечера я иду посидеть в укромном уголке в ресторане, в одиночестве, с хмурым видом, вспоминая о добром семейном столе, за которым собираются любимые лица и где чувствуешь себя запросто, самим собой, где с аппетитом едят и громко смеются. Потом я возвращаюсь к себе, закрываю ставни, чтобы не мешал свет, и засыпаю».[54]
В апреле он ненадолго приезжает в Париж, чтобы записаться на лекции (это необходимо делать каждый семестр), навещает Эрнеста Шевалье, поглядывает на проституток, расположившихся между улицей Грамон и улицей Ришелье, затем возвращается в Руан и с отвращением погружается в учебу. «Ты просишь писать тебе длинные письма, а я не могу этого делать, – пишет он вновь Эрнесту Шевалье. – Право убивает меня, изматывает, приводит в полное расстройство; я не в состоянии его осилить. Просидев битых три часа над кодексом, в котором ничегошеньки не понял, я уже ни на что не гожусь, я готов покончить с собой (что было бы очень досадно, ибо я подаю большие надежды)».[40] Чтобы отдохнуть, он каждый день по совету отца ходит плавать в Сене. В конце июня он едет в Париж для того, чтобы уладить дела на факультете. Так заведено, что студенты, изучающие право, могут не посещать лекции, однако обязаны прийти сдавать экзамен, лишь получив аттестат у преподавателя, студентами которого являются. Флобер не сомневается в том, что получит необходимый документ, и между тем много работает, готовясь к испытанию, назначенному на 20 августа. В перерывах между зубрежкой он фланирует по Парижу и скучает. «Если бы ты знала, как летом скучно в Париже, как вспоминаются деревья и море, то почувствовала бы себя еще более счастливой, – пишет он своей сестре Каролине, которая живет с родителями в Трувиле. – Я дважды уже ходил в школу плавания. И пожимал от сожаления плечами. Чушь! В грязной воде плескаются забавные малыши или глупые старики. Там не было ни одного достойного хотя бы посмотреть, как я плаваю».[41] И некоторое время спустя ей же: «Думаю, что теперь смогу пойти (на экзамен) в конце августа, и надеюсь на некоторый успех, дело мое начинает понемногу проясняться… Я работаю в поте лица и вечером ложусь спать довольный, точно слон, который хорошо поработал, или как тупица, пальцы которого устали писать, а голова отяжелела оттого, что он собирался в нее втиснуть».[42]
Несмотря на усердие, шансы сдать в августе экзамены оказываются неожиданно под угрозой. Преподаватель гражданского права господин Удо, «кретин», решил выдавать аттестаты только тем студентам, которые представят конспекты, сделанные во время его лекций. Флобер, у которого нет записей, собирается позаимствовать их у товарищей. «Только, – говорит он сестре, – это вряд ли поможет… Если он (господин Удо) заметит, что они (тетради) не мои или что они велись неудовлетворительно, мне придется пересдавать экзамен в ноябре или декабре, а в этом очень мало радости, поскольку хотелось бы покончить все разом».[43] Именно так и происходит. Несмотря на старания, Флоберу не удается получить аттестат, он должен смириться с тем, что предстанет на экзамене еще раз в декабре. Разочарованный, он собирает чемоданы, садится в дилижанс и едет к семье в Трувиль. Там предается любовным воспоминаниям, дышит соленым воздухом и целыми днями бездельничает. «Я встаю в восемь, завтракаю, курю, плаваю, обедаю, курю, нежусь на солнышке, ужинаю, снова курю и ложусь снова спать, чтобы опять обедать, курить, завтракать»,[44] – пишет он Эрнесту Шевалье.
По возвращении в Париж в декабре месяце после короткой поездки в Руан он находит небольшую квартиру в доме № 19 по улице л’Эст. Жилье стоит 300 франков в год, за 200 франков он покупает мебель. Его товарищ Амар помогает ему устроиться на новом месте. Вскоре он возобновляет дружеские отношения с Гертрудой и Генриеттой Коллье, теми двумя юными англичанками, с которыми он познакомился в Трувиле, и их братом Эбером. Время от времени он ходит к ним ужинать и остается с больной Генриеттой, которая не встает с кровати или канапе. Развлекаться удается редко. «Вот моя жизнь, – рассказывает он сестре. – Я встаю в восемь, иду на лекции, возвращаюсь и скромно обедаю; затем учусь до пяти вечера – времени ужина; около шести возвращаюсь в свою комнату и отдыхаю до полуночи или до часу ночи. Едва ли раз в неделю я перебираюсь на другой берег, чтобы навестить наших друзей (семью Коллье)… Я договорился с одним трактирщиком в нашем квартале, который будет меня кормить. И оплатил уже тридцать ужинов, если это можно назвать ужинами… Я побил всех местных любителей по скорости поглощения пищи. Я принимаю сосредоточенный, мрачный и в то же время непринужденный вид, а когда оказываюсь на улице, то от души веселюсь».[45] Само собой разумеется, он возмущен стилем гражданского кодекса, который вынужден заучивать целыми параграфами: «Господа, писавшие его, немногим пожертвовали во славу Граций. Они создали нечто столь сухое, столь жесткое, столь вонючее и столь непроходимо мещанское, что очень похоже на те деревянные школьные скамьи, на которых мы протираем штаны, слушая его объяснение».[46]
В декабре Флобер так угнетен, что спешно бежит в Руан, надеясь воспрянуть духом и посоветовав прежде Каролине и матери встретить его в добром расположении духа: «Мучайтесь столько, сколько хотите, от поясницы, головы и отмороженных мест или уколов, от чего бы то ни было (по мне, правда говоря, все равно), но делайте это так, чтобы при мне дома был покой… Отдых рядом с вами будет полезен мне по разным причинам…»[47] Он так соскучился по своей дорогой, по-прежнему не очень здоровой Каролине, нежной наперснице его забав, по грустной, сдержанной, одетой в черное матери и, наконец, по отцу, которым восхищается, но который, кажется, не понимает его.
Немного оттаяв в семейной атмосфере, он возвращается в Париж как раз ко времени сдачи экзамена за первый курс факультета права. Испытание, состоявшееся 28 декабря 1842 года, оказалось успешным. Несмотря на презрение к любому признанию, он горд тем, что одержал эту победу. Главным образом из-за родителей, которые не верят в его литературное призвание и все свои надежды связывают с достижением достойного и обеспеченного социального положения. Отныне ему необходимо запастись мужеством для того, чтобы продолжить учебу. Однако от учебников по праву его отвлекает более волнующая работа. Он начал писать что-то вроде автобиографического романа – «Ноябрь», который вдохновлен «Вертером» Гете, «Рене» Шатобриана и «Исповедью сына века» Мюссе. Сочетая автобиографию с вымыслом, он рассказывает в нем о безнадежном отчаянии, смутных желаниях, презрении к миру, стремлении к небытию, навязчивой идее самоубийства, которые переживает восемнадцатилетний юноша, похожий на него как две капли воды. Он сгорает от любви, испытывая необходимость раствориться в женском теле. И встречает Марию – в его реальной жизни как раз та самая Элади Фуко. И вот оно – опьянение от первого обладания. Марсельский эпизод рассказан здесь с точностью, которая передает чувства изумления и благодарности. Однако после краткой связи герой «Ноября» исчезает, сформулировав себе странную мысль: «Вот это и значит – любить! Вот это и значит – женщина! Почему же, боже правый, мы продолжаем желать, когда сыты? Ради чего столько чаяний и столько разочарований? Почему человеческое сердце столь велико, а жизнь так коротка? Бывали дни, когда ему не хватило бы даже любви ангелов, и он в одночасье уставал от всех ласк земных». И немного далее: «Почему я так спешил бежать от нее? Неужели я ее уже любил?» Эта боязнь физической привязанности к человеку весьма характерна для Флобера. Он не может находиться в постоянной зависимости от связи. Он не хочет быть рабом какой бы то ни было страсти. К тому же у него есть его чистая любовь к Элизе Шлезингер. Это трепетное, почти мистическое чувство он пронесет через всю жизнь. Ни одному сексуальному приключению не суждено будет поколебать надолго его власть.
Этому новому проявлению своего «я» Флобер, кажется, отдал все самое лучшее. Он сознает, что «Ноябрь» является очевидным прогрессом по сравнению с его предыдущими рассказами. Конечно, в нем все еще много переживаний, скандальных отрицаний, горьких излияний души – дань моде того времени. Однако стиль более уверенный, план более основательный. В самом деле, если Флобер начал писать ради развлечения, подражая другим, то эта игра стала для него жизненной необходимостью, и он не представляет уже себе жизни без занятия литературой. Вспоминая «Ноябрь», он скажет четыре года спустя: «Это произведение было окончанием моей юности».[48] И в самом деле, он чувствует, что не должен более находить удовольствие в романтической зависимости от состояния своей души. Но о чем рассказывать другим, если не о себе? – обеспокоенно спрашивает он себя, умирая от скуки над учебниками по праву. Спрятавшись в своей холодной зимой и жаркой летом комнате, он завидует «молодым, имеющим тридцать тысяч франков в год», которые каждый вечер ходят в Оперу на итальянцев и «улыбаются красивым женщинам, выставляющим вас за дверь, сделав знак портье, только за то, что посмели явиться к ним в засаленном сюртуке – видавшей виды черной одежде – и в элегантных гетрах».[49] Чтобы развлечься, он ходит к товарищам по факультету и время от времени заглядывает в бордель. «Следует ли жаловаться на жизнь, когда существует бордель, где можно утешить свою любовь, и бутылочка вина для того, чтобы затуманить разум»,[50] – пишет он Эрнесту Шевалье. Альфред Ле Пуатвен, знающий о похождениях друга, поздравляет его, не стесняясь в выражениях: «Вот это картина – Леония на коленях промеж твоих ног опьяняется ароматом фаллоса…» «Я восхищаюсь твоей холодностью рядом с женщиной, которую обнимаешь. Может быть, покой твоего фаллоса зависит от холодной воды?.. А может, ты истощил себя привычкой к мастурбации?» – «Какого дьявола?.. Ты – счастливейший человек… Ты выгуливаешь свой игривый фаллос в вагинах парижских путан, точно хочешь подцепить сифилис; только тщетно, ибо самые грязные выталкивают его здоровехоньким».[51]
Однако, вопреки оптимистическим предположениям Ле Пуатвена, Флобер подхватил-таки венерическую болезнь. Он не особенно утруждает себя лечением. Иногда он ищет убежище в семействе Коллье, которое принимает его как сына. Он с нежностью относится к Генриетте, которой часто читает вслух. Но семейство Коллье, квартира которого находится недалеко от Елисейских Полей, переезжает в Шайо, и Флобер, удрученный дальним расстоянием, посещает их реже. «Чтобы добраться до них, нужно потратить целый час в один конец и столько же на обратную дорогу. А это значит – два с половиной лье по мостовой, – пишет он Каролине. – В дождливую погоду и грязь это непереносимо. Средства не позволяют мне нанимать кабриолет, а мои вкусы – ехать на омнибусе. Я хожу туда только пешком и в сухую погоду».
Еще один гостеприимный дом – скульптора Джеймса Прадье, которого почитатели прозвали Фидием. Жена Прадье Луиза, веселая, кокетливая и явно изменяющая мужу, покоряет Флобера. Он видит в ней превосходную добычу для романа. На одном из вечеров в мастерской скульптора он встречает своего кумира Виктора Гюго. И тотчас пишет своей «старой крысе» Каролине: «Что ты хочешь услышать от меня о нем? Это человек, как всякий другой, с довольно некрасивым лицом и весьма заурядной внешностью. У него великолепные зубы, прекрасный лоб, нет ни ресниц, ни бровей. Он мало говорит, похоже, занят самим собой и в то же время не хочет ничего упустить. Он очень вежлив и немного чопорен; мне очень нравится слушать его голос. Мне нравится рассматривать его с близкого расстояния. Я смотрел на него с удивлением, как на шкатулку, в которой лежат миллионы и королевские бриллианты, размышляя обо всем, что вышло из этого человека, сидевшего тогда рядом со мной на стульчике и сосредоточившего взгляд на своей правой руке, которая написала столько прекрасных произведений… С этим великим человеком мы много разговаривали». А для Виктора Гюго этот Гюстав Флобер, гигант с трубным голосом, – лишь молодой, никому не известный человек, у которого есть какие-то представления о литературе, но не более того. Один поклонник из тысячи. «Как видишь, – пишет в заключение Флобер, – я довольно часто хожу к Прадье; я очень люблю этот дом, где не чувствуешь стеснения, он мне по душе».
Однако так же хорошо он чувствует себя в семье Шлезингеров. Он разыскал их в Париже и часто бывает у них. А по средам ужинает за их столом. Таким образом, он часами может рассматривать лицо той, которая несколько лет назад в Трувиле вдохновила первые муки и нежность невозможной любви. В то время Морис Шлезингер, человек весьма известный в артистическом мире, издает «Газет мюзикаль», и многие талантливые музыканты добиваются дружбы с ним. Однако Флобер, принимая его приглашения, отнюдь не испытывает симпатии к этому человеку – буржуа, карьеристу и хитрецу. Но он покорен Элизой, которая никогда не казалась ему столь прекрасной и столь желанной. Она же по-матерински и вместе с тем кокетливо нежна с ним. Это двусмысленное поведение – именно то, чего он ждет от женщины. Он явно не хочет сделать ее своей любовницей. Он ценит ее слишком высоко, не желая испытывать чувство разочарования, которое следует за каждым плотским сближением. Расстояние между телами – залог совершенства чувств. Чтобы еще больше обожать Элизу, он предпочитает желать ее. И она признательна ему за это. Между этими двумя людьми, которые непреодолимо тянутся друг к другу, устанавливается тревожная атмосфера сдержанных стремлений, запретной мечты, страстного целомудрия. Он смущен, видя ее верность посредственному мужу, который, не переставая, обманывает ее. Но в то же время восхищается благородством ее поведения. Страстно желая время от времени овладеть Элизой, он испытывает редкое удовольствие, становясь на колени перед чистым созданием, которое заставило страдать, отказав ему. «Я в юности любил, любил безмерно, любил безответно, глубоко, тайно, – напишет он годы спустя. – Ночи, проведенные в созерцании луны, планы похищения и путешествия в Италию, мечты о славе ради нее, муки телесные и душевные; я задыхался от запаха ее плеча и внезапно бледнел от одного ее взгляда. Все это я знавал и знавал очень хорошо. В сердце каждого из нас есть королевский покой; я замуровал его, но он не разрушен».[52] Флобер мечтает прославить это единение душ в романе, который назовет «Воспитание чувств». Однако, работая над ним, он должен готовиться к экзамену по праву. Устав жить голодным студентом, он мечтает, как повелось, о семейном доме в Руане. После пасхальных каникул, проведенных с родителями, он делится с Каролиной: «Кажется, я расстался с вами полмесяца назад… Я сейчас совершенно один и думаю о вас, представляю, что вы делаете. Вы все собрались у камина, где нет только меня. Играете в домино, кричите, смеетесь; вы все вместе, в то время как я здесь как дурак сижу, опершись локтями на стол, и не знаю, что делать… Благословенные книги по праву лежат на столе, на том же месте, где я их и оставил. Я гораздо больше люблю свою руанскую комнату, где жил спокойно и счастливо, слушая, как вокруг меня суетится дом, когда ты приходила в четыре часа, чтобы позаниматься историей и английским, и когда вместо истории или английского до самого ужина болтала со мной. Для того чтобы тебе где-то нравилось, нужно долго жить там. В один день не насиживают гнездо, в котором чувствуют себя хорошо».[53]
И некоторое время спустя ей же: «Я поднимаю себе, как говорят, настроение, и мне нужно поднимать его каждую минуту… Иногда просто хочется стукнуть рукой по столу и разбить все вдребезги… С наступлением вечера я иду посидеть в укромном уголке в ресторане, в одиночестве, с хмурым видом, вспоминая о добром семейном столе, за которым собираются любимые лица и где чувствуешь себя запросто, самим собой, где с аппетитом едят и громко смеются. Потом я возвращаюсь к себе, закрываю ставни, чтобы не мешал свет, и засыпаю».[54]