– Софи!
Никто не ответил. Хозяин взял Озарёва за руку и направился к дому. Юноша пребывал в состоянии абсолютного блаженства, пока вдруг не увидел ту, к которой мчался. Он едва узнал ее в одежде крестьянки – широкая перкалевая юбка в бело-голубую полоску, голубой корсаж, соломенная шляпка, украшенная разноцветными лентами. Любимая показалась ему еще более хрупкой и желанной, чем виделась в воспоминаниях. Лицо ее выражало крайнее удивление, но понять, рада она его приходу или нет, было трудно.
– Я не ожидала вашего визита. – В тоне сквозило равнодушие. – Откуда вы узнали, что я здесь?
Николай в двух словах рассказал о встрече с Вавассером и вручил ей письмо.
– Ну вот, дорогая Софи, а я-то надеялся, что предоставил вам надежное убежище, – вмешался господин Пуатевен, и разговор принял вполне безобидное направление: что происходит в Париже? Правда ли, что Фуше составляет списки подозреваемых? Есть ли новости с юга, где, как говорят, роялисты развязали настоящий террор? Слушая, госпожа де Шамплит с болезненным вниманием не сводила с него глаз. Она помнила каждое слово из письма своего отца: «Мы ничего не знаем ни о семье этого человека, ни о его состоянии и социальном положении, он не может быть подходящей для вас партией… Замужество требует слишком тесной общности мыслей и традиций, а потому брак с иностранцем не приносит ничего, кроме несчастий… Представьте, что вы лишитесь родителей, друзей, отчизны, состояния, нежной и блестящей французской жизни и окажетесь посреди степей, окруженной лишенным культуры народом, один на один с соблазнившим вас офицером… Я обещал господину Озареву передать его немыслимую просьбу и сделал это тем более охотно, что ни на мгновение не сомневаюсь в вашем отказе…»
В отсутствие Николая почти все эти доводы казались Софи убедительными, теперь, когда он стоял перед ней, выглядели нелепыми. Лучшим ответом на любую отцовскую критику было это странное загорелое лицо и широкие плечи. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы оправдать ее самые безумные мечты. Как могла она прогнать его, когда он признался ей в любви? Как прожила без него год, отказываясь даже отвечать на его письма? Как могла поверить, что он забудет ее? «Он любит меня. И будет клясться в этом, едва мы останемся одни. И спросит, согласна ли я стать его женой…» При мысли об этом силы покинули ее, она вся превратилась в ожидание. И почему Пуатевены так болтливы? Да, они ничего не знают о намерениях Николая. Но должны же понять, что его привело из Парижа серьезное дело и что ему хочется видеть не их, ее. Возглавляемая хозяином компания, беседуя, прогуливалась по аллеям. Русский офицер рассказывал о службе при штабе, о путешествии царя по Франции, которая еще не успокоилась после последних потрясений, о дворце Бурбонов и оккупированном прусскими войсками Париже. Подошли к беседке, под сенью которой стоял простой деревенский стол и стулья. Софи испугалась, что господин Пуатевен предложит гостю присесть и это еще отсрочит долгожданное объяснение. К счастью, его супруга сжалилась над молодыми людьми и увлекла мужа в дом.
Когда нежелательные свидетели, наконец, удалились, госпожа де Шамплит неожиданно для себя пришла в ужас от того, что осталась наедине с Озарёвым.
И он, и она понимали важность того, что должны сказать друг другу, а потому не смели произнести ни слова. Прошла служанка с корзиной белья, надсадно прокукарекал петух, часы на церкви пробили четыре. Николай собрался с силами и сдавленным голосом спросил:
– Отец передал вам мою просьбу?
У нее перехватило дыхание, но она смогла почти непринужденно ответить:
– Да. Два дня назад я получила от него письмо.
– Только два дня?
– Да, он должен был подумать.
– И вы тоже?
В его золотисто-зеленых глазах отражалась листва, и оттого они казались еще зеленее. На подбородке была царапина – след от бритья, все эти подробности казались ей необычайно важными. Счастье постепенно заполняло ее всю. Слова были едва различимы, так сильно стучала в висках кровь:
– Я люблю вас!.. Жизнь без вас лишена смысла!.. Обещаю, вы будете счастливой!.. Неужели вы меня не любите?.. Вы будете моей женой!.. Я буду гордиться вами!.. Мы уедем в Россию!..
Он поднял голову, словно пытаясь убедиться, что последние его слова не вызывают у нее протеста. Софи улыбалась и ничего не говорила в ответ.
– Вы увидите, Россия – чудесная страна. Там все безбрежно – и горизонт, и души…
– Вы предупредили своего отца? – неожиданно спросила она.
– Конечно. Я отправил ему письмо с курьером. Думаю, самое позднее через три недели получу ответ.
– И каким он будет?
– Вы сомневаетесь? Конечно – «да»!
Он заражал ее своей веселостью, доверием, юностью. В этой чрезмерности и проявлялась, наверное, его душа. Софи засмеялась – и ведь будто совсем мальчишка в своем темно-зеленом мундире с золотыми пуговицами. Потом подумала: «Этот человек будет моим мужем», и сразу посерьезнела.
– Положитесь на меня, я улажу все формальности. И очень быстро. Надеюсь, ваши родители сменят гнев на милость – мне было бы мучительно идти против их воли…
– Их неодобрение ничего не значит для меня. Но не волнуйтесь, я сумею их переубедить. Вы уезжаете в Париж сегодня вечером?
– Нет, завтра, после полудня.
– Я поеду с вами.
– Но это невозможно.
– Почему?
– Господин Вавассер дал понять, что вас могут арестовать за ваши воззрения.
Софи тронуло беспокойство Озарёва. Перед этим влюбленным мужчиной она впервые чувствовала себя по-настоящему женственной, хрупкой, нуждающейся в защите. И враз перестала думать о политике. Не пора ли ей обратиться к будущему мужу по имени? Как хотелось произнести вслух это слово, как трудно было осмелиться! И, собрав волю в кулак, едва слышно промолвила:
– Спасибо за заботу, Николай.
Глаза его засветились благодарностью.
– Не бойтесь за меня, – продолжала избранница, стараясь не замечать его волнения. – Даже если я останусь в Версале, мне не избежать неприятностей, коль меня решат арестовать. И подумайте, как я могу оставаться здесь, вдали от вас, после вашего признания?
– Да, – тихо сказал он. – Это было бы жестоко и несправедливо! С сегодняшнего дня вы под моей защитой! Я стану на пути у любого, кто посмеет надоедать вам! И если понадобится, буду апеллировать к царю…
Озарёв все еще не смел назвать ее по имени.
– Дорогой Николай! – воскликнула она.
От нежности силы, кажется, совсем оставили его. Последовало молчание. Молодой человек смотрел ей в глаза. Потом взгляд упал на плечи, на вырез платья, он впервые представил себе ее тело, непристойность мыслей окончательно смутила его, теперь ему уже не посметь вымолвить ни слова. Но произошло обратное – Озарёв вновь заговорил о своей любви, застенчиво называя ее «Софи». Она не протестовала, а только ласково оттолкнула, когда он склонился к ней, – по аллее неспешно шли Пуатевены. Успели заметить что-то? Угадать? Гость был раздосадован и смущен одновременно, та, которую они приютили, напротив, казалась довольной и счастливой. Она схватила его за руку, подвела к друзьям и радостно заявила:
– Вы первыми узнаете великую новость – мы собираемся пожениться!
Госпожа Пуатевен жалобно вскрикнула, ее супруг по отечески раскрыл объятия, покачал головой и сказал:
– Ничто не могло бы доставить мне большей радости!
Искренние или не вполне, но слова эти потрясли юношу – он вдруг поверил, что миром и впрямь правит добро. Когда хозяева узнали, что у него отпуск на двое суток, предложили поужинать с ними и остаться ночевать – на втором этаже была прекрасная комната для гостей. Ободряемый взглядами Софи, Николай согласился.
Ужинали в беседке. За столом говорили об отъезде госпожи де Шамплит – Пуатевены считали это в высшей степени неосторожным. За десертом она прочитала им отрывок из таинственного письма Вавассера: тот перечислял гражданских и военных чиновников, которым грозил арест, уверяя, что, по его сведениям, ни одно частное лицо не будет подвергаться преследованиям за свои убеждения.
– Есть преследования по приказу, но есть и те, на которые просто закрывают глаза, – вздохнул господин Пуатевен. – Смутные времена открывают широкие возможности для полицейских «по случаю», доносчиков, ненавистников всех мастей…
– Еще вчера я, быть может, и прислушалась бы к вам. Но теперь не боюсь ничего, потому что я – не одна! – В этих словах очаровательной женщины было столько восхищения любимым, который чувствовал себя так, будто не случилось этого перерыва между двумя войнами и они расставались только в воображении. Две служанки неспешно ходили вокруг стола. Медленно угасал день. В бокалах радостно играло вино. Господин Пуатевен предложил выпить за здоровье будущих молодоженов. Снова заговорили о политике. Когда окончательно стемнело, госпожа Пуатевен сказала, что очень утомлена, ее муж признался, что тоже не откажется лечь. Николай опасался, что и Софи последует за ними. Но, пожелав пожилой чете спокойной ночи, она осталась в саду.
Тишина и покой этого благоуханного дивного вечера наполняли Озарёва уверенностью, что Господь одобряет его выбор. Казалось – они в родной Каштановке, напоенной запахами листвы и цветов.
– Расскажите, как вы провели этот год? – Ему хотелось знать о ней все.
По ее признанию, после его отъезда в июне 1814 года всякий вкус к жизни был утрачен, даже политика больше не привлекала.
– Но возвращение Наполеона вывело меня из оцепенения. Восторг народа, встречающего своего императора, вернул меня к жизни. Как и многим, мне подумалось, что он сможет соединить величие Франции с республиканскими свободами. Эта иллюзия длилась три месяца. Я и мои друзья, мы были словно в горячке. Потом узнали о поражении при Ватерлоо… Все наши мечты показались мне такими ребяческими, такими нелепыми…
Слушая ее, русский офицер поймал себя на мысли, что почти сожалеет о победе союзных войск, раз она причинила столько горя его любимой.
– Мною вдруг овладело отвращение ко всякой общественной деятельности, – продолжала она. – В смятении я уехала к Пуатевенам…
– Вы ни разу не подумали, что я могу вернуться?
– О, сколько думала, и каждый раз запрещала себе это из боязни поверить. Ведь ваше появление здесь означало бы поражение Франции. А разве могла я поставить мое личное счастье выше того, что желала для своей страны? Признаюсь, и сейчас страдаю, что своим счастьем обязана обстоятельствам, которые так огорчают моих соотечественников. Чувствую себя виноватой от того, что люблю вас, когда моя родина надела траур. Понимаете?
– Да, но все это временно. Наступит мир, все станет на свои места. И то, что я русский, уже не будет так пугать вас!
– Меня это никогда и не пугало. – Улыбка подтвердила ее искренность. – Но смущает и заставляет волноваться.
В молчании шли молодые люди по аллее. Он застенчиво касался то ее руки, то плеча, думая про себя, заметила ли, не неприятно ли ей это. Потом он остановился, посмотрел на нее, вдруг снова подумал о ее теле, его опять бросило в жар. Николай готов был сказать себе, что слишком уважает эту женщину, чтобы на что-то решиться, как она сама потянулась к нему для поцелуя.
5
Никто не ответил. Хозяин взял Озарёва за руку и направился к дому. Юноша пребывал в состоянии абсолютного блаженства, пока вдруг не увидел ту, к которой мчался. Он едва узнал ее в одежде крестьянки – широкая перкалевая юбка в бело-голубую полоску, голубой корсаж, соломенная шляпка, украшенная разноцветными лентами. Любимая показалась ему еще более хрупкой и желанной, чем виделась в воспоминаниях. Лицо ее выражало крайнее удивление, но понять, рада она его приходу или нет, было трудно.
– Я не ожидала вашего визита. – В тоне сквозило равнодушие. – Откуда вы узнали, что я здесь?
Николай в двух словах рассказал о встрече с Вавассером и вручил ей письмо.
– Ну вот, дорогая Софи, а я-то надеялся, что предоставил вам надежное убежище, – вмешался господин Пуатевен, и разговор принял вполне безобидное направление: что происходит в Париже? Правда ли, что Фуше составляет списки подозреваемых? Есть ли новости с юга, где, как говорят, роялисты развязали настоящий террор? Слушая, госпожа де Шамплит с болезненным вниманием не сводила с него глаз. Она помнила каждое слово из письма своего отца: «Мы ничего не знаем ни о семье этого человека, ни о его состоянии и социальном положении, он не может быть подходящей для вас партией… Замужество требует слишком тесной общности мыслей и традиций, а потому брак с иностранцем не приносит ничего, кроме несчастий… Представьте, что вы лишитесь родителей, друзей, отчизны, состояния, нежной и блестящей французской жизни и окажетесь посреди степей, окруженной лишенным культуры народом, один на один с соблазнившим вас офицером… Я обещал господину Озареву передать его немыслимую просьбу и сделал это тем более охотно, что ни на мгновение не сомневаюсь в вашем отказе…»
В отсутствие Николая почти все эти доводы казались Софи убедительными, теперь, когда он стоял перед ней, выглядели нелепыми. Лучшим ответом на любую отцовскую критику было это странное загорелое лицо и широкие плечи. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы оправдать ее самые безумные мечты. Как могла она прогнать его, когда он признался ей в любви? Как прожила без него год, отказываясь даже отвечать на его письма? Как могла поверить, что он забудет ее? «Он любит меня. И будет клясться в этом, едва мы останемся одни. И спросит, согласна ли я стать его женой…» При мысли об этом силы покинули ее, она вся превратилась в ожидание. И почему Пуатевены так болтливы? Да, они ничего не знают о намерениях Николая. Но должны же понять, что его привело из Парижа серьезное дело и что ему хочется видеть не их, ее. Возглавляемая хозяином компания, беседуя, прогуливалась по аллеям. Русский офицер рассказывал о службе при штабе, о путешествии царя по Франции, которая еще не успокоилась после последних потрясений, о дворце Бурбонов и оккупированном прусскими войсками Париже. Подошли к беседке, под сенью которой стоял простой деревенский стол и стулья. Софи испугалась, что господин Пуатевен предложит гостю присесть и это еще отсрочит долгожданное объяснение. К счастью, его супруга сжалилась над молодыми людьми и увлекла мужа в дом.
Когда нежелательные свидетели, наконец, удалились, госпожа де Шамплит неожиданно для себя пришла в ужас от того, что осталась наедине с Озарёвым.
И он, и она понимали важность того, что должны сказать друг другу, а потому не смели произнести ни слова. Прошла служанка с корзиной белья, надсадно прокукарекал петух, часы на церкви пробили четыре. Николай собрался с силами и сдавленным голосом спросил:
– Отец передал вам мою просьбу?
У нее перехватило дыхание, но она смогла почти непринужденно ответить:
– Да. Два дня назад я получила от него письмо.
– Только два дня?
– Да, он должен был подумать.
– И вы тоже?
В его золотисто-зеленых глазах отражалась листва, и оттого они казались еще зеленее. На подбородке была царапина – след от бритья, все эти подробности казались ей необычайно важными. Счастье постепенно заполняло ее всю. Слова были едва различимы, так сильно стучала в висках кровь:
– Я люблю вас!.. Жизнь без вас лишена смысла!.. Обещаю, вы будете счастливой!.. Неужели вы меня не любите?.. Вы будете моей женой!.. Я буду гордиться вами!.. Мы уедем в Россию!..
Он поднял голову, словно пытаясь убедиться, что последние его слова не вызывают у нее протеста. Софи улыбалась и ничего не говорила в ответ.
– Вы увидите, Россия – чудесная страна. Там все безбрежно – и горизонт, и души…
– Вы предупредили своего отца? – неожиданно спросила она.
– Конечно. Я отправил ему письмо с курьером. Думаю, самое позднее через три недели получу ответ.
– И каким он будет?
– Вы сомневаетесь? Конечно – «да»!
Он заражал ее своей веселостью, доверием, юностью. В этой чрезмерности и проявлялась, наверное, его душа. Софи засмеялась – и ведь будто совсем мальчишка в своем темно-зеленом мундире с золотыми пуговицами. Потом подумала: «Этот человек будет моим мужем», и сразу посерьезнела.
– Положитесь на меня, я улажу все формальности. И очень быстро. Надеюсь, ваши родители сменят гнев на милость – мне было бы мучительно идти против их воли…
– Их неодобрение ничего не значит для меня. Но не волнуйтесь, я сумею их переубедить. Вы уезжаете в Париж сегодня вечером?
– Нет, завтра, после полудня.
– Я поеду с вами.
– Но это невозможно.
– Почему?
– Господин Вавассер дал понять, что вас могут арестовать за ваши воззрения.
Софи тронуло беспокойство Озарёва. Перед этим влюбленным мужчиной она впервые чувствовала себя по-настоящему женственной, хрупкой, нуждающейся в защите. И враз перестала думать о политике. Не пора ли ей обратиться к будущему мужу по имени? Как хотелось произнести вслух это слово, как трудно было осмелиться! И, собрав волю в кулак, едва слышно промолвила:
– Спасибо за заботу, Николай.
Глаза его засветились благодарностью.
– Не бойтесь за меня, – продолжала избранница, стараясь не замечать его волнения. – Даже если я останусь в Версале, мне не избежать неприятностей, коль меня решат арестовать. И подумайте, как я могу оставаться здесь, вдали от вас, после вашего признания?
– Да, – тихо сказал он. – Это было бы жестоко и несправедливо! С сегодняшнего дня вы под моей защитой! Я стану на пути у любого, кто посмеет надоедать вам! И если понадобится, буду апеллировать к царю…
Озарёв все еще не смел назвать ее по имени.
– Дорогой Николай! – воскликнула она.
От нежности силы, кажется, совсем оставили его. Последовало молчание. Молодой человек смотрел ей в глаза. Потом взгляд упал на плечи, на вырез платья, он впервые представил себе ее тело, непристойность мыслей окончательно смутила его, теперь ему уже не посметь вымолвить ни слова. Но произошло обратное – Озарёв вновь заговорил о своей любви, застенчиво называя ее «Софи». Она не протестовала, а только ласково оттолкнула, когда он склонился к ней, – по аллее неспешно шли Пуатевены. Успели заметить что-то? Угадать? Гость был раздосадован и смущен одновременно, та, которую они приютили, напротив, казалась довольной и счастливой. Она схватила его за руку, подвела к друзьям и радостно заявила:
– Вы первыми узнаете великую новость – мы собираемся пожениться!
Госпожа Пуатевен жалобно вскрикнула, ее супруг по отечески раскрыл объятия, покачал головой и сказал:
– Ничто не могло бы доставить мне большей радости!
Искренние или не вполне, но слова эти потрясли юношу – он вдруг поверил, что миром и впрямь правит добро. Когда хозяева узнали, что у него отпуск на двое суток, предложили поужинать с ними и остаться ночевать – на втором этаже была прекрасная комната для гостей. Ободряемый взглядами Софи, Николай согласился.
Ужинали в беседке. За столом говорили об отъезде госпожи де Шамплит – Пуатевены считали это в высшей степени неосторожным. За десертом она прочитала им отрывок из таинственного письма Вавассера: тот перечислял гражданских и военных чиновников, которым грозил арест, уверяя, что, по его сведениям, ни одно частное лицо не будет подвергаться преследованиям за свои убеждения.
– Есть преследования по приказу, но есть и те, на которые просто закрывают глаза, – вздохнул господин Пуатевен. – Смутные времена открывают широкие возможности для полицейских «по случаю», доносчиков, ненавистников всех мастей…
– Еще вчера я, быть может, и прислушалась бы к вам. Но теперь не боюсь ничего, потому что я – не одна! – В этих словах очаровательной женщины было столько восхищения любимым, который чувствовал себя так, будто не случилось этого перерыва между двумя войнами и они расставались только в воображении. Две служанки неспешно ходили вокруг стола. Медленно угасал день. В бокалах радостно играло вино. Господин Пуатевен предложил выпить за здоровье будущих молодоженов. Снова заговорили о политике. Когда окончательно стемнело, госпожа Пуатевен сказала, что очень утомлена, ее муж признался, что тоже не откажется лечь. Николай опасался, что и Софи последует за ними. Но, пожелав пожилой чете спокойной ночи, она осталась в саду.
Тишина и покой этого благоуханного дивного вечера наполняли Озарёва уверенностью, что Господь одобряет его выбор. Казалось – они в родной Каштановке, напоенной запахами листвы и цветов.
– Расскажите, как вы провели этот год? – Ему хотелось знать о ней все.
По ее признанию, после его отъезда в июне 1814 года всякий вкус к жизни был утрачен, даже политика больше не привлекала.
– Но возвращение Наполеона вывело меня из оцепенения. Восторг народа, встречающего своего императора, вернул меня к жизни. Как и многим, мне подумалось, что он сможет соединить величие Франции с республиканскими свободами. Эта иллюзия длилась три месяца. Я и мои друзья, мы были словно в горячке. Потом узнали о поражении при Ватерлоо… Все наши мечты показались мне такими ребяческими, такими нелепыми…
Слушая ее, русский офицер поймал себя на мысли, что почти сожалеет о победе союзных войск, раз она причинила столько горя его любимой.
– Мною вдруг овладело отвращение ко всякой общественной деятельности, – продолжала она. – В смятении я уехала к Пуатевенам…
– Вы ни разу не подумали, что я могу вернуться?
– О, сколько думала, и каждый раз запрещала себе это из боязни поверить. Ведь ваше появление здесь означало бы поражение Франции. А разве могла я поставить мое личное счастье выше того, что желала для своей страны? Признаюсь, и сейчас страдаю, что своим счастьем обязана обстоятельствам, которые так огорчают моих соотечественников. Чувствую себя виноватой от того, что люблю вас, когда моя родина надела траур. Понимаете?
– Да, но все это временно. Наступит мир, все станет на свои места. И то, что я русский, уже не будет так пугать вас!
– Меня это никогда и не пугало. – Улыбка подтвердила ее искренность. – Но смущает и заставляет волноваться.
В молчании шли молодые люди по аллее. Он застенчиво касался то ее руки, то плеча, думая про себя, заметила ли, не неприятно ли ей это. Потом он остановился, посмотрел на нее, вдруг снова подумал о ее теле, его опять бросило в жар. Николай готов был сказать себе, что слишком уважает эту женщину, чтобы на что-то решиться, как она сама потянулась к нему для поцелуя.
5
Заслышав в вестибюле шаги мужа, госпожа де Ламбрефу вздрогнула – что-то еще удалось ему узнать? Накануне она чуть было не лишилась чувств, когда дочь неожиданно вернулась из Версаля вместе с этим русским офицером. Впрочем, Озарёв довольно скоро скрылся из виду, предоставив Софи самой объясниться с родителями. С каким торжеством она сказала им, что через месяц выйдет замуж, даже если не получит на то родительского благословения. И вот теперь граф без устали носился по Парижу, пытаясь выяснить хоть что-то об иностранце, который вот-вот станет его зятем.
– Вы, наконец-то! – воскликнула графиня при виде входившего в гостиную супруга.
Судя по выражению лица господина де Ламбрефу, его усилия оказались не напрасны. Должно быть, высокопоставленные друзья сумели помочь. Он опустился в кресло, провел по лбу дрожащей рукой и сказал:
– Мне оказали превосходный прием.
– Кто же? Могу я узнать?
– Господин де Талейран, затем – господин Фуше, к которому тот меня направил, от него я попал к господину Каподистрия…
– Вы удовлетворены, по крайней мере?
– Более чем. Личный секретарь господина Каподистрия оказал мне неоценимую услугу.
– Так что же?
Граф взял щепотку табаку, вдохнул, зажмурился, потому поднес к носу платок.
– Все не так плохо. По общему мнению, Озарёвы – хорошая семья из числа нетитулованного дворянства…
– Что значит – нетитулованного? – воскликнула госпожа де Ламбрефу, в голосе ее послышалась нотка негодования.
– Просто в России есть люди, пожалованные дворянством недавно, это графы, князья, а есть те, чье дворянство восходит к первым царям. Они не носят титулов, но люди – знатные и всеми уважаемые. Озарёв – из них. У отца этого молодого человека дом в Москве, пострадавший от пожара 1812 года, еще один – в Санкт-Петербурге, имение недалеко от Пскова, где семья живет практически весь год. Он владеет значительным состоянием, несколькими деревнями…
Графиня была явно заинтригована: рассказ мужа напомнил ей о счастливых временах. Вопреки всем модным воззрениям, она продолжала придерживаться той точки зрения, что следует уважать волю Господа, а следовательно, рожденные в нищете не должны стремиться расстаться с нею.
– Несколько деревень? – переспросила она. – Сколько же именно?
– Пять или шесть. И еще, по меньшей мере, две тысячи крестьян-рабов.
– Рабов? Настоящих?
– Да, которые остались только в России, – тихо рассмеялся господин де Ламбрефу.
Его супруга уже воображала их дочь властительницей и бескрайних полей, и простершихся ниц мужиков, ее материнский взор затуманился, и, не расставшись еще с волшебными видениями, она прошептала:
– Вы считаете, все не так уж плохо?
– Вне всяких сомнений! Конечно, я предпочел бы для нее известную французскую фамилию, более определенное положение в свете и состояние, которое можно объять… Но не следует забывать, что в глазах всех потенциальных претендентов на ее руку Софи обладает существенным недостатком – она была замужем. А мужчины предпочитают брать в жены девушек. Вы, знаю, возразите, что Шамплита в этом смысле не стоит принимать всерьез…
– Ах, избавьте меня от этих шуточек! – воскликнула графиня. – Я менее чем когда-либо расположена их слушать. Вдова заслуживает уважения, тем более что после наполеоновских походов во Франции их полным-полно и они весьма успешно находят себе новых мужей!
– Но только не в нашем кругу, – вздохнул господин де Ламбрефу. – И не с характером Софи! Вы не хуже меня знаете, что она всегда поступает вопреки здравому смыслу. Кажется, ей доставляет удовольствие не поддерживать наши столь естественные честолюбивые стремления. Покажите ей прекрасную дорогу, идущую направо, она непременно пойдет налево, пусть там даже будет каменистая тропа. И это не я сказал!
– А кто же?
– Сам господин Фуше! Провожая меня, он произнес несколько слов о нашей дочери. Ее поведение во время Ста дней не осталось незамеченным наверху. Ее не тронули только потому, что Его Величество превосходно осведомлен о моих легитимистских взглядах. В ответ на эту милость она должна забыть о всякой политической деятельности. А возможно ли такое, если она останется во Франции? Еще один год вдовства будет стоить нам заговора!
Графиня вздрогнула – она не сразу поняла, что муж шутит.
– Ужас! И потому вы хотите, чтобы она уехала?
– Господи, да я ничего больше не хочу! К тому же вопрос еще не решен окончательно. Возможно, против будет начальство Озарёва.
– Почему?
– Из-за либеральных взглядов Софи. Русские тоже в курсе, господин Каподистрия не стал скрывать этого. Я прекрасно понимаю, что им не хотелось бы видеть у себя в стране женщину, известную своей ненавистью к монархическому правлению.
Смятение охватило госпожу де Ламбрефу: она представила себе дочь-преступницу, которую отталкивает Франция и отказывается принять Россия. Как мать, графиня не потерпит подобного унижения:
– Нет, нет и нет! Ее нельзя упрекнуть в чем-либо серьезном! Эти русские вечно все осложняют! Если предстоящее замужество и может принести кому-то огорчения, то только нам, нам одним!..
И, подумав, добавила:
– Быть может, за то время, что понадобится на разные формальности, она к нему охладеет?
– Сомневаюсь, – ответил супруг. – Для этого у вашей дочери должна быть хотя бы крупица здравого смысла, а у нее – ветер в голове. Смотрю я на этих молодых людей и не понимаю их. Мне кажется, мы любили глубже, подобное безумие было нам вовсе не свойственно. Сознательно или нет, но мы искали в союзе двух сердец равновесие. Новое поколение все – беспорядок, нелепость, все у них через край. Почему они отвергают радость и счастье жизни, считают это вульгарным, пошлым? Наверное, на их век пришлось слишком много всяких Руссо, Шатобрианов и мадам де Сталь!
– Думаю, мы были недостаточно тверды с Софи, – вздохнула графиня. – Ее первое замужество было ошибкой. С тех пор она совершенно отбилась от рук. И этот мальчик сегодня вновь придет, чтобы увидеться с ней… Как мы встретим его?
– Вежливо, но соблюдая дистанцию. Не забывайте, наша дочь сама нам его навязала, не спросив нашего согласия…
– И все же теперь мы знаем, что он из хорошей семьи. Думаю, надо держаться с ним несколько иначе.
– Извольте. И все же не будем чересчур обходительны.
Согласовав линию поведения, родители терпеливо стали ожидать появления Озарёва, который, по словам их дочери, должен был прибыть к пяти. Впрочем, сама она не стала готовиться к встрече, как поступила бы на ее месте любая другая женщина: сразу после завтрака ушла, будто бы купить что-то, но обещала скоро вернуться. Николай появился десять минут шестого, а ее все не было. Смущенные граф и графиня вынуждены были сами принять гостя.
Он чувствовал себя весьма неуютно: что Софи сказала своим близким? Как супруги теперь настроены по отношению к нему? Не лучше чувствовали себя и хозяева: сокрушаться о таком замужестве или поздравлять себя с этим женихом? Госпожа де Ламбрефу предложила ему присесть – это ведь простая вежливость, которая ни к чему не обязывает. Господин де Ламбрефу завел разговор о непонятной ему щепетильности, с которой союзники отнеслись к поверженному императору: поговаривали, что англичане собирались отправить Наполеона на остров Святой Елены. Что слышал об этом Николай? И правда ли, что в Париж прибыла восторженная, склонная к мистицизму баронесса Крюденер, к советам которой царь с недавнего времени стал прислушиваться? В каком настроении теперь государь? Говорят, ему не дают покоя лавры Веллингтона, снискавшего чересчур много славы при Ватерлоо? И раздражает старинный, еще со времен Венского конгресса, противник – Талейран? Что он сердит на Пруссию, чья грубость и денежные требования кажутся чрезмерными? Презирает Людовика?..
– Я ничего не знаю, – вздохнул Озарёв. – Моя скромная должность не предполагает общения в высших сферах…
– Конечно, но эхо должно доходить и до вас! Мне было бы интересно знать, как отреагировали русские на последнее распоряжение нашего короля.
– Какое распоряжение?
– Исключить из состава Палаты пэров тех, кто заседал там во время Ста дней, обвинив в предательстве девятнадцать генералов и офицеров. Вы внимательно прочитали статью в «Le Moniteur»?
– Да, да…
– И что скажете?
– Пока не знаю…
Разговор этот измучил Николая, он не понимал, почему графа так интересуют политические новости, тогда как превыше всего должна была волновать судьба дочери? Не отдает себе отчета в том, что происходит, или просто дьявольски хитер? И почему Софи нет рядом с родителями в такую минуту? Уловка, ловушка? Рассудок отказывал ему, он воображал ее запертой в монастырь по приказу отца и все же нашел силы спокойно спросить:
– Смогу я сегодня увидеть вашу дочь?
– Мы ожидаем ее так же, как вы, – ответила госпожа де Ламбрефу.
– Да, – вмешался супруг, – я удивлен, что ее до сих пор нет дома.
Вздохнув с облегчением, Озарёв устремил к дверям влюбленный взгляд, набрался храбрости и сказал:
– Не знаю, уведомила ли ваша дочь…
Продолжение замерло у него на губах. Хозяйка умоляюще взглянула на мужа. Последовало молчание. Затем граф нахмурил брови и проворчал:
– Уведомила! Именно так! Она не доверилась нам, не спросила нашего совета, просто уведомила нас о своем решении!..
Язвительность этого ответа не могла остаться незамеченной.
– Мне жаль, господин де Ламбрефу, что вы продолжаете упорствовать в своем ко мне недоверии, – сказал Николай. – Надеюсь, со временем вы поймете, что заблуждались. И станете судить обо мне по моим поступкам…
– Это будет не так просто, нас будут разделять огромные расстояния, – усмехнувшись, возразил граф.
– Вы приедете в Россию повидать нас, мой отец будет счастлив встречаться с вами. Я с нетерпением ожидаю его письма, в котором, уверен, он благословит мою грядущую женитьбу и пригласит вас к себе сразу после брачной церемонии…
– В мои годы отправляться в подобное путешествие!
– Мы поговорим об этом позже, – вмешалась графиня, стараясь выказать как можно большую симпатию – она не могла отказать себе в удовольствии увидеть дочь настоящей восточной владычицей.
– Вы говорите о брачной церемонии, – продолжал граф. – Как вы себе ее представляете?
– Ваша дочь – сама доброта, и она согласилась венчаться по православному обряду. Но если вы хотите, чтобы прежде нас благословил католический священник…
– Конечно! – вновь вмешалась госпожа де Ламбрефу. – Наши друзья не поймут нас, если будет иначе! Это должна быть настоящая свадьба!
– Не уверен, что вы правы, моя дорогая, – сказал хозяин. – В нашем случае я предпочел бы сдержанность…
Это замечание озадачило его супругу, которой грезились облака тафты и звуки органа. Но, вспомнив, что Софи – вдова, придерживающаяся республиканских и антиклерикальных взглядов, вздохнула, признав свое поражение:
– Пусть молодые люди сами решают, как им поступать. Главное, господин Озарёв, чтобы моя дочь была счастлива с вами…
Первые человеческие слова, услышанные им за время разговора, тронули его. Казалось, графиня и сама была взволнована собственной добротой, а потому с опаской взглянула на мужа: не зашла ли слишком далеко? Но тот одобрил кивком головы.
– Вы сняли камень с моей души! – воскликнул гость и замолк: в гостиную вошла Софи, бледная, возбужденная, с извиняющейся улыбкой. Она даже не сняла шляпу. Подол ее платья был в пыли.
– Боже, творится что-то невероятное, будто все экипажи Парижа договорились собраться в одном месте!
Родители смотрели на нее с упреком, Николай – с обожанием. Она протянула ему руки для поцелуя и продолжила:
– Думаю, вы уже обо всем поговорили, всем известны наши намерения. Я же не стану повторять то, что сказала вчера: «Вот человек, которого я люблю и за которого хочу выйти замуж. Ваше согласие только умножит мое счастье».
Заявление это показалось госпоже де Ламбрефу в высшей степени непристойным: она покраснела за дочь, которая пренебрегала всеми приличиями и открыто говорила о своих самых сокровенных чувствах. И куда только мчится это нынешнее поколение, закусив удила? Впрочем, и будущий родственник не мог скрыть некоторого смущения – уж очень решительно настроена его избранница.
– Я был счастлив выразить свое почтение вашим родителям, – сказал он. – Или я ошибаюсь, или между нами не осталось недоговоренностей и непонимания…
– Что ж, тогда пошли! – воскликнула невеста.
– Как это пошли? – возмутился граф. – Куда?
– Я забираю его у вас. – Взяв Озарёва под руку, оставив ошеломленных родителей, она увлекла за собой и тихо проговорила: – Меня задержали весьма серьезные обстоятельства – арестован Вавассер!
– Арестован? Почему?
– Пойдем в библиотеку, там нам будет спокойнее.
Они поднялись, Софи плотно прикрыла двери.
– Это должно было случиться. У него маленькая нелегальная типография в подвале. Кто-то донес. Сегодня утром провели обыск. Потом его забрали в префектуру полиции.
– Откуда вам это известно?
– Сразу после завтрака мне сообщил об этом наш общий друг. Не надо объяснять вам, что я немедленно отправилась на улицу Жакоб.
– Что? – Николай с ужасом смотрел на нее.
– Вы, наконец-то! – воскликнула графиня при виде входившего в гостиную супруга.
Судя по выражению лица господина де Ламбрефу, его усилия оказались не напрасны. Должно быть, высокопоставленные друзья сумели помочь. Он опустился в кресло, провел по лбу дрожащей рукой и сказал:
– Мне оказали превосходный прием.
– Кто же? Могу я узнать?
– Господин де Талейран, затем – господин Фуше, к которому тот меня направил, от него я попал к господину Каподистрия…
– Вы удовлетворены, по крайней мере?
– Более чем. Личный секретарь господина Каподистрия оказал мне неоценимую услугу.
– Так что же?
Граф взял щепотку табаку, вдохнул, зажмурился, потому поднес к носу платок.
– Все не так плохо. По общему мнению, Озарёвы – хорошая семья из числа нетитулованного дворянства…
– Что значит – нетитулованного? – воскликнула госпожа де Ламбрефу, в голосе ее послышалась нотка негодования.
– Просто в России есть люди, пожалованные дворянством недавно, это графы, князья, а есть те, чье дворянство восходит к первым царям. Они не носят титулов, но люди – знатные и всеми уважаемые. Озарёв – из них. У отца этого молодого человека дом в Москве, пострадавший от пожара 1812 года, еще один – в Санкт-Петербурге, имение недалеко от Пскова, где семья живет практически весь год. Он владеет значительным состоянием, несколькими деревнями…
Графиня была явно заинтригована: рассказ мужа напомнил ей о счастливых временах. Вопреки всем модным воззрениям, она продолжала придерживаться той точки зрения, что следует уважать волю Господа, а следовательно, рожденные в нищете не должны стремиться расстаться с нею.
– Несколько деревень? – переспросила она. – Сколько же именно?
– Пять или шесть. И еще, по меньшей мере, две тысячи крестьян-рабов.
– Рабов? Настоящих?
– Да, которые остались только в России, – тихо рассмеялся господин де Ламбрефу.
Его супруга уже воображала их дочь властительницей и бескрайних полей, и простершихся ниц мужиков, ее материнский взор затуманился, и, не расставшись еще с волшебными видениями, она прошептала:
– Вы считаете, все не так уж плохо?
– Вне всяких сомнений! Конечно, я предпочел бы для нее известную французскую фамилию, более определенное положение в свете и состояние, которое можно объять… Но не следует забывать, что в глазах всех потенциальных претендентов на ее руку Софи обладает существенным недостатком – она была замужем. А мужчины предпочитают брать в жены девушек. Вы, знаю, возразите, что Шамплита в этом смысле не стоит принимать всерьез…
– Ах, избавьте меня от этих шуточек! – воскликнула графиня. – Я менее чем когда-либо расположена их слушать. Вдова заслуживает уважения, тем более что после наполеоновских походов во Франции их полным-полно и они весьма успешно находят себе новых мужей!
– Но только не в нашем кругу, – вздохнул господин де Ламбрефу. – И не с характером Софи! Вы не хуже меня знаете, что она всегда поступает вопреки здравому смыслу. Кажется, ей доставляет удовольствие не поддерживать наши столь естественные честолюбивые стремления. Покажите ей прекрасную дорогу, идущую направо, она непременно пойдет налево, пусть там даже будет каменистая тропа. И это не я сказал!
– А кто же?
– Сам господин Фуше! Провожая меня, он произнес несколько слов о нашей дочери. Ее поведение во время Ста дней не осталось незамеченным наверху. Ее не тронули только потому, что Его Величество превосходно осведомлен о моих легитимистских взглядах. В ответ на эту милость она должна забыть о всякой политической деятельности. А возможно ли такое, если она останется во Франции? Еще один год вдовства будет стоить нам заговора!
Графиня вздрогнула – она не сразу поняла, что муж шутит.
– Ужас! И потому вы хотите, чтобы она уехала?
– Господи, да я ничего больше не хочу! К тому же вопрос еще не решен окончательно. Возможно, против будет начальство Озарёва.
– Почему?
– Из-за либеральных взглядов Софи. Русские тоже в курсе, господин Каподистрия не стал скрывать этого. Я прекрасно понимаю, что им не хотелось бы видеть у себя в стране женщину, известную своей ненавистью к монархическому правлению.
Смятение охватило госпожу де Ламбрефу: она представила себе дочь-преступницу, которую отталкивает Франция и отказывается принять Россия. Как мать, графиня не потерпит подобного унижения:
– Нет, нет и нет! Ее нельзя упрекнуть в чем-либо серьезном! Эти русские вечно все осложняют! Если предстоящее замужество и может принести кому-то огорчения, то только нам, нам одним!..
И, подумав, добавила:
– Быть может, за то время, что понадобится на разные формальности, она к нему охладеет?
– Сомневаюсь, – ответил супруг. – Для этого у вашей дочери должна быть хотя бы крупица здравого смысла, а у нее – ветер в голове. Смотрю я на этих молодых людей и не понимаю их. Мне кажется, мы любили глубже, подобное безумие было нам вовсе не свойственно. Сознательно или нет, но мы искали в союзе двух сердец равновесие. Новое поколение все – беспорядок, нелепость, все у них через край. Почему они отвергают радость и счастье жизни, считают это вульгарным, пошлым? Наверное, на их век пришлось слишком много всяких Руссо, Шатобрианов и мадам де Сталь!
– Думаю, мы были недостаточно тверды с Софи, – вздохнула графиня. – Ее первое замужество было ошибкой. С тех пор она совершенно отбилась от рук. И этот мальчик сегодня вновь придет, чтобы увидеться с ней… Как мы встретим его?
– Вежливо, но соблюдая дистанцию. Не забывайте, наша дочь сама нам его навязала, не спросив нашего согласия…
– И все же теперь мы знаем, что он из хорошей семьи. Думаю, надо держаться с ним несколько иначе.
– Извольте. И все же не будем чересчур обходительны.
Согласовав линию поведения, родители терпеливо стали ожидать появления Озарёва, который, по словам их дочери, должен был прибыть к пяти. Впрочем, сама она не стала готовиться к встрече, как поступила бы на ее месте любая другая женщина: сразу после завтрака ушла, будто бы купить что-то, но обещала скоро вернуться. Николай появился десять минут шестого, а ее все не было. Смущенные граф и графиня вынуждены были сами принять гостя.
Он чувствовал себя весьма неуютно: что Софи сказала своим близким? Как супруги теперь настроены по отношению к нему? Не лучше чувствовали себя и хозяева: сокрушаться о таком замужестве или поздравлять себя с этим женихом? Госпожа де Ламбрефу предложила ему присесть – это ведь простая вежливость, которая ни к чему не обязывает. Господин де Ламбрефу завел разговор о непонятной ему щепетильности, с которой союзники отнеслись к поверженному императору: поговаривали, что англичане собирались отправить Наполеона на остров Святой Елены. Что слышал об этом Николай? И правда ли, что в Париж прибыла восторженная, склонная к мистицизму баронесса Крюденер, к советам которой царь с недавнего времени стал прислушиваться? В каком настроении теперь государь? Говорят, ему не дают покоя лавры Веллингтона, снискавшего чересчур много славы при Ватерлоо? И раздражает старинный, еще со времен Венского конгресса, противник – Талейран? Что он сердит на Пруссию, чья грубость и денежные требования кажутся чрезмерными? Презирает Людовика?..
– Я ничего не знаю, – вздохнул Озарёв. – Моя скромная должность не предполагает общения в высших сферах…
– Конечно, но эхо должно доходить и до вас! Мне было бы интересно знать, как отреагировали русские на последнее распоряжение нашего короля.
– Какое распоряжение?
– Исключить из состава Палаты пэров тех, кто заседал там во время Ста дней, обвинив в предательстве девятнадцать генералов и офицеров. Вы внимательно прочитали статью в «Le Moniteur»?
– Да, да…
– И что скажете?
– Пока не знаю…
Разговор этот измучил Николая, он не понимал, почему графа так интересуют политические новости, тогда как превыше всего должна была волновать судьба дочери? Не отдает себе отчета в том, что происходит, или просто дьявольски хитер? И почему Софи нет рядом с родителями в такую минуту? Уловка, ловушка? Рассудок отказывал ему, он воображал ее запертой в монастырь по приказу отца и все же нашел силы спокойно спросить:
– Смогу я сегодня увидеть вашу дочь?
– Мы ожидаем ее так же, как вы, – ответила госпожа де Ламбрефу.
– Да, – вмешался супруг, – я удивлен, что ее до сих пор нет дома.
Вздохнув с облегчением, Озарёв устремил к дверям влюбленный взгляд, набрался храбрости и сказал:
– Не знаю, уведомила ли ваша дочь…
Продолжение замерло у него на губах. Хозяйка умоляюще взглянула на мужа. Последовало молчание. Затем граф нахмурил брови и проворчал:
– Уведомила! Именно так! Она не доверилась нам, не спросила нашего совета, просто уведомила нас о своем решении!..
Язвительность этого ответа не могла остаться незамеченной.
– Мне жаль, господин де Ламбрефу, что вы продолжаете упорствовать в своем ко мне недоверии, – сказал Николай. – Надеюсь, со временем вы поймете, что заблуждались. И станете судить обо мне по моим поступкам…
– Это будет не так просто, нас будут разделять огромные расстояния, – усмехнувшись, возразил граф.
– Вы приедете в Россию повидать нас, мой отец будет счастлив встречаться с вами. Я с нетерпением ожидаю его письма, в котором, уверен, он благословит мою грядущую женитьбу и пригласит вас к себе сразу после брачной церемонии…
– В мои годы отправляться в подобное путешествие!
– Мы поговорим об этом позже, – вмешалась графиня, стараясь выказать как можно большую симпатию – она не могла отказать себе в удовольствии увидеть дочь настоящей восточной владычицей.
– Вы говорите о брачной церемонии, – продолжал граф. – Как вы себе ее представляете?
– Ваша дочь – сама доброта, и она согласилась венчаться по православному обряду. Но если вы хотите, чтобы прежде нас благословил католический священник…
– Конечно! – вновь вмешалась госпожа де Ламбрефу. – Наши друзья не поймут нас, если будет иначе! Это должна быть настоящая свадьба!
– Не уверен, что вы правы, моя дорогая, – сказал хозяин. – В нашем случае я предпочел бы сдержанность…
Это замечание озадачило его супругу, которой грезились облака тафты и звуки органа. Но, вспомнив, что Софи – вдова, придерживающаяся республиканских и антиклерикальных взглядов, вздохнула, признав свое поражение:
– Пусть молодые люди сами решают, как им поступать. Главное, господин Озарёв, чтобы моя дочь была счастлива с вами…
Первые человеческие слова, услышанные им за время разговора, тронули его. Казалось, графиня и сама была взволнована собственной добротой, а потому с опаской взглянула на мужа: не зашла ли слишком далеко? Но тот одобрил кивком головы.
– Вы сняли камень с моей души! – воскликнул гость и замолк: в гостиную вошла Софи, бледная, возбужденная, с извиняющейся улыбкой. Она даже не сняла шляпу. Подол ее платья был в пыли.
– Боже, творится что-то невероятное, будто все экипажи Парижа договорились собраться в одном месте!
Родители смотрели на нее с упреком, Николай – с обожанием. Она протянула ему руки для поцелуя и продолжила:
– Думаю, вы уже обо всем поговорили, всем известны наши намерения. Я же не стану повторять то, что сказала вчера: «Вот человек, которого я люблю и за которого хочу выйти замуж. Ваше согласие только умножит мое счастье».
Заявление это показалось госпоже де Ламбрефу в высшей степени непристойным: она покраснела за дочь, которая пренебрегала всеми приличиями и открыто говорила о своих самых сокровенных чувствах. И куда только мчится это нынешнее поколение, закусив удила? Впрочем, и будущий родственник не мог скрыть некоторого смущения – уж очень решительно настроена его избранница.
– Я был счастлив выразить свое почтение вашим родителям, – сказал он. – Или я ошибаюсь, или между нами не осталось недоговоренностей и непонимания…
– Что ж, тогда пошли! – воскликнула невеста.
– Как это пошли? – возмутился граф. – Куда?
– Я забираю его у вас. – Взяв Озарёва под руку, оставив ошеломленных родителей, она увлекла за собой и тихо проговорила: – Меня задержали весьма серьезные обстоятельства – арестован Вавассер!
– Арестован? Почему?
– Пойдем в библиотеку, там нам будет спокойнее.
Они поднялись, Софи плотно прикрыла двери.
– Это должно было случиться. У него маленькая нелегальная типография в подвале. Кто-то донес. Сегодня утром провели обыск. Потом его забрали в префектуру полиции.
– Откуда вам это известно?
– Сразу после завтрака мне сообщил об этом наш общий друг. Не надо объяснять вам, что я немедленно отправилась на улицу Жакоб.
– Что? – Николай с ужасом смотрел на нее.