– Ну да, я только оттуда.
   – Но что вы делали у Вавассера, которого арестовали?
   – Я была не у Вавассера, а у Пуатевенов.
   – Они вернулись из Версаля?
   – Нет, и в этом весь ужас! Запрещенные брошюры, которые печатал Вавассер, спрятаны у них. Если полиция обнаружит тайник, они пропали. К счастью, супруги на всякий случай дали мне второй ключ от своей квартиры. Я уже увезла часть книг. Но теперь должна вернуться, чтобы избавиться от остальных…
   – Нет! – воскликнул Озарёв. – Вы не можете подвергать себя такой опасности ради людей, которые…
   – …которые лучшие мои друзья, не забывайте об этом.
   – Тогда я иду с вами!
   Лишь увидев ее восхищенную улыбку, он осознал всю серьезность происходящего и степень риска, которому себя подвергал. Ему отчаянно захотелось действовать. Она все еще колебалась:
   – Это невозможно!.. Я не имею права вовлекать вас в эту авантюру!.. Нет, только не вас!..
   – Разве мы не собираемся соединить наши жизни, чтобы быть поддержкой друг другу и в несчастье тоже? Что бы ни случилось, я должен быть рядом с вами! Поторопимся! И да хранит нас Господь!
   Софи бросилась к нему, пылко поцеловала. Потом строго посмотрела и, не оглядываясь, пошла к дверям. Николай последовал за ней, но в вестибюле остановился:
   – Я не могу уйти, не простившись с вашими родителями.
   – Вы правы, думаю, они все еще в гостиной.
   Граф и графиня действительно были там, оскорбленные и огорченные. Гость невнятно извинился, обещал вернуться, хотя никто и не просил его об этом, но был прерван подругой на полуслове – следовало скорее идти.
   К счастью, им почти сразу удалось найти фиакр. Все время пути они молча держались за руки. Сошли на углу улицы Жакоб. Вокруг все было спокойно. Николай вел Софи под руку, изо всех сил стараясь выглядеть как можно естественнее. Вот и книжный магазин. Ставни закрыты и запечатаны, перед входом в дом – жандарм.
   – Нас не пропустят, – прошептал молодой человек.
   – Не думаю, – возразила спутница. – Пока полицию интересует только сам Вавассер. Копать глубже станут, только если он выдаст своих друзей.
   – Но может статься, это уже произошло!
   – Конечно.
   – Но тогда…
   – Ну да, мы рискуем…
   Холодок пробежал у него по спине. Медлить было нельзя: их колебания немедленно вызовут подозрения жандарма.
   – Пошли! – скомандовала женщина.
   Оба решительно двинулись вперед. Офицер приосанился, но во рту у него пересохло от волнения. Завидев русскую военную форму, жандарм поприветствовал входящих. Рука Софи ни на минуту не задрожала. «Какая храбрая», – подумал Николай, надеясь, что его эполеты служат для них двоих надежной защитой. Привратник заметил пару, но ничего не сказал.
   – Он – на нашей стороне, – будто выдохнула постоянная посетительница этого дома.
   Замечание не сильно успокоило Озарёва – лучше бы тот человек не был ни на чьей стороне! Квартира Пуатевенов находилась на третьем этаже. Открыв дверь, проскользнули внутрь. Все ставни были притворены, комнаты погружены в полумрак, пахло плесенью, паркет скрипел при каждом шаге. Шедшая впереди госпожа де Шамплит легко ориентировалась в них, несмотря на отсутствие света. Ее сопровождающий придерживал шпагу, чтобы не задевать мебель.
   Так добрались до спальни, где было не так темно, как в других комнатах: сквозь решетчатые ставни пробивалось солнце, оставляя золотой след на стенах, креслах в чехлах, туалетном столике с хрустальными флакончиками. Здесь пахло духами хозяйки. Юноша испытывал неловкость от того, что они с Софи оказались наедине перед супружеским ложем весьма внушительных размеров. Но та не обращала на это внимания: открыла высоченный шкаф и, взгромоздившись на стул, пыталась дотянуться до верхней полки.
   – Вы сломаете себе шею! – воскликнул Озарёв. – Что вы хотите делать?
   – Вытащить все, что там лежит, – ответила она, уступая ему свое место.
   Сначала были вынуты стопки простынь и осторожно сложены на полу. Затем настал черед наволочек. Отодвинув первый ряд, он обнаружил у стенки какие-то бумаги, придвинул к себе – пачки газетных листов небольшого формата, «Les Compagnons du Coquelicot».[1] Под заголовком – фригийский колпак. Николай вгляделся в напечатанные крупным шрифтом строки: «Ни Наполеон, ни Бурбон, только Республика!..», «Людовик отдал Францию России в обмен на свой трон…», «Правитель не может удержаться у власти против воли народа. Жители провинций, прислушайтесь к нам! Присоединяйтесь! Вооружайтесь и готовьтесь к действию!».
   – Что это? – в голосе его прозвучала тревога.
   – Газета, которую издает Вавассер, не слишком, впрочем, регулярно. И рассылает понемногу по всей Франции.
   – Зачем?
   – Чтобы привлечь на нашу сторону как можно больше людей. Революции ведь не происходят случайно, надо готовить к ним умы. В каждом крупном городе у нас есть друзья, которые сообщают нам имена тех, кто готов, выражаясь языком Жозефа де Местра, поддаться на нашу пропаганду. Мы действуем, опираясь на эти списки…
   – Вы… Вы распространяете эти гнусные пасквили, вы, Софи?
   – Да, – просто сказала она.
   – Но, надеюсь, вы ничего не пишете?
   – Вавассер опубликовал две мои статьи, которые всем понравились.
   – Но они не были подписаны?
   Она улыбнулась его наивности:
   – Николай! Какой же вы ребенок!
   Но его уже волновало совсем другое:
   – Короче говоря, вы участвуете в масштабном заговоре против существующего режима!
   – Точнее, в деятельности крошечного союза сторонников свободы.
   – Маковые зернышки?
   – Да, своего рода.
   Стоя на стуле, Озарёв смотрел на нее с восхищением и страхом. Но с мыслью, что женится на «маковом зернышке», примириться не мог.
   – Не останавливайтесь, передавайте мне бумаги, мы сожжем их в камине, – поторопила она.
   Было перерыто все лежавшее в шкафу белье, вынуты газеты, брошюры, патриотические картинки, карикатуры на Людовика и Бонапарта и отнесены к камину. Опустошив шкаф, мужчина занялся огнем, уж с этим за время войны он научился справляться превосходно. Языки пламени весело проглотили первые листы.
   – Не боитесь, что дым виден с улицы?
   Это не пришло ей в голову:
   – Что ж, тем хуже для нас. Но уже слишком поздно!
   Для опытной конспираторши она была чересчур легкомысленна, но спорить с ней не хватило решимости. Огонь теперь горел ровно, в нем друг за другом исчезали «свобода», «конституция», «братство», «республика». Рассыпались на части Людовики и Бонапарты. Вооружившись щипцами, Софи руководила этим аутодафе. Николай, словно зачарованный, смотрел на ее освещенное пламенем лицо, на пляшущие по потолку тени. И вспоминал слова Вавассера: «Пусть меня арестуют, бросят в тюрьму, мне это безразлично! За убеждения надо страдать!..» Да эти люди – безумцы! Начиная с его избранницы! Да и сам станет таким же, если не поостережется! Он взял несколько листков и бросил их в камин. В то же мгновение за стеной раздались шаги. Молодые люди встревоженно переглянулись – неужели кто-то проник в квартиру? Озарёв встал, огляделся и жестом приказал любимой спрятаться за шторами. Та отрицательно покачала головой:
   – Ходят не здесь.
   – Где же?
   – Рядом.
   – На этом этаже есть еще одна квартира?
   – Да.
   – Хозяева – надежные люди?
   – Не знаю. Но когда я с вами, я ничего не боюсь!
   И в подтверждение своих слов бросилась ему в объятия. Он целовал ее, но глаз не мог отвести от пылающего камина и все время прислушивался к подозрительным звукам. Огонь почти погас, тлела последняя пачка.
   – Пора уходить, – умоляюще прошептал Николай. Он боялся и быть обнаруженным, и дольше оставаться наедине с Софи.
   – Да, – согласилась она. – Надо быть осторожными! Это было бы слишком глупо!..
   Что именно было бы глупо, Озарёв разбираться не стал и начал приводить комнату в порядок: сложил обратно белье, проследил, чтобы нигде не осталось ни кусочка бумаги.
   Взявшись за руки, они пошли к выходу, встречая то тут то там свое отражение в зеркале – два заблудившихся в лесу, дрожащих от страха ребенка. Прошмыгнула мышь, недавняя героиня едва не закричала и так впилась ногтями в ладонь спутника, что ему впору было взвыть от боли. Высвободив руку, он первым подошел к входной двери, прислушался. На лестнице было тихо. Если кто-то и поджидал их, наверняка превратился в статую. Софи протянула ключ. Николай открыл дверь и вышел. На площадке никого. Он оглянулся, Софи смотрела на него с восхищением, будто ему удалось одолеть по меньшей мере человек десять:
   – Путь свободен, пошли!
   Они закрыли дверь и весело спустились вниз – словно воришки, провернувшие удачное дельце.
   – То, что вы сделали, заслуживает одобрения, – сказала спутница, опираясь на его руку. – Благодаря вам Пуатевены спасены!
   – Я последовал за вами не для того, чтобы спасти Пуатевенов, я думал о вас. Вы никогда не поймете, как дороги мне!..
   Услышав эти слова, жандарм улыбнулся влюбленным.

6

   Огюстен Вавассер оставался в тюрьме, расследование по его делу продолжалось и грозило затянуться надолго – никогда еще во Франции не было столько подозреваемых, полиция и суды завалены работой. В моду вошли доносы: под наблюдением оказались и бывшие якобинцы, и отставные военные, и землевладельцы, скомпрометировавшие себя во время Ста дней, и недовольные жизнью рабочие, и вовсе не придерживавшиеся никаких взглядов буржуа, и ремесленники с чересчур активной жизненной позицией. На севере и на юге добровольцы, пошедшие на службу к королю, преследовали и уничтожали бонапартистов. Протестовать мало кто отваживался – за это грозило соседство со знаменитыми заключенными Лавалеттом, генералами Друо и Лабедуайером, маршалом Неем… Наполеон плыл к Святой Елене. Король доукпомлектовывал палату пэров и назначал довыборы в палату депутатов, где Талейран, Фуше и Паскье рассчитывали на большинство в лице либерально настроенных монархистов. Впрочем, с первых дней стало очевидно, что преимущество останется за ультракрайними.
   Не умевший справиться с потоком требований своих соратников, Людовик XVIII вынужден был одновременно противостоять союзникам, которые с каким-то злобным наслаждением затягивали подготовку мирного договора. Война, казалось бы, закончилась, Луарская армия распущена, а все новые и новые английские, прусские, австрийские, русские, ганноверские, баденские, баварские, вюртембергские, голландские, пьемонтские военные части пересекали границы Франции. Аппетиты союзников росли, о чем Озарёв с грустью узнавал из официальных докладов, поступавших в Главный штаб. Его удивляло, что товарищей по службе не возмущает подобное отношение к поверженному противнику. Их непонимание он объяснял себе тем, что ни одному из них не выпало счастье полюбить столь исключительную женщину, как Софи. И правда, все встреченные им иностранки с легкостью могли сойти за русских. Только не она. Даже став госпожой Озарёвой, она по-прежнему будет настоящей парижанкой! Впрочем, мысли о грядущей женитьбе не были столь безоблачны: Николай ждал ответа отца и все не назначал даты венчания, а расстояния такие огромные, и почта работает из рук вон плохо! Даже по самым оптимистичным расчетам выходило, что раньше начала сентября письмо не придет, необходимо запастись терпением.
   Каждый день, освободившись от дел, он навещал Софи и раз за разом находил в ней новые достоинства. Она принимала его в гостиной, одна или в присутствии родителей. Но и оставаясь наедине, они теперь редко говорили о политике, словно арест Вавассера сделал их более благоразумными. Несколько раз невеста заговаривала о том, что надо бы навестить все еще не вернувшихся из Версаля Пуатевенов, но Николаю не стоило большого труда отговорить ее от этой затеи: она прислушивалась к его словам, и Озарёв ощущал себя главою семьи. Расставшись с любимой, продолжал думать только о ней и всякое событие переживал с мыслью, как-то он расскажет ей об этом.
   Двадцатого августа в «Journal de débats» ему попалось сообщение, что накануне был расстрелян генерад Лабедуайер, сдавший Наполеону Гренобль. Молодой человек живо представил негодование Софи, сожалел, что не может немедленно броситься к ней. В пять он был у Ламбрефу, но едва успел привести себя в порядок перед зеркалом, как резко отворилась дверь и, шурша юбками, ему навстречу вышла не дочь, как он ожидал, но вся в слезах – мать. Озарёв подумал, не питает ли она, несмотря на свои легитимистские убеждения, тайной симпатии к подвергшемуся тяжкой участи генералу. Женщина протянула ему руку и простонала:
   – Это ужасно!
   – Да, – согласился гость, – приговор чересчур жесток и слишком скоро приведен в исполнение.
   – Когда ее уводили, я думала, что сойду с ума! – вздохнула графиня, поднося к глазам платок.
   – О ком вы говорите?
   – О Софи! О Софи, конечно! Двое полицейских пришли за ней в полдень!
   Озарёв застыл, словно громом пораженный:
   – Но… но это невозможно!
   – Они повели ее в префектуру, как воровку! Будут допрашивать!
   – Но почему?
   – И вы еще спрашиваете? За ее политические взгляды и связи! Ее бедный отец в отчаянии! Он уехал, чтобы попытаться через знакомых вызволить ее оттуда! Но увидите, ничего не выйдет! Они бросят ее в тюрьму! В тюрьму!..
   Рыдания душили графиню.
   – Где находится префектура?
   – На улице Жерузалем, – сквозь слезы произнесла она.
   – Вам известны имена тех, кто арестовал ее?
   – Нет!
   Николай тряхнул головой:
   – Что же, тем хуже! Я пойду туда и выясню все на месте! Клянусь, ваша дочь вернется к вам!
   Николай сознавал всю неосторожность подобного обещания, но не мог контролировать себя, столь велико было негодование.
   Фиакр доставил его к дверям префектуры, украшенной аллегорическими барельефами. Рядом в будке стоял вооруженный часовой, он грозно взирал на прохожих, но не препятствовал тем, кто хотел подойти ближе. Озарёв вошел во двор, за ним проследовала мрачная тюремная повозка на высоких колесах, влекомая одинокой лошадью. На землю спустился мужчина в наручниках. Двое жандармов подтолкнули его к дверям. Боже, неужели и Софи увезли так же? Вокруг сновали бедно одетые посетители с виноватыми лицами, выглядевшие весьма подозрительно, и высокомерные чиновники. Николай остановил одного из них – очень молодого, весьма делового вида, с папками под мышкой:
   – Я ищу госпожу де Шамплит, женщину, занимающую видное положение в обществе, доставленную сюда по ошибке. Подскажите, пожалуйста, куда мне обратиться.
   Чиновник, одетый в гражданское платье, с уважением взглянул на его военную форму и спросил:
   – За что она арестована?
   – Политика, полагаю, – покраснев, ответил собеседник.
   – Тогда вам в то здание, первый этаж, в глубине. Вы увидите охранника.
   На первом этаже охранника не оказалось. Коридор был пронизан одинаковыми дверьми с номерами и грязными пятнами вокруг ручек, на полу – ворохи бумаг, табачная пыль. На скамейках вдоль стен – неизвестно чего ожидающие в нищенском платье мужчины и женщины. Воздух пропитан запахом плохо вымытых тел. Озарёв думал только о Софи, а потому сострадание к этим несчастным скоро сменилось тревогой. Он стал по очереди открывать все двери, намереваясь таким способом обнаружить, в конце концов, любимую.
   За первой дверью оказалось множество писцов, устроившихся на высоких табуретах перед конторками. В мгновение все перья замерли, все головы повернулись к вошедшему. Ее здесь не было. За следующей восседал карлик, положив ноги на стол, и читал газету. Сказал, что никогда не слышал о госпоже де Шамплит, быть может, знает коллега из соседней комнаты… Коренастый, жизнерадостный коллега был занят делом: засунув руки в карманы, мерил шагами комнату, бессмысленный взгляд его блуждал по стенам. На стуле перед ним съежился под градом вопросов седой старичок.
   – Ты скажешь нам, кто заказал тебе эти медали с орлами и пчелами? Тебе известно, что твоя жена тоже арестована? Чем раньше ты заговоришь, тем быстрее вы оба окажетесь на свободе! Жаль, если твоя чудная лавка больше никогда не откроется!
   Секретарь, смахивавший на паука, сидел в углу, готовясь записывать показания. Вошедший на цыпочках юноша уже было выскользнул из помещения, как вдруг инспектор рявкнул:
   – Эй! Кого ищете?
   – Госпожу де Шамплит.
   – Шамплит? Не знаю!
   И продолжал, обращаясь к жертве:
   – Ты будешь говорить? Ты будешь говорить, каналья?!
   Несчастный задрожал, открыл рот, готовый к признанию, но промолчал. У Николая чесались кулаки, он терзался, что не может освободить старичка и дать пощечину его мучителю. Но он пришел сюда ради Софи и не должен отвлекаться от цели. После увиденного ему представлялось, что над ней насмехаются, грубо обращаются, быть может, бросили в камеру на грязный тюфяк! И она потеряна на долгие месяцы, годы, на всю жизнь!.. Решение пришло внезапно: «Обращусь к министру!», и вдруг в конце коридора заметил ее, излучавшую уверенность, совсем не похожую на ту, что виделось в воображении! Платье ее так контрастировало с этим жалким окружением! Рядом не было ни полицейского, ни жандарма! Озарёв радостно бросился ей навстречу. Заметив его, она отпрянула, потом улыбнулась:
   – Зачем вы пришли?
   – Но, Софи, разве вы не понимаете, как мы волновались, ваши родители и я?! Я должен был во что бы то ни стало найти вас! Вы свободны?
   – Совершенно! Полагаю, этой милости я обязана вмешательству моего отца…
   – Не сомневайтесь…
   – В любом случае, меня не смогли бы задержать надолго, им нечего мне предъявить!
   Он схватил ее за руку и увлек к выходу, боялся, как бы полицейский не передумал. На лестнице едва слышно произнес:
   – Как вы должно быть испугались, любимая!
   – Вовсе нет!
   – Вы, такая тонкая, нежная, лицом к лицу с палачами!..
   – Они были вполне корректны.
   – Что им известно?
   – Немногое. Мое имя было в записной книжке Вавассера. Я сказала, что знаю его книжный магазин, пользовалась его услугами, но о его политической деятельности ничего не ведаю. То же сказали и Пуатевены.
   – Они тоже арестованы?
   – Да, позавчера, но сегодня утром отпущены за отсутствием улик.
   – Так вы знали, что может произойти?
   – Конечно!
   – И ничего мне не сказали!
   – Вы бы только напрасно тревожились!
   Они сели в фиакр, всю дорогу Софи говорила о несчастном Вавассере, который так просто не отделается: два года тюрьмы при наличии умелого адвоката, но пока неизвестно, кто будет защищать его. Николай умолял, во имя их любви, забыть о Вавассере, пусть сам выпутывается!..
   – Милая, сейчас только одно имеет значение – наше будущее, наше счастье! Будьте эгоисткой, не думайте ни о чем другом!..
   Ее забавляло его беспокойство, она целовала его и смеялась, словно только что избежала несчастного случая. Только когда фиакр остановился у дома, посерьезнела. В окошке второго этажа показался господин де Ламбрефу, через две минуты он уже был у большого окна гостиной, куда позже вошли молодые люди. В одиночестве стоял граф за одним из кресел, высоко подняв голову. Когда дочь направилась с нему, сухо произнес:
   – Прошу вас, сию минуту пройдите к вашей матушке, которая слегла от горя. Она ждет вас.
   Софи собиралась поблагодарить отца за предпринятые им шаги, но после его слов покраснела, остановилась и с досадой обратилась к Николаю:
   – Не уходите, не повидавшись со мной.
   Озарёв поклонился. Едва она вышла, граф покинул свое кресло, встал, сложив за спиной руки, перед ним и сказал:
   – Нам больше никто и ничто не поможет!
   – Но, слава Богу, нам больше нечего бояться!
   – Вы находите? А бесчестье, бесчестье из-за того, что дочь побывала на улице Жерузалем?
   – Со времен Революции во Франции не стыдно быть арестованным по политическим мотивам.
   – Не сравнивайте святых мучеников 1793 года и теперешних презренных либералов! Я знал, что это случится! Я говорил жене!
   – Позвольте заметить, за вашей дочерью не признали никакой вины!
   – Просто закрыли глаза на ее неблаговидные поступки!.. Если бы я не вмешался!.. И она – Ламбрефу!.. Ламбрефу!..
   Он не закончил, подозрительно взглянул на собеседника и неожиданно спросил:
   – Вы все еще не получили письмо от отца?
   – Нет. Жду со дня на день.
   Граф грустно покачал головой:
   – Эта свадьба сейчас была бы как нельзя более кстати.

7

   «Дорогой сын,
   ты обращаешься ко мне по-русски, по-русски я и отвечаю тебе: так мы только лучше поймем друг друга. Я изменил бы родительскому долгу, позволив совершить глупость, в которой ты станешь раскаиваться всю последующую жизнь. А потому не стану поощрять твои намерения, дабы избавить тебя от страданий, которые, поверь мне, пройдут. Эти твои намерения служат доказательством того, что в армии ты ума не набрался. Готов признать, что ты остановил свой выбор на создании в высшей степени добродетельном, наделенном необыкновенной красотой. И все же твои восторги кажутся мне чрезмерными! Она – француженка и на два года старше тебя, исповедует другую религию, к тому же еще и вдова! В твои годы не следует сочетаться браком с женщиной, чьи вкусы и характер сформировались под влиянием первого мужа. С твоим именем, прекрасным состоянием и физическими данными, коими тебя щедро одарила природа, ты заслуживаешь лучшей участи. Не гневи Бога, не отказывайся от уготованного им, вступая в столь невыгодный союз. Твое глупое вмешательство в собственную судьбу кажется мне высшей неблагодарностью по отношению к Всевышнему. В таком случае не рассчитывай на мое благословение. Я решительно отказываю тебе в нем. И умоляю порвать все отношения с этой случайно встреченной француженкой. Да, жертва эта может показаться тебе нестерпимой, но со временем ты поймешь, что поступил правильно. Когда вернешься в Каштановку, я посвящу тебя в иные матримониальные планы, разумные, прекрасные, коими я занимался в твое отсутствие. Но если та, что я выбрал для тебя, тебе не понравится, найдем другую. Видишь, я не упрям и не собираюсь стоять на своем. Черт побери, в России хватает девиц, зачем нам француженка-вдова?! Когда я вспоминаю о ней, меня охватывает ярость. Не желаю ничего больше слышать об этом деле, разве только знать, что с ним покончено. Дома все здоровы и помнят о тебе. Мари просит написать, что по-прежнему нежно к тебе привязана. Что до меня, то суровость принятого мною решения – лишнее свидетельство моей отеческой заботы. Любящий и готовый защитить тебя отец.
М. Озарёв»
   Николай положил письмо на стол и разгладил руками, словно пытаясь смягчить его резкость. Бедствие разразилось над миром, но никто из сидящих рядом с ним о нем не подозревал: всегда элегантный Розников полировал ногти, просматривал газеты Сусанин, прочищал ухо Бакланов. За перегородкой нервно ходил Волконский и что-то громко говорил. Вошел нагруженный папками секретарь.
   – Эй! – закричал Ипполит. – Ты принес вдвое больше обычного! Что случилось?
   – Его Величество много работал вчера вечером! – ответил тот и принялся раздавать пачки писем, снабженных пометками императора, на которые следовало дать ответ по-французски. Собственно, в этом и состояла главная забота молодых людей помимо чтения газет. Озарёв получил предназначенный ему пакет, пробормотал «Спасибо» и сжал кулаки. Отказаться от Софи? Никогда! Решение было мгновенным и отдалось у него в голове, словно пушечный выстрел. Любовь даст ему сил пренебречь всеми внешними обстоятельствами, в конце концов, он не первый и не последний, кто поступает вопреки родительской воле. Великая любовь преодолеет все препятствия. «Когда женюсь на ней, мы поедем в Россию, бросимся в ноги отцу, будем просить его благословения, он не сможет отказать нам. Именно так всегда и бывает!» – снова и снова звучало у него в душе. Но решимости поубавило рассуждения о том, что скажет Софи, узнав об отцовском отказе благословить их союз. Но нет, она мыслит свободно, подобными предрассудками ее не запугать. У нее бойцовский характер, ей, быть может, доставит удовольствие войти и покорить семью, которая не желает ее знать. «Что ж, я, как обычно, преувеличиваю!» – вздохнул Николай и решил взвесить все, не спеша.
   Он еще предавался размышлениям, когда в комнату вошел Волконский. Князь подошел к столу Розникова и о чем-то тихо заговорил с ним, остальные сгорбились над бумагами, словно школьники в присутствии инспектора. Озарёв сунул в карман отцовское письмо и придвинул к себе папку с корреспонденцией, которую принес секретарь. Как обычно, большая часть посланий исходила от французов, добивавшихся денежного вспомоществования, награды, аудиенции, автографа, места слуги в Елисейском дворце или назначения на службу в русскую армию. Взбалмошные великосветские дамы приглашали государя к себе в замки провести там столько времени, сколько ему будет угодно, анонимные политики предлагали планы реорганизации Франции, невежественные писатели адресовали свои рукописи, умоляя разрешить посвятить свое произведение царю. В последнем случае следовало передать эти творения бывшему воспитателю государя Лагарпу, тщательно отбиравшему тех, чьи знаки поклонения можно принять безбоязненно. Сначала Николай взял письмо женщины, которая искала пропавшего в 1812 году сына и спрашивала, не в плену ли он в России. На полях пометка рукой царя: «Все пленные были возвращены на родину». Обмакнув перо в чернила, начал писать: «Ознакомившись с вашим письмом, Его Величество соблаговолил ответить…»