Трускиновская Далия. Демон справедливости

   И тут я вспомнила про перышко и про вторник.
   Шабаш – во вторник.
   Перышко приведет.
   Придя домой, я достала его из секретера и положила посреди стола. И что же дальше? Ждать полуночи? Раздеваться догола? Ведь в таком, кажется, виде положено являться на шабаш?
   Я не люблю смотреть на себя голую. Опять же, это не старая дева во мне кудахчет. Я давно уже не дева. Просто голая я раза в два толще, чем одетая. И это раздражает. Чем объясняется такой оптический эффект, сказать не берусь. И поэтому даже в раздевалке нашей душевой я стараюсь не смотреть в зеркало, чтобы не расстраиваться.
   Поэтому я и задумалась – как быть с парадным туалетом? Наконец нашла компромиссный вариант. У меня есть бирюзовый комбинезон из бифлекса, он обтягивает и ноги, и талию, и грудь, так что я чувствую себя в нем не хуже голой, только куда эстетичнее. Руки и спина все-таки обнажены, и придется прочим ведьмам смириться с моим видом. Это все, на что они могут рассчитывать.
   С волосами тоже возникла проблема. Ведьмы лохматые. А я закручиваю высоко на затылке узел. Привычка молодости, позаимствованная у знакомых балерин. Не терплю лохматости. Даже на ночь заплетаю косу и завязываю конец ленточкой, чтобы не расплелась. Поразмыслив, я все-таки сделала узел. Если уж очень припечет – так и быть, распущу.
   Натянув комбинезон, я села и стала смотреть на перышко. За окном понемногу стемнело. И тогда оно шелохнулось. По комнате словно ветер пролетел. Перышко вспорхнуло и вылетело в прихожую. Там оно легло на пороге.
   Я ожидала всего на свете – явления верхового козла, запряженной драконами колесницы, разверзшегося потолка, – только не того, что на шабаш придется идти пешком. Пришлось накинуть поверх комбинезона самое длинное из моих платьев и отворить дверь. Перышко вылетело на улицу.
   От современных бесов, видимо, можно было ожидать любой нелепости. Я взяла сумочку – вполне возможно, что они заставили бы меня ехать на шабаш трамваем или троллейбусом. И пошла за перепархивавшим по ступенькам черным перышком.
   Идти оказалось недалеко. Перышко привело в трехэтажный облупленный дом, на первом этаже которого были химчистка и прачечная. Я перепугалась – шабаш в химчистке? Оказалось, нет. Перышко влетело в парадное и вознеслось на второй этаж. Там оно легло на коврик перед дверью. Мне оставалось только позвонить.
   Должно быть, для советской женщины «шабаш» и «группенсекс» – синонимы. Честное слово, я ожидала увидеть толпу голых людей, занимающихся любовью вповалку, на диванах и под столами. Но дверь мне открыла почтенная седая дама в закрытом нарядном платье. Волосы были тщательно уложены, лицо аккуратно подкрашено, словом – вид самый достойный. На ногах у нее были элегантные лодочки с бантами.
   – Добро пожаловать к нам на шабаш! – сказала дама и провела меня в просторную комнату.
   Посреди этой комнаты стоял круглый стол. А за столом сидели шесть женщин разного возраста, но все одинаково элегантные, кроме одной бабуси попроще. Они пили чай из нарядных чашек, посреди стола чуть ли не светился домашней выпечки роскошный торт с разноцветными розами. По хрустальным блюдам были разложены пирожные и пряники. Я огляделась – ни одного мужчины. Мне стало неловко за мое платье и выглядывавшие из-под его подола штанины комбинезона.
   Перышко тоже просочилось в комнату, вспорхнуло и улеглось у меня на груди. Тут я заметила, что и другие женщины украшены такими же черными перышками.
   – Садитесь, – предложила хозяйка, – и будем знакомиться. Меня зовут Анна Анатольевна. Можно просто Анна, мы здесь обходимся обычно без отчества.
   – Жанна, – коротко сказала я, соображая – неужели все они подписали договор с туманным бесом?
   – Клавдия, – улыбнулась, подвигая для меня стул, самая молодая из женщин. И тут я поняла, что это была первая улыбка за все то время, что я изучала комнату и участниц шабаша.
   – Евгения.
   – Галина.
   – Нина.
   – Рената.
   – Баба Стася, – бабуся развела маленькие темные ладошки, как бы недоумевая: надо же, состарилась, внуки бабой прозвали, привыкла…
   Я села за стол. Тут оказалось, что о моем приходе знали заранее – поставили на стол чашку с блюдцем, ее даже не пришлось искать – она стояла напротив пустого, ожидавшего меня стула. Мне налили чаю, подвинули печенье, положили кусок торта. Вообще я таких жирных вещей не ем, но тут из вежливости расковыряла.
   – А помнишь, баба Стася, какой ты пирог испекла с ливером? – спросила Евгения, сухая блондинка лет пятидесяти.
   – Это о прошлом годе было, – подумав, вспомнила старушка, – когда ты наладилась творожные печенюшки печь. Жаль, я таких не ем, что за выдумка такая – печенье с перцем печь!
   – С перцем Нина пекла, – вмешалась Рената, – и не из творога, а из сыра. А у Жени были творожные с лимонной корочкой, как цветочки и бабочки.
   И они завели серьезный разговор о формочках для печенья, о муке и о ванилине. Я сидела, молчала, никак не могла понять, что же здесь такое происходит, а когда взглянула на часы, то обнаружила, что эти странные ведьмы уже полчаса говорят о кондитерских делах.
   И когда Анна Анатольевна пошла на кухню ставить чайник, я, естественно, выскочила за ней следом.
   Она неторопливо налила воду, зажгла газ, поставила чайник на огонь и повернулась ко мне. Взгляд у нее был внимательный и грустный.
   – Я ничего не понимаю, – наконец сказала я. – Странный какой-то шабаш.
   – А каким же ему быть?
   Я пожала плечами. Ну, не таким же, в самом деле, как посиделки одиноких женщин, для которых это, может, единственный повод принарядиться!
   – Обычный шабаш ведьм, которые получили то, чего хотели, и теперь мирно ждут срока расплаты, – спокойно сказала Анна Анатольевна. – Получишь то, что вписано в твой договор, и тоже будешь спокойно ждать срока. Так что привыкай.
   – Вы… подписали?
   – Да.
   – И что же вы получили? Простите… но если можно…
   – Можно. Мужа от тюрьмы спасла. Хозяйственник он у меня был. Ну, натворил дел с лучшими намерениями. Загребли…
   Анна Анатольевна помолчала.
   – А вы? – осторожно спросила я.
   – Что – я? Металась, конечно, душу дьяволу собиралась продавать, лишь бы его спасти. Срок-то грозил – дай Боже. Ну, дьявол и явился.
   – Этот, туманный?
   – Ну да, Зелиал. Предупредил – если хочешь справедливости, так чтобы никакой для себя пользы ты от этой справедливости не ждала. Иначе это будет не справедливость, а совсем другое. А я знала, что мужа подставили, что он разве что в мелочах виноват. Помог он мне мужа вызволить, все вышло по справедливости… Да только муж-то потом к молодой женщине жить ушел. Развода между нами не было, а живет у нее… Ну, хорошо хоть, не за решеткой.
   Анна Анатольевна достала из холодильника форму с кремом и опрокинула ее на тарелку. Потом неторопливо отворила шкафчик, выбрала из многих бутылок с непонятными наклейками одну пузатую и полила из нее крем густым желтоватым сиропом.
   – Это ликер, – ответила она на мой взгляд. – Сама мастерю. Скажу без скромности – язык проглотите.
   Ее ровная речь, без единого всплеска, без улыбки и печали в голосе испугала меня вот чем – ведь если этот Зелиал исполнит мою просьбу, я получу то, чего хочу, то именно так буду ждать срока расплаты! Без эмоций. Без сожалений. Вообще без ничего?
   – А он будет? – спросила я, имея в виду Зелиала.
   – Он здесь уже не бывает.
   – Почему?
   – А зачем?
   Безнадежно стало мне и беспросветно. Это было мое будущее – пожилая ухоженная одинокая дама, к которой даже купивший ее душу бес – и тот больше не является. И только раз в неделю собираются подруги по судьбе – поговорить ровными голосами про песочное тесто и зефир в шоколаде.
   – Он мне нужен, – сказала я. – Он велел мне быть во вторник на шабаше, вот я и пришла, а его нет. Как мне его теперь найти?
   – Ну, этого никто не знает, – ответила она. – Нужно будет – сам появится. Видно, считает, что еще рано. Но раз он велел прийти, значит, мы сами можем помочь. Мы ведь тоже кое-что умеем.
   – Он научил?
   – Кто же еще! Баба Стася птицей перекидывается. Галина приворотное зелье может сварить, заговор на присушку и отсушку знает. Рената по лицу мастерица, лицо меняет. Женя глаза отводит. Кажется, только что рядом стояла, а вместо нее пятно на обоях мерещится. Или слово слышишь – как будто кто-то другой сказал, кто сейчас вообще за тридевять земель. А это она. Или идет, а тебе кажется, будто это собака идет. Она однажды меня до полусмерти перепугала. Так если что нужно – научим. Это мы охотно.
   Я задумалась. Что из этих умений могло мне пригодиться? Приворотное зелье было вроде ни к чему. Отводить глаза? Скорее всего, именно это. Менять лицо? Только вот кому – себе самой, что ли?
   – Ну как? Решили? – спросила Анна Анатольевна, берясь двумя руками за тарелку с кремом.
   – Птицей, – сказала я.
   Вот именно это умение было мне совершенно ни к чему. Ну что я могла в пернатом виде предпринять против того, кого собиралась преследовать?
   Но мне так всю жизнь хотелось встать в арабеск, закинуть голову и полететь, что я ни секунды не колебалась.
   – Сейчас пришлю бабу Стасю, – пообещала, нисколько не удивившись, Анна Анатольевна и вышла.
   Кругленькая баба Стася прямо-таки вкатилась в кухню.
   – Перекинуться – это проще всего, – сразу начала она. – На то и перо нам дадено. Только не у всех получается. Аня не может – куда там! А ты… Ты сможешь. Ты способная.
   Баба Стася бесцеремонно пригнула мою голову и обшарила пальцами узел волос.
   – Ладная кичка, – сказала она, – перышко хорошо держаться будет. Дай-ка мы его засунем поглубже, вот так… Теперь уж не выскользнет.
   Я выпрямилась, она оглядела меня с ног до головы и пригорюнилась.
   – Ты же еще совсем молоденькая, – жалостливо сообщила мне она. – Может, обойдешься, а? Ведь потом расплачиваться!
   – Мне уже есть за что расплачиваться, – сказала я. – Он мне перышком глаза помазал.
   – Это ничего, это он простит! – обрадовалась баба Стася. – Он-то добрый. Может, без него разберешься, а?
   – Не справлюсь я без него, – и я почти так же развела ладонями, как баба Стася за столом. – Понимаешь, бабушка, больше помочь некому. Те, кто за это деньги получают, не могут мою подругу от беды защитить. А я одна не справлюсь.
   – Из-за подруги на это идешь?
   – Ну… и из-за подруги, конечно, тоже. Понимаешь, бабушка, за ней какая-то сволочь охотится. Может, маньяк. Если его теперь не поймать, он много чего натворит. Я вот разобраться хочу, зачем ему Соня понадобилась. А вдруг он с Соней расправится и за другую женщину примется, такую же беззащитную? И у нее тоже никого рядом не будет, чтобы помочь?
   Объяснила я вроде бы понятно. Баба Стася призадумалась.
   – Да, если так, тебя не отговоришь, – и она вздохнула.
   – А ты сама, бабушка? Ты как решилась?
   – Решишься тут, когда пятеро маленьких и мешок муки на всю зиму. Как не решилась – малые бы с голоду померли. Ну, выжили мы в ту зиму. Не я одна – Шура Адамовичева тоже решилась, померла она десять лет тому. Вместе мы тогда вышли ночью в пустой амбар, и, как бабки учили, образам не поклонясь, в дверях не перекрестясь, «Отче наш» – навыворот… Явился… Думали – морока, чудище, а когда в глазах прояснело, прямо заулыбались. С лица он больно хорош. Мужики-то наши в войну убитые.
   – А потом? – нетерпеливо спросила я. – Все устроилось?
   – Устроилось, – подтвердила она. – Не зря мы с Шурой это затеяли. Спасли малых.
   – И где же они теперь?
   – Да кто где… – Баба Стася задумалась. – Наташка в Днепропетровске… Петродзержинске? Нет, Днепродзержинске, есть такой город-то иль нет? Сашенька – за Уралом где-то, Любушка… последнее письмо из Сыктывкара прислала. Может, там до сих пор и живет?
   – А давно прислала?
   – Да годов уж…
   Она не договорила фразу, но я внутренним слухом уловила горестное «…с десять будет». Бабе Стасе было стыдно за тех пятерых малых, кого она спасла от голодной смерти. И в то же время она была спокойна, потому что наград от Зелиала за добрые дела никому не полагалось. Само дело и было наградой, да еще за право сотворить его приходилось платить душой.
   – Ну, коли не раздумала, так учись, – вдруг сказала баба Стася. – Руками проведи сверху вниз, от головы до груди, по животу, по ногам, а теперь снизу вверх, по ногам, по бокам, возьми себя за плечи, вот так, и крепко сожми…
   Я почувствовала, что грудь моя выкатывается вперед, а ноги словно втягиваются в тело.
   – Все, хватит! – приказала баба Стася. – Стряхни руками! Поняла? Ну, наука это простая. Ты, главное, не бойся, когда перья по телу пойдут. Чешутся, окаянные! А захочешь опять человеком перекинуться – клювом перо из грудки выдерни, лапой наступи и вот так разотри.
   Она показала ногой, как растирать в прах перо.
   – Спасибо, бабушка, – сказала я.
   – За это не благодарят, – сурово отрубила она. – Может, и проклянешь иным часом бабу Стасю за ее науку. Ничего, я не обижусь. Подруге-то помоги непременно. А теперь ступай отсюда тихонечко. Нечего тебе здесь делать. У нас-то все уже позади, мы сидим тут и околеванца ждем. А у тебя, я вижу, и позади ничего не осталось, о чем можно пожалеть, и сейчас – одно на душе, как бы делом своим заняться, так что иди уж, выручай свою подругу! Иди, иди, нечего тебе с нами чаи гонять. Мы все, чего хотели, сделали. А у тебя еще мно-о-ого дела!
   – Баба Стася, ты гадать умеешь? – вдруг спросила я.
   – Так вот же, гадаю! – сердясь на мою несообразительность, воскликнула она. – Вот Аня мужа спасала, я – деточек, Галина тоже за семью страдает, с Ренаткой вообще кинокомедия – за открытие какое-то научное! У нас один раз сбылось то, о чем просили, и больше уж не повторится, потому что во второй раз Аниного мужа в каталажку не посадят, во второй раз по пятьдесят шесть грамм пшеницы да по сто двадцать грамм ржи на трудодень мне не дадут! А ты, чую, чего-то такого добиваешься, что не на один раз. И добьешься. Так что беги отсюда скорее. Беги, беги, ты хорошо бегаешь. А то – так лети! Это у тебя сразу получится! Ты – способная!
   И она вытолкала меня из кухни в прихожую, а из прихожей – на лестницу.
   Дверь захлопнулась.
   – Вот тебе и шабаш! – вслух произнесла я.
   Была ночь в той ее поре, когда уже и хулиганье угомонилось, и можно спокойно пройти по городу из конца в конец, не встретив ни души.
   И я пошла – медленно, как человек, обремененный лишь приятной усталостью, тяжестью от вкусной пищи в животе да легкими симпатичными мыслями, порожденными бокалом шампанского.
   Во мне рождалась какая-то огромная сила, которой еще не требовалось мгновенного действия, но она уже осознавала себя, свои масштабы, свои цели. Во мне совершался неторопливый процесс, сходный с тем, как наливается соком плод. Я чувствовала это так, будто кровь, текущая во мне, стала тяжелее. Но мне давно было известно, что когда чувствуешь тяжесть собственных мускулов – значит, растет их сила. Очевидно, так же обстояло дело и с кровью.
   Она ходила во мне, я чувствовала ее, я осваивалась с этим новым ощущением, и оно мне нравилось.
 
   Очевидно, когда Жизель завершила последний пируэт и на долю мгновения застыла в арабеске, она изумилась точно так же: по ее жилам ходила новая, светлая сила, вскипающая и пузырящаяся, как розовое шампанское. Уж теперь-то Жизель могла станцевать все на свете. Когда она поняла это, то благословила своего возлюбленного изменника и миг своей смерти.
   И понеслась, пробуя то одно, то другое движение, счастливая оттого, что не касается земли.
   А впереди было еще и другое счастье – влиться в белое облако и лететь над ночной землей… играя… убивая…
   Она еще не знала, что это облако убивает.
 
   На утреннюю тренировку принеслась Соня.
   Она любила поспать, и когда у нее нет первого, второго или даже третьего уроков, просыпается впритык, чтобы одной рукой запихивать в рот бутерброд, а другой – красить глаза, суя при этом ноги в туфли. И является в школу в аккурат к звонку на урок.
   Поэтому я и удивилась, обнаружив ее в зале. Мои бегемотицы, как всегда, опаздывали. Я на ходу скинула кофту и платье, вынула из сумки купальник и тресы.
   – Послушай, он приходил! – объявила Соня.
   Я прежде всего посмотрела, как заживают под волосами ее шрамы и рассасываются шишки. С этим обстояло нормально.
   – Кто приходил?
   – Этот… Эта сволочь.
   – То есть как?!
   – Ночью бросал камушки в окно!
   Я онемела.
   Сонька одновременно наивна и мнительна. Наивна до того, что верит в милицию. И мнительна до того, что теперь ей на каждом шагу будут мерещиться насильники и убийцы.
   – Я боюсь там ночевать! – вдруг объявила Соня. – Я одна умру там со страха!
   – С твоей дверью от страха умирать незачем, – возразила я, натягивая тресы и разглаживая их по ногам. – Ее тараном не прошибешь.
   – Так ты этой ночью не придешь ко мне ночевать? – возмущенно спросила Соня, как будто она уже трижды приглашала, получила грубый отказ и готова ринуться в последнюю атаку.
   – А зачем? – поинтересовалась я.
   – Как – зачем? Я же боюсь одна!
   – Очень интересно. И что же я, по-твоему, сделаю, когда в окно бросят камушек? Побегу звонить в милицию?
   Соня задумалась.
   – Нет. Я тебя не пущу, – наконец решила она.
   Вся беда в том, что у Соньки нет телефона. Она уверена, что именно из-за этого Генка до сих пор на ней не женился. Ведь он не имеет возможности звонить ей каждый вечер и вести светские беседы. О том, что сработал бы другой вариант – что звонила бы она сама и бросала трубку, услышав женский голос, – Сонька, конечно, не подумала.
   – Так мне тем более незачем у тебя ночевать.
   – Значит, не придешь? – растерянно прошептала Соня. И я поняла, что больше ей позвать некого. Как она беззаветно надеялась год назад, что я помогу ей сделать соблазнительные бедра и бюст (и действительно, кое-что у нас получилось), так теперь она свято убеждена, что я ее в обиду не дам. А как я это сделаю, она не беспокоится.
   Логика женщины, которая дожила до тридцати (почти!) лет и не научилась обходиться без крепкого мужского плеча, меня всегда поражает. Ведь по меньшей мере восемь лет, после института, Соня жила более или менее самостоятельно, так сказать, на моральном и физическом хозрасчете. Я еще понимаю, прожить все эти годы в браке и вдруг оказаться в одиночестве! Тогда точно начнешь в поисках опоры хвататься за что попало. Но было же время научиться жить одной, справляясь со всеми проблемами!
   Все это я высказала Соне, уже зная, что пойду к ней ночевать и она уложит меня рядом с собой, и будет полночи рассказывать о Генке, и разволнуется, и в четыре часа утра пойдет ставить чайник и лепить бутерброды…
   В общем, весь день у меня был испорчен думой о том, что вечером придется обойтись без ванны. Да и спать я привыкла одна, полностью распоряжаясь собственным одеялом. Когда же мне приходилось спать не одной, я по четыре часа пыталась заснуть, а потом через каждые двадцать минут просыпалась и натягивала одеяло, да еще так, чтобы из четырех ног ни одна не торчала. Однажды я даже спросила себя: а стоит ли то, что двое совершают в постели, таких страданий?
   Зная Сонькину способность вести хозяйство, я купила к ужину решительно все – хлеб, масло, сыр, сахар и чай. У нее вечно не хватает какого-то решающего компонента. Купила я также новые шлепанцы, потому что забежать домой не получалось. А то, что Сонька предлагает гостям, восторга у меня не вызывает. Я брезгливая. То есть я могу поесть из одной плошки с собакой – животные в моем понимании чисты и их запахи для меня нейтральны, – но сунуть ногу туда, где уже побывала чья-то босая нога, выше моих сил. Даже в интимных отношениях я ловила себя на том, что мужчина приносит целый букет неприятных мне запахов – и ног, и пота, и вообще всего, что выделяет его тело. Можно какое-то время пересиливать себя, но когда раздражения накопится выше крыши, да еще приплюсуются всякие глупости, терпение лопается.
   Если признаться совсем честно, то на подходе к Сонькиному дому я беспокойно озиралась. Я чувствовала, что этот сукин сын поблизости. Впрочем, Соньке я сказала, что у нее галлюцинации, что камушки бросали мальчишки и что напрасно я к ней притащилась.
   Я после шести тренировок и беготни так умоталась, что за ужином клевала носом. А когда мы с Сонькой вместе ужинаем, то это всегда получается в первом часу ночи.
   Когда мы допивали по третьей чашке чая, в окно стукнул камушек. Мы одновременно вздрогнули.
   – Он! – сказала Соня.
   Я же и так знала, что это он. На сей раз Сонькина мания преследования имела-таки основания.
   Камушек ударил еще раз и продребезжал по подоконнику.
   – Туши свет! – приказала я. – Попробуем его разглядеть!
   Я рассчитывала, что хоть у Сони это получится. Что-то внутри меня мешало мне увидеть его лицо, хотя я могла с третьего этажа разглядеть сквозь куртку клеточки на его рубашке.
   – Эй! Соня! – позвали снизу. Мы переглянулись. Он успел узнать ее имя!
   Сонька окаменела, а я протянула руку и выключила свет.
   – Ты чего? Я боюсь в темноте! – заявила эта умница.
   – Тебе обязательно нужно, чтобы он видел в освещенном окне твой силуэт? – как можно язвительнее поинтересовалась я. – Тебе обязательно нужно, чтобы он запустил в тебя кирпичом?
   – Соня! – раздалось снизу. – Открой!
   – Кто это? – дрожащим голоском спросила Соня. Я думала, он не услышит, окно все-таки было лишь чуточку приоткрыто, но у него был хороший слух.
   – Не бойся, свои!
   – Кто это свои? Вы кто?
   Соня нашла время и место для интеллигентных препирательств!
   – Как вас зовут? – додумалась спросить Соня.
   Невзирая на кошмарность ситуации, меня разобрал хохот. Я привалилась к стене и тут вдруг сообразила: он же не знает, что нас здесь двое.
   – Сонька! Слушай! Ты с ним поговори, спроси, как его отчество, а я выскочу и побегу звонить в милицию! Поняла?
   Соня кивнула – мол, ага, поняла! – и в полном ошалении действительно спросила:
   – Как ваше имя-отчество?..
   Я схватилась за голову. Вопрос получился издевательский, а я догадывалась, что эту скотину лучше не дразнить.
   – Лучше открой добром, а то узнаешь, как имя-отчество! – нехорошим голосом пообещал человек внизу.
   – Я вам не открою, – быстро сказала Соня. – Я сейчас милицию вызову!
   – У тебя телефона нет, – ответили снизу. – Давай открывай, я сейчас поднимусь. А то хуже будет.
   – Не открою!
   Он не ответил.
   Соня, стоя у окна, не решалась выглянуть наружу. Я набралась смелости и высунулась.
   Его во дворе не было.
   – Он что, действительно к нам пошел? – недоуменно спросила Соня.
   – Фиг его знает… Я уже не успею выскочить.
   – Я тебя не пущу!
   – Если он уже на лестнице…
   Тут в дверь позвонили.
   – Он, – прошептала бледная Соня. – Ей-богу, он! Жанка, я боюсь! Он убьет меня!
   – Не пори ерунды! – прикрикнула я. – Что он, лбом, что ли, твою дверь прошибет?
   – А вдруг у него лом?
   Пожалуй, ломом он мог бы прошибить дверь – если бы умудрился замахнуться. Дверь отворялась в такой закоулок, что мы с Соней еле туда протискивались. Но он мог засунуть какую-нибудь дрянь в щель и отжать дверь!
   Позвонили опять – долго, упрямо.
   – Молчи, – приказала я Соне. – Не визжи и не паникуй!
   – Господи, ну зачем я ему понадобилась? – вдруг взмолилась Соня. – Ну зачем он меня преследует? Что я ему сделала? Я же его никогда в глаза не видела!
   – Заткнись, – спокойно сказала я. – У тебя красный перец есть?
   – Ты с ума сошла?
   – Есть или нет?
   – На кухне…
   – Понимаю, что не под одеялом.
   Тут он впервые ударил в дверь – еще не очень сильно, а как бы пробуя кулак.
   – Пошли на кухню.
   Он колотился в дверь, а мы зажгли свет и отыскали пакет красного перца. Я честно поделила его пополам.
   – Если он все-таки проломится к нам, кидай ему в глаза перец и выскакивай на улицу, – приказала я.
   – Ты с ума сошла! Он меня догонит, – обреченно сказала Соня.
   – Ему будет не до тебя.
   – Надо позвать соседей! – вдруг сообразила она. – Пусть кто-нибудь хоть на лестницу высунется! Пусть они в милицию позвонят! А, Жан?
   – Зови, – позволила я, даже с некоторым любопытством: как она с этой задачей справится?
   – По-мо-ги-те-е-е!!! – вдруг заорала Соня. – На по-мощь!
   У меня даже уши заложило. Я знала, что у нее тонкий и пронзительный голос, но таких бешеных децибелов не ожидала!
   Тот, за дверью, уже бился в нее всем телом. Дверь дрожала, но держалась.
   – Он сумасшедший, – вдруг негромко и уверенно сказала Соня. – Он сумасшедший маньяк! Он не понимает, что сейчас выскочат люди!
   – Не слышу хлопанья дверей и возмущенных голосов, – зло ответила я.
   – По-мо-ги-те-е-е! – еще громче заорала Соня с тем же результатом. Дом спал или притворялся спящим.
   – Ты лучше заорала бы: «По-жа-а-ар», все бы повыскакивали! – вспомнила я старое средство самозащиты. – Свою жизнь и имущество каждый спасти захочет!
   – Да-а, а потом?
   – Что – потом?
   – Что я им потом скажу?..
   – Идиотка!
   Тут жалобно звякнул звонок и раздался самый громоносный удар.
   Видимо, только таким грохотом можно было пробудить от спячки мои мозговые извилины.
   – Стой у дверей с перцем! – приказала я. – А я попробую вылезти в окно.
   – Не пущу! – и Соня, рассыпав перец, вцепилась в меня. – Ты шею сломаешь!
   – Не бойся, не сломаю!
   Я легко разбила ее захват и вскочила на подоконник. Соня кинулась ко мне, но я оттолкнула ее ногой, и она упала. Я проверила – перышко Зелиала крепко держалось в волосах, упрятанное в узел. Тогда я провела руками, как учила баба Стася, сперва сверху вниз, потом снизу вверх, взялась за плечи и крепко сжала их. Зуд охватил спину, руки, грудь. Ноги словно въехали куда-то в живот, спина прогнулась не человечьим, а уже птичьим прогибом. И я, пока превращение еще не завершилось, шагнула с подоконника куда-то в сторону, рассчитывая на какой-нибудь выступ в стене, чтобы Сонька не спятила от такого чуда.