Туллио Аволедо
Корни небес
В память о моем отце
O God! Can I not save
One from the pitiless wave?
Is all that we see or seem
But a dream within a dream?[1]
Edgar Allan Poe, A Dream Within a Dream
Lazarus, Lazarus
Why all the tears?
Did your faithful chauffeur
Just disappear?[2]
Conor Oberst, Milk Thistle
Говоря иначе
Объяснительная записка Дмитрия Глуховского
Среди двадцати трех романов «Вселенной» нет двух похожих; но вряд ли вам удастся найти такую непохожую на все остальные книги, как «Корни небес» Туллио Аволедо.
Когда я приглашал во «Вселенную Метро» авторов из других стран, на самом деле мне просто хотелось эксперимента. Я боялся, как бы наша серия не превратилась в литературный конвейер. Моей миссией было создать проект, который не был бы похож на всю эту унылую современную российскую фантастику. Моей задачей было избежать повторов, штампов, замыленности. Я хотел, чтобы у нас все было иначе. И я подумал, что иностранцы точно делают «это» не так, как мы.
Как и было обещано с самого начала, я продолжаю читать и править все рукописи, которые мы издаем в нашем проекте. И закрывая любую из них, я понимал: передо мной фантастический роман. До сих пор.
Когда я читал Аволедо, мне казалось: да, случись ядерная война, все будет именно так. Хотя фантастического в этой книге немало, в нее веришь сразу и безоговорочно.
Я знаю, что книги нашей серии начинают читать еще в школе. Так вот: эту книгу я бы не рекомендовал продавать всем, кому не исполнилось шестнадцати. И не из-за постельных сцен: с этим у главного героя все обстоит скупо и сурово. Дело в предельной реалистичности, жесткости и даже графической жестокости, с которыми описан мир 2033 года. Когда читаешь «Корни небес», складывается ощущение, что смотришь фильм. Не кино даже, а видео: снятую на мобильник хронику того, как одни люди звереют, убивают и жрут других, а другие перерождаются, чтобы заслужить спасение. Обычно такие сцены – физиологические, страшные – вырезают при редактуре. Но в этом случае мне показалось, что книга потеряет часть своего смысла, настроения, яркости и правдоподобия.
«Корни небес» еще и удивительно поэтичны, а местами и просто красивы. И тот ужас, та злоба и жестокость, которые Туллио Аволедо выписывает в одних главах, необходимы, чтобы подчеркнуть изящество и лирику других глав.
Тема, которую затрагивает Аволедо – бог и церковь в мире, который уже пережил Судный день, в мире после Конца света, – тоже до сих пор никем из авторов серии всерьез не поднималась. И герой – католический священник, последний инквизитор, иезуит – для российского фантастического проекта более чем нетипичен.
У вас в руках – книга настолько необычная, насколько и незабываемая. Не просто новый шаг территориальной экспансии нашего проекта, но его жемчужина. За все два года, которые мы выходим в свет, мало какой роман произвел на меня такое впечатление, как «Метро 2033: Корни небес». И именно благодаря участию авторов такого уровня у меня остается ощущение, что мы делаем нечто правильное. Нечто отличное от всего прочего. Нечто, имеющее шанс задержаться в этом мире.
Мне не скучно. И я снова чувствую желание продолжать.
Дмитрий Глуховский
Когда я приглашал во «Вселенную Метро» авторов из других стран, на самом деле мне просто хотелось эксперимента. Я боялся, как бы наша серия не превратилась в литературный конвейер. Моей миссией было создать проект, который не был бы похож на всю эту унылую современную российскую фантастику. Моей задачей было избежать повторов, штампов, замыленности. Я хотел, чтобы у нас все было иначе. И я подумал, что иностранцы точно делают «это» не так, как мы.
Как и было обещано с самого начала, я продолжаю читать и править все рукописи, которые мы издаем в нашем проекте. И закрывая любую из них, я понимал: передо мной фантастический роман. До сих пор.
Когда я читал Аволедо, мне казалось: да, случись ядерная война, все будет именно так. Хотя фантастического в этой книге немало, в нее веришь сразу и безоговорочно.
Я знаю, что книги нашей серии начинают читать еще в школе. Так вот: эту книгу я бы не рекомендовал продавать всем, кому не исполнилось шестнадцати. И не из-за постельных сцен: с этим у главного героя все обстоит скупо и сурово. Дело в предельной реалистичности, жесткости и даже графической жестокости, с которыми описан мир 2033 года. Когда читаешь «Корни небес», складывается ощущение, что смотришь фильм. Не кино даже, а видео: снятую на мобильник хронику того, как одни люди звереют, убивают и жрут других, а другие перерождаются, чтобы заслужить спасение. Обычно такие сцены – физиологические, страшные – вырезают при редактуре. Но в этом случае мне показалось, что книга потеряет часть своего смысла, настроения, яркости и правдоподобия.
«Корни небес» еще и удивительно поэтичны, а местами и просто красивы. И тот ужас, та злоба и жестокость, которые Туллио Аволедо выписывает в одних главах, необходимы, чтобы подчеркнуть изящество и лирику других глав.
Тема, которую затрагивает Аволедо – бог и церковь в мире, который уже пережил Судный день, в мире после Конца света, – тоже до сих пор никем из авторов серии всерьез не поднималась. И герой – католический священник, последний инквизитор, иезуит – для российского фантастического проекта более чем нетипичен.
У вас в руках – книга настолько необычная, насколько и незабываемая. Не просто новый шаг территориальной экспансии нашего проекта, но его жемчужина. За все два года, которые мы выходим в свет, мало какой роман произвел на меня такое впечатление, как «Метро 2033: Корни небес». И именно благодаря участию авторов такого уровня у меня остается ощущение, что мы делаем нечто правильное. Нечто отличное от всего прочего. Нечто, имеющее шанс задержаться в этом мире.
Мне не скучно. И я снова чувствую желание продолжать.
Дмитрий Глуховский
Пролог
В городе света
Шаги охотников звучат как барабанный бой перед казнью.
Их трое.
Их оклики громче шума ветра, хлещущего по древним стенам.
Они не пытаются прятаться.
Они быстры, решительны. Уверены в себе.
Затаившись в глубине колодца, я чувствую их приближение.
Я прижимаюсь к влажной ледяной стене, стараясь стать невидимым. Я не смотрю вверх, на неровное устье колодца, очерченное более ясным светом сумерек. Я и так знаю, что поднятый ветром мокрый снег похож на серую простыню. Я знаю, что за ним скрываются облака, тоже серые, но другого оттенка, нависающие над мертвым городом. Я знаю это и так, мне не нужно поднимать голову.
Я опираюсь на кирпичную стену так же, как в детстве прятался от монстров, сворачиваясь калачиком под одеялом.
А теперь монстры преследуют меня.
И больше нет отца, который прогонит их, включив свет. И нет объятий матери, в которых можно укрыться.
Рана в плече пульсирует, но боль сейчас как будто отдалилась. Как будто моя рука стала пять метров в длину. Пуля прошла насквозь, проделав аккуратное отверстие. Я как мог замотал его лохмотьями, чтобы остановить кровь.
Я чувствую слабость.
Все то множество раз, что я представлял себе этот момент, так и не подготовило меня к действительности. Я не ждал, что это закончится вот так – на дне колодца, из которого нет выхода, в городе, населенном призраками и кошмарами.
В моей голове как осколки разбитого зеркала мешаются обрывки воспоминаний.
Безумный Готшальк[3] и его церковь на колесах.
Лес древних стволов.
Именно таким предстал предо мною Город Света, когда я увидел его впервые. Когда первый раз шел вдоль его пересохших каналов. Сваи, подпирающие его дворцы, показались мне корнями – целым лесом корней.
Корней небес.
А потом был остов морского чудища. Маски. Бал мертвых душ во Дворце…
Алессия.
Чудесная иллюзия прохладного прикосновения ее пальцев к моей горящей в лихорадке коже.
Звук ее смеха – как звук водопада.
Шаги раздаются уже в нескольких метрах от колодца. Скоро покажутся мои преследователи. Скоро они посмотрят вниз. Направят сюда свои фонари, обшаривая темноту.
Я закрываю глаза.
Я вспоминаю, как все начиналось. Это было несколько недель назад, но мне кажется, что прошли столетия.
За это недолгое время я постарел на тысячи лет…
Все началось на сорок третьем году моей жизни, в Риме, очень далеко отсюда.
Началось в катакомбах святого Каллиста. Древнее место смерти, возвращенное к жизни.
Или к тому, что мы теперь называем жизнью…
В комнате, где мне велели подождать, стоял тяжелый запах пыли…
Их трое.
Их оклики громче шума ветра, хлещущего по древним стенам.
Они не пытаются прятаться.
Они быстры, решительны. Уверены в себе.
Затаившись в глубине колодца, я чувствую их приближение.
Я прижимаюсь к влажной ледяной стене, стараясь стать невидимым. Я не смотрю вверх, на неровное устье колодца, очерченное более ясным светом сумерек. Я и так знаю, что поднятый ветром мокрый снег похож на серую простыню. Я знаю, что за ним скрываются облака, тоже серые, но другого оттенка, нависающие над мертвым городом. Я знаю это и так, мне не нужно поднимать голову.
Я опираюсь на кирпичную стену так же, как в детстве прятался от монстров, сворачиваясь калачиком под одеялом.
А теперь монстры преследуют меня.
И больше нет отца, который прогонит их, включив свет. И нет объятий матери, в которых можно укрыться.
Рана в плече пульсирует, но боль сейчас как будто отдалилась. Как будто моя рука стала пять метров в длину. Пуля прошла насквозь, проделав аккуратное отверстие. Я как мог замотал его лохмотьями, чтобы остановить кровь.
Я чувствую слабость.
Все то множество раз, что я представлял себе этот момент, так и не подготовило меня к действительности. Я не ждал, что это закончится вот так – на дне колодца, из которого нет выхода, в городе, населенном призраками и кошмарами.
В моей голове как осколки разбитого зеркала мешаются обрывки воспоминаний.
Безумный Готшальк[3] и его церковь на колесах.
Лес древних стволов.
Именно таким предстал предо мною Город Света, когда я увидел его впервые. Когда первый раз шел вдоль его пересохших каналов. Сваи, подпирающие его дворцы, показались мне корнями – целым лесом корней.
Корней небес.
А потом был остов морского чудища. Маски. Бал мертвых душ во Дворце…
Алессия.
Чудесная иллюзия прохладного прикосновения ее пальцев к моей горящей в лихорадке коже.
Звук ее смеха – как звук водопада.
Шаги раздаются уже в нескольких метрах от колодца. Скоро покажутся мои преследователи. Скоро они посмотрят вниз. Направят сюда свои фонари, обшаривая темноту.
Я закрываю глаза.
Я вспоминаю, как все начиналось. Это было несколько недель назад, но мне кажется, что прошли столетия.
За это недолгое время я постарел на тысячи лет…
Все началось на сорок третьем году моей жизни, в Риме, очень далеко отсюда.
Началось в катакомбах святого Каллиста. Древнее место смерти, возвращенное к жизни.
Или к тому, что мы теперь называем жизнью…
В комнате, где мне велели подождать, стоял тяжелый запах пыли…
1. Люди и мыши
В комнате, где мне велели подождать, стоит тяжелый запах пыли.
Пыли и жирного дыма свечей: когда-то их, освещающих старинные фрески, которым теперь, верно, больше тысячи семисот лет, изготавливали из чистого пчелиного воска. Теперь мы делаем их как попало, из всего, что попадается под руку. Парафин, стеарин, жир – животный и нет. В нашем новом мире ничто не выбрасывается: ни идеи, ни трупы.
Мы заново открываем прошедшее. Старинные техники: как выплавить свечу, сделать арбалет, освежевать мышь и выделать кожу. Мы будто бы путешествуем во времени – назад, обратно.
С другой стороны, мир до Великой Скорби тоже только и делал, что открывал вновь изобретения прошлого. Уже тогда мы были карликами на плечах гигантов. Паразитами прошлого…
Временами моего слуха достигает григорианское песнопение, остающееся чистым и ясным, даже проделав долгий путь по извилистым галереям.
Каменная скамья неудобна. У швейцарских гвардейцев, стоящих у дверей, усталый вид. Им удается выдерживать позу, но в глазах у них нескрываемая скука. Они все еще называются Швейцарской Гвардией, хотя уже ничем не напоминают тех солдат в опереточной форме. Никаких алебард: в раскрытой кобуре у каждого – практичный автоматический пистолет. Времена пестрой формы, разработку которой легенда – безусловно, ошибочно – приписывает Микеланджело, прошли. Единственным напоминанием о цветах Медичи – голубом, красном и желтом – служат три тонкие ленточки на форменном кармашке. Над ленточками нашит герб из серой ткани с перекрещивающимися ключами святого Петра под балдахином – символ «пустого места». Рим без папы.
Проходит почти два часа до того, как двери в кабинет кардинала-камерленго[4] раскрываются и охрана разрешает мне войти.
Кардинал Фердинандо Альбани – маленький пухлый человек с пальцами, мягкими и жирными, как сардельки. В теперешние времена толстый человек – редкость.
Возможно, я слишком долго держу его руку в своей, потому что он отдергивает ее почти раздраженно. Потом откашливается и произносит:
– Прошу, располагайтесь, отец Дэниэлс. Простите, что не смог принять вас раньше, но я был вынужден посвятить себя непредвиденному делу.
Кардинал садится за тяжелый старинный стол. Я думаю о том, сколько усилий стоило притащить его сюда. Сколько потерянных жизней. Большой книжный шкаф за спиной кардинала выглядит не менее старым. В нем стоят драгоценные книги в кожаных переплетах. За гравированным стеклом – не меньше двухсот томов.
Вероятно, самое большое собрание книг, пережившее Великую Скорбь[5].
Раньше я не бывал здесь. Кардинал улыбается, заметив, что я разглядываю высокий сводчатый потолок и украшающие его старинные фрески.
– Вы интересуетесь искусством?
Теперь уже я откашливаюсь:
– Я теперь мало о нем думаю…
Альбани смотрит на изображение в маленькой нише на стене: Иисус с Евангелием в руках.
– Христос Пантократор, – показывает он с преувеличенной гордостью на фреску, далеко не являющуюся шедевром. Затем переходит к соседнему изображению:
– Святой Урбан, папа и мученик.
Кардинал поднимается с кресла, которое испускает протестующий скрип, и подходит к стене слева от стола.
– До того, как стать моим кабинетом, это был склеп святой Сесилии. Здесь находилась ее гробница. Смотрите.
Он медленно отодвигает бархатную занавеску, за которой оказывается ниша. В дрожащем свете канделябров появляется мраморная статуя лежащей лицом к стене молодой женщины. В голосе Альбани появляется сладкая нотка.
– Святая Сесилия, – шепчет он. – Великий скульптор Мадерно изобразил ее такою, как ее нашли в тысяча пятьсот девяносто девятом году. Посмотрите на пальцы. Три пальца вытянуты на правой руке и один – на левой. Считается, что святая, умирая, хотела таким образом продемонстрировать свою веру в триединого Бога. Ее саркофаг находился в этой нише до восемьсот двадцать первого года.
Вздохнув, кардинал опускает занавеску.
– Это, к сожалению, всего лишь копия. Оригинал…
Он делает рукой жест, указывая наверх, и вздрагивает.
Потерян навсегда, говорит этот жест. Как и все остальное наверху.
Альбани снова садится за стол.
– Желаете что-нибудь выпить?
Я мотаю головой.
– Нет, спасибо.
– Кажется, у нас осталось еще несколько пакетиков чая. Вы точно не хотите чашечку?
– Не стоит. Я давно запретил себе вспоминать вкус чая и кофе. Лучше не будить воспоминания.
– Ну тогда воды, – заключает прелат с улыбкой.
Он дважды хлопает в ладоши. Из-за занавески в глубине комнаты выходит старый слуга, одетый в такой поношенный фрак, что кажется, будто он нашел его среди обломков «Титаника».
– Ансельм, будь добр, принеси, пожалуйста, свежей воды для отца Дэниэлса. И чаю для меня. Благодарю.
Старик кланяется и выходит из комнаты.
– Ансельм был слугой Папы, – шепчет кардинал, – именно ему мы обязаны свидетельством о последних часах жизни нашего усопшего понтифика. Чудо, настоящее чудо, что ему удалось спастись.
Все мы здесь в подземелье знаем подробности смерти Папы так, как нам о них рассказали. Последняя проповедь, прочитанная с балкона перед наводненной более чем двумястами тысячами верующих площадью Святого Петра, в то время как впятеро больше ошеломленных людей, преклонивших колена в молитве, теснилось вне периметра колоннады. Папа предал Рим и весь мир воле Божьей и молил о прощении их грехов. Его последние слова заглушил вой сирен воздушной тревоги, не звучавших в Риме со времени Второй мировой войны.
Бомба упала несколько минут спустя, в пяти километрах к северо-востоку от площади. Нахлынувшая с силой цунами ударная волна смела купол, колоннаду Бернини и испепелила толпу молящихся.
По крайней мере, это то, что говорят.
Что было рассказано нам.
Никто из нас не был там. Мы узнали это от других, а те, в свою очередь, узнали это от кого-то, кто, возможно, в тот день был там лично.
– Ансельм говорит, что, убегая от площади к ближайшей станции метро, он чувствовал себя предателем. Но его свидетельство столь ценно, что не может быть сомнений: в тот день его направлял сам Господь.
Кардинал замолкает, как только старик вновь показывается в комнате с чашкой и стаканом на пластиковом подносе. Только когда он приближается, в свете стоящей на столе свечи я вижу длинные шрамы на его лице и пятна ожогов на шее.
– Благодарю тебя, Ансельм. Уже с сахаром? Два кусочка? Спасибо.
Кардинал смотрит на дымящуюся чашку. С закрытыми глазами вдыхает аромат чая, улыбаясь от удовольствия. Потом открывает их, покачивая головой с виноватым видом.
– Я знаю, что мне не стоило бы делать этого. Это последние пакетики. Потом их не останется вовсе. Невозможно поверить, что они протянули так долго. Как это мы их храним, Ансельм?
– Держим в морозилке, Ваше высокопреосвященство.
– Ах, вот оно что! В морозилке. Спасибо, дражайший. Ты можешь идти.
После того как слуга выходит из комнаты, кардинал продолжает свой рассказ.
– С тех пор мы осиротели. Бенедикт был последним Папой. Апостольская конституция, Universi Dominici Gregis[6], дает подробнейшие указания о том, как следует действовать в случае смерти понтифика. Но ситуация, подобная нашей, в ней, естественно, не предусмотрена. Согласно указаниям, я должен был удостовериться в смерти понтифика, ударив по его лбу серебряным молоточком и трижды позвав по имени в присутствии оберцеремониймейстера папских литургических церемоний, секретаря и канцлера Апостольской Палаты. Но от Папы Бенедикта остался лишь прах, носимый ветром. Получается, я должен выйти отсюда и бить серебряным молоточком по римскому небу? Если бы он был у меня, этот молоточек… – Альбани качает головой. – На девятый день я в одиночестве провел поминальную панихиду по покойному Папе, после чего похоронил в этих катакомбах горстку пепла, взятую с окраины города.
Я опускаю голову. Прежде чем войти в это убежище, я сделал то же самое. Никто из нас не знает, что сталось с его родственниками, с друзьями. Мои родители и сестра были в Бостоне, а брат – в Сиэтле. Полагаю, эти два города входили в число первых мишеней. Перед тем, как спуститься сюда, я взял горстку пепла и положил ее в кожаный мешочек. Я всегда ношу его с собой. Я не знаю, кем или чем был этот прах: мужчиной, женщиной или собакой. Быть может, даже деревом. Как бы то ни было, он был чем-то, что было живо, а теперь – нет. Когда правда скрыта, когда ее нельзя разглядеть, приходится довольствоваться символами.
Кардинал пьет свой чай.
Я подношу стакан к губам. Я наслаждаюсь водой. Было время, когда я небрежно проглотил бы ее одним махом. Но теперь она драгоценна. Она стала даром, который смакуешь по капле.
Альбани медленно и бесшумно опускает чашку на блюдце.
Здесь, внизу, все мы научились ценить тишину. Часто это единственный способ спасти свою жизнь.
– Как вы знаете, отец Джон, по истечении траура, я, будучи кардиналом-камерленго, должен был созвать имеющих право голоса кардиналов, чтобы собрать конклав для выборов нового Папы… Но, видите ли, у меня было одно препятствие… да и теперь оно существует. Я единственный кардинал. Других нет. То есть, наверное, где-то мире кто-то еще выжил. Но с практической точки зрения это не имеет значения. Один я конклав провести не могу. Так что последние двадцать лет папское кресло пустует. У нас нет Папы. Однако два месяца назад…
Кардинал выдерживает длинную паузу. Затем складывает кисти рук треугольником. Похоже, он взвешивает каждое слово, прежде чем произнести его.
– Два месяца назад разведывательный отряд, прочесывавший окрестности Анконы[7], где мы установили постоянный аванпост, спас торговца. Последнего выжившего члена каравана, шедшего из Равенны. Караван этот, состоявший из четырех повозок, попал в засаду в нескольких километрах от аванпоста. Торговцу удалось спастись во время бойни, укрывшись в старом прибрежном бункере, стальная дверь которого была милосердно открыта. Я говорю «милосердно», потому что вижу в спасении этого человека дело рук Божьих.
Здесь внизу, вне службы и молитвы, мы редко произносим имя Господа. Мы будто разделили свою веру на части: продолжаем молиться Ему, но в повседневной жизни предпочитаем о Нем не думать.
Кардинал допивает свой чай. Я просто держу стакан в руках, наслаждаясь свежестью воды.
– Когда его обнаружили швейцарские гвардейцы, бедняга был почти мертв от страха и жажды. Три ночи пришлось ему слушать шумы и вопли, производимые кружившими вокруг бункера чудовищами. В первую ночь звери, которых торговец не смог описать, пировали остатками каравана. Во вторую – попытались взломать дверь бункера. На третью ночь они, казалось, отступили от этого намерения, но когда торговец попытался выйти, затаившаяся в засаде тварь почти одолела его. Гвардейцы нашли его обезвоженным и почти сошедшим с ума от ужаса.
Могу себе это представить. Каждый слышал истории о тварях, опустошающих поверхность по ночам. Мы как будто бы видели их своими глазами. Они уже много лет живут в наших кошмарах.
– Перед тем как умереть, караванщик рассказал гвардейцам нечто невероятное. По его словам, к северу от Равенны существует город призраков…
– Это распространенные легенды. Говорят, даже в Риме…
– Прошу вас, отец Джон, не перебивайте.
– Простите.
– Дело не в призраках. Не только в них. Гвардейцы сначала списали это на бред несчастного… Он говорит, что хозяева города – привидения они там или еще кто – держат в подземельях пленника высокого церковного сана. По крайней мере, в этом его заверяли жители села близ Равенны, от которых он и услышал всю историю.
Прежде чем закончить, Альбани выдержал долгую эффектную паузу.
– Речь, видимо, идет о патриархе. А город – Венеция.
Венеция…
Я никогда не видел Венеции.
Я прожил в Италии почти половину своей жизни, но это оказалась неудачная для путешествий половина. Слово «туризм» вошло в ряд фантастических слов, вроде «гиппогриф» или «единорог». Венеция значит для меня то же, что Атлантида. Мифические города потерянного прошлого.
Мне было двадцать три года, когда я приехал из Бостона в Рим. Я был еще студентом Семинарии святого Иоанна и прибыл сюда с учебной поездкой, которая должна была продлиться один год. Но спустя шесть месяцев разразилась война, а после нее Бостон стал далек, как Луна. Я принял сан здесь, под землей, спустя два года после Великой Скорби. Быстрый обряд, вовсе не похожий на то, как я себе это представлял.
Я повидал в Италии совсем немногое: несколько пляжей на побережье Лацио, Неаполь, Помпеи…
Теперь весь мир – одни большие Помпеи. Пепел и мрак. Говорят, что тогда облако пепла, поднявшееся из Везувия, затмило солнце и создало искусственную ночь. Наш мир точно так же покрыт саваном темных туч. Земля – или, по крайней мере, видимая нам ее часть – окутана вечными сумерками. Приятно представлять себе, что где-то далеко все еще есть голубые небеса, трава, полные жизни моря. Но это лишь мечты. Все это давно уже предвидели ученые. Они называли это ядерной зимой. Об этом говорилось в книгах и в кино. Но жить в этом – совсем другое дело.
Я качаю головой:
– Сейчас можно услышать столько болтовни…
– Но это не болтовня. Рассказ торговца очень подробен.
– Это пересказ того, что пересказали другие. Равенна далеко от Венеции.
– Слухи способны преодолевать большие расстояния. Мы, итальянцы, всегда были нацией сплетников.
Я нехотя улыбаюсь:
– Даже если предположить, что этот фантастический патриарх существует, скажите, Ваше высокопреосвященство, для чего вы меня вызвали?
– Прямо к делу? Хорошо, очень хорошо. Я вызвал вас потому, что вы – единственный оставшийся член Конгрегации Доктрины Веры.
Это правда. Как правда и то, раньше Конгрегация Доктрины Веры называлась Святой Инквизицией. А я, будучи американцем, с детства приученным к уважению свободы совести и слова, испытываю некоторые трудности с представлением себя в роли инквизитора. Я тоже пытаюсь шутить:
– Я никогда не исполнял своих обязанностей. Здесь, внизу, у нас налицо серьезный дефицит ересей.
Кардинал Альбани не из тех, кто принимает отказ:
– Как бы то ни было, вы приняли на себя эту миссию.
– Это было формальностью!
– Было. До сегодняшнего дня.
Он делает еще один глоток чая, тянет время.
Я смотрю на распятие за его спиной. Это старинная византийская работа. В глазах Христа – бесконечная грусть.
В конце концов, Альбани снова заговаривает. Шепотом, взвешивая каждое слово:
– Наши ресурсы ограничены. Если станет известно, что я использую значительную их часть в погоне за простым голосом, меня замучают критикой. А положение мое и без того неустойчиво. Выслушайте внимательно то, что я скажу, а затем забудьте это немедленно: моя власть зависит от Городского Совета. Авторитет Церкви был подорван… Страданием. Мы все оказались в чересчур большой зависимости от светской власти. Это они обеспечивают население водой и едой. Наша единственная сила – швейцарские гвардейцы. Не дай бог, их верность Церкви ослабнет. Это станет нашим концом.
Он перегибается через стол, приближаясь ко мне и еще сильнее понижая голос. Его дыхание пахнет мятой.
– Я намереваюсь предоставить в ваше распоряжение отряд из семи гвардейцев. Пятую часть внутренних войск Ватикана. Идя тем самым на чудовищный риск. Надеюсь, теперь вы понимаете всю важность миссии? Официально я объявлю ее целью необходимость искоренить опасную ересь… Только я и вы будем в курсе настоящей цели миссии. Вы поняли меня, отец Джон? Только я и вы.
– Я не понимаю.
– Что именно?
– Почему совет должен придавать больше значения угрозе ереси, чем поискам пережившего катастрофу кардинала?
Альбани улыбается, как младенец:
– Вы говорите об официальных целях. В частном порядке я шепну на ухо паре членов Совета, что среди целей нашей миссии – возврат важных реликвий, хранящихся в сокровищнице базилики Сан-Марко. Естественно, вместе со священными реликвиями будут возвращены и реликварии. То есть десятки центнеров золота и драгоценных камней.
– Которые совершенно бесполезны в теперешних условиях. И которые будет чрезвычайно трудно доставить сюда.
Кардинал пожимает плечами:
– Человек – странное создание, отец Джон. Мы не всегда логичны в своих побуждениях. Блеск золота все еще имеет свое очарование, особенно для наименее юных из нас. А что касается логистики… Хм. Мы подумаем об этом после.
– Есть еще один важный аспект, Ваше высокопреосвященство. Всего восемь человек для такой миссии? Сколько миль отсюда до Венеции?
Даже за двадцать лет я так и не привык к десятичной системе мер. С другой стороны, в нашем новом мире расстояния теперь отменяются шагами, а не милями или километрами…
– Пятьсот километров. Или около того. Зависит от состояния дорог. Капитан Дюран считает, что это расстояние можно покрыть в пятнадцать ночей. В случае отсутствия осложнений.
– Кто такой капитан Дюран?
– Командир гвардейского отряда, который будет предоставлен в ваше распоряжение. Вы скоро с ним встретитесь. Это человек с большим опытом.
– Но даже в таком случае, пятнадцать ночей снаружи…
– Я знаю. Это много. Но я надеюсь на Божью помощь и на искусство избранных людей. Итак, отец, каков ваш ответ? Вы отправитесь в Венецию?
– Как я могу отказаться? Вы мой начальник.
– Тяжелые времена. Порой верности и дисциплины недостаточно.
Я пожимаю плечами:
– Мне их достаточно вполне.
Из пухлых губ Альбани вырывается вздох облегчения.
– Прежде чем вы отправитесь, я хочу вам кое-что показать.
Кардинал не дожидается моего ответа. Он поднимается из-за стола и делает знак, чтобы я следовал за ним.
Отодвинув еще одну тянущуюся от потолка до самого пола занавеску, он проходит впереди меня в открывающийся за ней темный и узкий коридор.
Зал, в который мы входим, еще больше, чем кабинет кардинала. Три канделябра в шесть свечей освещают залу до самого потолка, поддерживаемого двумя прекрасными мраморными колоннами. В этой комнате я уже был когда-то, так давно, что кажется, что это было в прошлой жизни.
Пыли и жирного дыма свечей: когда-то их, освещающих старинные фрески, которым теперь, верно, больше тысячи семисот лет, изготавливали из чистого пчелиного воска. Теперь мы делаем их как попало, из всего, что попадается под руку. Парафин, стеарин, жир – животный и нет. В нашем новом мире ничто не выбрасывается: ни идеи, ни трупы.
Мы заново открываем прошедшее. Старинные техники: как выплавить свечу, сделать арбалет, освежевать мышь и выделать кожу. Мы будто бы путешествуем во времени – назад, обратно.
С другой стороны, мир до Великой Скорби тоже только и делал, что открывал вновь изобретения прошлого. Уже тогда мы были карликами на плечах гигантов. Паразитами прошлого…
Временами моего слуха достигает григорианское песнопение, остающееся чистым и ясным, даже проделав долгий путь по извилистым галереям.
Каменная скамья неудобна. У швейцарских гвардейцев, стоящих у дверей, усталый вид. Им удается выдерживать позу, но в глазах у них нескрываемая скука. Они все еще называются Швейцарской Гвардией, хотя уже ничем не напоминают тех солдат в опереточной форме. Никаких алебард: в раскрытой кобуре у каждого – практичный автоматический пистолет. Времена пестрой формы, разработку которой легенда – безусловно, ошибочно – приписывает Микеланджело, прошли. Единственным напоминанием о цветах Медичи – голубом, красном и желтом – служат три тонкие ленточки на форменном кармашке. Над ленточками нашит герб из серой ткани с перекрещивающимися ключами святого Петра под балдахином – символ «пустого места». Рим без папы.
Проходит почти два часа до того, как двери в кабинет кардинала-камерленго[4] раскрываются и охрана разрешает мне войти.
Кардинал Фердинандо Альбани – маленький пухлый человек с пальцами, мягкими и жирными, как сардельки. В теперешние времена толстый человек – редкость.
Возможно, я слишком долго держу его руку в своей, потому что он отдергивает ее почти раздраженно. Потом откашливается и произносит:
– Прошу, располагайтесь, отец Дэниэлс. Простите, что не смог принять вас раньше, но я был вынужден посвятить себя непредвиденному делу.
Кардинал садится за тяжелый старинный стол. Я думаю о том, сколько усилий стоило притащить его сюда. Сколько потерянных жизней. Большой книжный шкаф за спиной кардинала выглядит не менее старым. В нем стоят драгоценные книги в кожаных переплетах. За гравированным стеклом – не меньше двухсот томов.
Вероятно, самое большое собрание книг, пережившее Великую Скорбь[5].
Раньше я не бывал здесь. Кардинал улыбается, заметив, что я разглядываю высокий сводчатый потолок и украшающие его старинные фрески.
– Вы интересуетесь искусством?
Теперь уже я откашливаюсь:
– Я теперь мало о нем думаю…
Альбани смотрит на изображение в маленькой нише на стене: Иисус с Евангелием в руках.
– Христос Пантократор, – показывает он с преувеличенной гордостью на фреску, далеко не являющуюся шедевром. Затем переходит к соседнему изображению:
– Святой Урбан, папа и мученик.
Кардинал поднимается с кресла, которое испускает протестующий скрип, и подходит к стене слева от стола.
– До того, как стать моим кабинетом, это был склеп святой Сесилии. Здесь находилась ее гробница. Смотрите.
Он медленно отодвигает бархатную занавеску, за которой оказывается ниша. В дрожащем свете канделябров появляется мраморная статуя лежащей лицом к стене молодой женщины. В голосе Альбани появляется сладкая нотка.
– Святая Сесилия, – шепчет он. – Великий скульптор Мадерно изобразил ее такою, как ее нашли в тысяча пятьсот девяносто девятом году. Посмотрите на пальцы. Три пальца вытянуты на правой руке и один – на левой. Считается, что святая, умирая, хотела таким образом продемонстрировать свою веру в триединого Бога. Ее саркофаг находился в этой нише до восемьсот двадцать первого года.
Вздохнув, кардинал опускает занавеску.
– Это, к сожалению, всего лишь копия. Оригинал…
Он делает рукой жест, указывая наверх, и вздрагивает.
Потерян навсегда, говорит этот жест. Как и все остальное наверху.
Альбани снова садится за стол.
– Желаете что-нибудь выпить?
Я мотаю головой.
– Нет, спасибо.
– Кажется, у нас осталось еще несколько пакетиков чая. Вы точно не хотите чашечку?
– Не стоит. Я давно запретил себе вспоминать вкус чая и кофе. Лучше не будить воспоминания.
– Ну тогда воды, – заключает прелат с улыбкой.
Он дважды хлопает в ладоши. Из-за занавески в глубине комнаты выходит старый слуга, одетый в такой поношенный фрак, что кажется, будто он нашел его среди обломков «Титаника».
– Ансельм, будь добр, принеси, пожалуйста, свежей воды для отца Дэниэлса. И чаю для меня. Благодарю.
Старик кланяется и выходит из комнаты.
– Ансельм был слугой Папы, – шепчет кардинал, – именно ему мы обязаны свидетельством о последних часах жизни нашего усопшего понтифика. Чудо, настоящее чудо, что ему удалось спастись.
Все мы здесь в подземелье знаем подробности смерти Папы так, как нам о них рассказали. Последняя проповедь, прочитанная с балкона перед наводненной более чем двумястами тысячами верующих площадью Святого Петра, в то время как впятеро больше ошеломленных людей, преклонивших колена в молитве, теснилось вне периметра колоннады. Папа предал Рим и весь мир воле Божьей и молил о прощении их грехов. Его последние слова заглушил вой сирен воздушной тревоги, не звучавших в Риме со времени Второй мировой войны.
Бомба упала несколько минут спустя, в пяти километрах к северо-востоку от площади. Нахлынувшая с силой цунами ударная волна смела купол, колоннаду Бернини и испепелила толпу молящихся.
По крайней мере, это то, что говорят.
Что было рассказано нам.
Никто из нас не был там. Мы узнали это от других, а те, в свою очередь, узнали это от кого-то, кто, возможно, в тот день был там лично.
– Ансельм говорит, что, убегая от площади к ближайшей станции метро, он чувствовал себя предателем. Но его свидетельство столь ценно, что не может быть сомнений: в тот день его направлял сам Господь.
Кардинал замолкает, как только старик вновь показывается в комнате с чашкой и стаканом на пластиковом подносе. Только когда он приближается, в свете стоящей на столе свечи я вижу длинные шрамы на его лице и пятна ожогов на шее.
– Благодарю тебя, Ансельм. Уже с сахаром? Два кусочка? Спасибо.
Кардинал смотрит на дымящуюся чашку. С закрытыми глазами вдыхает аромат чая, улыбаясь от удовольствия. Потом открывает их, покачивая головой с виноватым видом.
– Я знаю, что мне не стоило бы делать этого. Это последние пакетики. Потом их не останется вовсе. Невозможно поверить, что они протянули так долго. Как это мы их храним, Ансельм?
– Держим в морозилке, Ваше высокопреосвященство.
– Ах, вот оно что! В морозилке. Спасибо, дражайший. Ты можешь идти.
После того как слуга выходит из комнаты, кардинал продолжает свой рассказ.
– С тех пор мы осиротели. Бенедикт был последним Папой. Апостольская конституция, Universi Dominici Gregis[6], дает подробнейшие указания о том, как следует действовать в случае смерти понтифика. Но ситуация, подобная нашей, в ней, естественно, не предусмотрена. Согласно указаниям, я должен был удостовериться в смерти понтифика, ударив по его лбу серебряным молоточком и трижды позвав по имени в присутствии оберцеремониймейстера папских литургических церемоний, секретаря и канцлера Апостольской Палаты. Но от Папы Бенедикта остался лишь прах, носимый ветром. Получается, я должен выйти отсюда и бить серебряным молоточком по римскому небу? Если бы он был у меня, этот молоточек… – Альбани качает головой. – На девятый день я в одиночестве провел поминальную панихиду по покойному Папе, после чего похоронил в этих катакомбах горстку пепла, взятую с окраины города.
Я опускаю голову. Прежде чем войти в это убежище, я сделал то же самое. Никто из нас не знает, что сталось с его родственниками, с друзьями. Мои родители и сестра были в Бостоне, а брат – в Сиэтле. Полагаю, эти два города входили в число первых мишеней. Перед тем, как спуститься сюда, я взял горстку пепла и положил ее в кожаный мешочек. Я всегда ношу его с собой. Я не знаю, кем или чем был этот прах: мужчиной, женщиной или собакой. Быть может, даже деревом. Как бы то ни было, он был чем-то, что было живо, а теперь – нет. Когда правда скрыта, когда ее нельзя разглядеть, приходится довольствоваться символами.
Кардинал пьет свой чай.
Я подношу стакан к губам. Я наслаждаюсь водой. Было время, когда я небрежно проглотил бы ее одним махом. Но теперь она драгоценна. Она стала даром, который смакуешь по капле.
Альбани медленно и бесшумно опускает чашку на блюдце.
Здесь, внизу, все мы научились ценить тишину. Часто это единственный способ спасти свою жизнь.
– Как вы знаете, отец Джон, по истечении траура, я, будучи кардиналом-камерленго, должен был созвать имеющих право голоса кардиналов, чтобы собрать конклав для выборов нового Папы… Но, видите ли, у меня было одно препятствие… да и теперь оно существует. Я единственный кардинал. Других нет. То есть, наверное, где-то мире кто-то еще выжил. Но с практической точки зрения это не имеет значения. Один я конклав провести не могу. Так что последние двадцать лет папское кресло пустует. У нас нет Папы. Однако два месяца назад…
Кардинал выдерживает длинную паузу. Затем складывает кисти рук треугольником. Похоже, он взвешивает каждое слово, прежде чем произнести его.
– Два месяца назад разведывательный отряд, прочесывавший окрестности Анконы[7], где мы установили постоянный аванпост, спас торговца. Последнего выжившего члена каравана, шедшего из Равенны. Караван этот, состоявший из четырех повозок, попал в засаду в нескольких километрах от аванпоста. Торговцу удалось спастись во время бойни, укрывшись в старом прибрежном бункере, стальная дверь которого была милосердно открыта. Я говорю «милосердно», потому что вижу в спасении этого человека дело рук Божьих.
Здесь внизу, вне службы и молитвы, мы редко произносим имя Господа. Мы будто разделили свою веру на части: продолжаем молиться Ему, но в повседневной жизни предпочитаем о Нем не думать.
Кардинал допивает свой чай. Я просто держу стакан в руках, наслаждаясь свежестью воды.
– Когда его обнаружили швейцарские гвардейцы, бедняга был почти мертв от страха и жажды. Три ночи пришлось ему слушать шумы и вопли, производимые кружившими вокруг бункера чудовищами. В первую ночь звери, которых торговец не смог описать, пировали остатками каравана. Во вторую – попытались взломать дверь бункера. На третью ночь они, казалось, отступили от этого намерения, но когда торговец попытался выйти, затаившаяся в засаде тварь почти одолела его. Гвардейцы нашли его обезвоженным и почти сошедшим с ума от ужаса.
Могу себе это представить. Каждый слышал истории о тварях, опустошающих поверхность по ночам. Мы как будто бы видели их своими глазами. Они уже много лет живут в наших кошмарах.
– Перед тем как умереть, караванщик рассказал гвардейцам нечто невероятное. По его словам, к северу от Равенны существует город призраков…
– Это распространенные легенды. Говорят, даже в Риме…
– Прошу вас, отец Джон, не перебивайте.
– Простите.
– Дело не в призраках. Не только в них. Гвардейцы сначала списали это на бред несчастного… Он говорит, что хозяева города – привидения они там или еще кто – держат в подземельях пленника высокого церковного сана. По крайней мере, в этом его заверяли жители села близ Равенны, от которых он и услышал всю историю.
Прежде чем закончить, Альбани выдержал долгую эффектную паузу.
– Речь, видимо, идет о патриархе. А город – Венеция.
Венеция…
Я никогда не видел Венеции.
Я прожил в Италии почти половину своей жизни, но это оказалась неудачная для путешествий половина. Слово «туризм» вошло в ряд фантастических слов, вроде «гиппогриф» или «единорог». Венеция значит для меня то же, что Атлантида. Мифические города потерянного прошлого.
Мне было двадцать три года, когда я приехал из Бостона в Рим. Я был еще студентом Семинарии святого Иоанна и прибыл сюда с учебной поездкой, которая должна была продлиться один год. Но спустя шесть месяцев разразилась война, а после нее Бостон стал далек, как Луна. Я принял сан здесь, под землей, спустя два года после Великой Скорби. Быстрый обряд, вовсе не похожий на то, как я себе это представлял.
Я повидал в Италии совсем немногое: несколько пляжей на побережье Лацио, Неаполь, Помпеи…
Теперь весь мир – одни большие Помпеи. Пепел и мрак. Говорят, что тогда облако пепла, поднявшееся из Везувия, затмило солнце и создало искусственную ночь. Наш мир точно так же покрыт саваном темных туч. Земля – или, по крайней мере, видимая нам ее часть – окутана вечными сумерками. Приятно представлять себе, что где-то далеко все еще есть голубые небеса, трава, полные жизни моря. Но это лишь мечты. Все это давно уже предвидели ученые. Они называли это ядерной зимой. Об этом говорилось в книгах и в кино. Но жить в этом – совсем другое дело.
Я качаю головой:
– Сейчас можно услышать столько болтовни…
– Но это не болтовня. Рассказ торговца очень подробен.
– Это пересказ того, что пересказали другие. Равенна далеко от Венеции.
– Слухи способны преодолевать большие расстояния. Мы, итальянцы, всегда были нацией сплетников.
Я нехотя улыбаюсь:
– Даже если предположить, что этот фантастический патриарх существует, скажите, Ваше высокопреосвященство, для чего вы меня вызвали?
– Прямо к делу? Хорошо, очень хорошо. Я вызвал вас потому, что вы – единственный оставшийся член Конгрегации Доктрины Веры.
Это правда. Как правда и то, раньше Конгрегация Доктрины Веры называлась Святой Инквизицией. А я, будучи американцем, с детства приученным к уважению свободы совести и слова, испытываю некоторые трудности с представлением себя в роли инквизитора. Я тоже пытаюсь шутить:
– Я никогда не исполнял своих обязанностей. Здесь, внизу, у нас налицо серьезный дефицит ересей.
Кардинал Альбани не из тех, кто принимает отказ:
– Как бы то ни было, вы приняли на себя эту миссию.
– Это было формальностью!
– Было. До сегодняшнего дня.
Он делает еще один глоток чая, тянет время.
Я смотрю на распятие за его спиной. Это старинная византийская работа. В глазах Христа – бесконечная грусть.
В конце концов, Альбани снова заговаривает. Шепотом, взвешивая каждое слово:
– Наши ресурсы ограничены. Если станет известно, что я использую значительную их часть в погоне за простым голосом, меня замучают критикой. А положение мое и без того неустойчиво. Выслушайте внимательно то, что я скажу, а затем забудьте это немедленно: моя власть зависит от Городского Совета. Авторитет Церкви был подорван… Страданием. Мы все оказались в чересчур большой зависимости от светской власти. Это они обеспечивают население водой и едой. Наша единственная сила – швейцарские гвардейцы. Не дай бог, их верность Церкви ослабнет. Это станет нашим концом.
Он перегибается через стол, приближаясь ко мне и еще сильнее понижая голос. Его дыхание пахнет мятой.
– Я намереваюсь предоставить в ваше распоряжение отряд из семи гвардейцев. Пятую часть внутренних войск Ватикана. Идя тем самым на чудовищный риск. Надеюсь, теперь вы понимаете всю важность миссии? Официально я объявлю ее целью необходимость искоренить опасную ересь… Только я и вы будем в курсе настоящей цели миссии. Вы поняли меня, отец Джон? Только я и вы.
– Я не понимаю.
– Что именно?
– Почему совет должен придавать больше значения угрозе ереси, чем поискам пережившего катастрофу кардинала?
Альбани улыбается, как младенец:
– Вы говорите об официальных целях. В частном порядке я шепну на ухо паре членов Совета, что среди целей нашей миссии – возврат важных реликвий, хранящихся в сокровищнице базилики Сан-Марко. Естественно, вместе со священными реликвиями будут возвращены и реликварии. То есть десятки центнеров золота и драгоценных камней.
– Которые совершенно бесполезны в теперешних условиях. И которые будет чрезвычайно трудно доставить сюда.
Кардинал пожимает плечами:
– Человек – странное создание, отец Джон. Мы не всегда логичны в своих побуждениях. Блеск золота все еще имеет свое очарование, особенно для наименее юных из нас. А что касается логистики… Хм. Мы подумаем об этом после.
– Есть еще один важный аспект, Ваше высокопреосвященство. Всего восемь человек для такой миссии? Сколько миль отсюда до Венеции?
Даже за двадцать лет я так и не привык к десятичной системе мер. С другой стороны, в нашем новом мире расстояния теперь отменяются шагами, а не милями или километрами…
– Пятьсот километров. Или около того. Зависит от состояния дорог. Капитан Дюран считает, что это расстояние можно покрыть в пятнадцать ночей. В случае отсутствия осложнений.
– Кто такой капитан Дюран?
– Командир гвардейского отряда, который будет предоставлен в ваше распоряжение. Вы скоро с ним встретитесь. Это человек с большим опытом.
– Но даже в таком случае, пятнадцать ночей снаружи…
– Я знаю. Это много. Но я надеюсь на Божью помощь и на искусство избранных людей. Итак, отец, каков ваш ответ? Вы отправитесь в Венецию?
– Как я могу отказаться? Вы мой начальник.
– Тяжелые времена. Порой верности и дисциплины недостаточно.
Я пожимаю плечами:
– Мне их достаточно вполне.
Из пухлых губ Альбани вырывается вздох облегчения.
– Прежде чем вы отправитесь, я хочу вам кое-что показать.
Кардинал не дожидается моего ответа. Он поднимается из-за стола и делает знак, чтобы я следовал за ним.
Отодвинув еще одну тянущуюся от потолка до самого пола занавеску, он проходит впереди меня в открывающийся за ней темный и узкий коридор.
Зал, в который мы входим, еще больше, чем кабинет кардинала. Три канделябра в шесть свечей освещают залу до самого потолка, поддерживаемого двумя прекрасными мраморными колоннами. В этой комнате я уже был когда-то, так давно, что кажется, что это было в прошлой жизни.