О, как я проклинаю тогда эту нервность, чуткость, впечатлительность, брезгливость, все это наследие моего аристократического отца! Какое право имел он втолкнуть меня в жизнь, снабдив меня органами, которые несвойственны среде, - в которой я должен вращаться? Создал птицу - да и пихнул ее в воду? Эстетика - да в грязь! демократа, народолюбца, в котором один запах этой поганой водки - "зелена вина" - возбуждает тошноту, чуть не рвоту!..
   Вот до чего я договорился: стал бранить моего отца!
   И демократом сделался я сам: тут он ни при чем. Да, Владимир, худо мне. Стали посещать меня какие-то серые, скверные мысли! Так неужто же, спросищь ты меня, я даже в течение этих двух недель не наткнулся на какое-нибудь отрадное явление, на какого-нибудь хорошего, живого, хоть и темного человека? - Как тебе сказать! Встречал я нечто подобное...
   Один даже очень хороший попался - славный, бойкий малый. Да как я ни вертелся - не нужен я ему с моими брошюрами - и все тут! У здешнего фабричного Павла (он правая рука Василия, преумный и прехитрый, будущая "голова"... я тебе, кажется, о нем писал) - у него есть приятель из мужиков, Елизаром его зовут... тоже светлый ум и душа свободная, безо всяких пут; но как только он со мною - точно стена между нами! так и смотрит "нетом"! А то еще вот на какого я наскочил... впрочем, этот был из сердитых. "Уж ты, говорит, барин, не размазывай, а прямо скажи: отдашь ли ты всю свою землю как есть, аль нет?" "Что ты, - отвечаю я ему, - какой я барин!" (И еще, помнится, прибавил: Христос с тобою!) - "А коли ты из простых, говорит, так какой в тебе толк? И оставь ты меня, сделай милость!"
   И вот еще что. Я заметил: коли кто уж очень охотно тебя слушает и книжки сейчас берет - знай: этот из плохоньких, ветерком подбит. Или на какого краснобая наткнешься - из образованных, который только и знает, что одно облюбленное слово твердит. Один, например, просто замучил меня: все у него "прызводство!" Что ему ни говори, а он: "Такое, значит, прызводство!" А! черт тебя побери! Еще одно замечание...Помнишь, была когда-то - давно тому назад речь о "лишних" людях, о Гамлетах? Представь: такие "лишние" люди попадаются теперь между крестьянами! Конечно, с особым оттенком... притом они большей частью чахоточного сложения. Интересные субъекты - и идут к нам охотно; но, собственно, для дела - непригодные; так же, как и прежние Гамлеты. Ну что тут будешь делать? Типографию завести секретную? Да ведь книжек и без того уже довольно. И таких, что говорят: "Перекрестись да возьми топор", и таких, что говорят: "Возьми топор просто". Повести из народного быта сначинкой сочинять? Не напечатают, пожалуй. Или уж точно взять топор?.. А на кого идти, с кем, зачем? Чтобы казенный солдат тебя убубухал из казенного ружья? Да ведь это какое-то сложное самоубийство! Уж лучше же я сам с собой покончу. По крайней мере, буду знать, когда и как, и сам выберу, в какое место выпалить.
   Право, мне кажется, что если бы где-нибудь теперь происходила народная война - я бы отправился туда не для того, чтобы освобождать кого бы то ни было (освобождать других, когда свои несвободны!!), но чтобы покончить с собою...
   Наш приятель Василий, тот, что здесь нас приютил, счастливый человек: он из нашего лагеря, да спокойный какой-то. Ему не к спеху. Другого я бы выбранил... а его не могу. И оказывается, что вся суть не в убеждениях - а в характере. У Василия характер такой, что иголки не подпустишь. Ну, вот он и прав. Он много с нами сидит, с Марианной. И вот что удивительно. Я ее люблю, и она меня любит (я вижу, как ты улыбаешься при этой фразе - но, ей-богу же, это так!); а говорить мне с нею почти не о чем. А с ним она и спорит, и толкует, и слушает его. Не ревную я ее к нему; он же собирается ее куда-то поместить - по крайней мере, она его об этом просит; только горько мне, глядя на них. И ведь представь: заикнись я словом о женитьбе - она бы сейчас согласилась, и поп Зосима выступил бы на сцену - "Исайя, ликуй!" - и все как следует. Только от этого мне бы не было легче - и ничего бы не изменилось... Куда ни кинь - все клин!
   Окургузила меня жизнь, мой Владимир, как, помнишь, говаривал наш знакомый пьянчужка-портной, жалуясь на свою жену.
   Впрочем, я чувствую, что это долго не продлится. Чувствую я, что готовится что-то... Не сам ли я требовал и доказывал, что надо "приступить"? Ну, вот мы и приступим.
   Я не помню: писал ли я тебе о другом моем знакомом, черномазом родственнике Сипягиных? Тот может, пожалуй, заварить такую кашу, что и не расхлебаешь. Совсем уже хотел кончить это письмо - да что! Ведь я все нет-нет - да настрочу стихи. Марианне я их не читаю - она их не очень жалует - а ты... иногда и похвалишь; а главное, никому не разболтаешь. Поражен я был одним всеобщим явлением на Руси... А врочем, вот они, эти стихи.
   СОН
   Давненько не бывал я в стороне родной...
   Но не нашел я в ней заметной перемены.
   Все тот же мертвенный, бессмысленный застой
   - Строения без крыш, разрушенные стены,
   И та же грязь, и вонь, и бедность и тоска!
   И тот же рабский взгляд, то дерзкий, то унылый...
   Народ наш вольным стал; и вольная рука
   Висит по-прежнему какой-то плеткой хилой.
   Все, все по-прежнему... И только лишь в одном
   Европу, Азию, весь свет мы перегнали...
   Нет! Никогда еще таким ужасным сном
   Мои любезные соотчичи не спали!
   Все спит кругом: везде, в деревнях, в городах,
   В телегах, на санях, днем, ночью, сидя, стоя...
   Купец, чиновник спит; спит сторож на часах,
   - Под снежным холодом и на припеке зноя!
   - И подсудимый спит, и дрыхнет судия;
   Мертво спят мужики: жнут, пашут - спят; молотят
   Спят тоже; спит отец, спит мать, спит вся семья..
   Все спят! Спит тот, кто бьет, и тот, кого колотят!
   Один царев кабак - тот не смыкает глаз;
   И, штоф с очищенной всей пятерней сжимая,
   Лбом в полюс упершись, а пятками в Кавказ,
   Спит непробудным сном отчизна, Русь святая!
   Пожалуйста, извини меня; я не хотел послать тебе такое грустное письмо, не насмешив тебя хоть под конец (ты, наверное, заметишь несколько натянутых рифм: "молотят - колотят...", да мало ли чего). Когда я напишу тебе следующее письмо? И напишу ли? Что бы со мной ни было, я уверен, ты не забудешь твоего верного друга А. И.
   P. S. Да, наш народ спит... Но, мне сдается, если что его разбудит - это будет не то, что мы думаем".
   Дописав последнюю строку, Нежданов бросил перо и, сказав самому себе: "Ну - теперь постарайся заснуть и забыть всю эту чушь, стихотвор!" - лег на постель... но сон долго бежал его глаз.
   На другое утро Марианна разбудила его, проходя через его комнату к Татьяне; но он только что успел одеться, как она уже вернулась снова. Ее лицо выражало радость и тревогу: она казалась взволнованной.
   - Знаешь что, Алеша: говорят, в Т...м уезде - близко отсюда - уже началось!
   - Как? Что началось? Кто это говорит?
   - Павел. Говорят, крестьяне поднимаются - не хотят платить податей, собираются толпами.
   - Ты сама это слышала?
   - Мне Татьяна сказывала. Да вот и сам Павел. Спроси у него.
   Павел вошел и подтвердил сказанное Марианной.
   - В Т...м уезде беспокойно, это верно! - промолвил он, потряхивая бородкой и прищуривая свои блестящие черные глаза. - Сергея Михайловича, должно полагать, работа. Вот уже пятый день, как их нету дома.
   Нежданов взялся за шапку.
   - Куда ты? - спросила Марианна.
   - Да... туда, - отвечал он, не поднимая глаз и сдвинув брови. - В Т..ий уезд.
   - Так и я с тобой. Ведь ты меня возьмешь? Дай мне только большой платок надеть.
   - Это не женское дело, - сумрачно промолвил Нежданов, по-прежнему глядя вниз, точно озлобленный.
   - Нет... нет! Ты хорошо делаешь, что идешь, а то Маркелов счел бы тебя за труса... И я иду с тобой.
   - Я не трус, - так же сумрачно промолвил Нежданов.
   - Я хотела сказать, что он нас обоих за трусов бы принял. Я иду с тобой.
   Марианна отправилась за платком в свою комнату, а Павел произнес исподтишка и как бы втягивая в себя воздух: "Эге-ге!" - и немедленно исчез. Он побежал предупредить Соломина.
   Марианна еще не появилась, как уже Соломин вошел в комнату Нежданова. Он стоял лицом к окну, опершись лбом о руку, а рукой о стекло. Соломин тронул его за плечо. Он быстро обернулся. Взъерошенный, немытый, Нежданов имел вид дикий и странный. Впрочем, и Соломин изменился в последнее время. Он пожелтел, лицо его вытянулось, верхние зубы обнажились слегка... Он тоже казался встревоженным, насколько могла тревожиться его "уравновешенная" душа.
   - Маркелов таки не выдержал, - начал он. - Это может кончиться худо; для него, во-первых... ну, и для других.
   - Я хочу пойти посмотреть, что там такое... - промолвил Нежданов.
   - И я, - прибавила Марианна, показавшись на пороге двери.
   Соломин медленно обратился к ней.
   - Я бы вам не советовал, Марианна. Вы можете выдать себя - и нас; невольно и безо всякой нужды. Пускай Нежданов идет да понюхает немножко воздух, коли он хочет... и то немножко! - а вы-то зачем?
   - Я не хочу отстать от него.
   - Вы его свяжете.
   Марианна глянула на Нежданова. Он стоял неподвижно, с неподвижным, угрюмым лицом.
   - Но если будет опасность? - спросила она.
   Соломин улыбнулся.
   - Не бойтесь... когда будет опасность - я вас пущу.
   Марианна молча сняла платок с головы - и села. Тогда Соломин обратился к Нежданову.
   - А ты, брат, в самом деле посмотри-ка немножко. Может быть, это все преувеличено. Только, пожалуйста, осторожнее. Впрочем, тебя подвезут. И вернись поскорее. Ты обещаешь? Нежданов, обещаешь?
   - Да.
   - Да - наверное?
   - Коли тебе здесь все покоряются, начиная с Марианны!
   Нежданов вышел в коридор не простившись. Павел вынырнул из темноты и побежал вперед по лестнице, стуча коваными подковами сапогов. Он должен был подвезти Нежданова.
   Соломин подсел к Марианне.
   - Вы слышали последние слова Нежданова?
   - Да; он досадует, что я слушаюсь вас больше, чем его. И ведь это правда. Я люблю его, а слушаюсь вас. Он мне дороже... а вы мне ближе.
   Соломин осторожно поласкал своей рукой ее руку.
   - Эта история... очень неприятная, - промолвил он наконец. - Если Маркелов в ней замешан - он погиб.
   Марианна вздрогнула.
   - Погиб?
   - Да. Он ничего не делает вполовину - и не прячется за других.
   - Погиб! - шепнула Марианна снова, и слезы побежали по ее лицу. - Ах, Василий Федотыч! мне очень жаль его. Но почему же он не может восторжествовать? Почему он должен непременно погибнуть?
   - Потому, Марианна, что в подобных предприятиях первые всегда погибают, даже если они удаются... А в этом деле, что он затеял, не только первые и вторые погибнут - но и десятые... и двадцатые...
   - Так мы и не дождемся?
   - Того, что вы думаете? - Никогда. Глазами мы этого не увидим; вот этими, живыми глазами. Ну - духовными ... это другое дело. Любуйся хоть теперь, сейчас. Тут контроля нет.
   - Так зачем же вы, Соломин...
   - Что?
   - Зачем вы идете по этой дороге?
   - Потому что нет другой. - То есть, собственно, цель у нас с Маркеловым одна; дорога другая.
   - Бедный Сергей Михайлович! - уныло промолвила Марианна. Соломин опять осторожно поласкал ее.
   - Ну, полноте; еще нет ничего верного. Посмотрим, какие известия привезет Павел. В нашем... звании надо быть твердым. Англичане говорят: "Never say die".
   Хорошая поговорка. Лучше русской: "Пришла беда, растворяй ворота!" Заранее горевать нечего. Соломин поднялся со стула.
   - А место, которое вы хотели мне достать? - спросила вдруг Марианна. Слезы блестели еще у ней на щеках, но в глазах уже не было печали...
   Соломин сел опять..
   - Разве вам так хочется поскорей уехать отсюда?
   - О нет! Но я желала бы быть полезной.
   - Марианна, вы очень полезны и здесь. Не покидайте нас, подождите. Чего вам? - спросил Соломин вошедшую Татьяну..(Он говорил "ты" одному Павлу - и то потому, что тот был бы слишком несчастлив, если б Соломин вздумал говорить ему "вы".)
   - Да тут какой-то женский пол спрашивает Алексея Дмитрича, - отвечала Татьяна, посмеиваясь и разводя руками, - я было сказала, что его нет у нас, совсем нету. Мы, мол, и не знаем, что за человек такой? Но тут он...
   - Да кто - он?
   Да самый этот женский пол. Взял да написал свое имя на этой вот бумаге и говорит, чтобы я показала и что его пустят; и что, если точно Алексея Дмитрича дома нет, так он и подождать может.
   На бумаге стояло крупными буквами: М а шу р и н а.
   - Впустите, - сказал Соломин. - Вас, Марианна, не стеснит, если она сюда войдет? Она тоже - из наших.
   - Нисколько, помилуйте.
   Через несколько мгновений на пороге показалась Машурина - в том же самом платье, в каком мы ее видели в начале первой главы.
   XXXI
   - Нежданова нет дома? - спросила она; потом, увидела Соломина, подошла к нему и подала ему руку. - Здравствуйте, Соломин! - На Марианну она только кинула косвенный взгляд.
   - Он скоро вернется, - отвечал Соломин. - Но позвольте спросить, от кого вы узнали...- От Маркелова. Впрочем, оно и в городе... двум-трем лицам уже известно.
   - В самом деле?
   - Да. Кто-нибудь проболтал. Да и Нежданова, говорят, самого узнали.
   - Вот-те и переодевания! - проворчал Соломин. - Позвольте вас познакомить, - прибавил он громко. - Госпожа Синецкая, госпожа Машурина! Присядьте.
   Машурина слегка кивнула головою и села.
   - У меня к Нежданову есть письмо; а к вам, Соломин, словесный запрос.
   - Какой? И от кого?
   - От известного вам лица.,. Что, у вас... все готово?
   - Ничего у меня не готово.
   Машурина раскрыла, насколько могла, свои крохотные глазки.
   - Ничего?
   - Ничего.
   - Так-таки решительно ничего?
   - Решительно ничего.
   - Так и сказать?
   - Так и скажите.
   Машурина подумала и вынула папироску из кармана.
   - Огня можно?
   - Вот вам спичка.
   Машурина закурила свою папироску.
   - "Они" другого ждали, - начала она. - Да и кругом - не так, как у вас. Впрочем, это ваше дело. А я к вам ненадолго. Только вот с Неждановым повидаться да письмо передать.
   - Куда же вы едете?
   - А далеко отсюда. (Она отправлялась, собственно, в Женеву, но не хотела сказать это Соломину. Она его находила не совсем надежным, да и "чужая" сидела тут. Машурину, которая едва знала по-немецки, посылали в Женеву для того, чтобы вручить там неизвестному ей лицу половину куска картона с нарисованной виноградной веткой и 279 рублей серебром.)
   - А Остродумов где? С вами?
   - Нет. Он тут близко... застрял. Да этот отзовется. Пимен - не пропадет. Беспокоиться нечего.
   - Вы как сюда приехали?
   - На телеге... А то как? Дайте-ка еще спичку...
   Соломин подал ей зажженную спичку...
   - Василий Федотыч! - прошептал вдруг чей-то голос из-за двери. Пожалуйте!
   - Кто там? Чего нужно?
   - Пожалуйте, - повторил голос внушительно и настойчиво. - Тут пришли чужие работники, чтой-то толкуют; а Павла Егорыча нету.
   Соломин извинился, встал и вышел.
   Машурина принялась глядеть на Марианну и глядела долго, так что той неловко стало.
   - Простите меня, - промолвила она вдруг своим грубым, отрывистым голосом, - я простая, не умею... этак. Не сердитесь; коли хотите - не отвечайте. Вы та девица, что ушла от Сипягиных?
   Марианна несколько изумилась, однако промолвила:
   - Я.
   - С Неждановым?
   - Ну да.
   - Позвольте... дайте мне руку. Простите меня, пожалуйста. Вы, стало быть, хорошая, коли он полюбил вас.
   Марианна пожала руку Машуриной.
   - А вы коротко знаете Нежданова?
   - Я его знаю. Я в Петербурге его видала. Оттого-то я и говорю. Сергей Михайлыч тоже мне сказывал...
   - Ах, Маркелов! Вы его недавно видели?
   - Недавно. Теперь он ушел.
   - Куда?
   - Куда приказано.
   Марианна вздохнула.
   - Ах, госпожа Машурина, я боюсь за него.
   - Во-первых, что я за госпожа? Эти манеры бросить надо. А во-вторых... вы говорите: "я боюсь". И это тоже не годится. За себя не будешь бояться - и за других перестанешь. Ни думать о себе, ни бояться за себя - не надо вовсе. Вот что разве... вот что мне приходит в голову: мне, Фекле Машуриной, легко этак говорить. Я дурна собою.
   А ведь вы... вы красавица. Стало быть, это вам все труднее. (Марианна потупилась и отвернулась.) Мне Сергей Михайлыч говорил... Он знал, что у меня есть письмо к Нежданову... "Не ходи ты на фабрику, - говорил он мне, - не носи письма; оно там все взбудоражит. Оставь! Они там оба счастливы... Так пусть их! Не мешай!" Я бы рада не мешать... да как быть с письмом?
   - Надо отдать его непременно, - подхватила Марианна. - Но только какой же он добрый, Сергей Михайлович! Неужели он погибнет, Машурина... или в Сибирь пойдет?
   - Что ж? Из Сибири-то разве не уходят? А жизнь потерять?! Кому она сладка, кому горька. Его-то жизнь - тоже не рафинад.
   Машурина снова взглянула на Марианну пристально и пытливо.
   - А точно, красавица вы, - воскликнула она наконец, - настоящая птичка! Я уж думаю: Алексей не идет... Не отдать ли вам письмо? Чего ждать?
   - Я ему передам, будьте уверены.
   Машурина подперла щеку одной рукой и долго, долго молчала.
   - Скажите, - начала она... - извините меня... вы очень его любите?
   - Да.
   Машурина встряхнула своей тяжелой головой.
   - Ну, а о том и спрашивать нечего - любит ли он вас! Я, однако, уеду, а то запоздаю, пожалуй. Вы ему скажите, что я была здесь... кланялась ему. Скажите: была Машурина. Вы моего имени не забудете? Нет? Машурина. А письмо... Постой, куда же это я его сунула?
   Машурина встала, отвернулась, делая вид, что шарит у себя в карманах, а между тем быстро поднесла ко рту маленькую свернутую бумажку и проглотила ее.
   - Ай, батюшки! Вот глупость-то! Неужто ж я его обронила? Обронила и есть. Ай, беда! Не нашел бы кто... Нету; нигде нету. Вот и вышло так, как желал Сергей Михайлыч!
   - Поищите еще, - шепнула Марианна.
   Машурина махнула рукой.
   - Нет! Что искать! Потеряла!
   Марианна пододвинулась к ней.
   - Ну, так поцелуйте меня!
   Машурина вдруг обняла Марианну и с неженской силой прижала ее к своей груди.
   - Ни для кого бы я этого не сделала, - проговорила она глухо, - против совести... в первый раз! Скажите ему, чтобы он был осторожнее... И вы тоже. Смотрите! Здесь скоро всем худо будет, очень худо. Уходите-ка оба, пока... Прощайте! - прибавила она громко и резко. - Да вот еще что... скажите ему... Нет, ничего не надо. Ничего.
   Машурина ушла, стукнув дверью, а Марианна осталась в раздумье посреди комнаты.
   - Что это такое? - промолвила она наконец, - ведь эта женщина больше его любит, чем я его люблю! И что значат ее намеки! И отчего Соломин вдруг ушел и не возвращается?
   Она начала ходить взад и вперед. Странное чувство - смесь испуга, и досады, и изумления - овладело ею. Зачем она не пошла с Неждановым? Соломин ее отговорил... но где же он сам? И что такое происходит кругом? Машурина, конечно, из участия к Нежданову не передала ей того опасного письма... Но как могла она решиться на такое непослушание? Хотела показать свое великодушие? С какого права? И почему она, Марианна, была так тронута этим поступком? Да и была ли она тронута?
   Некрасивая женщина интересуется молодым человеком... В сущности - что же в этом необыкновенного? И почему Машурина предполагает, что привязанность Марианны к Нежданову сильнее чувства долга? Может быть, Марианна вовсе не требовала этой жертвы? И что могло заключаться в том письме? Призыв к немедленной деятельности? Так что ж!!
   "А Маркелов? Он в опасности... а мы-то что делаем? Маркелов щадит нас обоих, дает нам возможность быть счастливыми, не разлучает нас... что это? Тоже великодушие ... или презрение?
   И разве мы для этого бежали из того ненавистного дома, чтобы оставаться вместе и ворковать голубками?" Так размышляла Марианна... и все сильнее и сильнее разыгрывалась в ней та взволнованная досада. К тому же ее самолюбие было задето. Почему все ее оставили - все? та "толстая" женщина назвала ее птичкой, красоткой... почему не прямо куколкой? И отчего это Нежданов отправился не один, а с Павлом? Точно ему нужен опекун! Да и какие, собственно, убеждения Соломина? Он вовсе не революционер! И неужели же кто-нибудь может думать, что она относится ко всему этому не серьезно?
   Вот какие мысли кружились, перегоняя одна другую и путаясь, в разгоряченной голове Марианны. Стиснув губы и скрестив по-мужски руки, села она наконец возле окна и осталась опять неподвижной, не прислоняясь к спинке стула, - вся настороженная, напряженная, готовая тотчас вскочить. К Татьяне идти, работать - она не хотела; она хотела одного: ждать! И она ждала, упорно, почти злобно.
   От времени до времени ей самой казалось странным и непонятным ее собственное настроение... Но все равно! Раз ей даже пришло в голову: уж не от ревности ли это все в ней? Но, вспомнив фигуру бедной Машуриной, она только пожала плечом и махнула рукою... не в действительности, а соответственным этому жесту внутренним движением.
   Мариаине долго пришлось ждать; наконец она услышала стук от двух людей, взбиравшихся по лестнице. Она устремила глаза на дверь... шаги приближались. Дверь отворилась - и Нежданов, поддерживаемый под руку Павлом, появился на пороге. Он был смертельно бледен, без картуза; растрепанные волосы падали мокрыми клочьями на лоб; глаза глядели прямо, ничего не видя. Павел перевел его через комнату (ноги Нежданова двигались неверно и слабо) и посадил его на диван. Марианна вскочила с места.
   - Что это значит? Что с ним? Он болен?
   Но усаживавший Нежданова Павел отвечал ей с улыбкой, в полуоборот через плечо:
   - Не извольте беспокоиться: это сейчас пройдет...Это только с непривычки.
   - Да что такое? - настойчиво переспросила Марианна.
   - Охмелели маленько. Выпили натощак, ну, оно и того!
   Марианна нагнулась к Нежданову. Он полулежал поперек дивана; голова его спустилась на грудь, глаза застилались ... От него пахло водкой: он был пьян.
   - Алексей! - сорвалось у ней с языка.
   Он с усилием приподнял отяжелевшие веки и попытался усмехнуться.
   - А! Марианна! - пролепетал он, - ты все говорила: о... опрос... опростелые; вот теперь я настоящий опростелый. Потому весь народ наш всегда пьян... значит... Он умолк; потом пробурчал что-то невнятное, закрыл глаза - и заснул. Павел заботливо уложил его на диван.
   - Вы не беспокойтесь, Марианна Викентьевна, - повторил он, - часика два соснет и встанет как встрепанный.
   Марианна намеревалась было спросить, как это случилось, но ее расспросы удержали бы Павла, а ей хотелось быть одной... то есть ей не хотелось, чтобы Павел дольше видел его в таком безобразии перед нею. Она отошла к окну, а Павел, который тотчас все постиг, бережно закрыл ноги Нежданова полами его кафтана, подложил ему под голову подушечку, еще раз промолвил: ничего! - и вышел на цыпочках.
   Марианна оглянулась. Голова Нежданова тяжело ушла в подушку; на бледном лице замечалось недвижимое напряжение, как у трудно больного.
   "Как же это случилось?" - думала она.
   XXXII
   А случилось это дело вот как.
   Садясь на телегу к Павлу, Нежданов вдруг пришел в весьма возбужденное состояние; а как только они выехали с фабричного двора и покатили по дороге в направлении к Т...у уезду, - он начал окликать, останавливать проходивших мужиков, держать им краткие, но несообразные речи. "Что, мол, вы спите? Поднимайтесь! Пора! Долой налоги! Долой землевладельцев!"
   Иные мужики глядели на него с изумлением; другие шли дальше, мимо, не обращая внимания на его возгласы: они принимали его за пьяного; один - так даже, придя домой, рассказывал, что ему навстречу француз попался, который кричал "непонятно таково, картаво". У Нежданова было довольно ума, чтобы понять, как несказанно глупо и даже бессмысленно было то, что он делал; но он постепенно до того "взвинтил" себя, что уже перестал понимать, что умно и что глупо. Павел старался успокоить его, говорил, что этак помилуйте, нельзя; что вот скоро будет большое село, первое на границе Т...го уезда - "Бабьи ключи"; что там можно будет поразведать... но Нежданов не унимался...
   И в то же время лицо у него было какое-то печальное, почти отчаянное. Лошадка у них была пребойкая, кругленькая, с остриженной гривой на зарезистой шее; она очень хлопотливо перебирала своими крепкими ножками и все просила поводьев, точно на дело спешила и нужных людей везла. Не доезжая "Бабьих ключей", Нежданов заметил - в стороне от дороги перед раскрытым хлебным амбаром - человек восемь мужиков; он тотчас соскочил с телеги, подбежал к ним и минут с пять говорил поспешно, с внезапными криками, наотмашь двигая руками. Слова: "За свободу! Вперед! Двинемся грудью!" - вырывались хрипло и звонко из множества других, менее понятных слов. Мужики, которые собрались перед амбаром, чтобы потолковать о том, как бы его опять насыпать - хоть для примера (он был мирской, следовательно пустой), - уставились на Нежданова и, казалось, с большим вниманием слушали его речь, но едва ли что-нибудь в толк взяли, потому что когда он, наконец, бросился от них прочь, крикнув последний раз: "Свобода!" - один из них, самый прозорливый, глубокомысленно покачав головою, промолвил: "Какой строгий!" - а другой заметил: "Знать, начальник какой!" - на что прозорливец возразил: "Известное дело - даром глотку драть не станет. Заплачут теперича наши денежки!"
   Сам Нежданов, взлезая на телегу и садясь возле Павла, подумал про себя: "Господи! какая чепуха! Но ведь никто из нас не знает, как именно следует бунтовать народ - может быть, оно и так? Разбирать тут некогда! Валяй! На душе скребет? Пускай!" Въехали они на улицу. По самой середине ее, перед кабаком, толпилось довольно много народу. Павел хотел было удержать Нежданова; но уж он кувырком слетел с телеги - да с воплем: "Братцы!" в толпу...
   Она расступилась немного, и Нежданов пустился опять проповедовать, не глядя ни на кого - и как бы сердясь и плача. Но результат тут вышел другой, чем перед амбаром. Какой-то громадный парень с безбородым, но свирепым лицом, в коротком засаленном полушубке, высоких сапогах и бараньей шапке, подошел к Нежданову - и, с размаху треснув его по плечу: "Ладно! Молодца! - гаркнул он зычным голосом, - только стой! аль не знаешь, сухая ложка рот дерет? Подь сюда! Тут разговаривать много ловчей". Он потащил Нежданова в кабак; остальная толпа повалила за ними гурьбой."Михеич! - крикнул парень, - ну-тка десятикопеечную!