Тургенев Иван Сергеевич. Новь

   - Этого я не говорил! - возопил опять Паклин. - Это вы говорили!
   - Позвольте, господин Паклин, - все с тою же неумолимой отчетливостью произнес Сипягин. - Я уважаю то чувство дружбы, которое внушает вам вашу "денегацию" ("Экий... Гизо!" - подумал тут про себя губернатор). Но возьму смелость поставить вам себя в пример. Полагаете ли вы, что во мне чувство родственное не столь же сильно, как ваше дружеское? Но есть другое чувство, милостивый государь, которое еще сильнее и которое должно руководить всеми нашими действиями и поступками: чувство долга!
   - Le sentiment du devoir, - пояснил Калломейцев.
   Маркелов окинул взором обоих говоривших.
   - Господин губернатор, - промолвил ошн, - повторяю мою просьбу: велите, пожалуйста, увести меня прочь от этих болтунов.
   Но тут губернатор потерял немножко терпение.
   - Господин Маркелов! - воскликнул он, - я советовал бы вам, в вашем положении, более сдержанности в языке и более уважения к старшим... особенно, когда они выражают патриотические чувства, подобные тем, которые вы сейчас слыхали в устах вашего beau-frere'a!
   Я счастливым себя почту, любезный Борис, - прибавил губернатор, обратясь к Сипягину, - довести твои благородные поступки до сведения министра. Но у кого же, собственно, находится - этот господин Нежданов на этой фабрике?
   Сипягин нахмурился.
   - У некоего господина Соломина, тамошнего главного механика, как мне сказывал тот же господин Паклин.
   Казалось, Сипягину доставляло особенное удовольствие терзать бедного Силушку: он вымещал на нем теперь и данную ему в карете сигару, и фамильярную вежливость своего обращения с ним, и некоторое даже заигрывание.
   - И этот Соломин, - подхватил Калломейцев, - есть несомненный радикал и республиканец - и вашему превосходительству не худо было бы обратить ваше внимание также и на него.
   - Вы знаете этих... господ... Соломина... и как бишь! и... Нежданова? немного по-начальнически, в нос, спросил губернатор Маркелова.
   Маркелов злорадно раздул ноздри.
   - А вы, ваше превосходительство, знаете Конфуция и Тита Ливия?
   Губернатор отвернулся.
   - Il n'y a pas moyen de causer avec cet homme,- промолвил он, пожимая плечами. - Господин барон, пожалуйте сюда.
   Адъютант подскочил к нему; а Паклин, улучив время, приблизился, ковыляя и спотыкаясь, к Сипягину.
   - Что же это вы делаете, - прошептал он, - зачем же вы губите вашу племянницу? Ведь она с ним, с Неждановым!..
   - Я никого не гублю, милостивый государь, - отвечал Сипягин громко, - я делаю то, что мне повелевает совесть и...
   - И ваша супруга, моя сестра, у которой вы под башмаком, - ввернул столь же громко Маркелов
   Сипягин, как говорится, даже не чукнул... Так это было ниже его!
   - Послушайте, - продолжал шептать Паклин - все его тело трепетало от волнения и, быть может, от робости, а глаза сверкали злобой и в горле клокотали слезы - слезы сожаления о тех и досады на себя, - послушайте: я сказал вам, что она замужем - это неправда, я вам солгал! Но брак этот должен совершиться, и если вы этому помешаете, если туда явится полиция, на вашей совести будет лежать пятно, которое вы ничем не смоете, - и вы...
   - Известие, сообщенное вами, - перебил еще громче Сипягин, - если оно только справедливо, в чем я имею право сомневаться, - это известие может только ускорить те меры, которые я почел бы нужным предпринять; а о чистоте моей совести я уж буду просить вас, милостивый государь, не заботиться.
   - Вылощена она, брат, - ввернул опять Маркелов, - петербургский лак на нее наведен; никакая жидкость ее не берет! А ты, господин Паклин, шепчи, шепчи, сколько хочешь: не отшепчешься, шалишь!
   Губернатор почел за нужное прекратить все эти пререкания.
   - Я полагаю, - начал он, - что вы, господа, уже достаточно высказались, а потому, любезный барон, уведите господина Маркелова. N'est ce pas, Boris, ты не нуждаешься более...
   Сипягин развел руками.
   - Я сказал все, что мог!.
   - И прекрасно!.. Любезный барон!..
   Адъютант приблизился к Маркелову, щелкнул шпорами, сделал горизонтальное движение ручкою...
   "Пожалуйте, мол!" Маркелов повернулся и пошел вон. Паклин, правда мысленно, но с горьким сочувствием и жалостью, пожал ему руку.
   - А на фабрику мы пошлем наших молодцов, - продолжал губернатор. - Только вот что, Борис: мне сдается - этот барин (он указал подбородком на Паклина) тебе что-то сообщал насчет твоей родственницы... Будто она там, на той фабрике... Так как же...
   - Ее арестовать, во всяком случае, нельзя, - заметил глубокомысленно Сипягин, - может быть, она одумается и вернется. Если позволишь, я напишу ей записочку.
   - Сделай одолжение. И вообще ты можешь быть уверен ... Nous coffererons le quidam...mais nous sommes galants avec les dames...et avec celle-la donc!
   - Но вы не принимаете никаких распоряжений насчет этого Соломина, жалобно воскликнул Калломейцев, который все время приникал ухом и старался вслушаться в маленькое a parte губернатора с Сипягиным. - Уверяю вас: это главный зачинщик! У меня на это нюх... такой нюх!
   - Pas trop de zele, любезнейший Семен Петрович, заметил, осклабясь, губернатор. - Вспомните Талейрана! Коли что, тот от нас тоже не уйдет. Вы лучше подумайте о вашем... как... к! - И губернатор сделал знак удушения на своей шее... - Да кстати, - обратился он снова к Сипягину, - et ce gaillaard-la (он опять указал подбородком на Паклина). - Qu'en ferons-nous? На вид он не страшен.
   - Отпусти его, - сказал тихо Сипягин и прибавил по-немецки: - Lassen Lumpen laufen!
   Он почему-то подумал, что делает цитату из Гете, из "Геца фон Берлихингена".
   - Вы можете идти, милостивый государь! - промолвил громко губернатор. - Мы более в вас не нуждаемся. До зобаченья!
   Паклин отдал общий поклон и вышел на улицу, весь уничтоженный и разбитый. Боже! боже! Это презрение его доконало.
   "Что же это такое? - думал он с невыразимым отчаянием, - и трус и доносчик? Да нет... нет; я честный человек, господа, - и я не совсем уже лишен всякого мужества!"
   Но что за знакомая фигура торчит на крыльце губернаторского дома и смотрит на него унылым, исполненным упрека взором? Да это - старый слуга Маркелова. Он, видно, пришел за своим барином в город и не отходит прочь от его тюрьмы... Только зачем же он смотрит так на Паклина? Ведь не он же Маркелова выдал!
   "И зачем я совался туда, куда мне - ни к коже, ни к роже? - думал он опять свою отчаянную думу. - Не мог сидеть смирно на своей лавочке! А теперь они говорят и, пожалуй, напишут: некто господин Паклин все рассказал, выдал их... своих друзей выдал врагам!"
   Вспомнился ему тут взгляд, брошенный на него Маркеловым, вспомнились эти последние слова: "Не отшепчешься, шалишь !" - а тут эти старческие, унылые, убитые глаза! И, как сказано в Писании, он "плакася горько" и побрел себе в "оазис", к Фомушке и Фимушке, к Снандулии...
   XXXVI
   Когда Марианна, в то самое утро, вышла из своей комнаты - она увидела Нежданова одетым и сидящим на диване. Одной рукой он поддерживал голову, другая бессильно и недвижимо лежала на коленях. Она подошла к нему.
   - Здравствуй, Алексей... Ты не раздевался? не спал? Какой ты бледный!
   Отяжелевшие веки его глаз приподнялись медленно.
   - Я не раздевался, я не спал.
   - Ты нездоров? или это еще след вчерашнего?
   Нежданов покачал головою.
   - Я не спал с тех пор, как Соломин вошел в твою комнату.
   - Когда?
   - Вчера вечером.
   - Алексей, ты ревнуешь? Вот новость! И нашел время, когда ревновать! Он остался у меня всего четверть часа... И мы говорили об его двоюродном брате, священнике, и о том, как устроить наш брак.
   - Я знаю, что он остался всего четверть часа: я видел, когда он вышел. И я не ревную, о нет! Но все-таки я не мог заснуть с тех пор.
   - Отчего же?
   Нежданов помолчал.
   - Я все думал... думал... думал!
   - О чем?
   - О тебе... о нем... и о самом себе.
   - И до чего же ты додумался?
   - Сказать тебе, Марианна?
   - Скажи.
   - Я думал, что я мешаю - тебе... ему... и самому себе.
   - Мне! ему! Я воображаю, что ты этим хочешь сказать, хотя ты и уверяешь, что не ревнуешь. Но: самому себе?
   Марианна, во мне сидят два человека - и один не дает жить другому. Так я уж полагаю, что лучше перестать обоим жить.
   - Ну, полно, Алексей, пожалуйста. Что за охота себя мучить и меня? Нам следует теперь сообразить, какиенадо принять меры... Ведь нас в покое не оставят.
   Нежданов ласково взял ее за руку.
   - Сядь возле меня, Марианна, и поболтаем немного, по-дружески. Пока есть время. Дай мне руку. Мне кажется, что нам не худо объясниться - хотя, говорят, всякие объяснения ведут обыкновенно только к большей путанице. Но ты умна и добра; ты все поймешь, и чего я не доскажу - ты додумаешь. Сядь.
   Голос Нежданова был очень тих, и какая-то особенная, дружеская нежность и просьба высказывались в его глазах, пристально устремленных на Марианну.
   Она тотчас охотно села возле него и взяла его руку
   - Ну, спасибо, моя милая, - и слушай. Я тебя долго не задержу. Я уже ночью в голове все приготовил, что я должен тебе сказать. Ну - слушай. Не думай, чтобы вчерашнее происшествие меня слишком смутило: я был, вероятно, очень смешон и немножко даже гадок; но ты, конечно, не подумала обо мне ничего дурного или низкого ... ты меня знаешь.
   Я сказал, что это происшествие меня не смутило; это - неправда, это вздор... оно смутило меня, но не потому, что меня привезли домой пьяного; а потому, что оно окончательно доказало мне мою несостоятельность! И не только в том, что я не могу пить, как пьют русские люди, - а вообще! вообще! Марианна, я обязан сказать тебе, что я не верю больше в то дело, которое нас соединило, в силу которого мы вместе ушли из того дома и к которому я, говоря правду, уже охладевал, когда твой огонь согрел и зажег меня; не верю! не верю!
   Он положил свою свободную руку себе на глаза и умолк на мгновенье. Марианна тоже ни слова не промолвила и потупилась... Она почувствовала, что он ей не сказал ничего нового.
   - Я думал прежде, - продолжал Нежданов, отняв руку от глаз, но уже не глядя больше на Марианну, - что я в самое-то дело верю, а только сомневаюсь в самом себе, в своей силе, в своем уменье; мои способности, думал я, не соответствуют моим убеждениям... Но, видно, этих двух вещей отделить нельзя да и к чему обманываться! Нет - я в самое дело не верю. А ты веришь, Марианна?
   Марианна выпрямилась и подняла голову.
   - Да, Алексей, верю. Верю всеми силами души - и посвящу этому делу всю свою жизнь! До последнего дыхания!
   Нежданов повернулся к ней и измерил ее всю умиленным и завидующим взглядом. - Так, так; я ждал такого ответа. Вот ты и видишь, что нам вместе делать нечего: ты сама одним ударом перерубила нашу связь.
   Марианна молчала.
   - Вот и Соломин, - начал снова Нежданов, - хоть и он не верит...
   - Как?
   - Нет! Он не верит... да это ему и не нужно; он подвигается спокойно вперед. Человек, который идет по дороге в город, не спрашивает себя: да существует ли, полно, этот город? Он идет себе да идет. Так и Соломин. И больше ничего не нужно. А я... вперед не могу; назад не хочу; оставаться на месте - томно. Кому же дерзну я предложить быть моим товарищем? Знаешь поговорку: один под один конец, другой под другой - и пошло дело на лад? А коли один не сможет нести - как быть другому?
   - Алексей, - промолвила нерешительно Марианна, - ты, мне кажется, преувеличиваешь. Мы ведь любим друг друга.
   Нежданов глубоко вздохнул.
   - Марианна... Я преклоняюсь перед тобою... а ты жалеешь меня - и каждый из нас уверен в честности другого: вот настоящая правда! А любви между нами нет.
   - Но постой, Алексей, что ты говоришь! Ведь сегодня же, сейчас, за нами явится погоня... Ведь нам надобно уходить вместе, а не расставаться.
   - Да; и ехать к попу Зосиме, чтобы он нас обвенчал, по предложению Соломина. Я хорошо знаю, что в твоих глазах этот брак не что иное, как паспорт, как средство избегнуть полицейских затруднений... но все-таки он некоторым образом обязывает... к житию вместе, рядом... или если не обязывает, то, по крайней мере, предполагает желание жить вместе.
   - Что ж это, Алексей? Ты здесь останешься?
   У Нежданова чуть было не сорвалось с языка: "Да" - но он одумался и промолвил:
   - Н... н... нет.
   - В таком случае ты удалишься отсюда не туда, куда я.
   Нежданов крепко пожал ее руку, которая все еще лежала на его руке.
   - Оставить тебя без покровителя, без защитника было бы преступно - и я этого не сделаю, как я ни плох. У тебя будет защитник... Не сомневайся в том!
   Марианна нагнулась к Нежданову - и, заботливо приблизив свое лицо к его лицу, старалась заглянуть ему в глаза, в душу - в самую душу.
   - Что с тобой, Алексей? Что у тебя на сердце? Скажи !.. Ты меня беспокоишь. Твои слова так загадочны, так странны... И лицо твое! Я никогда не видала у тебя такого лица!
   Нежданов тихонько отклонил ее и тихонько поцеловал у ней руку. На этот раз она не противилась - и не засмеялась, и все продолжала заботливо и тревожно глядеть на него.
   - Не беспокойся, пожалуйста! Тут ничего страшного нет. Вся беда моя вот в чем. Маркелова, говорят, мужики побили; он отведал их кулаков, они помяли ему бока... Меня мужики не били, они даже пили со мною, пили мое здоровье... но душу они мою помяли, хуже чем бока у Маркелова. Я был рожден вывихнутым... хотел себя вправить, да еще хуже себя вывихнул. Вот именно то, что ты замечаешь на моем лице.
   - Алексей, - медленно промолвила Марианна, - тебе было бы грешно не быть откровенным со мною.
   Он стиснул свои руки.
   - Марианна, все мое существо перед тобою как на ладони; и что бы я ни сделал, говорю тебе наперед: в сущности, ничему, ничему ты не удивишься!
   Марианна хотела попросить объяснения этих слов, однако не попросила... притом в это мгновенье в комнату вошел Соломин.
   Движенья его были быстрей и резче обыкновенного. Глаза прищурились, широкие губы сжались, все лицо как будто заострилось и приняло выражение сухое, твердое и несколько грубое.
   - Друзья мои, - начал он, - я пришел вам сказать, что мешкать нечего. Собирайтесь... ехать вам пора. Через час надо вам быть готовыми. Надо вам ехать венчаться. От Паклина нет никакого известия; лошадей его сперва задержали в Аржаном, а потом прислали назад... Он остался там. Вероятно, его увезли в город. Он, конечно, не донесет, но бог его знает, разболтает, пожалуй. Да и по лошадям могли узнать. Мой двоюродный предупрежден. Павел с вами поедет. Он и свидетелем будет.
   - А вы... а ты? - спросил Нежданов. - Разве ты не поедешь? Я вижу, ты одет по-дорожному, - прибавил он, указав глазами на высокие болотные сапоги, в которых пришел Соломон.
   - Это я... так... на дворе грязно.
   - Но отвечать ты за нас ведь не будешь?
   - Не полагаю... во всяком случае - это уж мое дело. Итак, через час. Марианна, Татьяна желает вас видеть. Она что-то там приготовила.
   - А! Да! Я и сама хотела к ней идти...
   Марианна направилась к двери...
   На лице Нежданова изобразилось нечто странное, нечто вроде испуга, тоски...
   - Марианна, ты уходишь? - промолвил он внезапно упавшим голосом.
   Она остановилась.
   - Я через полчаса вернусь. Мне уложиться недолго.
   - Да; но подойди ко мне...
   - Изволь; зачем?
   - Мне еще раз хочется взглянутъ на тебя. - Он посмотрел на нее долгим взором. - Прощай, прощай, Марианна ! - Она изумилась. - То бишь... Что это я? Это я так... сболтнул. Ты ведь через полчаса вернешься? Да?
   - Конечно.
   - Ну, да... да... Извини. У меня в голове путаница от бессонницы. Я тоже сейчас... уложусь.
   Марианна вышла из комнаты. Соломин хотел было пойти за ней.
   Нежданов остановил его:
   - Соломин!
   - Что?
   - Дай мне руку. Надо ж мне поблагодарить тебя за твое гостеприимство.
   Соломин усмехнулся.
   - Вот что вздумал! - Однако подал ему руку.
   - И вот еще что, - продолжал Нежданов, - если со мной что случится, могу я надеяться на тебя, что ты не оставишь Марианну?
   -Твою будущую жену?
   - Ну да, Марианну.
   - Во-первых, я уверен, что с тобой ничего не случится; а во-вторых, ты можешь быть спокоен: Марианна мне так же дорога, как и тебе.
   - О! Я это знаю... знаю... знаю! Ну и прекрасно. И спасибо. Так через час?
   - Через час.
   - Я буду готов. Прощай!
   Соломин вышел и догнал Марианну на лестнице. Он намеревался ей сказать что-то насчет Нежданова, да промолчал. И Марианна, с своей стороны, поняла, что Соломин намеревался ей что-то сказать - и именно насчет Нежданова - и что он промолчал. И она промолчала тоже.
   XXXVII
   Как только Соломин вышел, Нежданов мгновенно вскочил с дивана, прошелся раза два из одного угла в другой, потом постоял с минуту в каком-то каменном раздумье посреди комнаты; внезапно встрепенулся, торопливо сбросил с себя свой "маскарадный" костюм, отпихнул его ногою в угол, достал и надел свое прежнее платье. Потом он подошел к трехногому столику, вынул из ящика две запечатанные бумажки и еще какой-то небольшой предмет, сунул его в карман, а бумажки оставил на столе.
   Потом он присел на корточки перед печкой, отворил заслонку... В печке оказалась целая груда пепла. Это было все, что оставалось от бумаг Нежданова, от заветной тетрадки... Он сжег все это в течение ночи. Но тут же в печке, сбоку, прислоненный к одной из стенок, находился портрет Марианны, подаренный ему Маркеловым. Видно, у него не хватило духа сжечь и этот портрет! Нежданов бережно вынул его и положил на стол рядом с запечатанными бумажками.
   Потом он решительным движением руки сгреб свою фуражку и направился было к двери... но остановился, вернулся назад и вошел в комнату Марианны. Там он постоял с минуту, оглянулся кругом и, приблизившись к ее узенькой кроватке, нагнулся - и с одиночным немым рыданьем приник губами не к изголовью, а к ногам постели ... Потом он разом выпрямился - и, надвинув фуражку на лоб, бросился вон.
   Ни с кем не встретившись ни в коридоре, ни на лестнице, ни внизу, Нежданов проскользнул в палисадник. День был серый, небо висело низко, сырой ветерок шевелил верхушки трав и качал листья деревьев; фабрика стучала и шумела меньше, чем о ту же пору в другие дни; с двора ее несло запахом угля, дегтя, сала. Зорко и подозрительно оглянулся Нежданов и пошел прямо к той старой яблоне, которая привлекла его внимание в самый день его приезда, когда он в первый раз выглянул из окна своей квартирки. Ствол этой яблони оброс сухим мохом; шероховатые обнаженные сучья, с кое-где висевшими красноватыми листьями, искривленно поднимались кверху, наподобие старческих, умоляющих, в локтях согбенных рук. Нежданов стал твердой ногою на темную землю, окружавшую корень яблони, и вынул из кармана тот небольшой предмет, который находился в ящике стола. Потом он внимательно посмотрел на окна флигелька...
   "Если кто-нибудь меня увидит в эту минуту, - подумал он, - тогда, быть может, я отложу..." Но нигде не показалось ни одного человеческого лица... точно все вымерло, все отвернулось от него, удалилось навсегда, оставило его на произвол судьбы. Одна фабрика глухо гудела и воняла, да сверху стали сеяться мелкие, иглистые капли холодного дождя.
   Тогда Нежданов, взглянув сквозь кривые сучья дерева, под которым он стоял, на низкое, серое, безучастно-слепое и мокрое небо, зевнул, пожался, подумал: "Ведь ничего другого не осталось, не назад же в Петербург, в тюрьму", сбросил фуражку долой и, заранее ощутив во всем теле какую-то слащавую, сильную, томительную потяготу, приложил к груди револьвер, дернул пружину курка...
   Что-то разом толкнуло его, даже не слишком сильно... но он уже лежал на спине и старался понять: что с ним и как он сейчас видел Татьяну?.. Он даже хотел позвать ее, сказать: "Ах, не надо!" - но вот уже он весь , онемел, и над лицом его, в глазах, на лбу, в мозгу завертелся мутно-зеленый вихрь - и что-то страшно тяжелое и плоское придавило его навсегда к земле.
   Татьяна недаром померещилась Нежданову; в ту самую минуту, как он спустил курок револьвера, она подошла к одному из окон флигелька и свидела его под яблонью. Не успела она подумать: "Что это он в такую погоду торчит под яблонью, простоволосый?" - как он повалился навзничь, точно сноп. Выстрела она не слыхала - звук его был очень слаб, - но тотчас почуяла что-то недоброе и опрометью бросилась вниз, в палисадник...
   Она добежала до Нежданова... "Алексей Дмитрич, что с вами?" Но уже им овладела темнота. Татьяна нагнулась к нему, увидала кровь...
   - Павел! - закричала она не своим голосом. - Павел!
   Несколько мгновений спустя Марианна, Соломин, Павел и еще двое фабричных уже были в палисаднике. Нежданова тотчас подняли; понесли во флигель и положили на тот самый диван, на котором он провел свою последнюю ночь.
   Он лежал на спине, с полузакрытыми недвижными глазами, с посинелым лицом, хрипел протяжно и туго, изредка всхлипывая и как бы давясь. Жизнь еще не покинула его. Марианна и Соломин стояли по обеим сторонам дивана, оба почти такие же бледные, как и сам Нежданов. Поражены, потрясены, уничтожены были оба - особенно Марианна, - но не изумлены. "Как мы этого не предвидели?" думалось им; и в тоже время им казалось, что они... да, они это предвидели. Когда он сказал Марианне: "Что бы я ни сделал, говорю тебе наперед: ничему ты не удивишься", - и еще когда он говорил о тех двух человеках, которые в нем ужиться не могут, - разве не шевельнулось в ней нечто вроде смутного предчувствия?
   Почему же она не остановилась тотчас и не вдумалась и в эти слова, и в это предчувствие? Отчего она теперь не смеет взглянуть на Соломина, как будто он ее сообщник... как будто и он ощущает угрызения совести? Отчего ей не только бесконечно, до отчаяния жаль Нежданова, но как-то страшно и жутко - и совестно? Может быть, от нее зависело его спасти? Отчего они оба не смеют произнести слова? Почти не смеют дышать - и ждут... Чего? Боже мой!
   Соломин послал за доктором, хотя, конечно, надежды не было никакой. На маленькую, уже почерневшую, бескровную рану Нежданова Татьяна положила большую губку с холодною водой, намочила его волосы тоже холодной водою с уксусом. Вдруг Нежданов перестал хрипеть и пошевельнулся.
   - Приходит в память, - прошептал Соломин.
   Марианна стала на колени возле дивана... Нежданов взглянул на нее... до того времени его глаза были недвижны, как у всех умирающих.
   - А я еще... жив, - проговорил он чуть слышно. - И тут не сумел... задерживаю вас.
   - Алеша, - простонала Марианна.
   - Да вот... сейчас... Помнишь, Марианна, в моем... стихотворении... "Окружи меня цветами"... Где же цветы?.. Но зато ты тут... Там, в моем письме...
   Он вдруг затрепетал весь.
   - Ох, вот она... Дайте оба... друг другу... руки - при мне... Поскорее... дайте...
   Соломин схватил руку Марианны. Голова ее лежала на диване, лицом вниз, возле самой раны.
   Сам Соломин стоял прямо и строго, сумрачный как ночь.
   - Так... хорошо... так...
   Нежданов опять начал всхлипывать, но как-то уж очень необычно... Грудь выставилась, бока втянулись...
   Он явно пытался положить свою руку на их соединенные руки, но его руки уже были мертвы.
   - Отходит, - шепнула Татьяна, стоявшая у двери, и стала креститься.
   Всхлипыванья стали реже, короче... Он еще искал взором Марианну... но какая-то грозная белесоватость уже заволакивала изнутри его глаза...
   "Хорошо"... - было его последним словом.
   Его не стало... а соединенные руки Соломина и Марианны все еще лежали на его груди.
   Вот что писал он в двух оставленных им коротких записках. Одна была адресована Силину и содержала всего несколько строк:
   "Прощай, брат, друг, прощай! Когда ты получишь этот клочок - меня уже не будет. Не спрашивай, как, почему - и не сожалей; знай, что мне теперь лучше. Возьми ты нашего бессмертного Пушкина и прочти в "Евгении Онегине" описание смерти Ленского. Помнишь: "Окна мелом забелены; хозяйки нет" и т.д. Вот и все. Сказать мне тебе нечего... оттого, что слишком много пришлось бы говорить, а времени нет. Но я не хотел уйти, не уведомив тебя; а то ты бы думал обо мне, как о живом, и я согрешил бы перед нашей дружбой. Прощай; живи. Твой друг А. Н."
   Другое письмо было несколько длиннее. Оно было адресовано на имя Соломина и Марианны. Вот что стояло в нем:
   "Дети мои!
   (Тотчас после этих слов был перерыв; что-то было зачеркнуто или скорее замарано; как будто слезы брызнули тут.)
   Вам, быть может, странно, что я вас так величаю, я сам почти ребенок - и ты, Соломин, конечно, старше меня. Но я умираю - и, стоя на конце жизни, гляжу на себя как на старика. Я очень виноват пред вами обоими, особенно пред тобой, Марианна, - в том, что причиняю вам такое горе (я знаю, Марианна, ты будешь горевать) - и доставил вам столько беспокойства. Но что было делать?
   Я другого выхода не нашел. Я не умел опроститься; оставалось вычеркнуть себя совсем. Марианна, я был бы бременем и для себя, и для тебя. Ты великодушная - ты бы обрадовалась этому бремени, как новой жертве... но я не имел права налагать на тебя эту жертву: у тебя есть лучшее и большее дело. Дети мои, позвольте мне соединить вас как бы загробной рукою. Вам будет хорошо вдвоем. Марианна, ты окончательно полюбишь Соломина - а он... он тебя полюбил, как только увидел тебя у Сипягиных. Это не осталось для меня тайной, хотя мы несколько дней спустя бежали с тобою. Ах, то утро! Какое оно было славное, свежее, молодое! Оно представляется мне теперь как знамение, как символ вашей двойной жизни - твоей и его; и я только случайно находился тогда на его месте. Но пора кончить; я не желаю тебя разжалобить... я желаю только оправдаться. Завтра будут несколько очень тяжелых минут... Но что же делать? Другого выхода ведь нет? Прощай, Марианна, моя хорошая, честная девушка! Прощай, Соломин! Поручаю тебе ее. Живите счастливо - живите с пользой для других; а ты, Марианна, вспоминай обо мне только, когда будешь счастлива.
   Вспоминай обо мне, как о человеке тоже честном и хорошем, но которому было как-то приличнее умереть, нежели жить. Любил ли я тебя любовью - не знаю, милый друг, но знаю, что сильнее чувства я никогда не испытал и что мне было бы еще страшнее умереть, если б я не уносил такого чувства с собой в могилу. Марианна! Если ты встретишь когда-нибудь девушку, Машурину по имени, - Соломин ее знает, впрочем и ты, кажется, ее видела, - скажи ей, что я с благодарностью вспомнил о ней незадолго перед кончиной... Она уж поймет.