Тургенев Иван Сергеевич. Яков Пасынков

   Я глядел на Пасынкова: глаза его, словно устремленные вдаль, блестели лихорадочным блеском.
   - Я любил ее, - продолжал он, - я любил ее, ее, спокойную, честную, недоступную, неподкупную; когда она уехала, я чуть не помешался с горя... С тех пор я уж никого не любил...
   И вдруг, отвернувшись, он прижал лицо к подушке и тихо заплакал.
   Я вскочил, нагнулся к нему и начал утешать его...
   - Ничего,- промолвил он, приподняв голову и встряхнув волосами,- это так; немножко горько стало, немножко жалко... себя, то есть... Но все это ничего. Все стихи виноваты. Прочти-ка мне другие, повеселее.
   Я взял Лермонтова, стал быстро переворачивать страницы;
   но мне, как нарочно, все попадались стихотворения, которые могли опять взволновать Пасынкова. Наконец я прочел ему "Дары Терека".
   - Трескотня риторическая! - проговорил мой бедный друг тоном наставника,-а есть хорошие места. Я, брат, без тебя сам попытался в поэзию пуститься и начал одно стихотворение: "Кубок жизни" - ничего не вышло! Наше дело, брат, сочувствовать, не творить... Однако я что-то устал; сосну-ка я маленько - как ты полагаешь? Экая славная вещь сон, подумаешь! Вся жизнь наша-сон, и лучшее в ней опять-таки сон.
   - А поэзия? - спросил я.
   - И поэзия - сон, только райский.
   Пасынков закрыл глаза.
   Я постоял немного у его постели. Не думал я, чтоб он мог скоро уснуть, однако дыхание его становилось ровнее и продолжительнее. Я на цыпочках вышел вон, вернулся в свою комнату и лег на диван. Долго думал я о том, что мне сказал Пасынков, припоминал многое, дивился, наконец заснул сам...
   Кто-то толкнул меня; я очнулся: передо мной стоял Елисей.
   - Пожалуйте к барину,- сказал он. Я тотчас встал.
   - Что с ним?
   - Бредит.
   - Бредит? А прежде с ним этого не бывало?
   - Нет, и в прошедшую ночь бредил, только сегодня что-то страшно.
   Я вошел в комнату Пасынкова. Он не лежал, а сидел на своей постели, наклонясь всем туловищем вперед, тихо разводил руками, улыбался и говорил, все говорил голосом беззвучным и слабым, как шелест тростника. Глаза его блуждали. Печальный свет ночника, поставленного на полу и загороженного книгою, лежал недвижным пятном на потолке; лицо Пасынкова казалось еще бледнее в полумраке.
   Я подошел к нему, окликнул его - он не отозвался. Я стал прислушиваться к его лепету: он бредил о Сибири, о ее лесах. По временам был смысл в его бреде.
   "Какие деревья! - шептал он,- до самого неба. Сколько на них инею! Серебро... Сугробы... А вот следы маленькие... то зайка скакал, то бел горностай... Нет, это отец пробежал с моими бумагами. Вон он... Вон он! Надо идти; луна светит. Надо идти сыскать бумаги... А! Цветок, алый цветок - там Софья... Вот колокольчики звенят, то мороз звенит... Ах нет; это глупые снегири по кустам прыгают, свистят...Вишь, краснозобые! Холодно... А! вот Асанов... Ах да, ведь он пушка-медная пушка, и лафет у него зеленый. Вот отчего он нравится. Звезда покатилась? Нет, это стрела летит... Ах, как скоро, и прямо мне в сердце!.. Кто это выстрелил? Ты, Сонечка?"
   Он нагнул голову и начал шептать бессвязные слова. Я взглянул на Елисея: он стоял, заложив руки за спину, и жалостно глядел на своего господина.
   - А что, брат, ты сделался практическим человеком? - спросил он вдруг, устремив на меня такой ясный, такой сознательный взгляд, что я невольно вздрогнул и хотел было ответить, но он тотчас же продолжал: - А я, брат, не сделался практическим человеком, не сделался, что ты будешь делать! Мечтателем родился, мечтателем! Мечта, мечта... Что такое мечта? Мужик Собаке-вича - вот мечта. Ох!..
   Почти до самого утра бредил Пасынков; наконец он понемногу утих, опустился на подушку и задремал. Я вернулся к себе в комнату. Измученный жестокою ночью, я заснул крепко.
   Елисей опять меня разбудил.
   - Ах, батюшка! - заговорил он трепетным голосом.- Мне сдается, Яков Иваныч помирает...
   Я побежал к Пасынкову. Он лежал неподвижно. При свете .начинавшегося дня он уж казался мертвецом. Он узнал меня.
   - Прощай,- прошептал он,- поклонись ей, умираю...
   - Яша! - воскликнул я,- полно! ты будешь жить...
   - Нет, куда! Умираю... Вот возьми себе на память... (Он указал рукой на грудь.) Что это? - заговорил он вдруг,- посмотри-ка: море... все золотое, и по нем голубые острова, мраморные храмы, пальмы, фимиам...
   Он умолк... потянулся...
   Через полчаса его не стало. Елисей с плачем припал к его ногам. Я закрыл ему глаза.
   На шее у него была небольшая шелковая ладонка на черном шнурке. Я взял ее к себе.
   На третий день его похоронили... Благороднейшее сердце скрылось навсегда в могиле! Я сам бросил на него первую горсть земли.
   Ill
   Прошло еще полтора года. Дела заставили меня заехать в Москву. Я поселился в одной из хороших тамошних гостиниц. Однажды, проходя по коридору, взглянул я на черную доску с именами проезжих и чуть не вскрикнул от изумления: против двенадцатого нумера стояло четко написанное мелом имя Софьи Николаевны Асановой. В последнее время я случайно услышал много нехорошего о ее муже; узнал, что он пристрастился к вину, к картам, разорился и вообще дурно ведет себя. О его жене отзывались с уважением... Не без волнения вернулся я к себе в комнату. Давным-давно застывшая страсть как будто шевельнулась в сердце, и оно забилось. Я решился сходить к Софье Николаевне. "Сколько времени протекло со дня нашей разлуки,- думал я,- она, вероятно, забыла все, что было тогда между нами".
   Я послал к ней Елисея, которого после смерти Пасынкова взял к себе в услужение, с моей визитной карточкой, и велел спросить, дома ли она и могу ли я ее видеть. Елисей скоро вернулся и объявил, что Софья Николаевна дома и принимает.
   Я отправился к Софье -Николаевне. Когда я вошел к ней, она стояла посреди комнаты и прощалась с каким-то высоким и плотным господином. "Как вы хотите,- говорил он густым и зычным голосом,- он не безвредный человек, он бесполезный человек; а всякий бесполезный человек в благоустроенном обществе вреден, вреден, вреден!"
   С этими словами высокий господин вышел. Софья Николаевна обратилась ко мне.
   - Как давно мы не видались! - проговорила она.- Сядьте, прошу вас...
   Мы сели. Я посмотрел на нее... Увидеть после долгой разлуки черты лица, некогда дорогого, быть может любимого, узнавать их и не узнавать, как будто сквозь прежний, все еще не забытый облик-выступил другой, хотя похожий, но чуждый; мгновенно, почти невольно заметить следы, наложенные временем,- все это довольно грустно. "И я, должно быть, также изменился",- думает каждый про себя...
   Впрочем, Софья Николаевна не очень постарела; но когда я видел ее в последний раз - ей минул шестнадцатый год, а с тех пор прошло девять лет. Черты лица ее стали еще правильнее и строже; они по-прежнему выражали искренность чувств и твердость; но вместо прежнего спокойствия в них высказывалась какая-то затаенная боль и тревога. Глаза ее углубились и потемнели. Она стала походить на свою мать...
   Софья Николаевна первая начала разговор.
   - Переменились мы оба,- начала она.- Где вы были все это время?
   - Скитался кой-где,- ответил я.- А вы все в деревне жили?
   - Большею частью в деревне. Я и теперь здесь только проездом.
   - Что ваши родители?
   - Матушка моя скончалась, а батюшка все в Петербурге;
   брат на службе; Варя с ними живет.
   - А ваш супруг?
   - Мой муж? - заговорила она несколько торопливым голосом,- он теперь в южной России, на ярмарках. Он, вы знаете, всегда любил лошадей и конский завод у себя завел... так вот для этого... он лошадей теперь покупает.
   В это мгновенье вошла в комнату девочка лет восьми, причесанная по-китайски, с очень острым и живым личиком, с большими темно-серыми глазами. Увидев меня, она тотчас отставила свою
   маленькую ножку, проворно присела и подошла к Софье Николаевне.
   - Вот, рекомендую вам, моя дочка,- сказала Софья Николаевна, тронув девочку пальцем под кругленький подбородок,- никак не хотела дома остаться упросила меня взять ее с собой.
   Девочка окинула меня своими быстрыми глазами и чуть-чуть прищурилась.
   - Она у меня молодец,- продолжала Софья Николаевна,- ничего не боится. И учится хорошо; за это я должна ее похвалить.
   - Comment se nornme monsieur? 1 - спросила вполголоса девочка, нагнувшись к матери.
   Софья Николаевна назвала меня. Девочка опять на меня взглянула.
   - Вас как зовут? - спросил я ее.
   - Меня зовут Лидией,- ответила девочка, смело глядя мне в глаза.
   - Вас, должно быть, балуют,- заметил я.
   - Кто меня балует?
   - Как кто? да, я думаю, все, начиная с ваших родителей. (Девочка молча посмотрела на свою мать.) Я воображаю, Константин Александрыч...-продолжал я.
   -Да, да,-подхватила Софья Николаевна, между тем как дочка ее не спускала с нее внимательного взора,-муж мой, конечно... он очень любит детей.
   Странное выражение промелькнуло в умном личике Лидии. Ее губки слегка надулись; она потупилась.
   - Скажите,- поспешно прибавила Софья Николаевна,- ведь вы здесь по делам?
   - По делам... И вы также?
   - И я... В отсутствие мужа, вы понимаете, поневоле займешься делами.
   - Maman! 2 - начала было Лидия.
   -Quoi, mon enfant? 3
   - Non -rien... Je te dirai apres *. Софья Николаевна усмехнулась и пожала плечом. Мы оба помолчали, а Лидия с важностью скрестила руки на груди.
   - Скажите, пожалуйста,- начала опять Софья Николаевна,- помнится, у вас был приятель... как его бишь звали? такое доброе у него было лицо... он все стихи читал; такой восторженный...
   - Не Пасынков ли?
   - Да, да, Пасынков... где он теперь?
   - Как звать господина? (франц.)
   2 Мама! (франц.)
   3 Что, дитя мое? (франц.)
   - Ничего... Я тебе потом скажу (франц.).
   - Он умер.
   -Умер?-повторила Софья Николаевна.-Как жаль!..
   - Я его видала? - спросила торопливым шепотом девочка.
   - Нет, Лидия, не видала. Как жаль! - повторила Софья Николаевна.
   - Вы жалеете о нем...-начал я,-что ж, если б вы его знали, как я знал его?.. Но позвольте спросить, почему вы заговорили именно о нем?
   - Так, не знаю, право... (Софья Николаевна опустила глаза.) Лидия,прибавила она,- ступай к своей няне.
   - Ты меня позовешь, когда можно будет? - спросила девочка.
   - Позову.
   Девочка вышла. Софья Николаевна обратилась ко мне:
   - Расскажите мне, пожалуйста, все, что вы знаете о Пасын-кове.
   Я начал рассказывать. Я очертил в кратких словах всю жизнь моего друга, постарался, насколько сумел, изобразить душу его, описал его последнюю встречу со мною, его кончину.
   - И вот какой человек,- воскликнул я, оканчивая свой рассказ,-отошел от нас, незамеченный, почти не оцененный! И это бы еще не беда. Что значит людская оценка? Но мне больно, мне обидно то, что такой человек, с таким любящим и преданным сердцем, умер, не испытав ни разу блаженства взаимней любви, не возбудив участия ни в одном женском сердце, его достойном!.. Пускай наш брат не изведает этого блаженства: он его и не стоит;
   но Пасынков!.. И притом разве не встречал я на своем веку тысячу людей, которые ни в каком отношении не могли с ним сравниться и которых любили? Неужели же должно думать, что некоторые недостатки в человеке самоуверенность, например, или легкомыслие - необходимы для того, чтоб женщина к нему привязалась? Или любовь боится совершенства, возможного на земле совершенства, как чего-то чуждого и страшного для нее?
   Софья Николаевна выслушала меня до конца, не спуская с меня своих строгих и проницательных глаз и не разжимая губ;
   только брови ее изредка морщились.
   - Почему вы полагаете,- промолвила она, помолчав немного,- что вашего друга ни одна женщина не полюбила?
   - Потому, что я это знаю, знаю наверное. Софья Николаевна хотела было что-то сказать и остановилась. Она, казалось, боролась сама с собой.
   - Вы ошибаетесь,- заговорила она наконец,- я знаю женщину, которая горячо полюбила вашего покойного друга; она любит и помнит его до сих пор... и весть о его кончине поразит ее глубоко.
   - Кто эта женщина? - позвольте узнать.
   - Моя сестра, Варя.
   - Варвара Николаевна! - воскликнул я с изумлением.
   - Да.
   - Как? Варвара Николаевна?-повторил я,-эта...
   - Я договорю вашу мысль,- продолжала Софья Николаевна,- эта холодная, равнодушная, вялая, по-вашему, девушка любила вашего друга: оттого она не вышла замуж и не выйдет. До нынешнего дня я одна про это знала: Варя умерла бы скорее, чем выдать свою тайну. В нашей семье мы умеем молчать и терпеть.
   Я долго и пристально посмотрел на Софью Николаевну, невольно размышляя о горьком значении ее последних слов.
   - Вы меня удивили,- промолвил я наконец.- Но знаете ли, Софья Николаевна, если б я не боялся возбудить в вас неприятных воспоминаний, я тоже в свою очередь мог бы удивить вас...
   - Я вас не понимаю,- возразила она медленно и с некоторым смущением.
   - Вы точно меня не понимаете,- сказал я, поспешно вставая,- и потому позвольте мне вместо словесного объяснения прислать вам одну вещь...
   - Но что такое? - спросила она.
   - Не беспокойтесь, Софья Николавна, речь идет не обо мне.
   Я поклонился и вернулся к себе в комнату,достал ладонку, снятую мною с Пасынкова, и послал ее к Софье Николаевне с следующей запиской:
   "Ладонку эту покойный мой друг носил постоянно на груди и скончался с нею. В ней находится одна ваша записка к нему, совершенно незначительная по содержанию; вы можете прочесть ее. Он носил ее потому, что любил вас страстно, в чем он признался мне только накануне своей смерти. Теперь, когда он умер, почему вам не узнать, что и его сердце вам принадлежало?"
   Елисей скоро вернулся и принес мне обратно ладонку.
   - Что? - спросил я, - она ничего не велела сказать мне?
   - Ничего-с. Я помолчал.
   - Прочла она мою записку?
   - Должно быть, прочитали-с; ихняя девушка к ним носила. "Недоступная!" - подумал я, вспомнив последние слова Пасынкова.
   - Ну, ступай,- промолвил я громко. Елисей улыбнулся как-то странно и не вышел.
   - К вам-с...-начал он,-пришла одна девушка.
   - Какая девушка? Елисей помолчал.
   - Вам покойный барин ничего не говорили-с?
   - Нет... Что такое?
   - Они, как в Новгороде были,- продолжал он, трогая рукой притолку,- с одной, примерно сказать, девушкой знакомство свели. Так вот эта девушка вас видеть желают-с. Я ее намедни на улице встретил. Я ей сказал: "Приходи; коли барин прикажет, я пущу".
   - Проси, проси ее, разумеется. Да что... какая она?
   - Простая-с... из мещанок-с... русская.
   - Покойный Яков Иваныч любил ее?
   - Ничего... любили-с. Ну и она... Как узнала, что барин скончался, оченно убивалась. Девушка ничего, хорошая-с.
   - Проси ее, проси.
   Елисей вышел и тотчас же возвратился. За ним шла девушка в ситцевом пестром платье и с темным платком на голове, до половины закрывавшим ее лицо. Увидев меня, она застыдилась и отвернулась.
   - Чего ты?-сказал ей Елисей,-ступай, не бойся. Я подошел к ней и взял ее за руку.
   - Как вас зовут? - спросил я ее.
   - Машей,- отвечала она тихим голосом, украдкой взглянув на меня.
   На вид она казалась лет двадцати двух или двадцати трех;
   лицо имела круглое, довольно простое, но приятное, нежные щеки, кроткие голубые глаза и маленькие, очень красивые и чистые руки. Одета она была опрятно.
   - Вы знали Якова Иваныча? - продолжал я.
   - Знавала-с,- проговорила она, подергивая кончики платка, и слезы выступили на ее веки...
   Я попросил ее сесть.
   Она тотчас села на край стула, не чинясь и не жеманясь. Елисей вышел.
   - Вы с ним в Новгороде познакомились?
   - В Новгороде-с,- отвечала она, заложив обе руки под . платок.-Я только третьего дня от Елисея Тимофеича узнала о их кончине-с. Яков Иваныч, как в Сибирь отъехали, писать обещались, и два раза писали, а больше не писали-с. Я бы за ними и в Сибирь поехала, да они не хотели-с.
   - У вас в Новгороде есть родственники?
   - Есть.
   - Вы с ними жили?
   - Я жила-с матушкой и с сестрой с замужней; а после матушка на меня прогневалась, да и сестре тесно стало: у них детей много; я и переехала. Я всегда надеялась на Якова Иваныча и ничего не желала, как только его видеть, а они со мной завсегда были ласковы - спросите хоть Елисея Тимофеича.
   Маша помолчала.
   - У меня и письма их есть,- продолжала она.- Вот по-смотрите-с.
   Она достала из кармана несколько писем и подала мне.
   - Прочтите-с,- прибавила она.
   Я развернул одно письмо и узнал руку Пасынкова.
   "Милая Маша! (писал он крупным, разборчивым почерком) ты вчера прислонилась своей головкой к моей голове, и когда я спросил: зачем ты это делаешь? ты мне сказала: хочу послушать, о чем вы думаете. Я тебе скажу, о чем я думал: я думал, как хорошо бы выучиться Маше грамоте! Она бы вот это письмо разобрала..."
   Маша заглянула в письмо.
   - Это они мне еще в Новгороде писали-с,- проговорила она,- когда они меня грамоте учить собирались. Посмотрите другие-с. Там есть одно из Сибири-с. Вот то прочтите-с.
   Я прочел письма. Все они были очень ласковы, даже нежны. В одном из них, именно в первом письме из Сибири, Пасынков называл Машу своим лучшим другом, обещался выслать ей деньги на поездку в Сибирь и кончил следующими словами: "Целую твои хорошенькие ручки; у здешних девушек таких ручек нету;
   да и головы их не чета твоей, и сердца тоже... Читай книжки, которые я тебе подарил, и помни меня, а я тебя не забуду. Ты одна, одна меня любила: так и я ж тебе одной принадлежать хочу..."
   - Я вижу, он к вам очень был привязан,- сказал я, возвращая ей письма.
   - Они меня очень любили,- возразила Маша, тщательно укладывая письма в карман, и слезы тихонько потекли по ее щекам.- Я всегда на них надеялась; если б господь продлил им веку, они бы не оставили меня. Дай бог им царство небесное!..
   Она утерла глаза кончиком платка.
   - Где же вы теперь живете? - спросил я.
   - Теперь я здесь, в Москве; приехала с барыней, а теперь без места. К Яков Иванычевой тетеньке ходила, да они сами очень бедны. Мне Яков Иваныч часто об вас говаривали-с,- прибавила она, вставая и кланяясь,- они очень вас всегда любили и помнили. Я вот Елисея Тимофеича третьего дня встретила и подумала: не захотите ли вы помочь мне, так как я без места теперь стала...
   - С большим удовольствием, Марья... позвольте спросить, как вас по отчеству?
   - Петрова,-ответила Маша и потупилась.
   - Все сделаю для вас, что могу, Марья Петровна,- продолжал я,- мне жаль только, что я здесь проездом, мало знаю домов хороших.
   Маша вздохнула.
   - Мне хоть бы какое-нибудь место-с... Кроить я не умею, а сшить, так все сошью... ну, за детьми ходить тоже могу.
   "Денег ей дать,- подумал я,- но как это сделать?"
   - Послушайте, Марья Петровна,- начал я не без замешательства,- вы, пожалуйста, извините меня, но вы из слов Пасын-кова знаете, как я был с ним дружен... Не позволите ли вы мне предложить вам... на первый случай небольшую сумму?..
   Маша взглянула на меня.
   - Чего-с? - спросила она.
   - Не нужно ли вам денег? - проговорил я. Маша покраснела вся и наклонила голову.
   - На что мне деньги? -прошептала она.- Лучше мне место достаньте-с.
   - Место я вам постараюсь достать, но наверное отвечать не могу; а вам грешно совеститься, право... Ведь я для вас не чужой какой-нибудь... Примите это от меня на память о нашем друге...
   Я отвернулся, поспешно достал из бумажника несколько ассигнаций и подал ей.
   Маша стояла неподвижно, еще ниже потупив голову...
   - Возьмите же,- твердил я.
   Она тихо возвела на меня свои глаза, посмотрела мне в лицо печальным взором, тихо высвободила бледную руку из-под платка и протянула ее мне.
   Я положил ассигнации на ее холодные пальцы. Она молча спрятала руку опять под платок и опустила глаза.
   - Вы и вперед, Марья Петровна,-продолжал я,- если вам что-нибудь будет нужно, пожалуйста, обращайтесь прямо ко мне. Я вам доставлю мой адрес.
   - Покорно благодарствуйте-с,-проговорила она и, помолчав немного, прибавила: -Они с вами обо мне не говорили-с?
   - Я с ним встретился накануне его смерти, Марья Петровна. Впрочем, не помню... кажется, говорил.
   Маша провела рукой по волосам, слегка подперла щеку, подумала и, сказав: "Прощайте-с", пошла вон из комнаты.
   Я сел у стола и принялся думать горькую думу. Эта Маша, ее сношения с Пасынковым, его письма, скрытая любовь к нему сестры Софьи Николаевны... "Бедняк! бедняк!" - шептал я, тяжело вздыхая. Я вспомнил всю жизнь Пасынкова, его детство, его молодость, фрейлейн Фридерику... "Вот,- думал я,- много дала тебе судьба! многим тебя порадовала!"
   На другой день я опять пошел к Софье Николаевне. Меня заставили подождать в передней, и, когда я вошел, Лидия уже сидела рядом с своею матерью. Я понял, что Софья Николаевна не желала возобновлять вчерашнего разговора.
   Мы начали толковать - право, не помню о чем, о городских слухах, о делах... Лидия часто ввертывала свое словечко и лукаво на меня посматривала. Забавная важность проявлялась вдруг на ее подвижном личике... Умная девочка, должно быть, догадывалась, что мать нарочно посадила ее подле себя.
   Я встал и начал прощаться. Софья Николаевна проводила меня до двери.
   - Я вам ничего не отвечала вчера,-сказала она, остановясь на пороге,-да и что было отвечать? Наша жизнь не от нас зависит; но у нас у всех есть один якорь, с которого, если сам не захочешь, никогда не сорвешься: чувство долга.
   Я безмолвно наклонил голову в знак согласия и простился с молодой пуританкой.
   Весь этот вечер остался я дома, но я не думал о ней: я думал, все думал о моем милом, незабвенном Пасынкове - об этом последнем из романтиков, и чувства, то грустные, то нежные, проникали с сладостной болью в грудь мою, звучали в струнах еще не совсем устаревшего сердца... Мир праху твоему, непрактический человек, добродушный идеалист! и дай бог всем практическим господам, которым ты всегда был чужд и которые, может быть, даже посмеются теперь над твоею тенью, дай им бог изведать хотя сотую долю тех чистых наслаждений, которыми, наперекор судьбе и людям, украсилась твоя бедная и смиренная жизнь!
   1855