Страница:
Этим известием Стэн, очевидно, рассчитывал меня огорошить. Так оно и случилось. Когда в конце шестидесятых я приехал в округ Киндл, то слышал о том, как некая Туи из семьи англосаксов вышла замуж за еврея Диннерштайна. Местное общество было шокировано. Сейчас Брендан Туи занимал пост председателя судебной коллегии в палате общегражданских исков, где слушались все дела о причинении личного ущерба. Бывший коп и бывший помощник окружного прокурора, Брендан славился своим показным кельтским дружелюбием, многочисленными политическими связями, а также тем, что при случае мог показать зубы. Но публика, в частности репортеры, считали его компетентным судьей, строгим, но справедливым. Фамилия Туи чаще всего всплывала, когда люди размышляли над тем, кто заменит престарелого судью Мамфри на посту председателя Главного суда округа Киндл и сосредоточит в своих руках огромную власть. За тот год, что я был председателем коллегии адвокатов, мне этим Бренданом прожужжали все уши. Мы со Стэном помнили пребывание Туи на посту судьи по уголовным делам. Это было давным-давно, и тогда ходили настойчивые слухи, что его часто навещает некий Туте Нуччио, известный ходатай по темным делам.
— Стэн, не считаешь ли ты, что несправедливо прижимать Робби Фивора за грехи родственника его делового партнера? — мягко спросил я, и Сеннетт, наконец, потерял терпение:
— Знаешь что, Джордж? Ты просто делай свою работу. А я буду делать свою. Поговори со своим парнем. Там есть что копать. Нам это видно обоим. Если Фивор согласится сотрудничать, мы предоставим ему шанс. Но если он не увидит в своих делах ничего предосудительного и начнет упираться, то непременно отправится в тюрьму за уклонение от уплаты налогов. Я постараюсь упрятать его туда на максимальный срок. А с такими суммами, о каких мы с тобой говорили, это потянет на несколько лет. Но у Фивора пока есть шанс. Если он им не воспользуется, то не приходи и не канючь по поводу шести месяцев и не бренчи своей лирой насчет бедной больной жены и его ужасного положения.
Стэн мрачно разглядывал меня, уперев подбородок в грудь, став наконец Стэном Сеннеттом, который нравится очень немногим и с кем иметь дело очень непросто. За окном в квартале отсюда поскрипывал огромных размеров башенный кран, поднимая панель, на которой стоял смельчак-монтажник. В этом городе на монтаже зданий работали исключительно американские индейцы. Общеизвестно, что они страха не ведали. Сейчас я им очень завидовал. Смерть отца каким-то образом обострила мои давние комплексы относительно отсутствия смелости.
Стэн воспринял мое молчание по-своему. Одним из немногих преимуществ, какие я имел перед ним в нашей дружбе, было то, что он очень дорожил моим мнением о нем. Стэн прекрасно знал, что оно положительное, но всякий раз искал подтверждения.
— Я тебя обидел? — спросил он.
— Не более чем обычно, — заверил я его.
Стэн встал, и я подумал, что наш разговор закончен. Он был знаменит тем, что часто резко прерывал беседу. Однако сейчас Стэн примостился на передней части своего массивного стола из красного дерева. Я собирался спросить, как он ухитрился дожить сегодня до половины пятого, а белая рубашка ну совершенно не помята, но момент, как обычно, оказался неподходящим.
— Джордж, — промолвил Стэн, — я хочу рассказать тебе одну историю. Не возражаешь? Она невеселая. Ты когда-нибудь слышал о том, как я решил стать прокурором?
— Нет.
— Так вот, я об этом вспоминаю очень редко, но сейчас тебе расскажу. У моего отца был брат, его звали Петрос. Разумеется, мы, дети, звали его Питер. Дядя Питер считался в нашей семье паршивой овцой. В том смысле, что держал не ресторан, а только газетный киоск. — Видимо, в этом было что-то смешное, поскольку Стэн позволил себе короткую сдавленную усмешку. — Вот говорят — тяжелая работа, тяжелая работа. Я слышал от здешних молодых юристов жалобы на тяжелую работу. Они так называют ночные бдения за бумагами. Нет, друг мой, вот у дяди Питера была действительно тяжелая работа. Вставать в четыре утра. Стоять в своей маленькой угловой кабинке при любой погоде, даже при самой скверной, под пронизывающим холодным ветром, в дождь, порой со снегом. Всегда. Протягивать покупателям газеты, принимать мелочь, давать сдачу. Он занимался этим двадцать лет. Наконец к сорока годам Петрос преисполнился желания что-то изменить в своей жизни. А тут подвернулись знакомые ребята, у которых была заправочная станция почти в центре города. Место — ну прямо золотая жила. А они вдруг почему-то решили покончить со своим бизнесом. И Петрос купил их заправочную станцию, истратив все до последнего цента. Все, что накопил за двадцать лет, пока ишачил в своем газетном киоске. Купил, значит, а вскоре выяснилось кое-что, чего дядя Питер не знал. Например, что по плану реконструкции центра этот угол вместе со всем кварталом подлежит сносу, о чем было объявлено всего лишь через два или три дня после совершения сделки. Понимаешь, это был наглый, грязный обман в стиле округа Киндл. И все драхмы, что имел дядя Питер, пропали до последней. Я был тогда еще мал, но уже что-то читал о гражданских правах. И сказал ему: «Дядя Петрос, почему бы тебе не пойти в суд с иском?» А он посмотрел на меня и засмеялся: «Дорогой мой, откуда у меня на это деньги? На то, чтобы нанять адвоката. На то, чтобы купить судью». Да в любом случае было понятно, что того, кто заранее знал о плане реконструкции центра, в Главном суде округа Киндл не одолеешь. Вот тогда я и решил, что стану прокурором, не просто юристом, а именно прокурором. Неожиданно я осознал, что это самое важное — добиться, чтобы перестали надувать всех Петросов. Я поймаю за руку продажных судей и адвокатов, которые им платят, и всех других плохих парней, делающих мир таким мерзким и несправедливым. Вот что я сказал себе тогда, в тринадцать лет.
Сеннетт замолк, чтобы перевести дух, рассеянно трогая пальцами резное украшение по краю стола. Это был Стэн в своей самой лучшей ипостаси, и он об этом знал.
— Теперь дерьмо распространилось слишком далеко по округу. Очень многие отводят глаза в сторону, пытаясь себя уговорить, что это неправда. Но это правда. А еще они говорят, мол, сейчас все равно лучше, чем в ужасные прежние времена. Но это не оправдание. — Последнюю фразу Стэн произнес с нажимом, и мое сердце сжалось. Но то был не упрек, а лишь пафос, который подпитывал его энергией. — А я, значит, все это время наблюдал. Выжидал. И вот теперь мне представился случай. Огастин Болкарро мертв, и вся эта дрянь должна погибнуть вслед за ним. А теперь слушай внимательно. Одно из двух: либо я поимею сукиного сына Туи и его грязную шайку, либо превращусь в дерьмо. Я не собираюсь отправлять в тюрягу этих двух мелких жуликов и позволить Туи через год возглавить судебную власть в округе, чтобы он продолжил заниматься своими грязными делишками, только на более высоком уровне, как всегда здесь было заведено. И я знаю, что говорят обо мне люди. Знаю, что они думают. Но поверь, Стэну Сеннетту не нужна слава. Я стараюсь вовсе не ради этого. Слышал афоризм? «Если стреляешь в короля, то постарайся его убить».
— Это из Макиавелли, — сказал я. — Ты рассуждаешь почти как он.
Стэн поморщился. Не уверен, что сравнение с великим циником ему польстило.
— Так вот, если я выстрелю в Туи и промахнусь, то мне придется уйти со своего поста и уехать отсюда. Потому что они меня в покое не оставят и никакая адвокатская фирма, если ее владельцы в здравом уме, не придет мне на помощь. Но я все равно не отступлюсь. Просто не могу допустить, чтобы эта мерзость беспрепятственно продолжалась. Во всяком случае, пока федеральный прокурор здесь я. Поэтому, Джордж, тебе придется меня простить. Пожалуйста, не обижайся. Это мой долг перед дядей Петросом и остальными простыми людьми в городе и округе. Вот так, Джордж, — закончил Стэн, — только так и следует поступать.
3
4
— Стэн, не считаешь ли ты, что несправедливо прижимать Робби Фивора за грехи родственника его делового партнера? — мягко спросил я, и Сеннетт, наконец, потерял терпение:
— Знаешь что, Джордж? Ты просто делай свою работу. А я буду делать свою. Поговори со своим парнем. Там есть что копать. Нам это видно обоим. Если Фивор согласится сотрудничать, мы предоставим ему шанс. Но если он не увидит в своих делах ничего предосудительного и начнет упираться, то непременно отправится в тюрьму за уклонение от уплаты налогов. Я постараюсь упрятать его туда на максимальный срок. А с такими суммами, о каких мы с тобой говорили, это потянет на несколько лет. Но у Фивора пока есть шанс. Если он им не воспользуется, то не приходи и не канючь по поводу шести месяцев и не бренчи своей лирой насчет бедной больной жены и его ужасного положения.
Стэн мрачно разглядывал меня, уперев подбородок в грудь, став наконец Стэном Сеннеттом, который нравится очень немногим и с кем иметь дело очень непросто. За окном в квартале отсюда поскрипывал огромных размеров башенный кран, поднимая панель, на которой стоял смельчак-монтажник. В этом городе на монтаже зданий работали исключительно американские индейцы. Общеизвестно, что они страха не ведали. Сейчас я им очень завидовал. Смерть отца каким-то образом обострила мои давние комплексы относительно отсутствия смелости.
Стэн воспринял мое молчание по-своему. Одним из немногих преимуществ, какие я имел перед ним в нашей дружбе, было то, что он очень дорожил моим мнением о нем. Стэн прекрасно знал, что оно положительное, но всякий раз искал подтверждения.
— Я тебя обидел? — спросил он.
— Не более чем обычно, — заверил я его.
Стэн встал, и я подумал, что наш разговор закончен. Он был знаменит тем, что часто резко прерывал беседу. Однако сейчас Стэн примостился на передней части своего массивного стола из красного дерева. Я собирался спросить, как он ухитрился дожить сегодня до половины пятого, а белая рубашка ну совершенно не помята, но момент, как обычно, оказался неподходящим.
— Джордж, — промолвил Стэн, — я хочу рассказать тебе одну историю. Не возражаешь? Она невеселая. Ты когда-нибудь слышал о том, как я решил стать прокурором?
— Нет.
— Так вот, я об этом вспоминаю очень редко, но сейчас тебе расскажу. У моего отца был брат, его звали Петрос. Разумеется, мы, дети, звали его Питер. Дядя Питер считался в нашей семье паршивой овцой. В том смысле, что держал не ресторан, а только газетный киоск. — Видимо, в этом было что-то смешное, поскольку Стэн позволил себе короткую сдавленную усмешку. — Вот говорят — тяжелая работа, тяжелая работа. Я слышал от здешних молодых юристов жалобы на тяжелую работу. Они так называют ночные бдения за бумагами. Нет, друг мой, вот у дяди Питера была действительно тяжелая работа. Вставать в четыре утра. Стоять в своей маленькой угловой кабинке при любой погоде, даже при самой скверной, под пронизывающим холодным ветром, в дождь, порой со снегом. Всегда. Протягивать покупателям газеты, принимать мелочь, давать сдачу. Он занимался этим двадцать лет. Наконец к сорока годам Петрос преисполнился желания что-то изменить в своей жизни. А тут подвернулись знакомые ребята, у которых была заправочная станция почти в центре города. Место — ну прямо золотая жила. А они вдруг почему-то решили покончить со своим бизнесом. И Петрос купил их заправочную станцию, истратив все до последнего цента. Все, что накопил за двадцать лет, пока ишачил в своем газетном киоске. Купил, значит, а вскоре выяснилось кое-что, чего дядя Питер не знал. Например, что по плану реконструкции центра этот угол вместе со всем кварталом подлежит сносу, о чем было объявлено всего лишь через два или три дня после совершения сделки. Понимаешь, это был наглый, грязный обман в стиле округа Киндл. И все драхмы, что имел дядя Питер, пропали до последней. Я был тогда еще мал, но уже что-то читал о гражданских правах. И сказал ему: «Дядя Петрос, почему бы тебе не пойти в суд с иском?» А он посмотрел на меня и засмеялся: «Дорогой мой, откуда у меня на это деньги? На то, чтобы нанять адвоката. На то, чтобы купить судью». Да в любом случае было понятно, что того, кто заранее знал о плане реконструкции центра, в Главном суде округа Киндл не одолеешь. Вот тогда я и решил, что стану прокурором, не просто юристом, а именно прокурором. Неожиданно я осознал, что это самое важное — добиться, чтобы перестали надувать всех Петросов. Я поймаю за руку продажных судей и адвокатов, которые им платят, и всех других плохих парней, делающих мир таким мерзким и несправедливым. Вот что я сказал себе тогда, в тринадцать лет.
Сеннетт замолк, чтобы перевести дух, рассеянно трогая пальцами резное украшение по краю стола. Это был Стэн в своей самой лучшей ипостаси, и он об этом знал.
— Теперь дерьмо распространилось слишком далеко по округу. Очень многие отводят глаза в сторону, пытаясь себя уговорить, что это неправда. Но это правда. А еще они говорят, мол, сейчас все равно лучше, чем в ужасные прежние времена. Но это не оправдание. — Последнюю фразу Стэн произнес с нажимом, и мое сердце сжалось. Но то был не упрек, а лишь пафос, который подпитывал его энергией. — А я, значит, все это время наблюдал. Выжидал. И вот теперь мне представился случай. Огастин Болкарро мертв, и вся эта дрянь должна погибнуть вслед за ним. А теперь слушай внимательно. Одно из двух: либо я поимею сукиного сына Туи и его грязную шайку, либо превращусь в дерьмо. Я не собираюсь отправлять в тюрягу этих двух мелких жуликов и позволить Туи через год возглавить судебную власть в округе, чтобы он продолжил заниматься своими грязными делишками, только на более высоком уровне, как всегда здесь было заведено. И я знаю, что говорят обо мне люди. Знаю, что они думают. Но поверь, Стэну Сеннетту не нужна слава. Я стараюсь вовсе не ради этого. Слышал афоризм? «Если стреляешь в короля, то постарайся его убить».
— Это из Макиавелли, — сказал я. — Ты рассуждаешь почти как он.
Стэн поморщился. Не уверен, что сравнение с великим циником ему польстило.
— Так вот, если я выстрелю в Туи и промахнусь, то мне придется уйти со своего поста и уехать отсюда. Потому что они меня в покое не оставят и никакая адвокатская фирма, если ее владельцы в здравом уме, не придет мне на помощь. Но я все равно не отступлюсь. Просто не могу допустить, чтобы эта мерзость беспрепятственно продолжалась. Во всяком случае, пока федеральный прокурор здесь я. Поэтому, Джордж, тебе придется меня простить. Пожалуйста, не обижайся. Это мой долг перед дядей Петросом и остальными простыми людьми в городе и округе. Вот так, Джордж, — закончил Стэн, — только так и следует поступать.
3
— Как это началось? — произнес Робби Фивор. — Совсем не так, как вы думаете. Мы с Мортоном не пошли к Брендану и не стали канючить: «Позаботьтесь о нас». Да нам и не нужна была никакая забота. У нас с Мортоном было полно дел типа «поскользнулся и упал» и по выплате компенсаций рабочим в связи с производственными травмами. А потом, примерно лет десять назад, еще до того, как Брендана назначили председателем судебной коллегии, у нас появилась реальная возможность крупно заработать. Мы получили дело о компенсации за нанесение повреждений младенцу при родах. В общем, доктор пользовал его головку своими хирургическими щипцами, будто грецкий орех. Ну мы и ринулись в бой. Я подал иск на два миллиона двести тысяч долларов. «Зонтичное» страхование это предусматривало, но суду следовало представить серьезные аргументы. Те со своей стороны выставили еще ту защиту, к тому же всем было известно, что я совсем не то, что Питер Нойкрисс, мой бывший шеф. В общем, пришлось потратиться. Я нанял медицинских экспертов. Не одного. Четверых. Акушерка. Анестезиолог. Педиатр. Невролог. И репортеров в зале суда. Мы истратили сто двадцать пять тысяч, больше, чем могли себе позволить. Взяли ссуды в банке под залог домов, моего и Мортона.
Эту историю я выслушивал уже, наверное, в третий раз, но сейчас Робби излагал ее Сеннетту. После нашей беседы в его кабинете прошла неделя, и в данный момент мы сидели в украшенном парчой номере отеля «Далсимер-хаус», снятом некоей корпорацией «Петрос» специально для конфиденциальной встречи. Сеннетт привел с собой вежливого человека по имени Джим с простоватым, но приятным лицом и манерами. То, что он агент ФБР, я догадался раньше, чем Стэн его представил. В основном по галстуку. Робби сидел рядом со мной на диване, а они устроились в затейливых креслах со спинками в виде медальонов и, слегка подавшись вперед, напряженно внимали его разглагольствованиям.
— Судью нам назначили Хоумера Гаерфойла. Не знаю, помните ли вы его. Он давно уже покинул этот мир. Обыкновенный дворовый пес, каких полно в округе Киндл, мелкий человечишка, сын бутлегера. Такой сутулый, что когда его хоронили, то едва уложили в гроб. Но, сидя в судейском кресле, он мнил себя английским пэром. Я не шучу. Это всегда чувствовалось, что для него предпочтительнее было бы, если бы к нему обращались не «ваша честь», а «ваша светлость». Жена Хоумера умерла, и он где-то подцепил светскую даму. Отрастил несуразные усики и начал ходить в оперу. Летом Хоумер расхаживал непременно в канотье. Так вот…
А по делу против нас выступал Картер Франч, настоящий классический аристократ, выпускник Йеля, и Хоумер Гаерфойл смотрел на него, как на икону. Это был именно тот человек, на которого он хотел бы походить. Слушая демагогическую болтовню Франча, Хоумер стоял чуть ли не на задних лапках. И вот, значит, однажды мы с Мортоном завтракали с Бренданом и начали плакаться ему в жилетку насчет приближающегося суда. Мол, какое это крупное дело, и как нас там изметелят, и как мы, в конце концов, останемся бездомными. Ну, обычное дело: молокососы делятся неприятностями с мудрым дядей Мортона. Вот и все. «Хм, — неожиданно говорит Брендан, — я знаю Хоумера много лет. Он даже некоторое время работал под моим началом. Хоумер — нормальный человек. Уверен, ребята, ваше дело он рассудит по справедливости». Он уверен, приятно было это слышать. — Робби усмехнулся и поднял на нас взгляд.
Мы изобразили добродушные улыбки, стимулируя его к продолжению рассказа.
— А потом оказалось, что действительно, наше дело прошло замечательно. Ни единой шероховатости. Прямо перед тем, как вызвать нашего последнего эксперта, который должен был разъяснить методику пользования щипцами при приеме родов, я попросил доктора, — он выступал в качестве свидетеля противной стороны, — ответить на несколько процедурных вопросов, а напоследок задал обычный, «гвоздевой»: «Если бы ситуация повторилась, вы бы действовали точно так же?» «Нет, если учесть, к какому результату это привело», — говорит он. Ну что ж, справедливо. Следом должна была выступать защита, а перед этим обе стороны обычно обращаются к судье с напутствием вынести справедливый вердикт — стандартная процедура, — а потом, разрази меня гром, Хоумер Гаерфойл объявляет, что удовлетворяет мой иск. Представляете, я побеждаю техническим нокаутом! «Доктор сам признал свою вину, — пояснил Хоумер, — сказав, что в аналогичной ситуации не стал бы снова использовать щипцы». Даже я не предполагал подобного исхода, что же говорить об остальных! Франча, наверное, чуть инфаркт не хватил. Но теперь можно обсуждать только сумму компенсации, и у него не было иного выбора, как пойти на мировую. Сошлись на том, что страховая компания выплатит миллион четыреста тысяч. А нам с Мортоном досталось почти полмиллиона. Через два дня я опять у Гаерфойла уже по другому делу, объясняю существо иска, а он вдруг берет меня под руку и приглашает к себе в кабинет. Мол, на минутку. «Ну как, — интересуется, — мистер Фивор, довольны результатом?» И так далее, трали-вали. А у меня то ли мозги совсем ссохлись, то ли еще что. Ну, в общем, не просек. Я, значит, вроде, мол, спасибо, судья, спасибо большое. Я вам очень благодарен, такое трудное дело, вы так напряженно работали. А он смотрит на меня странно, очень странно. «Хм, в таком случае, мистер Фивор, до встречи». А в уик-энд на какой-то семейной вечеринке этот человек Брендана, Косиц, отводит Мортона в угол и говорит что-то вроде: «Что ж это вы, ребята, так обидели Хоумера Гаерфойла? Мы его очень даже уважаем. А вы… ай-яй-яй, нехорошо. Я уверен, он знает, что ты племянник Брендана. Нам не нравится, что вы не отнеслись к нему с должным уважением». В понедельник мы с Мортоном сидим в офисе, смотрим друг на друга. Что значит обидели? При чем тут уважение? Догадайтесь, что затем произошло. Я пришел за официальным судебным предписанием по этому делу, а Гаерфойл, оказывается, его не подписал. Говорит, что все снова хорошенько обдумал и решил назначить повторное слушание, поскольку правильнее было бы, чтобы ответственность доктора подтвердили присяжные. Даже Франч поразился, ведь во время слушания судья проявил к его доводам абсолютную глухоту, когда он требовал этого же самого. Итак, нам светило повторное слушание, но уже с присяжными. Когда я уходил, судебный пристав, отличный парень Рей Зан, многозначительно посмотрел на меня и покачал головой. И вот только после этого мы с Мортоном, двое тупиц, начали кумекать. Черт возьми, Мортон, ты думаешь, он хочет денег? Ага, Робби, я думаю, ему захотелось немножко денег. Кто-то же должен финансировать его новую светскую жизнь. Мы разошлись, а на следующее утро Мортон приходит ко мне и говорит: «Нет. Это исключено. Я на такое никогда не пойду. Никогда». Оказывается, он всю ночь не спал. Я пытался его уговорить, но куда там! Мортон разражался бранью целых три раза. Для него это запредельный рекорд. Я пытался его успокоить, но он вырвался и убежал, напоследок крикнув, что, мол, лучше тюрьма, чем это. Вот такой он, Мортон! Нервы как спагетти. Не поверите, когда он впервые попал на судебное заседание, то от напряжения упал в обморок. В общем, весь груз лег на меня. А теперь скажите, что я должен был делать? Только не цитируйте Конфуция. Скажите так, чтобы это имело отношение к реальной жизни. Мне отказаться от заработка в четыреста девяносто с чем-то тысяч долларов, пойти домой и начать собирать вещи? Я должен был заявить родителям искалеченного младенца, мол, простите, я вас напрасно обнадежил, принял ЛСД, и мне этот миллион баксов просто померещился? Сколько часов, как вы думаете, они стали бы размышлять, прежде чем нанять нормального адвоката, слову которого можно было бы верить? Понимаю, мне следовало бы позвонить в ФБР. Верно? И во что бы это, черт возьми, обошлось дяде Мортона, который хотел нам помочь? А мы сами? В этом городе доносчиков никто не любит. Независимо от согласия Мортона, ответ мог быть только один. Но теперь надо было решить технический вопрос. Это ведь как давать на чай в Европе. Сколько дать, чтобы было достаточно? И как конкретно сделать? Действительно комичная ситуация. Я думаю, в колледже необходимо ввести курс, как давать взятки. Он очень нужен. В общем, я иду в банк, обналичиваю чек на девять тысяч, потому что если берешь свыше десяти, то они сообщают в федеральное налоговое управление. Кладу деньги в конверт с новым ходатайством и передаю через судебного пристава, Рея. И надо же, у меня тогда во рту так пересохло, что я не сумел даже послюнить конверт. И все размышлял, что, черт возьми, сказать, если окажется, что я понял неправильно? Ой, извините, это я случайно, хотел положить деньги в банк и перепутал конверт? Я заклеил его таким количеством пленки, что вскрывать его, наверное, пришлось с помощью динамита, и говорю: «Пожалуйста, вручите это судье Гаерфойлу лично в руки, а на словах передайте, что я извиняюсь за недоразумение». Потом иду в другой кабинет по делу, а когда выхожу, вижу, судебный пристав Рей Зан ждет в коридоре. Глаза серьезные-серьезные. Он молча следует за мной метров тридцать, и, клянусь, вы бы услышали, как хлюпают мои носки. Рей трогает меня за плечо и шепчет: «В следующий раз не забудьте кое-что и на мою долю». И протягивает подписанное Хоумером предписание об утверждении нашего соглашения с Франчем и закрытии дела.
Фивор потеребил свою изысканную прическу. Чувствовалось, что и через десять лет это все еще живо в его памяти.
— Вот как было! Мортону пришлось рассказать байку о том, будто Гаерфойл, кажется, понял, что мы подадим апелляцию с требованием, чтобы дело передали другому судье, и пошел на попятный. Я отправился засвидетельствовать почтение приспешникам Брендана, составляющим его почетный караул, Ролло Косицу и Сигу Милаки. Когда я уходил, Сиг говорит: «Если у тебя появится какое-нибудь особое дело, вроде этого, звони мне». Именно так с тех пор я и поступал.
Робби пожал плечами, намекая, что все последующее было неизбежно, и снова посмотрел на нас, чтобы оценить, как мы восприняли его рассказ. Я попросил его сходить за кофе.
— Насчет Мортона это все сказки! — бросил Сеннетт, когда Робби скрылся за дверью.
Я захлопал ресницами, пытаясь симулировать удивление, хотя, конечно, прежде чем привести своего клиента сюда, предварительно произвел по этому поводу дознание. Робби Фивор клялся, будто десять лет Диннерштайн оставался в абсолютном неведении по поводу таких дел, а это его любящему дяде, Брендану Туи, нравилось. Еще бы, как партнер Мортон получал половину дохода от коррупционных махинаций дяди, но ничем ни рисковал. С судьями расплачивался только Робби.
Он утверждал, будто Мортон даже пребывал в заблуждении относительно назначения тайного счета в банке «Ривер». Дело в том, что существуют профессии, представители которых, например медсестры, менеджеры похоронных бюро, копы, могут порекомендовать пострадавшему, желающему получить через суд компенсацию за причиненный ущерб, соответствующего адвоката. Этические правила не позволяют адвокату из своего гонорара официально выплачивать вознаграждение лицам неюридических профессий, но медсестра или коп, протянувшие пострадавшему визитную карточку Робби, в любом случае должны получить свое, и он поступал так же, как и другие адвокаты, занимающиеся личным ущербом. То есть платил за то, что они не забыли вовремя дать кому-то номер его телефона. Иначе в следующий раз они обязательно забудут. Вот как объяснил Робби Мортону, куда идут наличные со счета в банке «Ривер» (и некоторая их часть действительно шла на эти цели). Какие у Мортона в связи с этим могли случиться неприятности? В самом крайнем случае, его могла привлечь к ответственности специальная комиссия, ведающая лицензированием адвокатов, за содействие в совершении этих махинаций (выплат указанным лицам), если бы, конечно, ей об этом стало известно, но тот факт, что Робби все брал на себя, защищал Диннерштайна от уголовного преследования, по крайней мере, в нашем штате. Его даже нельзя было привлечь за уклонение от уплаты налогов, поскольку Робби, по его словам, заставил Мортона поверить, будто доход, который они не указывали в декларации, уходил на эти вообще-то незаконные, но необходимые выплаты. Стэну все казалось слишком уж гладким.
— Джордж, он покрывает своего партнера, а это преступление. Даже если мы о чем-либо и договоримся, но у меня появятся свидетельства того, что твой Робби врет, он прямым ходом отправится в арестантскую камеру.
Я знал Мортона Диннерштайна почти так же хорошо, как и Фивора, в том смысле, что наше знакомство было исключительно шапочным. Встречался с ним время от времени в здании «Лесюэр». Вот и все. В соответствии с тем, как я представлял их отношения, Мортон в дуэте играл роль эрудита. Составлял исковые заявления и апелляционные ходатайства, копался в архивах, а Робби пахал в суде. Между прочим, в адвокатской практике подобный симбиоз далеко не редкость. В отличие от Стэна, я вовсе не был уверен, что Робби просто покрывает друга, рискуя попасть в тюрьму. Дело в том, что Мортон в некотором роде выглядел существом не от мира сего. Голова в мелких завитушках редковатых белокурых волос, среди них, как сорняки на грядке, кое-где выступали небольшие вихры. Он заметно прихрамывал, а говорил мягко, чуть заикаясь, делая длинные паузы, во время которых интенсивно моргал, подыскивая нужно слово. Мне Мортон представлялся человеком простодушным и бесхитростным, а если учесть, что они с Робби дружат с раннего детства, то почему бы не предположить, что Фивор говорит правду. Я попытался убедить в этом Сеннетта, но безрезультатно.
Ему в рассказе Робби не понравилось еще и то, что тот вроде бы напрямую никогда с Бренданом Туи дел не вел. Только догадывался, что судьи действуют по указке Туи. Он мельком слышал, будто Брендан берет «комиссионные», то есть свою долю из того, что судьи получают от Робби и некоторых других доверенных адвокатов. Деньги передают двое вассалов, организовавшие непроницаемый барьер между Бренданом и всеми остальными. Это Ролло Косиц, которого Туи назначил своим главным судебным приставом, и Сиг Милаки, коп. Он был напарником Брендана во времена, когда тот служил в полиции. Поэтому до Брендана Сеннетт мог добраться только через них или кого-либо еще, с кем будет иметь дело Фивор.
— Поверьте мне, Стэн, — сказал Робби, вернувшись в номер, — возможно, вы сильно ненавидите Брендана, но по этому пункту вам придется встать за мной в очередь. Я знаю его всю свою жизнь и имею на него огромный зуб. Да, Мортон мой друг, но вы думаете, я счастлив тем, в какое дерьмо меня посадил Брендан Туи? Хотя у него есть люди, способные отрезать мой язык и носить его вместо галстука, я бы все равно с радостью сдал его вам. Но не имею возможности. Брендан — чрезвычайно хитрая и осторожная бестия. Вы хотите его поймать? В добрый путь.
Похоже, такой поворот в разговоре Сеннетту очень понравился. Его глаза на мгновение вспыхнули, как обычно, когда он встречал серьезного противника. Затем кивком он предложил Робби продолжить рассказ. В течение многих лет тот передавал «пасы» (это так у него называлось) очень многим судьям и о каждом случае сохранил живое воспоминание. Он поведал о конвертах с наличными, переходивших из его рук в руки различных коммивояжеров в мужских туалетах кафетериев и таверн, в машинах, кабинах лифтов и прочих местах. С самими судьями для этих целей он встречался намного реже. Мой друг федеральный прокурор, конечно, подозревал, что Робби покрывает Мортона, но, несмотря на это, а также на разочарование, что Робби не может привести его прямо к Туи, я видел, что он весь светится восторгом, однако пытается его скрыть за привычной маской напряженной сдержанности.
— А теперь скажите, — спросил он Фивора почти в самом конце встречи, — вы можете продолжить делать «пасы»? Я имею в виду, если мы оставим вас на свободе, и вы будете работать, как обычно, и все будет выглядеть таким же, как всегда, вы согласны носить под одеждой записывающую аппаратуру в те моменты, когда станете совершать платежи?
Мы понимали, что рано или поздно данный вопрос прозвучит. Это была крупная фишка, которую Фивор мог выложить на стол, когда будет решаться вопрос о тюрьме. Но когда это предложение было высказано вслух, Робби ухватился за свой длинный подбородок и задумался. Несколько последних вечеров мы провели вместе, и он много распространялся насчет Сеннетта и его ужасной тактики, признавался, как страдает от жестокой дилеммы, перед которой поставлен. Но теперь я увидел, что Робби уже принял решение. Вскоре я узнал, что таково свойство его натуры. Робби Фивор подался вперед, посмотрел в глаза сначала федеральному прокурору, затем присланному из столицы специальному агенту ФБР и спокойно промолвил:
— А разве у меня есть выбор?
Эту историю я выслушивал уже, наверное, в третий раз, но сейчас Робби излагал ее Сеннетту. После нашей беседы в его кабинете прошла неделя, и в данный момент мы сидели в украшенном парчой номере отеля «Далсимер-хаус», снятом некоей корпорацией «Петрос» специально для конфиденциальной встречи. Сеннетт привел с собой вежливого человека по имени Джим с простоватым, но приятным лицом и манерами. То, что он агент ФБР, я догадался раньше, чем Стэн его представил. В основном по галстуку. Робби сидел рядом со мной на диване, а они устроились в затейливых креслах со спинками в виде медальонов и, слегка подавшись вперед, напряженно внимали его разглагольствованиям.
— Судью нам назначили Хоумера Гаерфойла. Не знаю, помните ли вы его. Он давно уже покинул этот мир. Обыкновенный дворовый пес, каких полно в округе Киндл, мелкий человечишка, сын бутлегера. Такой сутулый, что когда его хоронили, то едва уложили в гроб. Но, сидя в судейском кресле, он мнил себя английским пэром. Я не шучу. Это всегда чувствовалось, что для него предпочтительнее было бы, если бы к нему обращались не «ваша честь», а «ваша светлость». Жена Хоумера умерла, и он где-то подцепил светскую даму. Отрастил несуразные усики и начал ходить в оперу. Летом Хоумер расхаживал непременно в канотье. Так вот…
А по делу против нас выступал Картер Франч, настоящий классический аристократ, выпускник Йеля, и Хоумер Гаерфойл смотрел на него, как на икону. Это был именно тот человек, на которого он хотел бы походить. Слушая демагогическую болтовню Франча, Хоумер стоял чуть ли не на задних лапках. И вот, значит, однажды мы с Мортоном завтракали с Бренданом и начали плакаться ему в жилетку насчет приближающегося суда. Мол, какое это крупное дело, и как нас там изметелят, и как мы, в конце концов, останемся бездомными. Ну, обычное дело: молокососы делятся неприятностями с мудрым дядей Мортона. Вот и все. «Хм, — неожиданно говорит Брендан, — я знаю Хоумера много лет. Он даже некоторое время работал под моим началом. Хоумер — нормальный человек. Уверен, ребята, ваше дело он рассудит по справедливости». Он уверен, приятно было это слышать. — Робби усмехнулся и поднял на нас взгляд.
Мы изобразили добродушные улыбки, стимулируя его к продолжению рассказа.
— А потом оказалось, что действительно, наше дело прошло замечательно. Ни единой шероховатости. Прямо перед тем, как вызвать нашего последнего эксперта, который должен был разъяснить методику пользования щипцами при приеме родов, я попросил доктора, — он выступал в качестве свидетеля противной стороны, — ответить на несколько процедурных вопросов, а напоследок задал обычный, «гвоздевой»: «Если бы ситуация повторилась, вы бы действовали точно так же?» «Нет, если учесть, к какому результату это привело», — говорит он. Ну что ж, справедливо. Следом должна была выступать защита, а перед этим обе стороны обычно обращаются к судье с напутствием вынести справедливый вердикт — стандартная процедура, — а потом, разрази меня гром, Хоумер Гаерфойл объявляет, что удовлетворяет мой иск. Представляете, я побеждаю техническим нокаутом! «Доктор сам признал свою вину, — пояснил Хоумер, — сказав, что в аналогичной ситуации не стал бы снова использовать щипцы». Даже я не предполагал подобного исхода, что же говорить об остальных! Франча, наверное, чуть инфаркт не хватил. Но теперь можно обсуждать только сумму компенсации, и у него не было иного выбора, как пойти на мировую. Сошлись на том, что страховая компания выплатит миллион четыреста тысяч. А нам с Мортоном досталось почти полмиллиона. Через два дня я опять у Гаерфойла уже по другому делу, объясняю существо иска, а он вдруг берет меня под руку и приглашает к себе в кабинет. Мол, на минутку. «Ну как, — интересуется, — мистер Фивор, довольны результатом?» И так далее, трали-вали. А у меня то ли мозги совсем ссохлись, то ли еще что. Ну, в общем, не просек. Я, значит, вроде, мол, спасибо, судья, спасибо большое. Я вам очень благодарен, такое трудное дело, вы так напряженно работали. А он смотрит на меня странно, очень странно. «Хм, в таком случае, мистер Фивор, до встречи». А в уик-энд на какой-то семейной вечеринке этот человек Брендана, Косиц, отводит Мортона в угол и говорит что-то вроде: «Что ж это вы, ребята, так обидели Хоумера Гаерфойла? Мы его очень даже уважаем. А вы… ай-яй-яй, нехорошо. Я уверен, он знает, что ты племянник Брендана. Нам не нравится, что вы не отнеслись к нему с должным уважением». В понедельник мы с Мортоном сидим в офисе, смотрим друг на друга. Что значит обидели? При чем тут уважение? Догадайтесь, что затем произошло. Я пришел за официальным судебным предписанием по этому делу, а Гаерфойл, оказывается, его не подписал. Говорит, что все снова хорошенько обдумал и решил назначить повторное слушание, поскольку правильнее было бы, чтобы ответственность доктора подтвердили присяжные. Даже Франч поразился, ведь во время слушания судья проявил к его доводам абсолютную глухоту, когда он требовал этого же самого. Итак, нам светило повторное слушание, но уже с присяжными. Когда я уходил, судебный пристав, отличный парень Рей Зан, многозначительно посмотрел на меня и покачал головой. И вот только после этого мы с Мортоном, двое тупиц, начали кумекать. Черт возьми, Мортон, ты думаешь, он хочет денег? Ага, Робби, я думаю, ему захотелось немножко денег. Кто-то же должен финансировать его новую светскую жизнь. Мы разошлись, а на следующее утро Мортон приходит ко мне и говорит: «Нет. Это исключено. Я на такое никогда не пойду. Никогда». Оказывается, он всю ночь не спал. Я пытался его уговорить, но куда там! Мортон разражался бранью целых три раза. Для него это запредельный рекорд. Я пытался его успокоить, но он вырвался и убежал, напоследок крикнув, что, мол, лучше тюрьма, чем это. Вот такой он, Мортон! Нервы как спагетти. Не поверите, когда он впервые попал на судебное заседание, то от напряжения упал в обморок. В общем, весь груз лег на меня. А теперь скажите, что я должен был делать? Только не цитируйте Конфуция. Скажите так, чтобы это имело отношение к реальной жизни. Мне отказаться от заработка в четыреста девяносто с чем-то тысяч долларов, пойти домой и начать собирать вещи? Я должен был заявить родителям искалеченного младенца, мол, простите, я вас напрасно обнадежил, принял ЛСД, и мне этот миллион баксов просто померещился? Сколько часов, как вы думаете, они стали бы размышлять, прежде чем нанять нормального адвоката, слову которого можно было бы верить? Понимаю, мне следовало бы позвонить в ФБР. Верно? И во что бы это, черт возьми, обошлось дяде Мортона, который хотел нам помочь? А мы сами? В этом городе доносчиков никто не любит. Независимо от согласия Мортона, ответ мог быть только один. Но теперь надо было решить технический вопрос. Это ведь как давать на чай в Европе. Сколько дать, чтобы было достаточно? И как конкретно сделать? Действительно комичная ситуация. Я думаю, в колледже необходимо ввести курс, как давать взятки. Он очень нужен. В общем, я иду в банк, обналичиваю чек на девять тысяч, потому что если берешь свыше десяти, то они сообщают в федеральное налоговое управление. Кладу деньги в конверт с новым ходатайством и передаю через судебного пристава, Рея. И надо же, у меня тогда во рту так пересохло, что я не сумел даже послюнить конверт. И все размышлял, что, черт возьми, сказать, если окажется, что я понял неправильно? Ой, извините, это я случайно, хотел положить деньги в банк и перепутал конверт? Я заклеил его таким количеством пленки, что вскрывать его, наверное, пришлось с помощью динамита, и говорю: «Пожалуйста, вручите это судье Гаерфойлу лично в руки, а на словах передайте, что я извиняюсь за недоразумение». Потом иду в другой кабинет по делу, а когда выхожу, вижу, судебный пристав Рей Зан ждет в коридоре. Глаза серьезные-серьезные. Он молча следует за мной метров тридцать, и, клянусь, вы бы услышали, как хлюпают мои носки. Рей трогает меня за плечо и шепчет: «В следующий раз не забудьте кое-что и на мою долю». И протягивает подписанное Хоумером предписание об утверждении нашего соглашения с Франчем и закрытии дела.
Фивор потеребил свою изысканную прическу. Чувствовалось, что и через десять лет это все еще живо в его памяти.
— Вот как было! Мортону пришлось рассказать байку о том, будто Гаерфойл, кажется, понял, что мы подадим апелляцию с требованием, чтобы дело передали другому судье, и пошел на попятный. Я отправился засвидетельствовать почтение приспешникам Брендана, составляющим его почетный караул, Ролло Косицу и Сигу Милаки. Когда я уходил, Сиг говорит: «Если у тебя появится какое-нибудь особое дело, вроде этого, звони мне». Именно так с тех пор я и поступал.
Робби пожал плечами, намекая, что все последующее было неизбежно, и снова посмотрел на нас, чтобы оценить, как мы восприняли его рассказ. Я попросил его сходить за кофе.
— Насчет Мортона это все сказки! — бросил Сеннетт, когда Робби скрылся за дверью.
Я захлопал ресницами, пытаясь симулировать удивление, хотя, конечно, прежде чем привести своего клиента сюда, предварительно произвел по этому поводу дознание. Робби Фивор клялся, будто десять лет Диннерштайн оставался в абсолютном неведении по поводу таких дел, а это его любящему дяде, Брендану Туи, нравилось. Еще бы, как партнер Мортон получал половину дохода от коррупционных махинаций дяди, но ничем ни рисковал. С судьями расплачивался только Робби.
Он утверждал, будто Мортон даже пребывал в заблуждении относительно назначения тайного счета в банке «Ривер». Дело в том, что существуют профессии, представители которых, например медсестры, менеджеры похоронных бюро, копы, могут порекомендовать пострадавшему, желающему получить через суд компенсацию за причиненный ущерб, соответствующего адвоката. Этические правила не позволяют адвокату из своего гонорара официально выплачивать вознаграждение лицам неюридических профессий, но медсестра или коп, протянувшие пострадавшему визитную карточку Робби, в любом случае должны получить свое, и он поступал так же, как и другие адвокаты, занимающиеся личным ущербом. То есть платил за то, что они не забыли вовремя дать кому-то номер его телефона. Иначе в следующий раз они обязательно забудут. Вот как объяснил Робби Мортону, куда идут наличные со счета в банке «Ривер» (и некоторая их часть действительно шла на эти цели). Какие у Мортона в связи с этим могли случиться неприятности? В самом крайнем случае, его могла привлечь к ответственности специальная комиссия, ведающая лицензированием адвокатов, за содействие в совершении этих махинаций (выплат указанным лицам), если бы, конечно, ей об этом стало известно, но тот факт, что Робби все брал на себя, защищал Диннерштайна от уголовного преследования, по крайней мере, в нашем штате. Его даже нельзя было привлечь за уклонение от уплаты налогов, поскольку Робби, по его словам, заставил Мортона поверить, будто доход, который они не указывали в декларации, уходил на эти вообще-то незаконные, но необходимые выплаты. Стэну все казалось слишком уж гладким.
— Джордж, он покрывает своего партнера, а это преступление. Даже если мы о чем-либо и договоримся, но у меня появятся свидетельства того, что твой Робби врет, он прямым ходом отправится в арестантскую камеру.
Я знал Мортона Диннерштайна почти так же хорошо, как и Фивора, в том смысле, что наше знакомство было исключительно шапочным. Встречался с ним время от времени в здании «Лесюэр». Вот и все. В соответствии с тем, как я представлял их отношения, Мортон в дуэте играл роль эрудита. Составлял исковые заявления и апелляционные ходатайства, копался в архивах, а Робби пахал в суде. Между прочим, в адвокатской практике подобный симбиоз далеко не редкость. В отличие от Стэна, я вовсе не был уверен, что Робби просто покрывает друга, рискуя попасть в тюрьму. Дело в том, что Мортон в некотором роде выглядел существом не от мира сего. Голова в мелких завитушках редковатых белокурых волос, среди них, как сорняки на грядке, кое-где выступали небольшие вихры. Он заметно прихрамывал, а говорил мягко, чуть заикаясь, делая длинные паузы, во время которых интенсивно моргал, подыскивая нужно слово. Мне Мортон представлялся человеком простодушным и бесхитростным, а если учесть, что они с Робби дружат с раннего детства, то почему бы не предположить, что Фивор говорит правду. Я попытался убедить в этом Сеннетта, но безрезультатно.
Ему в рассказе Робби не понравилось еще и то, что тот вроде бы напрямую никогда с Бренданом Туи дел не вел. Только догадывался, что судьи действуют по указке Туи. Он мельком слышал, будто Брендан берет «комиссионные», то есть свою долю из того, что судьи получают от Робби и некоторых других доверенных адвокатов. Деньги передают двое вассалов, организовавшие непроницаемый барьер между Бренданом и всеми остальными. Это Ролло Косиц, которого Туи назначил своим главным судебным приставом, и Сиг Милаки, коп. Он был напарником Брендана во времена, когда тот служил в полиции. Поэтому до Брендана Сеннетт мог добраться только через них или кого-либо еще, с кем будет иметь дело Фивор.
— Поверьте мне, Стэн, — сказал Робби, вернувшись в номер, — возможно, вы сильно ненавидите Брендана, но по этому пункту вам придется встать за мной в очередь. Я знаю его всю свою жизнь и имею на него огромный зуб. Да, Мортон мой друг, но вы думаете, я счастлив тем, в какое дерьмо меня посадил Брендан Туи? Хотя у него есть люди, способные отрезать мой язык и носить его вместо галстука, я бы все равно с радостью сдал его вам. Но не имею возможности. Брендан — чрезвычайно хитрая и осторожная бестия. Вы хотите его поймать? В добрый путь.
Похоже, такой поворот в разговоре Сеннетту очень понравился. Его глаза на мгновение вспыхнули, как обычно, когда он встречал серьезного противника. Затем кивком он предложил Робби продолжить рассказ. В течение многих лет тот передавал «пасы» (это так у него называлось) очень многим судьям и о каждом случае сохранил живое воспоминание. Он поведал о конвертах с наличными, переходивших из его рук в руки различных коммивояжеров в мужских туалетах кафетериев и таверн, в машинах, кабинах лифтов и прочих местах. С самими судьями для этих целей он встречался намного реже. Мой друг федеральный прокурор, конечно, подозревал, что Робби покрывает Мортона, но, несмотря на это, а также на разочарование, что Робби не может привести его прямо к Туи, я видел, что он весь светится восторгом, однако пытается его скрыть за привычной маской напряженной сдержанности.
— А теперь скажите, — спросил он Фивора почти в самом конце встречи, — вы можете продолжить делать «пасы»? Я имею в виду, если мы оставим вас на свободе, и вы будете работать, как обычно, и все будет выглядеть таким же, как всегда, вы согласны носить под одеждой записывающую аппаратуру в те моменты, когда станете совершать платежи?
Мы понимали, что рано или поздно данный вопрос прозвучит. Это была крупная фишка, которую Фивор мог выложить на стол, когда будет решаться вопрос о тюрьме. Но когда это предложение было высказано вслух, Робби ухватился за свой длинный подбородок и задумался. Несколько последних вечеров мы провели вместе, и он много распространялся насчет Сеннетта и его ужасной тактики, признавался, как страдает от жестокой дилеммы, перед которой поставлен. Но теперь я увидел, что Робби уже принял решение. Вскоре я узнал, что таково свойство его натуры. Робби Фивор подался вперед, посмотрел в глаза сначала федеральному прокурору, затем присланному из столицы специальному агенту ФБР и спокойно промолвил:
— А разве у меня есть выбор?
4
Странная штука, когда власти договариваются о сотрудничестве в обмен на смягчение приговора с индивидуумом, уличенным в некоей преступной деятельности. Если перефразировать цитату из Толстого о несчастливых семьях, то можно сказать, что при этом каждый фигурант несчастен по-своему. Фивор, я думал, будет страдать от потери адвокатской лицензии, но мой клиент, не в пример большинству адвокатов, каких я в разное время представлял, с этим примирился и, кажется, не очень переживал. Впрочем, поскольку он признался в подкупе судей, эта кара была для него неизбежной. Но Робби Фивор страдал, опасаясь потерять свою мошну немалых размеров (он за эти годы изрядно разбогател), страстно желал избежать конфискации, надеясь отделаться минимальным штрафом. Ну и, разумеется, боялся попасть в тюрьму, главным образом из-за того, что тогда у него не будет возможности находиться с женой во время ее угасания.