Страница:
- А ведь верно, - оживился Вашингтон, - я об этом не подумал. Вновь избранный сенатор - это сила, что и говорить.
- Ну, конечно, сила. Такова уж природа человеческая. Взять хотя бы меня. Когда мы только что приехали в Вашингтон, меня называли и мистер Селлерс, и майор Селлерс, и капитан Селлерс, - и ни один человек почему-то не мог запомнить, кто же я такой на самом деле; а как только наш законопроект прошел в конгрессе, так я сразу стал полковник Селлерс, - и теперь, будь спокоен, никто не ошибется. И всяк старается мне угодить. И что я ни скажу - это замечательно, сэр, прямо замечательно! Как видно, я уже теперь не говорю ни одного неостроумного слова. Только и слышно: "Приходите к нам обедать, полковник!"; "Почему вы нас никогда не навестите, полковник?" Полковник сказал то, полковник сказал это. "А знаете, такой-то сделал то-то, - да-да, чистая правда, мой муж слышал это от самого полковника Селлерса!" Понимаешь, в чем тут штука? Но вот сенат прервал работу, и наш грандиозный законопроект повис в воздухе, - и черт меня дери, если я не оказался просто-напросто "стариной Селлерсом". А на прошлой неделе палата приняла его в третьем чтении, - и теперь я опять полковник; и если бы мне пришлось съесть все обеды, на которые меня приглашают, через две недели я бы, пожалуй, лопнул.
- Любопытно, кем-то вы станете завтра, полковник, когда президент подпишет наш закон?
- Генералом, сэр! Генералом, вне всякого сомнения. Да, сэр, завтра только и будет слышно: "Разрешите вас поздравить, генерал! Вы совершили подвиг, генерал, вы совершили подвиг во имя бедных негров!", "Джентльмены, позвольте представить вам моего друга, генерала Селлерса, друга и благодетеля бедных негров!". Да провалиться мне на этом месте, если в газетах не станут писать: "Вчера вечером в наш город прибыл генерал Селлерс с сопровождающими его лицами и остановился на Пятой авеню! Генерал изволил принять приглашение на банкет, устроенный Космополитенклубом в его честь!" Вот увидишь, начнут цитировать высказывания генерала Селлерса по разным вопросам. И уж поверь, мнение генерала Селлерса насчет того, следует ли возбудить новый процесс и применить habeas corpus по делу несчастной мисс Хокинс, тоже будет кое-что значить в высоких сферах.
- А я хочу первым пожать вашу честную руку и приветствовать вас соответственно вашему новому чину и званию, и я хочу сделать это теперь же, генерал! - воскликнул Вашингтон, стискивая руку Селлерса и глядя на него с восторженной нежностью.
Полковник был тронут и в то же время доволен и горд - это ясно выразилось на его лице.
Вскоре после утреннего завтрака начали приходить телеграммы. Первая, подписанная Брэмом, гласила:
"Без сомнения, приговор будет вынесен сегодня. Каков бы он ни был, позаботьтесь о том, чтобы мы в случае надобности могли немедленно предпринять любые дальнейшие шаги".
- Вот это деловой разговор, - сказал Селлерс. - Замечательный малый этот Брэм! Единственный человек в Нью-Йорке, который меня сразу понял; он мне потом сам так прямо и сказал.
Следующая телеграмма была от Дилуорти:
"Привлек на свою сторону не только непреклонного, но через его посредство еще человек десять из оппозиции. Буду вновь избран сегодня подавляющим большинством".
- Превосходно! - сказал полковник. - У этого человека необычайный организаторский талант. Он хотел, чтобы я поехал с ним туда и помог все это устроить, но я сказал: "Нет, Дилуорти, я в любую минуту могу понадобиться здесь и Лоре и нашему законопроекту. Но вы и сами настоящий гений по организаторской части, - сказал я, и не ошибся. - Действуйте смелей, сказал я, - вы отлично управитесь". И он управился. Но меня тут не за что хвалить, если я и подбавил ему храбрости, так это только помогло ему выиграть сражение, но сражался-то он, а не я. Он завоевал на свою сторону Нобла, - я считаю, что это блестящий дипломатический ход, сэр, просто блестящий!
Вскоре пришло новое известие из Нью-Йорка:
"Присяжные все еще совещаются. Лора спокойна и тверда, как статуя. Слухи, будто присяжные признали ее виновной, ложны и преждевременны".
Вашингтон побелел, у него перехватило дыхание.
- Преждевременны! - выговорил он наконец. - Выходит, все они ждут обвинительного приговора!
Он и сам ждал того же, но у него не хватало мужества высказать это вслух. Он готовился к худшему, но, сколько ни готовился, довольно было намека на то, что Лору могут осудить, - и он весь помертвел.
Друзья начинали терять терпение; телеграммы ползли, как черепахи; впрочем, такая тревога снедала обоих, что даже и молния небесная показалась бы им медлительной. Они шагали из угла в угол, изредка перекидывались бессвязными словами и прислушивались, не звонят ли у двери. Телеграмма следовала за телеграммой. Все еще ничего нового. Наконец пришло еще одно известие, всего две строчки:
"После краткого перерыва заседание суда возобновилось. Присяжные готовы огласить приговор".
- Господи, скорей бы уж конец! - вырвалось у Вашингтона. - Эта неизвестность хуже смерти!
Потом пришла еще телеграмма:
"Опять заминка. Присяжные просят небольшой отсрочки и дополнительных инструкций".
- Мученье, что и говорить, - произнес полковник и, помедлив, прибавил: - Что-то Дилуорти молчит, уже два часа от него ни словечка. Хоть бы от него получить телеграмму - все-таки лучше, чем ничего.
Они ждали еще двадцать минут, и каждая казалась часом.
- Пойдемте! - сказал Вашингтон. - Я не в силах ждать, пока посыльный приплетется сюда. Пойдем в ложу прессы, мы встретим его по дороге.
Проходя по улице, они увидели, что перед редакцией газеты, на доске объявлений, только что вывесили крупно отпечатанный бюллетень и перед ним уже собирается жадная до новостей толпа. Вашингтон и полковник поспешили туда и прочли:
"Неслыханная сенсация! Потрясающие вести из Мирной Обители! Во время выборов сенатора Соединенных Штатов, когда члены законодательного собрания готовы были приступить к голосованию, поднялся мистер Нобл и, выйдя вперед, положил на стол председателя пакет. "Здесь, - сказал он, - семь тысяч долларов в банковых билетах, их вручил мне вчера в полночь у себя в спальне сенатор Дилуорти, с тем чтобы я отдал ему свой голос. Я прошу председателя пересчитать деньги и употребить их на оплату издержек по судебному преследованию этого гнусного негодяя за подкуп". Все присутствующие лишились дара речи, пораженные изумлением и ужасом. Нобл сказал далее, что у пятидесяти человек, из числа собравшихся здесь, в кармане лежат деньги, полученные от Дилуорти в уплату за их голоса. Затем, при небывалом общем волнении, проведено было голосование, сенатором избран Дж. У. Смит, Дилуорти не получил ни одного голоса! НОБЛ НАМЕРЕН СДЕЛАТЬ НОВЫЕ РАЗОБЛАЧЕНИЯ, УБИЙСТВЕННЫЕ ДЛЯ ДИЛУОРТИ И НЕКОТОРЫХ ВЫДВИНУТЫХ ИМ ЗАКОНОПРОЕКТОВ, ОБСУЖДАЮЩИХСЯ В НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ В КОНГРЕССЕ".
- Боже праведный! - воскликнул полковник.
- В сенат! - сказал Вашингтон. - Летим!
И они полетели. Но их далеко опередили мальчишки-газетчики с только что оттиснутыми экстренными выпусками, посвященными этой потрясающей новости.
Любопытное зрелище ожидало их в Капитолии: у каждого сенатора в руках был экстренный выпуск газеты, и все читали его с таким видом, как будто он сообщал о конце света. Никто не обращал ни малейшего внимания на оратора.
Секретарь как раз начинал громким голосом читать следующий пункт повестки дня:
- Законопроект-номер-четыре-тысячи-двести-тридцать-один. Об-основании-и утверждении-промышленно-го-университета-в-Буграх! Принят-сенатом-в-первом-ивтором-чтении! Рассмотрен-комиссией-включен-в-порядок-дня - юридически-оформлен-и-представлен-к-третье-му-и-последнему-чтению!
Председатель. Объявляю третье чтение законопроекта!
У обоих друзей затряслись поджилки. Сенаторы побросали газеты, и каждый шепнул словечко на ухо соседу. Застучал председательский молоток, водворяя тишину, и началось поименное голосование. Вашингтон бледнел и слабел с каждой минутой, словно кровь по капле вытекала из его жил, и когда выкрикнуто было имя последнего по списку сенатора и прозвучал его ответ, Вашингтон весь поник, уронил голову на грудь. Бой дан, долгая борьба кончена. И вот он - нищий. Законопроект не получил ни единого голоса!
Полковник Селлерс и сам был как громом поражен, у него чуть не отнялись руки и ноги. Но кто мог бы размышлять о собственных бедах, видя сраженного горем Вашингтона! Полковник помог ему встать и чуть не на руках дотащил до кареты. Всю дорогу Вашингтон стонал и плакал, припав к плечу друга. Полковник изо всех сил, насколько это было возможно в столь тяжкий час, старался подбодрить его, но тщетно. Вашингтон всецело предался отчаянию.
- Все кончено, - твердил он, - кончено навсегда. Теперь нам придется просить милостыню. Никогда нам не оправиться от такого удара. Это была наша последняя надежда, и вот все рухнуло! Лору повесят! Господи боже мой, ее повесят! Бедная девочка, теперь ее не спасти... Ох, лучше бы меня казнили вместо нее!
Когда они приехали домой, Вашингтон упал в кресло, закрыл лицо руками и горько разрыдался. Полковник не знал, как быть и что делать. Тут в дверь постучали, и горничная подала ему телеграмму, доставленную в их отсутствие.
Полковник вскрыл телеграмму и громовым голосом прочел:
"Присяжные оправдали. Лора свободна!"
ГЛАВА XXVII
ПРИГОВОР. ЛОРА ОПРАВДАНА
gildag19.gif*
______________
* Черного от белого не отличишь; иными словами: кто прав, кто виноват, не разберешь (китайск.).
Papel y tinta у росо justicia*.
______________
* Бумага, чернила - и ни на грош справедливости (испанск.).
В то утро, когда ожидался приговор, зал суда был набит битком, как и во все дни процесса, той же толпой, что все время с таким напряженным интересом следила за ходом дела.
Бывает в каждом судебном процессе волнующая минута - ею больше всего наслаждается завсегдатай-любитель и ни за что на свете ее не пропустит. Это - мгновенье, когда старшина присяжных уже поднялся, чтобы объявить приговор, но ни одно слово еще не слетело с его уст, которыми вещает сама судьба.
Суд был в полном сборе и ждал. Присяжные на сей раз попались несговорчивые. Даже и сегодня утром они, эти разумные присяжные, задали судье новый вопрос.
Вопрос был такой: уверены ли доктора, что покойный не страдал никаким недугом, который вскоре свел бы его в могилу, если бы его и не застрелили? Видно, был среди присяжных такой, который желал доказать, что не зря он тут заседает, и старался найти более или менее подходящее решение, какое всегда выносят присяжные в уголовных процессах, - не на основе свидетельских показаний, а путем каких-то своих умозаключений, загадочных и непонятных.
Во время этой новой проволочки публика вела себя на редкость терпеливо, развлекаясь малейшим движением судьи, юристов и подсудимой. Мистер Брэм наравне с Лорой был предметом главного внимания зрителей. Помощники шерифа бились об заклад, ставя десять против одного, что присяжные не придут к единогласному решению.
Было уже далеко за полдень, когда объявили, что присяжные возвращаются в зал суда. Репортеры кинулись по местам и обратились в слух; судья, прокурор и защита также были на своих местах; зрители заволновались и нетерпеливо вытягивали шеи, чтоб лучше видеть. Присяжные вошли и остановились. Все стихло.
Судья. Джентльмены, пришли ли вы к единогласному решению?
Старшина присяжных. Да.
Судья. Каков же ваш приговор?
Старшина. НЕ ВИНОВНА.
В зале разразилась буря, и тщетно судья пытался смирить ее; гремели восторженные крики, проходила минута за минутой, но порядок все не восстанавливался. Толпа хлынула за барьер и окружила Лору; а она была спокойнее всех и поддерживала под руку свою старую мать, едва не лишившуюся чувств от счастья.
И тут разыгралась трогательная и прекрасная сцена, какой не нарисовать и самому дерзновенному воображению писателя, - волнующая сцена, делающая честь нашему веку, когда человечество пало так низко. В глазах всех женщин, присутствовавших в зале, героем дня был Брэм: он спас жизнь обвиняемой, и притом он такой красивый мужчина! Женщины больше не могли совладать со своими чувствами, которые так долго приходилось сдерживать. В порыве благодарности они кинулись к адвокату. Снова и снова они целовали его молодые и далеко уже не молодые, замужние дамы, пылкие девицы и вдовушки; они воспользовались случаем с трогательнейшей самоотверженностью; по выражению одной из вечерних газет, они "утопили его в поцелуях". Какое сладостное зрелище! И как сладостно будет через много-много лет вспоминать: "Я целовала Брэма!" А сам мистер Брэм принимал эту атаку любящих сердец, как истинный рыцарь, - храбро сносил поцелуи дурнушек и от души платил хорошеньким той же монетой.
Эта прелестная сценка и поныне известна в Нью-Йорке как "лобызание Брэма".
Когда буря поздравлений несколько утихла и порядок был восстановлен, судья О'Шонесси сказал, что теперь его долг позаботиться о надлежащем устройстве оправданной. Приговор присяжных не оставляет сомнений в том, что женщина эта не в своем уме и помешательство ее опасно для окружающих, а потому она не может быть оставлена на свободе.
- Ввиду этого, - сказал судья, - руководствуясь предписаниями закона и велениями здравого смысла, я передаю Лору Хокинс на попечение директора Государственной лечебницы для душевнобольных преступников, где она будет содержаться до тех пор, пока Главная инспекция по делам душевнобольных не распорядится выписать ее. Шериф, поручаю вам немедля приступить к исполнению этого приказа.
Лора была сражена. Она-то надеялась, что сейчас выйдет отсюда и вновь станет свободна как ветер, - и вдруг внезапный страшный удар! Миссис Хокинс дрожала, как в лихорадке. Лора безумна! И ее запрут вместе с сумасшедшими! Миссис Хокинс ничего подобного и в голову не приходило. Брэм сказал, что он тотчас заявит протест на основании habeas corpus.
Но судья считал себя обязанным исполнить свой долг, и закон есть закон. Ошеломленная нежданной бедой, не понимая, откуда она на них свалилась, миссис Хокинс беспомощно смотрела, как конвойный уводит Лору.
Не успела Лора опомниться, как ее препроводили на вокзал, а оттуда в лечебницу для помешанных преступников. И лишь оказавшись в этой огромной, мрачной обители безумия, Лора поняла весь ужас случившегося; лишь когда ее встретил добрый доктор и она прочитала сострадание в его взгляде и, едва попытавшись объяснить ему, что она вовсе не безумна, поняла по его лицу, что он все равно ей не поверит; лишь когда она шла через отделение, куда ее назначили, и увидела лица ужасных созданий, одновременно и преступных и безумных, - страшные лица, которые ей отныне суждено видеть каждый день, и когда ее заперли в крохотной пустой каморке с голыми стенами, которая отныне станет ей домом, - лишь тогда силы оставили ее. Едва ушла обыскавшая ее надзирательница и Лора осталась одна, она упала на кровать и хотела было собраться с мыслями, но они проносились в мозгу беспорядочным вихрем. Ей вспомнилась речь Брэма, вспомнились свидетели, утверждавшие, что она помешана. Неужели это правда? И уж во всяком случае, если она останется здесь, среди этих чудовищ, она и впрямь сойдет с ума. Нет, лучше умереть, чем медленно терять рассудок здесь, в заточении...
Да простит нас читатель. То, что мы сейчас описали, очень далеко от истины. Но так непременно случилось бы в романе. Будь наша книга плодом вымысла, а не добросовестным описанием действительных событий, мы не осмелились бы поступить с Лорой по-иному. Этого требовало бы истинное искусство и простейшее уважение к законам драмы. Романисту, который предоставил бы безумной убийце разгуливать на свободе, не уйти от всеобщего осуждения. И притом безопасность общества, достоинство уголовного суда, то, что мы называем нашей современной цивилизацией, - все требовало бы, чтобы с Лорой поступили именно так, как описано нами выше. Иностранцам, читающим эту печальную повесть, останется непонятна всякая иная развязка.
Но книга наша не вымысел, а глубоко правдивая история. Не существует такого закона и таких обычаев, на которые сослался бы почтенный судья в романе; а если бы они и существовали, его честь судья О'Шонесси вряд ли вспомнил бы о них. Не существует лечебницы для душевнобольных преступников, и нет государственной комиссии по делам помешанных. А что на самом деле произошло в зале суда, когда буря восторгов поутихла, о том проницательный читатель сейчас узнает.
В сопровождении матери и друзей, слыша со всех сторон поздравления и приветственные клики, Лора вышла из здания суда, села в карету и покатила. Как радует солнечный свет, как веселит душу свобода! И крики толпы, летящие вдогонку, разве не знак общего одобрения и любви? Разве она не героиня дня?
Лора приехала к себе в отель исполненная торжества и презрения к обществу, над которым она одержала победу, пользуясь его же оружием.
Миссис Хокинс не разделяла этих чувств: слишком долго терзалась она сознанием позора и мучительной тревогой.
- Слава богу, Лора, теперь все позади, - сказала она. - Наконец-то мы уедем из этого постылого Нью-Йорка. Едем скорее домой!
- Мама, - возразила Лора, и голос ее не лишен был нежности, - я не могу поехать с тобой. Не плачь, не надо. Я не могу вернуться к прежней жизни.
Миссис Хокинс залилась слезами. Это было для нее, пожалуй, самым жестоким ударом, ибо она хоть и смутно, но все же понимала, что может получиться, если Лору предоставить самой себе.
- Нет, мама. Ты была для меня всем на свете, ты знаешь, как я тебя люблю. Но я не могу вернуться домой.
Посыльный принес телеграмму. Лора вскрыла ее и прочла:
"Законопроект провалился. Дилуорти пал.
Подпись: Вашингтон".
Буквы поплыли у Лоры перед глазами. Но уже в следующее мгновенье глаза ее метнули пламя. Она протянула телеграмму матери и сказала с горечью:
- Весь мир против меня. Что ж, пусть так! А я - против него!
- Это жестокое разочарование для тебя и для Вашингтона, - сказала миссис Хокинс; для нее самой теперь не так уж много значило еще одно лишнее горе. - Но мы должны перенести его со смирением.
- Со смирением! - презрительно повторила Лора. - Я всю жизнь смирялась, а судьба всегда была мне врагом.
В дверь постучали, и горничная доложила, что какой-то джентльмен желает видеть мисс Хокинс. Она подала Лоре карточку, на которой стояло: "Дж. Адольф Гриллер".
- Не знаю такого, - сказала Лора. - Вероятно, он приехал из Вашингтона. Проводите его сюда.
Вошел Гриллер. Он был небольшого роста, одет кое-как; нос, подбородок и особенно кадык торчали острыми углами, голос звучал доверительно; глядя на этого человека, можно было подумать, что у него рыбья кровь: гладко прилизанные волосы, вялая рука, не отвечающая на пожатие, во всех повадках приниженность, робость, чуть не раболепие. Он был воплощенная фальшь, ибо, хотя в его внешности все как бы старалось уверить вас, что перед вами жалкое ничтожество, неумное и беспомощное, на самом деле у Гриллера хватало соображения, чтобы обдумать в подробностях самое грандиозное предприятие, и энергии, чтобы его осуществить. Такая шла о нем слава, и он ее вполне заслужил.
- Я пришел к вам по делу, мисс Хокинс, - мягко начал он. - Вам передали мою карточку?
Лора наклонила голову.
С той же мягкой вкрадчивостью мистер Гриллер промурлыкал:
- Тогда позвольте перейти к делу. Я человек деловой. Я устроитель публичных лекций, мисс Хокинс, и как только я узнал, что вас оправдали, мне пришло в голову, что чем раньше мы с вами побеседуем, тем выгоднее для обеих сторон.
- Я вас не понимаю, сэр, - холодно сказала Лора.
- Вот как? Видите ли, мисс Хокинс, вам очень повезло. Если вы вступите на это поприще под покровительством опытного наставника, успех вам обеспечен.
- Но я никогда не читала лекций, сэр, мне не о чем читать, и я понятия не имею, как это делается.
- О, не важно, это не имеет значения. Для того чтобы читать публичные лекции, совершенно не обязательно уменье. А уж когда имя женщины прогремело по всей Америке и когда она вдобавок еще и красива, - поверьте, у нее найдутся толпы слушателей.
- Но о чем я стану им говорить? - спросила Лора, поневоле чувствуя, что это становится и любопытно и забавно.
- О чем? О женщинах... да, я думаю, что-нибудь такое о женском вопросе... семейная жизнь, судьба женщины, что-нибудь в этом роде. Назовите вашу лекцию "Откровенные признания женщины" - вот недурное название. Лучше и желать нечего. Я готов предложить вам гонорар, мисс Хокинс, щедрый гонорар - двенадцать тысяч долларов за тридцать лекций.
Лора задумалась. Почему бы и нет, спрашивала она себя. Будет занятие, будут деньги. Должна же она что-то делать.
- Я подумаю и скоро дам вам ответ. Впрочем, мало вероятно, чтобы я... во всяком случае, не будем больше говорить об этом сейчас.
- Помните, мисс Хокинс, мы можем и опоздать. Публика непостоянна, завтра ее любопытство привлечет кто-нибудь другой. Всего вам наилучшего.
С окончанием процесса над Лорой Гарри Брайерли оказался на свободе и мог наконец отправиться на побережье Тихого океана, его призывали туда важные дела, о которых было уже столько разговоров. Какие именно дела - на этот счет он даже в беседах с Филипом ограничивался туманными намеками.
- Секрет, мой друг, - говорил он. - Просто мы тут обмозговали одну штучку. Могу только сказать тебе, что это пограндиознее миссурийского плана, и притом дело верное. Я за одну только свою долю и полмиллиона не взял бы. И тебе это тоже кое-что даст, Фил. Я тебе потом напишу.
Несколько месяцев спустя он действительно написал Филипу. Перспективы блестящие, но надо еще подождать. А пока не может ли Фил дать ему взаймы сотню долларов, месяца, скажем, на три?
Филип сразу после суда поспешил вернуться в Филадельфию, а едва началась весна, кинулся в Илион и на деньги, взятые у сквайра Монтегю, нанял рабочих. Его одолевали заботы и тревоги. Прежде всего, Руфь работает в больнице сверх сил, - надо лезть из кожи вон, лишь бы она больше так не мучилась и не надрывалась. Угнетали его все возраставшие долги. Да еще ему чудилось, будто он единственный виновник разоренья Боултонов, он навлекает беды и несчастья на всех, кто бы ни оказался рядом! И он работал день за днем, неделю за неделей, мучимый лихорадочным нетерпением.
Молить небеса, чтобы они послали ему удачу? Но это будет грех и нечестие, думал Филип. Позволено ли просить бога благословить труд, который, в сущности, и не труд, а только авантюра? И, однако, каждый день, взывая к небу, сей не слишком последовательный и во многом грешный христианин горячо молился за Руфь, и за все семейство Боултонов, и за всех, кого он любил и кто верил в него. Да не станет он причиною их несчастья, да не останется горьким неудачником.
С тех пор как этот молодой человек покинул родной дом и пустился в большой мир, он совершил кое-какие поступки, которые предпочел бы сохранить в тайне от матери и о которых не решился бы рассказать Руфи. В известном возрасте безусые юнцы нередко боятся, как бы их не назвали молокососами, а приятели Филипа подчас бывали не таковы, каких выбрали бы для него авторы сей правдивой повести или каких, став постарше, он сам сумел бы выбрать. К примеру, кажется просто непостижимым, почему судьба его так тесно связана с судьбой его однокашника Генри Брайерли.
Однако надо отдать справедливость Филипу: в какое общество он ни попадал, он не стыдился твердо следовать правилам, внушенным ему матерью, и ни насмешки, ни удивленные взгляды не могли отвратить его от привычек, усвоенных с младенческих лет. Даже легкомысленный Гарри относился к этому с уважением, и, может быть, это было одной из причин, почему и Гарри и все, кто знал Филипа, верили ему без оглядки. И, однако, мы вынуждены признать, что Филип не производил на людей впечатления очень уж серьезного молодого человека и никто не считал, что он не способен поддаться искушению. Кому нужен идеальный герой, тот пусть ищет его где-нибудь в другом месте.
Расставанье Лоры с матерью было мучительно для обеих. Так два друга расстаются на бескрайней равнине - одному предстоит путь на закат, а другому на восход, и оба понимают, что отныне с каждым шагом они будут все дальше и дальше друг от друга.
- Ну, конечно, сила. Такова уж природа человеческая. Взять хотя бы меня. Когда мы только что приехали в Вашингтон, меня называли и мистер Селлерс, и майор Селлерс, и капитан Селлерс, - и ни один человек почему-то не мог запомнить, кто же я такой на самом деле; а как только наш законопроект прошел в конгрессе, так я сразу стал полковник Селлерс, - и теперь, будь спокоен, никто не ошибется. И всяк старается мне угодить. И что я ни скажу - это замечательно, сэр, прямо замечательно! Как видно, я уже теперь не говорю ни одного неостроумного слова. Только и слышно: "Приходите к нам обедать, полковник!"; "Почему вы нас никогда не навестите, полковник?" Полковник сказал то, полковник сказал это. "А знаете, такой-то сделал то-то, - да-да, чистая правда, мой муж слышал это от самого полковника Селлерса!" Понимаешь, в чем тут штука? Но вот сенат прервал работу, и наш грандиозный законопроект повис в воздухе, - и черт меня дери, если я не оказался просто-напросто "стариной Селлерсом". А на прошлой неделе палата приняла его в третьем чтении, - и теперь я опять полковник; и если бы мне пришлось съесть все обеды, на которые меня приглашают, через две недели я бы, пожалуй, лопнул.
- Любопытно, кем-то вы станете завтра, полковник, когда президент подпишет наш закон?
- Генералом, сэр! Генералом, вне всякого сомнения. Да, сэр, завтра только и будет слышно: "Разрешите вас поздравить, генерал! Вы совершили подвиг, генерал, вы совершили подвиг во имя бедных негров!", "Джентльмены, позвольте представить вам моего друга, генерала Селлерса, друга и благодетеля бедных негров!". Да провалиться мне на этом месте, если в газетах не станут писать: "Вчера вечером в наш город прибыл генерал Селлерс с сопровождающими его лицами и остановился на Пятой авеню! Генерал изволил принять приглашение на банкет, устроенный Космополитенклубом в его честь!" Вот увидишь, начнут цитировать высказывания генерала Селлерса по разным вопросам. И уж поверь, мнение генерала Селлерса насчет того, следует ли возбудить новый процесс и применить habeas corpus по делу несчастной мисс Хокинс, тоже будет кое-что значить в высоких сферах.
- А я хочу первым пожать вашу честную руку и приветствовать вас соответственно вашему новому чину и званию, и я хочу сделать это теперь же, генерал! - воскликнул Вашингтон, стискивая руку Селлерса и глядя на него с восторженной нежностью.
Полковник был тронут и в то же время доволен и горд - это ясно выразилось на его лице.
Вскоре после утреннего завтрака начали приходить телеграммы. Первая, подписанная Брэмом, гласила:
"Без сомнения, приговор будет вынесен сегодня. Каков бы он ни был, позаботьтесь о том, чтобы мы в случае надобности могли немедленно предпринять любые дальнейшие шаги".
- Вот это деловой разговор, - сказал Селлерс. - Замечательный малый этот Брэм! Единственный человек в Нью-Йорке, который меня сразу понял; он мне потом сам так прямо и сказал.
Следующая телеграмма была от Дилуорти:
"Привлек на свою сторону не только непреклонного, но через его посредство еще человек десять из оппозиции. Буду вновь избран сегодня подавляющим большинством".
- Превосходно! - сказал полковник. - У этого человека необычайный организаторский талант. Он хотел, чтобы я поехал с ним туда и помог все это устроить, но я сказал: "Нет, Дилуорти, я в любую минуту могу понадобиться здесь и Лоре и нашему законопроекту. Но вы и сами настоящий гений по организаторской части, - сказал я, и не ошибся. - Действуйте смелей, сказал я, - вы отлично управитесь". И он управился. Но меня тут не за что хвалить, если я и подбавил ему храбрости, так это только помогло ему выиграть сражение, но сражался-то он, а не я. Он завоевал на свою сторону Нобла, - я считаю, что это блестящий дипломатический ход, сэр, просто блестящий!
Вскоре пришло новое известие из Нью-Йорка:
"Присяжные все еще совещаются. Лора спокойна и тверда, как статуя. Слухи, будто присяжные признали ее виновной, ложны и преждевременны".
Вашингтон побелел, у него перехватило дыхание.
- Преждевременны! - выговорил он наконец. - Выходит, все они ждут обвинительного приговора!
Он и сам ждал того же, но у него не хватало мужества высказать это вслух. Он готовился к худшему, но, сколько ни готовился, довольно было намека на то, что Лору могут осудить, - и он весь помертвел.
Друзья начинали терять терпение; телеграммы ползли, как черепахи; впрочем, такая тревога снедала обоих, что даже и молния небесная показалась бы им медлительной. Они шагали из угла в угол, изредка перекидывались бессвязными словами и прислушивались, не звонят ли у двери. Телеграмма следовала за телеграммой. Все еще ничего нового. Наконец пришло еще одно известие, всего две строчки:
"После краткого перерыва заседание суда возобновилось. Присяжные готовы огласить приговор".
- Господи, скорей бы уж конец! - вырвалось у Вашингтона. - Эта неизвестность хуже смерти!
Потом пришла еще телеграмма:
"Опять заминка. Присяжные просят небольшой отсрочки и дополнительных инструкций".
- Мученье, что и говорить, - произнес полковник и, помедлив, прибавил: - Что-то Дилуорти молчит, уже два часа от него ни словечка. Хоть бы от него получить телеграмму - все-таки лучше, чем ничего.
Они ждали еще двадцать минут, и каждая казалась часом.
- Пойдемте! - сказал Вашингтон. - Я не в силах ждать, пока посыльный приплетется сюда. Пойдем в ложу прессы, мы встретим его по дороге.
Проходя по улице, они увидели, что перед редакцией газеты, на доске объявлений, только что вывесили крупно отпечатанный бюллетень и перед ним уже собирается жадная до новостей толпа. Вашингтон и полковник поспешили туда и прочли:
"Неслыханная сенсация! Потрясающие вести из Мирной Обители! Во время выборов сенатора Соединенных Штатов, когда члены законодательного собрания готовы были приступить к голосованию, поднялся мистер Нобл и, выйдя вперед, положил на стол председателя пакет. "Здесь, - сказал он, - семь тысяч долларов в банковых билетах, их вручил мне вчера в полночь у себя в спальне сенатор Дилуорти, с тем чтобы я отдал ему свой голос. Я прошу председателя пересчитать деньги и употребить их на оплату издержек по судебному преследованию этого гнусного негодяя за подкуп". Все присутствующие лишились дара речи, пораженные изумлением и ужасом. Нобл сказал далее, что у пятидесяти человек, из числа собравшихся здесь, в кармане лежат деньги, полученные от Дилуорти в уплату за их голоса. Затем, при небывалом общем волнении, проведено было голосование, сенатором избран Дж. У. Смит, Дилуорти не получил ни одного голоса! НОБЛ НАМЕРЕН СДЕЛАТЬ НОВЫЕ РАЗОБЛАЧЕНИЯ, УБИЙСТВЕННЫЕ ДЛЯ ДИЛУОРТИ И НЕКОТОРЫХ ВЫДВИНУТЫХ ИМ ЗАКОНОПРОЕКТОВ, ОБСУЖДАЮЩИХСЯ В НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ В КОНГРЕССЕ".
- Боже праведный! - воскликнул полковник.
- В сенат! - сказал Вашингтон. - Летим!
И они полетели. Но их далеко опередили мальчишки-газетчики с только что оттиснутыми экстренными выпусками, посвященными этой потрясающей новости.
Любопытное зрелище ожидало их в Капитолии: у каждого сенатора в руках был экстренный выпуск газеты, и все читали его с таким видом, как будто он сообщал о конце света. Никто не обращал ни малейшего внимания на оратора.
Секретарь как раз начинал громким голосом читать следующий пункт повестки дня:
- Законопроект-номер-четыре-тысячи-двести-тридцать-один. Об-основании-и утверждении-промышленно-го-университета-в-Буграх! Принят-сенатом-в-первом-ивтором-чтении! Рассмотрен-комиссией-включен-в-порядок-дня - юридически-оформлен-и-представлен-к-третье-му-и-последнему-чтению!
Председатель. Объявляю третье чтение законопроекта!
У обоих друзей затряслись поджилки. Сенаторы побросали газеты, и каждый шепнул словечко на ухо соседу. Застучал председательский молоток, водворяя тишину, и началось поименное голосование. Вашингтон бледнел и слабел с каждой минутой, словно кровь по капле вытекала из его жил, и когда выкрикнуто было имя последнего по списку сенатора и прозвучал его ответ, Вашингтон весь поник, уронил голову на грудь. Бой дан, долгая борьба кончена. И вот он - нищий. Законопроект не получил ни единого голоса!
Полковник Селлерс и сам был как громом поражен, у него чуть не отнялись руки и ноги. Но кто мог бы размышлять о собственных бедах, видя сраженного горем Вашингтона! Полковник помог ему встать и чуть не на руках дотащил до кареты. Всю дорогу Вашингтон стонал и плакал, припав к плечу друга. Полковник изо всех сил, насколько это было возможно в столь тяжкий час, старался подбодрить его, но тщетно. Вашингтон всецело предался отчаянию.
- Все кончено, - твердил он, - кончено навсегда. Теперь нам придется просить милостыню. Никогда нам не оправиться от такого удара. Это была наша последняя надежда, и вот все рухнуло! Лору повесят! Господи боже мой, ее повесят! Бедная девочка, теперь ее не спасти... Ох, лучше бы меня казнили вместо нее!
Когда они приехали домой, Вашингтон упал в кресло, закрыл лицо руками и горько разрыдался. Полковник не знал, как быть и что делать. Тут в дверь постучали, и горничная подала ему телеграмму, доставленную в их отсутствие.
Полковник вскрыл телеграмму и громовым голосом прочел:
"Присяжные оправдали. Лора свободна!"
ГЛАВА XXVII
ПРИГОВОР. ЛОРА ОПРАВДАНА
gildag19.gif*
______________
* Черного от белого не отличишь; иными словами: кто прав, кто виноват, не разберешь (китайск.).
Papel y tinta у росо justicia*.
______________
* Бумага, чернила - и ни на грош справедливости (испанск.).
В то утро, когда ожидался приговор, зал суда был набит битком, как и во все дни процесса, той же толпой, что все время с таким напряженным интересом следила за ходом дела.
Бывает в каждом судебном процессе волнующая минута - ею больше всего наслаждается завсегдатай-любитель и ни за что на свете ее не пропустит. Это - мгновенье, когда старшина присяжных уже поднялся, чтобы объявить приговор, но ни одно слово еще не слетело с его уст, которыми вещает сама судьба.
Суд был в полном сборе и ждал. Присяжные на сей раз попались несговорчивые. Даже и сегодня утром они, эти разумные присяжные, задали судье новый вопрос.
Вопрос был такой: уверены ли доктора, что покойный не страдал никаким недугом, который вскоре свел бы его в могилу, если бы его и не застрелили? Видно, был среди присяжных такой, который желал доказать, что не зря он тут заседает, и старался найти более или менее подходящее решение, какое всегда выносят присяжные в уголовных процессах, - не на основе свидетельских показаний, а путем каких-то своих умозаключений, загадочных и непонятных.
Во время этой новой проволочки публика вела себя на редкость терпеливо, развлекаясь малейшим движением судьи, юристов и подсудимой. Мистер Брэм наравне с Лорой был предметом главного внимания зрителей. Помощники шерифа бились об заклад, ставя десять против одного, что присяжные не придут к единогласному решению.
Было уже далеко за полдень, когда объявили, что присяжные возвращаются в зал суда. Репортеры кинулись по местам и обратились в слух; судья, прокурор и защита также были на своих местах; зрители заволновались и нетерпеливо вытягивали шеи, чтоб лучше видеть. Присяжные вошли и остановились. Все стихло.
Судья. Джентльмены, пришли ли вы к единогласному решению?
Старшина присяжных. Да.
Судья. Каков же ваш приговор?
Старшина. НЕ ВИНОВНА.
В зале разразилась буря, и тщетно судья пытался смирить ее; гремели восторженные крики, проходила минута за минутой, но порядок все не восстанавливался. Толпа хлынула за барьер и окружила Лору; а она была спокойнее всех и поддерживала под руку свою старую мать, едва не лишившуюся чувств от счастья.
И тут разыгралась трогательная и прекрасная сцена, какой не нарисовать и самому дерзновенному воображению писателя, - волнующая сцена, делающая честь нашему веку, когда человечество пало так низко. В глазах всех женщин, присутствовавших в зале, героем дня был Брэм: он спас жизнь обвиняемой, и притом он такой красивый мужчина! Женщины больше не могли совладать со своими чувствами, которые так долго приходилось сдерживать. В порыве благодарности они кинулись к адвокату. Снова и снова они целовали его молодые и далеко уже не молодые, замужние дамы, пылкие девицы и вдовушки; они воспользовались случаем с трогательнейшей самоотверженностью; по выражению одной из вечерних газет, они "утопили его в поцелуях". Какое сладостное зрелище! И как сладостно будет через много-много лет вспоминать: "Я целовала Брэма!" А сам мистер Брэм принимал эту атаку любящих сердец, как истинный рыцарь, - храбро сносил поцелуи дурнушек и от души платил хорошеньким той же монетой.
Эта прелестная сценка и поныне известна в Нью-Йорке как "лобызание Брэма".
Когда буря поздравлений несколько утихла и порядок был восстановлен, судья О'Шонесси сказал, что теперь его долг позаботиться о надлежащем устройстве оправданной. Приговор присяжных не оставляет сомнений в том, что женщина эта не в своем уме и помешательство ее опасно для окружающих, а потому она не может быть оставлена на свободе.
- Ввиду этого, - сказал судья, - руководствуясь предписаниями закона и велениями здравого смысла, я передаю Лору Хокинс на попечение директора Государственной лечебницы для душевнобольных преступников, где она будет содержаться до тех пор, пока Главная инспекция по делам душевнобольных не распорядится выписать ее. Шериф, поручаю вам немедля приступить к исполнению этого приказа.
Лора была сражена. Она-то надеялась, что сейчас выйдет отсюда и вновь станет свободна как ветер, - и вдруг внезапный страшный удар! Миссис Хокинс дрожала, как в лихорадке. Лора безумна! И ее запрут вместе с сумасшедшими! Миссис Хокинс ничего подобного и в голову не приходило. Брэм сказал, что он тотчас заявит протест на основании habeas corpus.
Но судья считал себя обязанным исполнить свой долг, и закон есть закон. Ошеломленная нежданной бедой, не понимая, откуда она на них свалилась, миссис Хокинс беспомощно смотрела, как конвойный уводит Лору.
Не успела Лора опомниться, как ее препроводили на вокзал, а оттуда в лечебницу для помешанных преступников. И лишь оказавшись в этой огромной, мрачной обители безумия, Лора поняла весь ужас случившегося; лишь когда ее встретил добрый доктор и она прочитала сострадание в его взгляде и, едва попытавшись объяснить ему, что она вовсе не безумна, поняла по его лицу, что он все равно ей не поверит; лишь когда она шла через отделение, куда ее назначили, и увидела лица ужасных созданий, одновременно и преступных и безумных, - страшные лица, которые ей отныне суждено видеть каждый день, и когда ее заперли в крохотной пустой каморке с голыми стенами, которая отныне станет ей домом, - лишь тогда силы оставили ее. Едва ушла обыскавшая ее надзирательница и Лора осталась одна, она упала на кровать и хотела было собраться с мыслями, но они проносились в мозгу беспорядочным вихрем. Ей вспомнилась речь Брэма, вспомнились свидетели, утверждавшие, что она помешана. Неужели это правда? И уж во всяком случае, если она останется здесь, среди этих чудовищ, она и впрямь сойдет с ума. Нет, лучше умереть, чем медленно терять рассудок здесь, в заточении...
Да простит нас читатель. То, что мы сейчас описали, очень далеко от истины. Но так непременно случилось бы в романе. Будь наша книга плодом вымысла, а не добросовестным описанием действительных событий, мы не осмелились бы поступить с Лорой по-иному. Этого требовало бы истинное искусство и простейшее уважение к законам драмы. Романисту, который предоставил бы безумной убийце разгуливать на свободе, не уйти от всеобщего осуждения. И притом безопасность общества, достоинство уголовного суда, то, что мы называем нашей современной цивилизацией, - все требовало бы, чтобы с Лорой поступили именно так, как описано нами выше. Иностранцам, читающим эту печальную повесть, останется непонятна всякая иная развязка.
Но книга наша не вымысел, а глубоко правдивая история. Не существует такого закона и таких обычаев, на которые сослался бы почтенный судья в романе; а если бы они и существовали, его честь судья О'Шонесси вряд ли вспомнил бы о них. Не существует лечебницы для душевнобольных преступников, и нет государственной комиссии по делам помешанных. А что на самом деле произошло в зале суда, когда буря восторгов поутихла, о том проницательный читатель сейчас узнает.
В сопровождении матери и друзей, слыша со всех сторон поздравления и приветственные клики, Лора вышла из здания суда, села в карету и покатила. Как радует солнечный свет, как веселит душу свобода! И крики толпы, летящие вдогонку, разве не знак общего одобрения и любви? Разве она не героиня дня?
Лора приехала к себе в отель исполненная торжества и презрения к обществу, над которым она одержала победу, пользуясь его же оружием.
Миссис Хокинс не разделяла этих чувств: слишком долго терзалась она сознанием позора и мучительной тревогой.
- Слава богу, Лора, теперь все позади, - сказала она. - Наконец-то мы уедем из этого постылого Нью-Йорка. Едем скорее домой!
- Мама, - возразила Лора, и голос ее не лишен был нежности, - я не могу поехать с тобой. Не плачь, не надо. Я не могу вернуться к прежней жизни.
Миссис Хокинс залилась слезами. Это было для нее, пожалуй, самым жестоким ударом, ибо она хоть и смутно, но все же понимала, что может получиться, если Лору предоставить самой себе.
- Нет, мама. Ты была для меня всем на свете, ты знаешь, как я тебя люблю. Но я не могу вернуться домой.
Посыльный принес телеграмму. Лора вскрыла ее и прочла:
"Законопроект провалился. Дилуорти пал.
Подпись: Вашингтон".
Буквы поплыли у Лоры перед глазами. Но уже в следующее мгновенье глаза ее метнули пламя. Она протянула телеграмму матери и сказала с горечью:
- Весь мир против меня. Что ж, пусть так! А я - против него!
- Это жестокое разочарование для тебя и для Вашингтона, - сказала миссис Хокинс; для нее самой теперь не так уж много значило еще одно лишнее горе. - Но мы должны перенести его со смирением.
- Со смирением! - презрительно повторила Лора. - Я всю жизнь смирялась, а судьба всегда была мне врагом.
В дверь постучали, и горничная доложила, что какой-то джентльмен желает видеть мисс Хокинс. Она подала Лоре карточку, на которой стояло: "Дж. Адольф Гриллер".
- Не знаю такого, - сказала Лора. - Вероятно, он приехал из Вашингтона. Проводите его сюда.
Вошел Гриллер. Он был небольшого роста, одет кое-как; нос, подбородок и особенно кадык торчали острыми углами, голос звучал доверительно; глядя на этого человека, можно было подумать, что у него рыбья кровь: гладко прилизанные волосы, вялая рука, не отвечающая на пожатие, во всех повадках приниженность, робость, чуть не раболепие. Он был воплощенная фальшь, ибо, хотя в его внешности все как бы старалось уверить вас, что перед вами жалкое ничтожество, неумное и беспомощное, на самом деле у Гриллера хватало соображения, чтобы обдумать в подробностях самое грандиозное предприятие, и энергии, чтобы его осуществить. Такая шла о нем слава, и он ее вполне заслужил.
- Я пришел к вам по делу, мисс Хокинс, - мягко начал он. - Вам передали мою карточку?
Лора наклонила голову.
С той же мягкой вкрадчивостью мистер Гриллер промурлыкал:
- Тогда позвольте перейти к делу. Я человек деловой. Я устроитель публичных лекций, мисс Хокинс, и как только я узнал, что вас оправдали, мне пришло в голову, что чем раньше мы с вами побеседуем, тем выгоднее для обеих сторон.
- Я вас не понимаю, сэр, - холодно сказала Лора.
- Вот как? Видите ли, мисс Хокинс, вам очень повезло. Если вы вступите на это поприще под покровительством опытного наставника, успех вам обеспечен.
- Но я никогда не читала лекций, сэр, мне не о чем читать, и я понятия не имею, как это делается.
- О, не важно, это не имеет значения. Для того чтобы читать публичные лекции, совершенно не обязательно уменье. А уж когда имя женщины прогремело по всей Америке и когда она вдобавок еще и красива, - поверьте, у нее найдутся толпы слушателей.
- Но о чем я стану им говорить? - спросила Лора, поневоле чувствуя, что это становится и любопытно и забавно.
- О чем? О женщинах... да, я думаю, что-нибудь такое о женском вопросе... семейная жизнь, судьба женщины, что-нибудь в этом роде. Назовите вашу лекцию "Откровенные признания женщины" - вот недурное название. Лучше и желать нечего. Я готов предложить вам гонорар, мисс Хокинс, щедрый гонорар - двенадцать тысяч долларов за тридцать лекций.
Лора задумалась. Почему бы и нет, спрашивала она себя. Будет занятие, будут деньги. Должна же она что-то делать.
- Я подумаю и скоро дам вам ответ. Впрочем, мало вероятно, чтобы я... во всяком случае, не будем больше говорить об этом сейчас.
- Помните, мисс Хокинс, мы можем и опоздать. Публика непостоянна, завтра ее любопытство привлечет кто-нибудь другой. Всего вам наилучшего.
С окончанием процесса над Лорой Гарри Брайерли оказался на свободе и мог наконец отправиться на побережье Тихого океана, его призывали туда важные дела, о которых было уже столько разговоров. Какие именно дела - на этот счет он даже в беседах с Филипом ограничивался туманными намеками.
- Секрет, мой друг, - говорил он. - Просто мы тут обмозговали одну штучку. Могу только сказать тебе, что это пограндиознее миссурийского плана, и притом дело верное. Я за одну только свою долю и полмиллиона не взял бы. И тебе это тоже кое-что даст, Фил. Я тебе потом напишу.
Несколько месяцев спустя он действительно написал Филипу. Перспективы блестящие, но надо еще подождать. А пока не может ли Фил дать ему взаймы сотню долларов, месяца, скажем, на три?
Филип сразу после суда поспешил вернуться в Филадельфию, а едва началась весна, кинулся в Илион и на деньги, взятые у сквайра Монтегю, нанял рабочих. Его одолевали заботы и тревоги. Прежде всего, Руфь работает в больнице сверх сил, - надо лезть из кожи вон, лишь бы она больше так не мучилась и не надрывалась. Угнетали его все возраставшие долги. Да еще ему чудилось, будто он единственный виновник разоренья Боултонов, он навлекает беды и несчастья на всех, кто бы ни оказался рядом! И он работал день за днем, неделю за неделей, мучимый лихорадочным нетерпением.
Молить небеса, чтобы они послали ему удачу? Но это будет грех и нечестие, думал Филип. Позволено ли просить бога благословить труд, который, в сущности, и не труд, а только авантюра? И, однако, каждый день, взывая к небу, сей не слишком последовательный и во многом грешный христианин горячо молился за Руфь, и за все семейство Боултонов, и за всех, кого он любил и кто верил в него. Да не станет он причиною их несчастья, да не останется горьким неудачником.
С тех пор как этот молодой человек покинул родной дом и пустился в большой мир, он совершил кое-какие поступки, которые предпочел бы сохранить в тайне от матери и о которых не решился бы рассказать Руфи. В известном возрасте безусые юнцы нередко боятся, как бы их не назвали молокососами, а приятели Филипа подчас бывали не таковы, каких выбрали бы для него авторы сей правдивой повести или каких, став постарше, он сам сумел бы выбрать. К примеру, кажется просто непостижимым, почему судьба его так тесно связана с судьбой его однокашника Генри Брайерли.
Однако надо отдать справедливость Филипу: в какое общество он ни попадал, он не стыдился твердо следовать правилам, внушенным ему матерью, и ни насмешки, ни удивленные взгляды не могли отвратить его от привычек, усвоенных с младенческих лет. Даже легкомысленный Гарри относился к этому с уважением, и, может быть, это было одной из причин, почему и Гарри и все, кто знал Филипа, верили ему без оглядки. И, однако, мы вынуждены признать, что Филип не производил на людей впечатления очень уж серьезного молодого человека и никто не считал, что он не способен поддаться искушению. Кому нужен идеальный герой, тот пусть ищет его где-нибудь в другом месте.
Расставанье Лоры с матерью было мучительно для обеих. Так два друга расстаются на бескрайней равнине - одному предстоит путь на закат, а другому на восход, и оба понимают, что отныне с каждым шагом они будут все дальше и дальше друг от друга.