Твен Марк. Таинственный незнакомец

   - Такие приметы были, сэр! - возразил ему быстро Сеппи.
   - Какие же, сын мой? - спросил отец Адольф безразличным тоном.
   - Мы считали монеты по очереди, и у всех получалось тысяча сто шесть дукатов, потому что одну монету я спрятал. А когда пришла моя очередь, я положил ее снова и сказал: "Вы ошиблись, здесь тысяча сто семь... Пересчитайте". Они посчитали еще раз и удивились. Тогда я сказал им, что спрятал монету.
   Отец Адольф спросил у нас, как было дело, и мы подтвердили рассказ Сеппи.
   - Все ясно! - сказал он. - Эти деньги краденые, дети мои, и я знаю, кто вор.
   Он ушел, оставив нас в сильной тревоге. Что все это может значить? Через час все в деревне уже знали, что отец Питер арестован за кражу; он украл у отца Адольфа большие деньги. Деревня гудела, как улей. Одни говорили, что это, конечно, ошибка, - такой человек, как отец Питер, денег не украдет. Другие покачивали головами - лишения и голод толкнут хоть кого на преступление. В одном, впрочем, все сходились: рассказ отца Питера о том, как ему достались дукаты, неправдоподобен - такого ведь не бывает. Вспомнили и о нас. Мы засвидетельствовали находку священника; теперь все хотели знать, сколько он заплатил нам за это. Люди так прямо и говорили и только презрительно фыркали, когда мы просили их верить, что наше свидетельство ни в чем не отходит от истины. Родные сердились на нас пуще всех. Отцы говорили, что мы позорим семью, и велели нам тотчас отречься от лжи. Мы продолжали стоять на своем, и гнев их был беспределен. Матери горько рыдали, умоляли нас возвратить отцу Питеру взятку, чистосердечно во всем признаться, вернуть себе честное имя, снять позор с семьи. Под конец нас так замучили эти попреки, что мы уже были готовы рассказать все, как было, - про встречу с Сатаной и дальнейшее; но слова не шли у нас с языка. Все это время мы ждали, что Сатана придет и поможет нам выпутаться, но его не было.
   Прошло не больше часа после нашей беседы с отцом Адольфом, и отец Питер уже сидел за решеткой, а деньги были опечатаны и переданы властям. Деньги лежали все так же в мешке; Соломон Айзеке сказал, что, раз просчитав их, он к ним больше не прикасался. Он присягнул также, что это те самые деньги и что их ровно тысяча сто семь дукатов. Отец Питер потребовал, чтобы его судили духовным судом, но отец Адольф заявил, что священнослужитель, отрешенный от должности, неподсуден такому суду. Епископ склонялся к такому же мнению, и это решило вопрос. Дело отца Питера подлежало разбору в светском суде. Суд должен был собраться через короткое время. Вильгельм Мейдлинг хотел защищать отца Питера на суде и готов был, конечно, сделать все, что в человеческих силах, но нам он по секрету сказал, что доказательства недостаточны, чтобы выиграть дело. Сила и предубеждение на стороне противников.
   Новое счастье Маргет оказалось недолговечным. Никто из друзей не пришел, чтобы выразить ей сочувствие, да она и не ждала их. В анонимной записке ей спешно сообщили, что приглашение на танцы отменено. Ученицы перестанут ходить к ней. На что она будет жить? На улицу, правда, ее не гнали, - закладная считалась оплаченной, хоть дукаты, миновав незадачливого Соломона Айзекса, перешли в руки властей. Старуха Урсула, которая в свое время нянчила Маргет и служила теперь в доме у отца Питера кухаркой, горничной, экономкой и прачкой в одном лице, говорила, что господь не даст им погибнуть. Старуха так говорила потому, что была богобоязненной католичкой и так говорить полагалось; но при том понимала, что господней помощи надо искать; сама она в руки не дастся.
   Мы решили было отправиться к Маргет и подтвердить ей, что мы, как и прежде, ее друзья, но родители запретили нам это, боясь оскорбить чувства отца Адольфа. Он бродил по деревне, восстанавливая всех против отца Питера и повторяя, что тот украл у него тысячу сто семь дукатов. Он говорил, что сразу понял, кто вор, когда услыхал, что отец Питер "нашел" ту самую сумму денег, которую он утратил.
   На четвертый день после этих печальных событий к нам в дом постучалась старуха Урсула, спросила, нет ли чего постирать. Она умоляла мою мать никому не рассказывать, иначе Маргет узнает и запретит ей ходить на заработки. У них нечего есть, и Маргет совсем ослабела. Сама Урсула тоже была слаба, это было сразу заметно по ней. Когда ее позвали к столу, она набросилась на еду, как умирающий с голоду, но взять что-нибудь с собой отказалась; Маргет, сказала она, не примет милостыни.
   Забрав белье, Урсула пошла к ручью постирать, но мы увидели через окно, что она с трудом держит в руках валек. Тогда мы позвали ее назад и предложили ей денег. Она сначала отнекивалась, боясь, как бы Маргет не догадалась, что деньги дареные, а потом все же взяла и решила сказать Маргет, что нашла их, идя по дороге. Чтобы при том не солгать и не погубить свою душу, она попросила меня уронить на дороге монету где-нибудь у нее на виду. Я так и сделал. Она словно вдруг заметила, подняла, удивленно и радостно вскрикнула и зашагала дальше. Как и все в нашей деревне, Урсула лгала без зазрения совести и не страшилась адского пламени, когда дело касалось обиходных, привычных вещей. История с монетой была необычной и потому внушала ей опасения. Попрактиковавшись с неделю в подобной лжи, она попривыкла бы к ней и лгала бы уже с легкостью. Таковы и мы все.
   Меня не оставляла тревожная мысль: на что они будут жить дальше? Не может же Урсула находить каждый день по монете, - вторая такая находка и то будет выглядеть странной. Мне было стыдно, что я не бываю у Маргет, когда она так нуждается в дружеской помощи. Правда, вина не моя, а моих родителей; тут я не мог ничего поделать.
   Грустный шагал я один по тропинке, как вдруг меня пронизало, как дрожь, бодрящее чувство свежести. Я возликовал - ощущение было уже мне знакомо Сатана был где-то поблизости. Через миг он шагал рядом со мной, и я рассказывал ему о несчастье, случившемся с Маргет и ее дядей и о наших тревогах. Повернув за угол, мы увидели старую Урсулу; она сидела под деревом. На коленях у нее приютился тощий бездомный котенок. Я спросил, откуда он взялся, и Урсула ответила, что он прибежал из леса и не отстает от нее ни на шаг. Котенок, как видно, остался без матери и без хозяев, и она хочет взять его. Сатана вмешался:
   - Я слышал, вы сильно нуждаетесь. К чему вам еще один рот в доме? Почему не отдать котенка кому-нибудь, кто побогаче.
   Урсула почувствовала себя задетой и возразила:
   - Уж не вы ли желаете его взять? Если судить по вашим манерам и платью, вы, наверное, из богачей.
   Презрительно фыркнув, она продолжала:
   - Отдать кому побогаче - недурная затея! Богатые люди думают лишь о себе, а бедняк посочувствует бедняку и поможет ему. Бедняк да господь бог! Господь бог поможет котенку.
   - Почему вы так думаете?
   Урсула сердито сверкнула глазами.
   - Я не думаю, я уверена, - сказала она. - Воробей не падет на землю без воли господней.
   - Раз падет, так не все ли равно, по воле или без воли господней.
   Старуха Урсула раскрыла рот, но ничего не сказала: так ужаснули ее эти слова. Когда она обрела, наконец, дар речи, то закричала с гневом:
   - Пошел вон отсюда, щенок, пока тебя не погнали палкой.
   Я замер от страха. Я знал, что Сатана, со своими взглядами на человеческий род, может, не моргнув даже глазом, убить Урсулу и потом объяснить, что таких старух и без нее сколько угодно. Предупредить Урсулу я тоже не мог, слова не сходили у меня с языка. Ничего страшного, однако, не приключилось. Сатана остался спокойным - спокойным и безразличным. Я думаю, что Урсула не в силах была его оскорбить, по той же причине, по какой навозный жук не в силах оскорбить короля. Прикрикнув на Сатану, старуха вскочила на ноги с живостью молодой девушки - уже много лет она не чувствовала себя такой сильной. Это было влияние Сатаны. Он вливал силу в слабого и бодрость в немощного. Действие этой силы почувствовал даже тощий котенок: он спрыгнул на землю и погнался за сухим листком. Урсула была поражена. Позабыв про свой гнев, она глядела теперь на котенка и в удивлении покачивала головой.
   - Что с ним случилось? - спросила она. - Он был ведь такой слабенький, еле ходил.
   - Мне кажется, вам не случалось иметь дела с кошками этой породы, сказал Сатана.
   Урсула не собиралась любезничать с неизвестно откуда взявшимся дерзким насмешником. Она сердито поглядела на него и сказала:
   - Не знаю, откуда вы пожаловали сюда и зачем вы ко мне привязываетесь. Не беритесь судить, с чем я имела дело и с чем не имела.
   - Хорошо, а встречались ли вам котята, у которых сосочки на языке глядят не назад, а вперед?
   - Нет, да и вам тоже!
   - А ну-ка, троньте язычок у котенка.
   Урсула стала очень проворной, но котенок был еще поворотливее ее, так что она не сумела его поймать. Сатана сказал:
   - Позовите его по имени. Может быть, он тогда подойдет.
   Урсула стала кликать котенка то так, то эдак, но он не слушался.
   - А ну, позовите его: "Агнесса". Попробуйте.
   Котенок откликнулся на имя "Агнесса" и подбежал к старухе.
   Урсула потрогала ему язычок.
   - А верно, - сказала она. Провалиться мне на этом месте! Никогда не встречала таких кошек. Уж не ваша ли это кошка?
   - Нет.
   - А откуда вы знаете, как ее звать?
   - Всех кошек этой породы зовут Агнессами, на другое имя они просто не откликаются.
   На Урсулу это произвело впечатление.
   - Странное дело, - сказала она.
   Потом на ее лице мелькнула тревога; в ней проснулось суеверное чувство. Хоть и с видимой неохотой она опустила котенка на землю:
   - Пожалуй, пусть лучше идет. Я не боюсь, разумеется... чего тут бояться... но священник нам говорил... и люди тоже рассказывали... приходилось не раз слышать... Да и котеночек вроде окреп и сумеет теперь сам о себе позаботиться.
   Повздыхав, старуха пошла было прочь, потом тихо сказала:
   - Славный такой котеночек, и нам было бы веселее. А то дома так одиноко и грустно в эти тревожные дни... Мисс Маргет все время горюет, совсем в тень превратилась, а хозяин в тюрьме...
   - Жаль бросать такого котенка, - сказал Сатана.
   Урсула живо оборотилась, словно надеясь получить у него поддержку.
   - Почему вы так думаете? - спросила она грустно.
   - Кошки этой породы приносят удачу.
   - Правда? Приносят удачу? Откуда вы знаете? И как они приносят удачу?
   - Не берусь сказать вам, как именно, но они приносят доход.
   Урсула была разочарована.
   - Доход? От кошки? Не верится! Да и не в нашей деревне! Здесь кошку не купят, задаром и то не возьмут.
   Урсула уже повернулась, чтобы идти домой.
   - Зачем же ее продавать? Оставьте себе. Кошек этой породы зовут Кошками, Приносящими Счастье. Владелец такой кошки каждое утро находит в кармане четыре серебряных зильбергроша.
   Я видел, как старуха вспыхнула от негодования. Это уж слишком: мальчишка над ней насмехается. Засунув руки в карманы, она расправила плечи, чтобы по-свойски его отчитать. Сейчас она ему скажет! Урсула раскрыла рот и уже начала свою гневную речь, как вдруг замолчала. Досада в ее лице уступила место растерянности, удивлению, испугу. Медленно вытащив обе руки из карманов, она разжала свои кулаки и уставилась на ладони. На одной лежала монета, которую она утром получила от нас, на другой - четыре серебряных зильбергроша. Она продолжала глядеть на монеты, ожидая, что они вдруг исчезнут. Но потом сказала с жаром:
   - Да, это правда! Правда! Мне теперь очень стыдно, и я прошу прощения у вас, о господин мой и благодетель!
   Подбежав к Сатане, она стала целовать ему руки, как это в обычае у нас в Австрии.
   В глубине души Урсула, может быть, и считала, что все, что случилось, чистое колдовство и что кошка орудие дьявола, но это было, пожалуй, и к лучшему, потому что вселяло уверенность, что деньги будут поступать аккуратно и они с Маргет будут сыты и обеспечены. В той мере, в какой это касается денег, даже самые благочестивые из наших крестьян считают сделку с дьяволом более надежной, чем с ангелом. Урсула направилась быстро домой, держа Агнессу в руках, и я позавидовал кошечке, что она сейчас увидится с Маргет.
   Едва я успел это подумать, как мы были в доме священника. Мы стояли в гостиной, и Маргет глядела на нас с удивлением. Маргет была очень бледная, слабенькая, но я был уверен, что она почувствует себя лучше в присутствии Сатаны. Так и случилось. Я представил ей Сатану, как Филиппа Траума. Мы сели втроем, началась беседа. Никакой принужденности не чувствовалось. Мы, деревенские жители, люди простые, и если гость приходится нам по душе, мы привечаем его. Маргет сперва удивилась, почему же она не видела, как мы вошли. Траум ответил, что дверь была приоткрыта, мы вошли незамеченными и ждали, пока Маргет к нам обернется. Это была неправда. Дверь была на замке, и мы с ним проникли каким-то иным путем, через крышу, сквозь стены, спустились ли по трубе, я уж не знаю. Впрочем, когда Сатана хотел в чем-нибудь убедить своих слушателей, это ему всегда удавалось. И сейчас Маргет вполне удовольствовалась его объяснением. Не говорю уж, что она была полностью поглощена им самим, не могла глаз от него отвести, такой был он красавец. Я был доволен и очень гордился им. Я надеялся, что Сатана покажет какие-нибудь чудеса, но он, очевидно, намерен был в этот раз обойтись приятной беседой - и вдобавок еще враньем. Так, например, он сказал, что он сирота. Это вызвало жалость у Маргет, и слезы сверкнули в ее глазах. Он сказал, что не знал никогда материнской ласки, что его мать умерла, когда он был еще маленьким. Отец же был слаб здоровьем и небогат, - во всяком случае, богатства его отца были не те, что ценятся в этом мире. Зато у него есть дядюшка в далеких тропических странах, делец, богач и владелец доходнейшей монополии: на счет этого дяди он и живет. Упоминание о щедром дядюшке заставило Маргет вспомнить своего дядю, и в глазах у нее снова блеснули слезы. Она сказала, что было бы очень приятно, если бы его дядя и ее дядя когда-нибудь познакомились. У меня по спине пробежали мурашки. Филипп сказал, что такое знакомство вполне вероятно. Я снова вздрогнул.
   - Чего не бывает на свете, - промолвила Маргет. - Ваш дядюшка путешествует?
   - Да, постоянно. У него ведь дела по всему свету...
   [...] Так шла беседа, и бедная Маргет позабыла на время все свои горести. Это был у нее, должно быть, первый приятный час за долгое время. Я видел, что Филипп ей очень понравился; впрочем, это было легко заранее предвидеть. Когда же он заявил, что готовится стать священником, то понравился ей еще больше. Затем он пообещал, что устроит ей пропуск в тюрьму, чтобы увидеться с отцом Питером, - тут она просто пришла в восторг. Он сказал, что подкупит стражу. Ее же дело, как только стемнеет, прямо идти в тюрьму, и там, без дальних затей, предъявить записку, которую он ей даст, - при входе, и при выходе. Он начертил на листке какие-то странные письмена и вручил ей записку. Маргет радостно поблагодарила его и с нетерпением стала ждать сумерек. Надо сказать, что в эти старые жестокие времена узникам не позволяли видеться с близкими, и бывало, что они проводили долгие годы в темнице, так и не увидев ни разу дружеского лица. Я решил, что письмена на бумаге - какое-то заклинание, что стражники пропустят Маргет, не понимая, что делают, и тут же забудут об этом. Так оно и случилось.
   Урсула просунула в дверь голову и сказала:
   - Ужин готов, барышня.
   Тут она заметила нас, испуганно поманила меня, и когда я к ней подошел, спросила, не рассказали ли мы Маргет про кошку. Когда я ответил, что нет, она осталась довольна и просила молчать и дальше, а то мисс Маргет подумает, что тут колдовство, пошлет за священником, тот освятит кошку, и доходам придет конец. Я сказал, что мы будем молчать, и она успокоилась. Я начал прощаться с Маргет, но Сатана прервал меня и каким-то путем, не нарушив ни единого правила вежливости, устроил все дело так, что мы остались поужинать. Маргет была смущена, она знала, что их ужином не накормишь и цыпленка. Урсула услышала в кухне наш разговор и вошла в комнату очень рассерженная. Она не скрыла своего удивления, когда увидела, как весела Маргет и какой яркий румянец играет у нее на щеках. Потом, обратившись к ней на своем родном богемском наречии, сказала (я выяснил это позднее):
   - Бессовестный, прийти в дом, без приглашения. Как умеет втереться в доверие! Пусть уходит, мисс Маргет. Нам нечем их накормить.
   Маргет не успела еще ничего ей ответить, как Сатана вмешался, обратившись к Урсуле на ее родном диалекте (чем удивил немало обеих). Он спросил у Урсулы:
   - Не с вами ли мы беседовали недавно тут на дороге?
   - Да, сударь, со мной.
   - Очень приятно. Я вижу, вы еще не забыли меня.
   - Понятное дело, сударь. Вас увидишь, не скоро забудешь. Вы, сударь, очень добры, но очень настырны.
   - Сумеете хранить тайну?
   - Буду стараться, сударь. За доброту вашу, не за настырность.
   Он подошел к ней и тихо шепнул:
   - Разве я не сказал вам, что это Кошка, Приносящая Счастье? Не тревожьтесь об ужине.
   Беспокойство Урсулы как рукой сняло, и в ее глазах блеснули жадность и удовольствие. Как разумно она поступила, что взяла в дом эту кошку! Маргет не сразу освоилась с мыслью, что мы останемся ужинать, а потом просто и безыскусственно, как было в ее обычае, сказала, что ужин скудный, но она будет рада, если мы его с ней разделим.
   Ужин был подан на кухне, Урсула прислуживала. На сковородке, аппетитно потрескивая, жарилась рыбка; для Маргет, видимо, подобная роскошь была неожиданностью. Урсула подала рыбку к столу, и Маргет, поделив ее на две порции - одну Сатане, а другую мне, - уже начала объяснять, почему ей сегодня не хочется рыбы, но вдруг замолчала: на сковороде уже жарилась другая, цельная рыбка. Хоть Маргет и была удивлена, но ничего не сказала. Должно быть, она решила ни о чем Урсулу не спрашивать, пока мы с Сатаной не уйдем. Неожиданность следовала за неожиданностью: на столе появилось вино, потом блюдо с мясом, дичь, фрукты - угощения, каких давно уже не было в этом доме. Маргет ничего не говорила и даже перестала выражать удивление; в этом, конечно, сказывалось воздействие на нее Сатаны. Сатана, не умолкая, болтал, был весел и остроумен, и время шло незаметно. Он здорово врал, но трудно было его упрекать. В конце концов он был ангел, а ангелы в подобных вопросах не разбираются. Они не отличают хорошего от дурного. Сатана сам мне так говорил. Он решил зачем-то понравиться и Урсуле и стал в разговоре с Маргет ее расхваливать - будто бы потихоньку, но так, чтобы Урсула все слышала. Он сказал, что она красивая женщина и что он хотел бы познакомить с ней своего дядю. Не прошло и пяти минут, как Урсула уже интересничала и жеманилась, изображая из себя молодую девушку, и оглаживалась, как свихнувшаяся старая курица. Вдобавок она делала вид, будто не слышит, что говорит Сатана. Мне было стыдно за Урсулу, ее поведение подтверждало слова Сатаны, что люди глупы и пошлы. Сатана сказал, что его дядя часто должен устраивать большие приемы. Умная женщина, которая заняла бы место хозяйки в доме, сумела бы сделать их, без сомнения, еще более привлекательными.
   - Ваш дядя, наверное, из знатного рода? - спросила Маргет.
   - Да, - отвечал Сатана равнодушно. - Некоторые даже, желая польстить ему, именуют его князем. Но он, что называется, без предрассудков и оценивает людей не по званию, а по их личным качествам.
   Маргет сказала, что он, наверное, привлекательный господин, и многие ищут его знакомства. Сатана согласился, добавив, что особенно ценит его духовенство. Без него все священники остались бы без работы.
   Я сидел, опустивши руку, и Агнесса, подойдя, лизнула ее язычком. Истина обнаружилась. Я открыл рот, чтобы сказать: "Экие глупости! Самая обыкновенная кошка! Сосочки у нее на языке смотрят назад, а не вперед". Но слова почему-то застряли у меня в глотке. Сатана засмеялся, и я понял, что должен об этом молчать.
   Когда стемнело, Маргет уложила в корзину фрукты, много всякой еды и питья и побежала в тюрьму, а мы с Сатаной не спеша направились к моему дому. Я подумал, что было бы интересно узнать, что происходит за тюремными стенами. Сатана подслушал мою мысль, и в ту же минуту мы с ним были в тюрьме. Он сказал, что мы находимся в камере для допроса. Я увидел дыбу и другие орудия пыток; дымящиеся факелы по стенам создавали зловещий сумрак. Кругом собрались палачи и еще какие-то люди. Они не обращали на нас никакого внимания, - это значило, что мы с Сатаной невидимы.
   На полу лежал молодой человек, связанный по рукам и ногам. Сатана сказал, что его подозревают в ереси и сейчас будут допрашивать. Палачи требовали, чтобы он признался в своей вине. Он отказывался, утверждая, что невиновен. Тогда они принялись загонять ему под ногти деревянные шпильки, и он стал громко кричать от боли. Сатана остался невозмутим, но я не вынес этого зрелища, и он вытащил меня наружу почти без чувств. Свежий воздух помог мне прийти в себя, и мы направились к моему дому. Я сказал, что это ужасное зверство.
   - Нет, это чисто человеческая жестокость. Ты оскорбляешь своими словами зверей. Они этого не заслуживают.
   Он стал развивать эту тему:
   - Таковы все вы, люди. Лжете, претендуете на добродетели, которых у вас и в помине нет, и не желаете признавать их за высшими животными, которые действительно их имеют. Зверь никогда не будет жестоким. Это прерогатива тех, кто наделен Нравственным чувством. Когда зверь причиняет кому-либо боль, он делает это без умысла, он не творит зла, зло для него просто не существует. Он никогда не причинит никому боли, чтобы получить от того удовольствие; так поступает только один человек. Человек поступает так, вдохновленный все тем же ублюдочным Нравственным чувством. При помощи этого чувства он отличает хорошее от дурного, а затем решает, как ему поступить. Каков же его выбор? В девяти случаях из десяти он предпочитает поступить дурно. На свете нет места злу; и его не было бы совсем, если бы не вы с вашим Нравственным чувством. Беда в том, что человек нелогичен, он не понимает, что Нравственное чувство позорит его и низводит до уровня самого низшего из одушевленных существ. Ну как, прошла твоя дурнота? Сейчас я тебе еще кое-что покажу.
   ГЛАВА VI
   Миг - и мы очутились во Франции. Мы идем по огромной фабрике. Вокруг нас в грязи и в духоте, окруженные облаком пыли, трудятся мужчины, женщины, дети. Они в лохмотьях, двигаются с трудом; они голодны и измучены; веки у них смыкаются на ходу. Сатана сказал:
   - Вот тебе Нравственное чувство на практике. Владельцы этой фабрики богаты и богомольны. Но братьям своим и сестрам, работающим на них, они платят так мало, что те только что не мрут с голоду. Эти люди, дети и взрослые, трудятся по четырнадцати часов в день, зиму и лето, с шести утра до восьми вечера. От лачуг, в которых они ютятся, до фабрики добрых четыре мили, и они проходят эти четыре мили дважды в день, по лужам и грязи, в дождь и в снег, в гололедицу и метель, - год за годом, всю свою жизнь. Спят они четыре часа в сутки, живут в невообразимой грязи и вони, три семьи в одной конуре, и мрут от болезней, как мухи. Быть может, это преступники? Нет, они не повинны ни в каком преступлении. Быть может, они оскорбили священника? Нет, он в восторге от них, он жиреет на их гроши; без них ему тоже пришлось бы трудиться. За что же они так страшно наказаны? Ни за что, разве только за то, что по глупости своей родились людьми. Только что ты видел, как карают виновного; сейчас ты видишь, как карают невинных. Ну что, есть логика у людей? Лучше ли этим немытым праведникам, чем тому еретику? Я думаю, нет. Его страдания ничто по сравнению с их страданиями. Когда мы ушли из тюрьмы, палачи колесовали его и превратили в кровавое месиво. Сейчас он уже мертв и, значит, ускользнул от своих почтенных собратьев. А эти рабы? Они уже умирают годы и годы, и некоторым из них не удастся умереть еще долгое время. Нравственное чувство помогло владельцам этой фабрики разобраться в вопросе, что есть добро и что зло. Результаты ты видишь сам. И вы еще утверждаете, что вы обогнали собак! Не знаю, найдется ли кто на свете менее способный к логическому мышлению, чем ваша людская порода.
   Он принялся всячески высмеивать человеческий род. Он иронизировал над тщеславной страстью людей к воинским подвигам, хохотал над "бессмертными героями", "немеркнущей славой", "непобедимыми монархами", "голубой кровью", "историческими достопримечательностями", так насмехался, что мне, наконец, сделалось не по себе. Немножко поостыв, он сказал:
   - В конце концов это не только смешно, но и грустно, если подумать, как коротка и эфемерна вся ваша жизнь и как нелепы ваши претензии.
   Окружавшие нас предметы и люди внезапно исчезли. Эта перемена была мне уже знакома. Мы шагали по нашей деревне, внизу у реки поблескивали огни "Золотого оленя". Из тьмы послышался ликующий крик:
   - Он здесь!
   Это был Сеппи Вольмайер. Сердце у него вдруг забилось быстро и радостно, и он понял, хоть и не мог еще ничего разглядеть в темноте, что Сатана где-то здесь, поблизости. Он подошел к нам, и мы зашагали втроем. Сеппи был вне себя от восторга, словно любовник, нашедший потерянную возлюбленную. Сеппи был живой, смышленый мальчишка и в отличие от Николауса и меня выражал свои чувства открыто и бурно. Сейчас он был очень взволнован таинственным происшествием: бесследно исчез наш деревенский бродяга Ганс Опперт. Сеппи сказал, что народ любопытствует, куда же он мог подеваться? Он не сказал, что народ беспокоится. Народ любопытствовал и не более того. Это было сказано очень точно. Ганса никто не видел уже два дня.