LX-Б. Вторая листовка
(Она еще шире разошлась по всему полуострову. Первые копии появились в Риме 17 сентября.) Второе послание Совета двадцати всем римлянам, достойным своих предков. Каждого римлянина, получившего это воззвание, просят снять с него пять копий и, соблюдая полную тайну, передать их тем гражданам, которым они вручили наше первое письмо.
Вот наши указания: начиная с 16-го числа сентября месяца каждый римлянин и его домочадцы должны по возможности делать покупки в городе, являться в суд и участвовать во всех общественных делах только по четным дням.
Кроме того, все живущие в Риме должны усердно приветствовать появление диктатора и сопровождать его во время публичных выступлений. В разговорах следует восторженно поддерживать все его мероприятия, особенно перевод столицы на восток, военный поход в Индию и восстановление царской власти.
В нашей следующей листовке мы перейдем к еще более решительным действиям.
Смерть Цезарю! За нашу родину и наших богов! Молчание и Решимость!
Совет двадцати
Вот наши указания: начиная с 16-го числа сентября месяца каждый римлянин и его домочадцы должны по возможности делать покупки в городе, являться в суд и участвовать во всех общественных делах только по четным дням.
Кроме того, все живущие в Риме должны усердно приветствовать появление диктатора и сопровождать его во время публичных выступлений. В разговорах следует восторженно поддерживать все его мероприятия, особенно перевод столицы на восток, военный поход в Индию и восстановление царской власти.
В нашей следующей листовке мы перейдем к еще более решительным действиям.
Смерть Цезарю! За нашу родину и наших богов! Молчание и Решимость!
Совет двадцати
LX-В. Заметки Корнелия Непота
(Запись сделана после смерти Цезаря.)
Осень 45 года. Главной темой разговоров были так называемые цепные письма и приезд Клеопатры. Но правде говоря, эту затею с письмами многие тоже приписывали царице Египта — казалось, в ней есть какое-то восточное коварство, на которое не способен римлянин. Предписание отправлять все общественные обязанности только по четным дням вызвало живой интерес. Поначалу было замечено, что люди деятельны главным образом по нечетным дням. Но постепенно это пошло на спад, и деятельность явно переместилась на четные дни.
LXI. Дневник в письмах Цезаря — Луцию Мамилию Туррину
(8-20 сентября)
(С приложением копии первой листовки заговорщиков.)
979. Кто-то изобрел новый способ подготовить народ к государственному перевороту и моему убийству.
Прилагаю копии одной из прокламаций. Они распространяются по всей Италии тысячами.
За последний год не проходило и дня, чтобы я не получал новых подробных сведений о том или ином заговоре. Мне приносят списки имен и отчеты о сборищах. Я перехватываю письма. Большинство таких сообществ невероятно беспомощно. Среди участников, как правило, находится один, кто охотно продаст остальных за деньги или расположение начальства.
К каждому новому заговору я отношусь с любопытством, но оно скоро проходит.
Прежде всего я знаю, что рано или поздно умру от руки тираноубийц. Я не захотел отягощать свою жизнь постоянной вооруженной охраной, а свой мозг вечными подозрительностью и тревогой. Я, конечно, предпочел бы пасть от кинжала патриота, но не защищен и от удара безумца или завистника. А тем временем заключая в тюрьму, разоблачая, ссылая и убеждая, я пресек те заговоры, о которых мне сообщали.
Повторяю, я следил за ними с любопытством. Ведь не исключено, что среди замышляющих мою смерть найдется человек, который прав там, где я ошибаюсь. На свете есть много людей лучше меня, но я еще не видел никого, кто мог бы лучше управлять нашим государством. Если он существует, он, наверное, замышляет мое убийство. Рим в том виде, в каком я его создал, в том виде, в каком я вынужден был его создать, не слишком привольное место для человека, обладающего даром правителя; если бы я не был Цезарем, я стал бы убийцей Цезаря. (Эта мысль до сих пор не приходила мне в голову, но я понимаю, что она верная; это одно из многих открытий, которое я делаю, когда пишу тебе.) Но есть и более глубокая причина, почему мне хочется узнать человека, который меня убьет, хотя узнать его я смогу лишь в последнюю минуту жизни. Ибо это снова подводит меня к мысли, которая, как ты знаешь, меня все больше занимает: существует ли во вселенной или над ней Высший Разум, который за нами следит?
Меня часто называли любимцем судьбы. Если боги существуют, значит, то положение, которое я занимаю, дали мне они. Они ставят людей на положенные им места, но человек, занимающий мое, — одни из самых заметных их подначальных, так же как в своем деле Катулл, как ты, как в прошлом Помпеи. Человек, который меня убьет, быть может, прольет какой-то свет на то, что собой представляют боги, — ведь он избранное ими орудие. Но когда я это пишу, перо выпадает у меня из рук. Наверное, я умру от кинжала безумца. Боги скрываются от нас даже в выборе своего орудия. Все мы отданы на милость падающей с крыши черепицы. Нам остается представлять себе Юпитера срывающим с крыт черепицы, которые упадут на голову продавца лимонада или Цезаря. Судьи, приговорившие Сократа к смерти, не были орудиями богов: но были ими и орел с черепахой, убившие Эсхила. Очень возможно, что в последние сознательные минуты я получу последнее подтверждение тому, что все в жизни течет так же бессмысленно, как поток, несущий палые листья.
Я изучаю каждый новый заговор с любопытством вот еще почему: мне так хотелось бы узнать, что меня смертельно ненавидит человек, чья ненависть бескорыстна. Так редко встречаешь бескорыстную любовь; в побуждениях тех, кто меня ненавидит, я пока что видел лишь зависть, честолюбивую жажду самоутверждения или самоутешительную жажду разрушения. Но может быть, в последнее мгновение мне будет дано взглянуть в глаза тому, кто думает только о Риме, кто думает только о том, что я — враг Рима.
980-982. (Уже приведенные в документе VIII.) 983. (О погоде.) 984. (О все большем разрыве между литературной и разговорной латынью и об отмирании падежных окончаний и сослагательного наклонения в просторечье.) 985. (Снова о праве старшего сына на наследование имущества.) 986. (Сопроводительное письмо ко второй листовке.) Прилагаю второе воззвание Совета двадцати. Я пока не узнал зачинщиков. Тут пахнет какой-то еще невиданной формой мятежа.
С самого детства я присматривался, как ведут себя люди с теми, кто поставлен над ними и может ущемлять их волю. Сколько почтения и преданности, скрывающих столько же ненависти и презрения! Почтение и преданность вызваны благодарностью к вышестоящему за то, что он освобождает их от ответственности за важные решения; презрение и ненависть
— злобой к тому, кто ограничивает их свободу. Каждый день и каждую ночь даже самый кроткий человек хотя бы бессознательно становится убийцей тех, кто его подчиняет. В юности я был поражен, осознав, что и во сне и наяву способен мечтать о смерти своего отца, своих наставников и своих учителей, к которым я хоть и не всегда, но питал искреннюю любовь. Поэтому я с некоторым удовольствием слушал песни, которые распевали мои солдаты у походных костров; на каждые четыре, прославлявших меня как божество, всегда бывала пятая, поносившая меня за идиотизм, старческое сладострастие и немощь. Эти песни распевались громче всего, и лес звенел от счастливого предвкушения моей кончины. Я не чувствовал ни малейшей злобы, мне было чуть-чуть смешно, и я ощутил быстрое приближение старости, когда узнал, что даже Марк Антоний и Долабелла на какое-то время примкнули к заговорщикам, замышлявшим мою гибель; начальник, которого они любили, вдруг слился в их представлении со всеми начальниками, которых они ненавидели. Ведь только собака никогда не кусает своего хозяина.
В таком противоречии душевных побуждений одна из движущих сил нашей жизни, и не нам ее одобрять или порицать, ибо, как все наши главные побуждения, она приносит одновременно и зло и добро. И этим лишний раз подтверждается мое убеждение, что умом прежде всего движет желание неограниченной свободы, а это чувство неизменно сопровождается другим — паническим страхом перед последствиями такой свободы.
LXII. Заметки Катулла, обнаруженные тайной полицией Цезаря
(Поступили к диктатору 27 сентября)
(Эти беглые заметки были набросаны на оборотной стороне листов с отрывками из стихов поэта и на грифельных досках. И там и тут они были небрежно стерты.)
…Был образован Совет десяти…
…Этот Совет двадцати принес клятву у алтарей…
…Начиная с 12-го будущего месяца сентября…
…По нечетным дням месяца воздержаться от всех…
…Неуклонное присутствие при всех публичных появлениях диктатора… выражение безудержной лести…
LXII-А. Цезарь — Катуллу
(27 сентября)
До меня дошло, что кое-кто из ваших друзей затеял выпуск серии документов, имеющих целью свергнуть правительство данной республики.
Я считаю эти попытки скорее мальчишеским заблуждением, чем преступным умыслом. Ваши друзья должны были заметить те меры, которые я уже принял, чтобы обезвредить их и выставить на всеобщее посмешище. Однако на меня оказывают давление, чтобы я публично наказал виновных.
Мне трудно поверить, что вы принимали участие в такой наивной попытке вершить общественные дела; но есть доказательства, что вы, во всяком случае, были о ней осведомлены.
Во имя моей долголетней дружбы с вашим отцом я хочу проявить снисхождение к этим заблуждающимся молодым людям. Я отдаю их судьбу в ваши руки. Если вы заверите меня, что их участию в распространении подметных писем будет положен конец, я сочту инцидент исчерпанным.
Я не желаю ничего слышать в защиту их действий. Одного вашего заверения будет достаточно. Вы сможете его дать послезавтра, когда, как мне сказали, мы встретимся на обеде у Публия Клодия и госпожи Клодии Пульхры.
LXII-Б. Катулл — Цезарю
(28 сентября)
Письма, о которых вы говорите, задумал я один, и первые копии разослал также я один. Никакого Совета двадцати не существует.
Разумеется, диктатору мог показаться наивным способ, которым я хотел напомнить римлянам о все большем сужении их свобод. Его власть безгранична, так же как и его ревнивое отношение к любой свободе, кроме своей собственной, Его власть разрешает ему даже рыться в личных бумагах граждан.
Я прекратил сочинять письма, так как они потеряли всякий смысл.
LXII-В. Третья листовка заговорщиков
(написанная Юлием Цезарем)
(Говоря, будто листовки «потеряли всякий смысл», Катулл подозревает, что страну наводнили письма, написанные в подражание его собственным. Граждане растерялись и все меньше испытывали к ним интерес, поэтому заговор быстро сошел на нет. Третья листовка, появившаяся через несколько дней после второй, имела самое широкое хождение в народе.)
Совет двадцати посылает вам, римлянам, достойным своих предков, третье сообщение.
Совет двадцати считает, что его письма получили достаточно широкое распространение. В сотнях тысяч людей пробудилась патриотическая ненависть к угнетателю и ненасытная жажда его смерти.
А пока что надлежит подготовить народ к этому радостному событию. Поэтому не теряйте ни единой возможности высмеять так называемые достижения тирана.
Умаляйте его завоевания. Помните, что земли были отвоеваны полководцами, служившими под его началом, заслуги которых он отрицает. Его зовут непобедимым, но всем известны его дорого стоившие поражения, которые он скрывал от римского народа. Распространяйте рассказы о его трусости перед лицом врага.
Вспомните гражданскую воину, вспомните Помпея. Напоминайте народу о великолепии его зрелищ.
Раздача земель: распространяйтесь о том, как несправедливо поступили с крупными землевладельцами. Намекайте, что ветераны получили только каменистые или заболоченные земли.
Совет двадцати составил подробные планы сохранения общественного порядка и управления финансами. Все слабоумные эдикты диктатора: законы против роскоши, реформа календаря, новые денежные знаки, система раздачи зерна, бессмысленная растрата общественных средств на обводнение земель и контроль за водными путями — будут тут же отменены. Благосостояние и достаток воцарятся вновь.
Смерть Цезарю! За нашу родину и наших богов! Молчание и Решимость!
Совет двадцати
LXIII. Кай Кассий из Палестрины — своей теще Сервилии в Рим
(3 ноября)
(В этом письме между строк говорится о возможности покушения на Цезаря и о способах вынудить Брута примкнуть к заговору.)
Общество желающих воздать почести нашему другу растет с каждым днем. Имен многих мы даже не знаем. Наши попытки выяснить имена тех, кто воздал ему почести в прошлом месяце (тех, кто напал на Цезаря 27 сентября), оказались тщетными.
Подобрать подходящий случай нелегко — ведь почести должны быть неожиданными для чествуемого и в то же время произвести сильное и по мере возможности приятное впечатление на окружающих. Был план осуществить это в конце приема, устроенного царицей Египта. Однако наш почтенный гость таинственно исчез с празднества; есть предположение, что его предупредили о готовящихся овациях.
Я все больше склоняюсь к тому, что это радостное событие следует отложить, пока хотя бы еще один из ближайших соратников нашего друга тоже не пожелает воздать ему эти почести. Мы глубоко благодарны вам за ваши старания.
Тот, кого я имею в виду, избегает моего общества и даже прислал извинения, что не сможет принять меня у себя.
Вы убедили нас, досточтимая госпожа, в необходимости спешить. Мы также опасаемся, что другие смогут нас опередить в этом похвальном начинании, и это приведет к самым пагубным результатам. Надеюсь посетить вас, когда в следующий раз приеду в город.
Желаю многих лет жизни и здравия диктатору.
LXIV. Порция, жена Марка Юния Брута, — своей тетке и свекрови Сервилии
(26 ноября)
При всем моем уважении к вам я вынуждена настойчиво просить вас больше не бывать в нашем доме. Мой муж не утаил от меня, с какой неохотой он вас принимает и какое облегчение испытывает при вашем отъезде. Вы должны были заметить, что он никогда не посещает вашего дома, из чего можно заключить, что вас он принимает у себя только из сыновнего долга. Его раздраженное состояние и беспокойный сон после вашего ухода вынуждают меня писать это письмо. Мне бы следовало сделать это раньше, ибо я считаю неприличным, чтобы меня, его жену, высылали из комнаты всякий раз, когда вы беседуете.
Вы знаете меня уже много лет. Вы знаете, что я не сварлива и прежде не раз выражала вам свою признательность. Но ведь и мои близкие были вынуждены прибегнуть к такой же мере, отчего мне, правда, не легче. (То есть ее золовки, жены Кассия и Лентула, по-видимому, тоже закрыли перед своей матерью двери.) Муж не знает о том, что я вам пишу. Однако я не возражаю, чтобы он об этом узнал, если вы найдете нужным ему сообщить.
Благодарю за сочувствие по поводу моей тяжкой утраты (выкидыша). Меня бы больше тронули ваши заверения в любви, если бы вы считали меня членом семьи, который вправе участвовать в ваших жарких спорах с моим мужем.
LXIV-А. Надпись
(Нижеследующие слова были начертаны на золотой табличке, вделанной наряду с другими памятными таблицами в стену за домашними алтарями рода Порциев и Юниев, где они и оставались вплоть до разрушения Рима.)
Порция, дочь Марка Порция Катона Утического, будучи замужем за Марком Юнием Брутом, тираноубийцей, знала, что муж скрывает от нее свои замыслы освобождения римского парода. Как-то ночью она глубоко вонзила кинжал себе в бедро. Долгие часы она не издавала ни стона, несмотря на терзавшую ее боль. Утром, показав рану мужу, она сказала: «Если я могла молчать, терпя такую боль, неужели ты не веришь, что я умолчу о том, чем захочет поделиться со мной мой повелитель?» Тогда муж со слезами обнял ее и рассказал все, что таил в своем сердце.
Порция, дочь Марка Порция Катона Утического, будучи замужем за Марком Юнием Брутом, тираноубийцей, знала, что муж скрывает от нее свои замыслы освобождения римского парода. Как-то ночью она глубоко вонзила кинжал себе в бедро. Долгие часы она не издавала ни стона, несмотря на терзавшую ее боль. Утром, показав рану мужу, она сказала: «Если я могла молчать, терпя такую боль, неужели ты не веришь, что я умолчу о том, чем захочет поделиться со мной мой повелитель?» Тогда муж со слезами обнял ее и рассказал все, что таил в своем сердце.
LXV. Госпожа Юлия Марция из дома диктатора в Риме — Луцию Мамилию Туррину на остров Капри
(20 декабря)
Мы пережили такое тяжелое время, дорогой мальчик. Ты меня прости, но я не буду во все это вдаваться. Ужасное происшествие (осквернение Таинств Доброй Богини) нас всех просто убило.
Мы стараемся как можно реже выходить из дому и, словно призраки, бродим, вглядываясь друг в друга. Мы все ждем какой-то кары — я чуть было не сказала: мы жаждем этой кары. Хотя, в сущности, мы уже наказаны. Даже празднества в честь Сатурна, сам понимаешь, прошли в Риме невесело (Сатурналии начались 17 декабря), а мой управляющий пишет, что и наши горные деревушки окутаны мраком. Я особенно огорчаюсь за детей и рабов — для них это время года всегда было самым счастливым.
Последние новости тревожат меня не меньше, чем сам скандал. Подлую пару оправдали. Судьи, несомненно, подкуплены — Клодий заплатил им громадные деньги. Что тут скажешь? Нам приходится жить в городе, где деньги сильнее общественного мнения. Мне рассказывали, что возле домов судей целый день толпится народ и плюет на стены и двери. Утром я перемолвилась несколькими словами с Цицероном. Он вне себя от отчаяния. Речь его на процессе была лучшей из всех, какие он когда-либо произносил. Я ему это сказала, но он только махнул рукой, и по щекам его покатились слезы.
Отказ племянника выступить обвинителем мне понятен, хотя я глубоко об этом сожалею. Если у него не хватило духа сделать это как ее мужу, он был обязан выступить как верховный понтифик. Тут есть одна подробность, которую я должна тебе сообщить, но под большим секретом. Племянник знал заранее, что этот ужасный человек явится на Таинства. Он мог приказать схватить его у входа, но пожелал, чтобы все дело само вышло наружу, как это и произошло.
До чего мне жаль, что тебя здесь нет, дорогой Луций. Он сам не свой. Он меня попросил, чтобы я пока побыла с ним. По моему настоянию мы остались жить к общественном здании. (Верховный понтифик обычно жил в общественном здании на Священной дороге, которое предоставлялось ему государством. Цезарь в связи с тем, что в скандале была замешана его жена, предпочел бы переселиться в свой дом на Палатинском холме.) Он еще больше погрузился в работу. Теперь мы уже почти наверняка вступим в войну с парфянами. Коринфский перешеек будет перерезан каналом. Марсово поле перенесено в другой район, к подножию Ватиканского холма, а на месте теперешнего поля будет большой жилой район. Откроют библиотеки для народа, целых шесть, в разных концах города. Вот темы наших застольных бесед, но мысли его заняты другим. Ах, если бы с ним был друг, перед которым он мог бы излить душу. Он больше не приглашает своих всегдашних сотрапезников. Время от времени у нас бывает Децим Брут и другой Брут, но вечера проходят невесело. Наш друг умеет проявлять дружбу только к тем, кто сам относится к нему с приязнью. Как говаривал мой муж о таких людях: «Смельчак в любви всегда робок в дружбе».
Хочу поделиться с тобой еще одним секретом. Первое предостережение о наглом святотатстве, замышляемом Клодием, пришло к нам, как бы ты думал от кого? — от египетской царицы. В городе упорно говорят, будто племянник на ней женится. Тогда было бы понятно, что ее побудило разоблачить чудовищный заговор. Однако могу тебя заверить, что в подобных слухах нет ни капли правды. Что-то между ней и нашим другом произошло; не знаю, что именно. Думаю, отчасти из-за этого разлада он так и угнетен, да и она страдает, я знаю. Люди считают, что мы, пожилые женщины, топко разбираемся в любовных интригах. А вот я — нет. Могу сказать одно: какая-то дурацкая помеха испортила в высшей степени приятные отношения. Бросилось мне в глаза и то, что мой внучатый племянник (Марк Антоний) совершил поездку на восточное побережье.
Глупо, что Цезарь живет один. Мы с ним об этом говорили. Пора смазливых девушек миновала. Кто мог бы стать ему более подходящей женой, чем наша милая Кальпурния, которую все мы так давно знаем? Она вела себя сдержанно и с достоинством при многих весьма сложных обстоятельствах. По-моему, ты скоро услышишь, что она переехала в этот дом после весьма скромной церемонии бракосочетания.
Лают собаки. Он вернулся. Я слышу — он здоровается с домашними. Только тот, кто сильно его любит, почувствует, как притворен его веселый тон. Я не перестаю себе удивляться: за свою долгую жизнь я многих любила и потеряла, но никогда еще я не чувствовала себя такой бессильной помочь чужому горю. Я даже не знаю его причин, вернее, главной из многих возможных.
На следующий день.
Пишу второпях, дорогой Луций. С кем же мне поделиться, как не с тобой?
Странные творятся дела. Даже он не смог удержаться и рассказал мне с деланной небрежностью о множестве заговоров, которые то и дело открывают,
— о попытках произвести государственный переворот и убить его. Он свертывал и развертывал какие-то бумаги. «В прошлом году это был Марк Антоний, — сказал он. — А теперь, кажется, об этом подумывает и Юлий Брут». Я с ужасом отшатнулась. Он наклонился ко мне и сказал со странной улыбкой: «Никак не дождется, чтобы упокоились эти старые кости».
Как мне жаль, что тебя здесь нет, дорогой Луций!
LXVI. Клеопатра — госпоже Юлии Марции на ее имение в Альбанских холмах
(13 января)
Меня очень обрадовало, что вы совсем оправились от вашего недомогания. Надеюсь, мои ежедневные посланцы не слишком обременяли тех, кто за вами ухаживал.
Я ожидала вашего выздоровления для того, чтобы задать вам неотложный вопрос. Я со всех сторон окружена врагами, однако мне все же повезло: вы не только единственный человек, к кому я могу обратиться, но и лучше, чем кто бы то ни был, можете дать мне совет.
Милостивая государыня, я приехала в Рим в интересах той великой страны, которой я правлю. Я приехала как чужестранка, не знающая обычаев римлян и рискующая совершить ошибки, пагубные для моих целей. Желая от этого уберечься, я учредила сеть наблюдателей, которые осведомляют меня о том, что происходит в столице. Я никогда не пользовалась полученными сведениями во вред законнейшим интересам римских граждан; в ряде случаев я имела возможность оказать услуги общественному порядку.
Благодаря упорству и счастливому случаю я имею возможность пристально следить за кознями лиц, замышляющих совершить переворот и убить диктатора. Это не первые заговорщики, на которых обращали мое внимание, но наиболее решительные. Вряд ли стоит перечислять в этом письме их имена.
Милостивая государыня, самой мне трудно в настоящее время оповестить диктатора. Во-первых, ему может быть неприятно, что женщина, и к тому же иностранка, во второй раз сообщает ему о вещах, столь близко его касающихся. Во-вторых, обидное недоразумение лишило меня его доверия. Утешает меня лишь то, что он знает, как тверда и непоколебима я в своем желании видеть его на том высоком посту, который он занимает в Римской республике.
Группа заговорщиков, о которых я вам пишу, замышляла убить диктатора в полночь, 6 января, когда он возвращался с выборов членов городской управы. Они собирались устроить ему засаду у моста через речушку возле храма Тебетты и под этим мостом. В тот раз я разослала анонимные письма четырем из заговорщиков и сообщила им, что Цезарь знает об их намерениях. Теперь они собираются напасть на него, когда он 28 января будет возвращаться с игр. Вы понимаете, что было бы неосторожно снова писать заговорщикам, к тому же я обещала моему осведомителю, который входит в их число, что я этого не сделаю.
Я настоятельно прошу, высокочтимая госпожа, поскорее дать мне совет, что делать. Проще всего, как я полагаю, было бы сообщить эти сведения начальнику тайной полиции диктатора. Однако этого я сделать не могу. Я слишком хорошо знаю, как беспомощна эта организация. Она представляет диктатору доклады, где неверные данные прикрывают нерадивость, а личные пристрастия выдаются за факты, где утаиваются важные сведения и раздувается всякая ерунда.
Прошу вашего ответа.
LXVI-А. Госпожа Юлия Марция — Клеопатре
(С тем же посланным)
Благодарю вас, великая царица, за ваши письма, а также за многочисленные знаки внимания во время моей болезни.
По поводу последнего письма: мой племянник осведомлен в общих чертах о тех лицах, о которых вы пишете. Речь идет об одной и той же организации, имена ее участников ему известны. Я сужу об этом по тому, что он говорил со мной о засаде у моста. Я не сомневаюсь, однако, что вы располагаете более подробными сведениями, а это чрезвычайно важно. Меня глубоко тревожит, великая царица, что мой племянник не подавляет подобных заговоров с тон энергией и бдительностью, какие он проявляет, когда опасность грозит государству.
Я позабочусь о том, чтобы он узнал о покушении, назначенном на 28-е число. И, выбрав подходящую минуту, сообщу ему, что этим предостережением мы обязаны вам.
Время, в которое мы живем, повергает нас в такую растерянность и горе, что счастливые часы, проведенные с вами, кажутся мне канувшими в далекое прошлое. Да вернут поскорее бессмертные боги Риму хоть немного покоя и да отвратят от нас свой праведный гнев.
LXVII. Дневник Цезаря — письмо Луцию Мамилию Туррину на остров Капри
(Записи, видимо, сделаны в январе и феврале)
1017. (Соображения за и против постройки канала через Коринфский перешеек.)
1018. (О растущем спросе на римские предметы роскоши в Галлии.)
1019. (Просьба прислать книги для новых публичных библиотек.)
1020. Ты как-то раз со смехом спросил меня, спилось ли мне когда-нибудь «ничто». Я ответил, что да. Но мне оно снилось и потом.