Капитан отдал приказ, и мы двинулись дальше. Теперь было очевидно, что тропинка, тянувшаяся к утесу, была нашим назначением. Несмотря на камни и кусты, тропинка была явственно видна, и хотя Клон шел очень медленно, поминутно издавая громкие стоны, минуты через две мы уже вступили на нее. Она оказалась не столь опасной, как представлялась издали. Правда, терраса, покрытая травой, имела легкий наклон в сторону и в некоторых местах была очень скользка, но она была широка, как большая дорога, и возвышалась над водой не более, как на тридцать футов.
- Ну, я думаю, теперь он в наших руках, - сказал капитан Ларолль, крутя свои усы и оглядываясь вокруг, чтобы сделать последние распоряжения. - Поль и Лебрен, смотрите, чтобы ваши люди не производили шума. Сержант, ты ступай со своим карабином вперед, но смотри, не стреляй без команды. Вы, лейтенант, подойдите ближе. Ну, теперь вперед!
Мы прошли около ста шагов и, повернув направо, увидели перед собою маленькое ущелье, черневшее в сером сумраке, заволакивавшем весь утес. Пленник остановился и, подняв обе руки, указал на него.
- Здесь, - прошептал капитан, торопливо пробираясь вперед. - Это и есть то место?
Клон кивнул головой. Голос капитана дрожал от волнения.
- Поль и Лебрен останутся здесь с пленником, - тихо сказал он. Сержант пойдет со мною вперед. Ну, готовы вы? Вперед!
По этой команде сержант и он поспешно направились вперед по обе стороны Клона и его конвойных. Здесь тропинка несколько суживалась, и капитан проходил по наружному ее краю. Глаза всех, кроме одного, были обращены на темное ущелье: все мы чего-то ждали - неожиданного нападения или выстрела отчаянного человека, и никто точно не разглядел, каким образом все это произошло. Во всяком случае, когда капитан поравнялся с Клоном, последний, оттолкнув в сторону конвойных, обхватил своими несвязанными руками тело капитана и с громким криком потащил его к краю пропасти. Все это произошло в один момент. Пока мы сообразили, в чем дело, они оба уже очутились на краю пропасти, вырисовываясь в ночном сумраке в виде нераздельной темной формы. Сержант, который первый опомнился, поднял свой карабин, но так как оба противника быстро кружились, - капитан пытался вырваться и выкрикивал громкие проклятия и угрозы, а Клон был нем, как смерть, - то сержант не мог разобрать, где начальник и где Клон, и вынужден был снова опустить свое ружье. Остальные же в испуге не двигались с места.
Этот момент нерешительности имел роковые последствия. Длинные руки Клона крепко стиснули руки капитана, прижав их к ребрам; его гибкие члены обвились вокруг тела врага, как кольца змеи. Ларолль был обессилен.
- Черт вас всех возьми! Отчего вы не поможете? - закричал он. - О, Господи! - сорвался последний крик с его уст.
Лейтенант, выйдя из нерешительности, бросился к ним, но в это мгновение оба борца опрокинулись в пропасть и исчезли.
- Мой Бог! - воскликнул лейтенант, и ответом ему был громкий плеск, послышавшийся снизу.
Старый солдат всплеснул руками.
- Вода! - сказал он. - Скорее, ребята, ступайте вниз! Быть может, мы еще спасем его!
Но вниз не было тропинки, была уже ночь, и люди устали. Надо было еще зажечь фонари и найти дорогу. Таким образом, когда мы достигли черного омута, находившегося внизу, последние пузырьки уже давно исчезли с поверхности воды, последние волны уже давно разбились о берег. При желтом свете фонаря мы видели лишь шляпу, плававшую на поверхности, а недалеко от нее - перчатку, наполовину затонувшую в воде. Это было все. Предсмертное объятие немого не знало пощады, его ненависть была чужда страху.
Я слышал впоследствии, что, когда не следующий день их обоих вытащили из воды, пальцы Клона находились в глазных орбитах капитана, его зубы вонзились в горло врага. Если кто-либо находил сладкую смерть, то это именно он.
Когда мы медленно отвернулись от черной воды, одни содрогаясь, другие творя крестное знамение, - лейтенант посмотрел на меня.
- Черт вас возьми! - с гневом сказал он. - Вы, наверное, рады!
- Он заслужил это, - холодно ответил я. - С какой стати я буду притворяться опечаленным? Не все ли равно, теперь или через три месяца? А за того несчастного я рад.
Он некоторое время не сводил с меня своего дышавшего злобой взора.
- С удовольствием я связал бы и высек вас, - сказал он наконец сквозь зубы.
- Довольно вам будет и одного на сегодняшний день, - возразил я. - Вот что бывает, - презрительно продолжал я, - когда всяких проходимцев делают офицерами. Собаке всегда хочется крови. Погонщик должен хлестать кого-нибудь, если не может хлестать лошадей.
Мы уже достигли деревянного моста, когда я произнес эти слова. Он остановился.
- Хорошо же, - сказал он, кивая головой. - В таком случае я знаю, что мне делать. Сержант, посвети мне. Остальные - марш по квартирам в деревню! Ну, господин шпион, - продолжал он, глядя на меня, - куда вы пойдете, туда и я. Я теперь знаю, как испортить вашу затею!
Я презрительно пожал плечами, и мы втроем - сержант впереди с фонарем в руке, я и лейтенант позади - перешли через луг и миновали калитку, где мадемуазель поцеловала мне руку. Я со смущением спрашивал себя, что такое он задумал, но свет фонаря, освещавший нам дорогу и вместе с тем падавший на его лицо, не открывал мне в этом лице ничего, кроме упорной враждебности. Он прошел до самого конца аллеи, собираясь войти в главную дверь замка, но я увидел на каменной скамье у стены белое платье и направил свои шаги в ту сторону.
- Мадемуазель! - тихо позвал я. - Это вы?
- Клон? - дрожащим голосом спросила она. - Что с ним?
- Он теперь недоступен для страданий, - мягко ответил я. - Он умер! Да, умер, мадемуазель, но умер так, как он сам желал. Утешьтесь, мадемуазель.
Она заглушила рыдание, и, прежде чем я успел еще что-нибудь сказать, лейтенант и сержант с фонарем были подле нас. Он грубо поздоровался с мадемуазель. Она с дрожью отвращения посмотрела на него.
- Вы пришли сюда, чтобы и меня пытать? - запальчиво сказала она. - Вам недостаточно, что вы убили моего слугу?
- Наоборот, это ваш слуга убил моего капитана, - ответил лейтенант совершенно не тем тоном, как я ожидал. - Если вы лишились вашего слуги, то я лишился своего товарища.
- Капитана Ларолля? - пролепетала она, устремив испуганный взор не на него, а на меня.
Я кивнул.
- Как это случилось? - спросила она.
- Клон сбросил капитана... и себя самого в реку, - сказал я.
Она слегка вскрикнула от ужаса и затем умолкла. Но ее губы шевелились, и, я думаю, что она молилась за Клона, хотя и была гугеноткой. Меня между тем объял страх. Фонарь, болтавшийся в руке сержанта и бросавший свой дымный свет то на каменную скамью, то на стену дома над нею, показал мне еще кое-что. На скамье - несомненно там, где раньше лежала рука мадемуазель, когда бедная девушка, прислушиваясь, сторожа и содрогаясь, сидела одна в темноте, - стоял кувшин, наполненный пищей. Рядом с нею, в таком месте и в такой час, он представлял явную улику, и я боялся, чтобы лейтенант или его подчиненный не заметили его. Но через мгновение мне было не до этого. Лейтенант заговорил, и его речь была моим осуждением. У меня защекотало в горле, когда я услышал эти слова, и мой язык прилип к гортани. Я пытался посмотреть на мадемуазель, но не мог.
- Это правда, что капитан наш умер, мадемуазель, - сказал он глухим голосом, - но другие остались живы, и об одном из них я, с вашего позволения, скажу вам несколько слов. Я много слышал за последнее время речей от этого важного господина, вашего друга. Последние сутки он то и дело говорил нам: "Вы должны" и "Вы не должны". Сегодня он явился от вас и в очень надменном тоне говорил с нами из-за того, что мы немного постегали вашего немого слугу. Он ругал нас последними словами, и, если бы не он, быть может, мой друг еще был бы жив. Но когда он несколько минут тому назад сказал мне, что он рад... рад смерти моего друга... черт!.. Я решил в душе, что так или иначе, я расквитаюсь с ним. И я расквитаюсь!
- Что вы хотите этим сказать? - спросила мадемуазель, прерывая его. Если вы думаете, что можете восстановить меня против этого господина...
- Вот это именно я и хочу сделать. И даже более того...
- Вы понапрасну теряете слова, - возразила она.
- Подождите, подождите, мадемуазель, - ведь вы еще не выслушали меня, - ответил он. - Клянусь вам, что если когда-либо ступал по земле гнусный предатель, презренный шпион и обманщик, то это он. И я сейчас изобличу его. Ваши собственные глаза и уши пусть докажут вам. Я не взыскательный человек, но я не ел бы, не пил, не сидел в обществе этого человека. Скорее я принял бы услугу от самого последнего солдата моего эскадрона, нежели от него!
И с этими словами лейтенант, круто повернувшись на каблуках, плюнул на землю.
Глава XI АРЕСТ
Вот когда беда стряслась надо мною, и не было никакого спасения. Сержант разделял нас, так что я не мог ударить лейтенанта. А слов у меня не нашлось. Двадцать раз я думал о том, как я открою свою тайну мадемуазель, что я скажу ей и как она примет это, но всегда я рассчитывал на это объяснение, как на мой добровольный акт: я сам хотел разоблачить перед нею свою тайну, сказать ей все с глазу на глаз. Но в данном случае разоблачение было вынужденным и происходило при свидетелях. Я стоял теперь немой, уличенный, горя от стыда под ее взором, как... как я и заслуживал.
И тем не менее, если что и могло меня ободрить, так это голос мадемуазель, когда она ответила ему.
- Продолжайте, сударь, - спокойно сказала она. - Чем скорее вы кончите, тем лучше.
- Вы не верите мне? - вскричал он. - Да посмотрите на него! Посмотрите на него! Если когда-либо стыд...
- Сударь, - отрывисто сказала она, не глядя на меня, - мне самой стыдно за себя.
- Но вы раньше выслушайте меня, - с горячностью возразил лейтенант. Ведь даже имя, которым он прикрывается, не принадлежит ему. Он вовсе не Барт. Он - Беро, игрок, дуэлянт, кутила, который...
Но она опять прервала его.
- Я знаю это, - холодно сказала она. - Я знаю, и если вы больше ничего не Можете сообщить мне, так ступайте, сударь! Ступайте, сударь, продолжала она тоном бесконечного пренебрежения, - и знайте, что теперь вы заслужили мое презрение, как раньше - мое негодование.
Он посмотрел на нее, немного опешив, но с каким-то упрямым торжеством продолжал:
- Нет, я могу еще кое-что сообщить вам. Я забыл, что все, сказанное мною, имеет для вас мало значения. Я забыл, что человек, владеющий шпагой, всегда неотразим для женского сердца. Но я могу еще кое-что рассказать вам. Знаете ли вы, что он находится на службе у кардинала? Знаете ли вы, что он явился сюда с тем же самым поручением, которое и нас привело сюда, арестовать господина де Кошфоре? Но между тем как мы делаем свое дело открыто, как повелевает нам наша воинская честь, он вкрадывается в ваше доверие, втирается в дружбу мадам, подслушивает у ваших дверей, следует за вами по пятам, стережет каждое ваше движение в надежде, что вы как-нибудь выдадите себя и вашего брата. Знаете ли вы все это? Знаете ли вы, что вся его дружба - ложь, услуги - ловушки, которыми он старается завлечь вас? А его цель - плата за поимку человека. Деньги за кровь, - понимаете ли вы? продолжал лейтенант, указывая на меня пальцем и до того увлеченный гневом, что я невольно оробел перед ним. - Вы только что говорили, сударыня, о презрении ко мне, но что же в таком случае вы чувствуете к нему, - что вы должны чувствовать к этому шпиону, предателю, наемному изменнику? И если вы сомневаетесь в моих словах, если вы желаете доказательств, то посмотрите на него. Посмотрите только на него, говорю я.
С полным правом он мог это сказать, потому что я стоял безмолвно, снедаемый отчаянием, злобой и ненавистью. Но мадемуазель не смотрела на меня: она по-прежнему не сводила глаз с лейтенанта.
- Вы кончили? - спросила она.
- Кончил ли я? - пролепетал он с таким видом, как будто только что упал с неба на землю. - Кончил ли я? Да, если вы верите мне, то я кончил.
- Я не верю, - гордо ответила она. - Если это все, то можете не продолжать, сударь. Я не верю вам!
- Тогда скажите мне! - воскликнул он через секунду, придя в себя от удивления. - Скажите мне следующее: если он не был заодно с нами, с какой же стати мы оставляли его в покое? С какой стати мы позволяли ему жить в этом доме, издеваться над нами, мешать нам, надоедать нам, каждую минуту принимать вашу сторону?
- У него есть шпага, - с презрением ответила она.
- К чертям! - воскликнул он, ломая свои пальцы от бешенства. - Мы боялись его шпаги? Нет, это потому, что у него было предписание кардинала, - потому что у него была одинаковая с нами власть. Это потому, что у нас не было выбора.
- А если так, то почему вы теперь выдаете его? - спросила она.
Он произнес громкое проклятие, чувствуя, что получил меткий удар.
- Вы, должно, быть не в своем уме, - сказал он, вытаращив на нее свои глаза. - Неужели вы не видите, что я говорю правду? Посмотрите на него! Посмотрите на него, я говорю! Выслушайте его! Отчего он сам ничего не говорит в свою защиту.
Она все еще не смотрела на меня.
- Уже поздно, - холодно ответила она. - И мне нездоровится. Если вы кончили, - быть может, вы оставите меня, сударь?
- О Боже! - воскликнул он, пожимая плечами и скрежеща зубами в бессильной ярости. - Вы совсем с ума сошли! Я вам сказал правду, а вы не верите ей. Но теперь будь, что будет, мадемуазель. Больше мне нечего сказать. Теперь вы сами увидите!
И, не говоря больше ни слова, он поклонился ей, повернулся и пошел по дорожке. Сержант последовал за ним, размахивая фонарем. Мы остались одни. Лягушки квакали в пруду, летучая мышь кружилась вокруг нас; дом, сад - все дышало ночным безмолвием, как и в ту ночь, когда я в первый раз пришел сюда.
Как бы я желал никогда не являться сюда - таков был крик моего сердца. Как бы я желал никогда не видеть этой женщины, благородство и доверчивость которой заставляли меня гореть от стыда. Этот грубый, жестокий солдат, который только что ушел, и тот имел сердце, чтобы чувствовать мою низость, и нашел слова, чтобы проклясть меня. Что же в таком случае сказала бы она, если бы знала всю правду? Кем бы я тогда был в ее глазах? Как она будет вспоминать обо мне в течение всей своей жизни?
Если бы знала, говорю я. Ну а теперь? Что она думала в этом момент, когда молча, погруженная в раздумье, стояла около каменной скамьи, отвернув от меня свое лицо? Вспоминала ли она слова лейтенанта, подгоняя к ним факты прошедшего, присоединяя то или другое обстоятельство? Не начинала ли она видеть меня в настоящем свете? Эта мысль мучила меня. Я не мог оставаться в неизвестности. Я подошел к ней и тронул ее за рукав.
- Мадемуазель, - сказала я голосом, который звучал хрипло и неестественно для меня самого. - Вы верите этому?
Она вздрогнула и повернулась ко мне.
- Простите, - пролепетала она, проводя рукою по лбу. - Я забыла, что вы здесь. Верю ли я... чему?
- Тому, что этот человек сказал про меня, - пояснил я.
- Он? - воскликнула она и затем странно посмотрела на меня. - Верю ли я этому, сударь? Слушайте, - порывисто продолжала она. - Идемте со мною, и я вам покажу, верю ли я.
Говоря это, она повернулась и вошла в дом через полуоткрытую дверь гостиной. В комнате было темно, но она смело взяла меня за руку и повела по коридору, пока мы не достигли ярко освещенного зала, где в очаге весело пылал огонь. Все следы недавнего пребывания солдат исчезли. Но комната была пуста.
Она подвела меня к очагу и здесь, превратившись из туманной фигуры, которую представляла в темном саду, в живую, красивую женщину с чувственными губами, с блестящими глазами, с ярким румянцем на щеках и сильно вздымавшейся грудью, - сказала мне дрожавшим голосом:
- Верю ли я этому? Я вам скажу! Мой брат скрывается в хижине за стогом сена, в четверти мили от деревни по Ошской дороге. Теперь вы знаете то, что неизвестно никому, за исключением меня и мадам. В ваших руках находится его жизнь и моя честь, и теперь вы знаете также, господин де Беро, верю ли я этой сказке.
- Боже мой! - воскликнул я и, не будучи больше в состоянии вымолвить ни слова, молча глядел на нее, пока ужас, светившийся в моих глазах, не сообщился и ей. Она задрожала и отступила от меня.
- Что такое? Что такое? - прошептала она, ломая себе руки.
Румянец покинул ее щеки, и она пугливо оглянулась кругом.
- Здесь никого нет?
Я весь дрожал, как в лихорадочном припадке.
- Нет, мадемуазель, здесь никого нет, - ответил я и поник головою на грудь, изображая статую отчаяния.
Будь у нее хоть капля подозрения, хоть капля недоверия, мой вид должен был открыть ей глаза. Но ее ум и душа были так благородны, что, однажды раскаявшись в дурных мыслях, она уже была совершенно недоступна сомнению. Веря, она доверялась человеку безусловно.
- Вы нездоровы? - спросила она вдруг. - Вас беспокоит ваша старая рана? Я угадала, сударь?
- Да, мадемуазель, вы угадали, - чуть слышно ответил я.
- Я позову Клона, - вскричала она. - Ах, бедный Клон!.. Его уж нет... Но здесь Луи. Я позову его, и он даст вам что-нибудь.
Прежде чем я успел остановить ее, она вышла из комнаты, а я в изнеможении прислонился к столу. Тайна, для раскрытия которой я зашел так далеко, была наконец моя. Я мог теперь отворить дверь, выйти среди ночи из дома и воспользоваться своим знанием. И все-таки я чувствовал себя несчастнейшим из смертных. Пот выступил у меня на лбу; мой взор растерянно блуждал по комнате. Я повернулся к выходу, одержимый безумной мыслью бежать, - бежать от нее, бежать из этого дома, бежать от всего.
Я даже сделал шаг к двери, как вдруг послышался стук. На этот стук отозвалась каждая клеточка моего тела, я вздрогнул и остановился. Несколько секунд я неподвижно стоял посреди комнаты и глядел на дверь, словно передо мною явилось привидение. Затем, довольный помехою, довольный тем, что я могу чем-нибудь облегчить напряженное состояние моих чувств, я подошел к двери и распахнул ее.
На пороге озаренный ярким светом очага, падавшим из-за меня, стоял один из моих слуг, которых я привез с собою из Парижа. Он тяжело дышал, очевидно, после быстрого бега. Увидев, он схватил меня за рукав.
- Ах сударь! - воскликнул он. - Скорее! Идите скорее, не теряйте ни минуты, и вы еще можете их предупредить! Они нашли его! Солдаты нашли его!
- Нашли его? - повторял я. - Господина де Кошфоре?
- Нет, но они знают место, где он прячется. Они случайно узнали. Лейтенант собирает своих людей, а я тем временем побежал сюда. Если мы поспешим, можем прийти раньше их.
- Но где это? - спросил я.
- Я не мог расслышать, - прямо ответил он. - Надо следить за ними и в последний момент вмешаться. Это единственный способ.
Пара пистолетов, которые я отнял у кудлатого парня, лежали на полке, недалеко от дверей. Не медля более, я схватил их, надвинул на голову шляпу, и через мгновение мы уже бежали по саду. У калитки я оглянулся и увидел яркую полосу света, льющегося из двери, которую мы оставили открытой; мне показалось, что на этом освещенном пространстве промелькнула темная фигура. Это еще более укрепило мое решение: я должен быть первым, должен предупредить беглеца. И, думая только об этом, я ускорял свой бег.
В несколько секунд мы пересекли луг и очутились в лесу. Но тут вместо того, чтобы держаться обычной дороги, я смело свернул на узенькую тропинку, по которой водил нас Клон. Мои чувства, казалось, получили сверхъестественную остроту. Не сбиваясь с пути, инстинктивно избегая пней и ям, я бежал по этой тропинке, следуя всем ее изгибам и поворотам, пока мы не достигли задней стены гостиницы. Тут мы услышали ропот сдержанных голосов, тихие, но резкие слова команды, бряцание оружия и сквозь вереницу домов увидели неясное мерцание фонарей и факелов.
Я схватил своего слугу за руку, и мы присели на землю, прислушиваясь. Расслышав то, что мне было нужно, я спросил его на ухо:
- Где твой товарищ?
- Он с ними, - был ответ.
- В таком случае идем, - сказал я, поднимаясь с места. - Больше мне ничего не нужно. Идем!
Но он схватил меня за руку и удержал.
- Вы не знаете дороги, - сказал он. - Успокойтесь, сударь, успокойтесь. Не надо спешить. Они ведь только выступают. Будем лучше следовать за ними и вмешаемся, когда придет время. Пусть они покажут нам путь.
- Идиот! - сказал я, отстраняя его руку. - Я сам знаю, где он. Я знаю, куда они идут. Идем и сорвем плод, прежде чем они доберутся до него.
Его ответом было восклицание удивления. В этот момент огни заколыхались. Лейтенант подал команду к выступлению. Луна еще не взошла, небо было серо и облачно; двинуться с того места, где мы стояли, значило окунуться в океан мрака. Но мы и так потеряли много времени напрасно, и я не медлил более. Приказав своему товарищу следовать за мною и не отставать, я перепрыгнул через низкую изгородь, которая была перед нами, и затем, поминутно спотыкаясь в темноте на неровной почве и иногда даже падая, я добрался до маленькой канавы с отвесными стенами. Смело перепрыгнув и через нее, я, задыхаясь и изнемогая, добежал наконец до дороги, опередив шагов на пятьдесят лейтенанта и его солдат.
У них было только два фонаря, и мы были за пределами их света, между тем как топот многих ног заглушал производимый нами шум. Таким образом, мы не рисковали быть открытыми и что было мочи пустились бежать по дороге. К счастью, они больше заботились о тишине, чем о поспешности, и через минуту расстояние, разделявшее нас, удвоилось, а через две - их фонари казались лишь неясными искорками, мерцавшими в темноте. До нас даже не доносился топот их ног. Тогда я стал оглядываться по сторонам и подвигаться вперед более медленно, чтобы не пропустить стог сена.
С одной стороны дороги почва круто поднималась вверх, образуя холм, с другой - спускалась к реке. Ни тут, ни там не было деревьев: иначе наши затруднения были бы гораздо серьезнее. Таким образом, я очень скоро без труда различил стог сена, вздымавшийся в виде черной громады на более светлом фоне холма.
Мое сердце сильно забилось, но теперь не время было думать. Приказав человеку следовать за мною и быть наготове на всякий случай, я с пистолетом в руке ощупью отыскал дорогу к задней стороне стога, думая найти здесь шалаш и в нем де Кошфоре. Но там ничего не оказалось, и благодаря тому, что мы отдалились от дороги, сделалось так темно, что я впервые понял всю трудность задуманного мною дела. Шалаш за стогом сена! Но как далеко? Как далеко от стога? Над нами высился темный, бесконечный, неясный холм. Взбираться на этот холм в поисках крошечного шалаша, быть может, так хорошо скрытого, что и при свете дня его трудно заметить, было столь же отчаянным предприятием, как и отыскать иголку в стоге сена. А пока я стоял, овеваемый холодным ночным ветром, полный сомнений и отчаяния, на дороге послышался топот ног - солдаты подходили ближе.
- Господин капитан! - прошептал сзади мой человек, удивленный моей неподвижностью. - Куда же мы пойдем? Нам надо спешить, иначе они настигнут нас.
Я силился что-нибудь придумать, сообразить, где должен находиться шалаш, но минута была слишком критическая, и никакая мысль не приходила мне в голову. Наконец я сказал наудачу:
- Наверх! Идем наверх!
Он не медлил, и мы пустились бежать в гору, потея от чрезмерных усилий и слыша, как приближается отряд, маршировавший внизу по дороге. Несомненно, они точно знали, куда идти. Пройдя шагов пятьдесят или около того, мы вынуждены были остановиться, и, оглянувшись, я увидел их фонари, мерцавшие в темноте, подобно светлякам; я слышал даже бряцание их шпаг. Я приходил к заключению, что шалаш находится внизу и что мы отдаляемся от него. Но теперь было поздно возвращаться назад - они были уже у стога - и, охваченный отчаянием, я снова обернулся к холму. Пройдя шагов десять, я споткнулся и упал. Поднявшись на ноги, я снова пустился вперед, но тотчас снова споткнулся. Тут только я понял, что иду по ровной земле. И что это такое передо мной? Вода или какой-то мираж?
Ни то ни другое. Я схватил своего спутника за руку, как только он поравнялся со мною, и остановил его. Перед нами была впадина, и там виднелся свет, который вырывался из какого-то отверстия и дрожал в ночной мгле, точно бледный фонарь сказочного гнома. Он сам был виден, но не освещал кругом ничего; это была просто искорка света на дне черной котловины. Тем не менее я сразу воспрянул при виде него: я понял, что наткнулся именно на то, что искал.
При обыкновенных обстоятельствах я тщательно обдумал бы свой следующий шаг и осторожно приступил бы к его выполнению. Но здесь некогда было думать; не было времени откладывать. Я спустился по крутизне холма и, как только стал ногой на дно ямы, подскочил к двери маленького шалаша, откуда проникал наружу свет. Второпях моя нога подвернулась на камне, и я упал на колени на пороге хижины. Благодаря этому падению, я очутился лицом к лицу с человеком, который лежал в шалаше на куче папоротника.
Он был погружен в чтение. Испуганный произведенным шумом, он бросил книгу и протянул руку к оружию. Но я успел предупредить его и навел на него дуло своего пистолета. Из той позы, в которой я застиг его, ему было трудно встать с места. С громким восклицанием досады он опустил руку. Огонек, сверкавший в его глазах, уступил место вялой улыбке, и он пожал плечами.
- Хорошо! - сказал он с удивительным самообладанием. - Поймали наконец! Ну что же, мне уже надоела эта история.
- Вы мой пленник, господин де Кошфоре, - ответил я. - Пошевелите рукой, и я вас убью. Но у вас есть еще выбор.
- В самом деле? - спросил он, поднимая брови.
- Да. Мне предписано доставить вас в Париж живым или мертвым. Дайте мне слово, что вы не сделаете попытки к бегству, и вы отправитесь туда на свободе и как подобает дворянину. Откажетесь, - я вас обезоружу, свяжу и отправлю, как пленника.
- Ну, я думаю, теперь он в наших руках, - сказал капитан Ларолль, крутя свои усы и оглядываясь вокруг, чтобы сделать последние распоряжения. - Поль и Лебрен, смотрите, чтобы ваши люди не производили шума. Сержант, ты ступай со своим карабином вперед, но смотри, не стреляй без команды. Вы, лейтенант, подойдите ближе. Ну, теперь вперед!
Мы прошли около ста шагов и, повернув направо, увидели перед собою маленькое ущелье, черневшее в сером сумраке, заволакивавшем весь утес. Пленник остановился и, подняв обе руки, указал на него.
- Здесь, - прошептал капитан, торопливо пробираясь вперед. - Это и есть то место?
Клон кивнул головой. Голос капитана дрожал от волнения.
- Поль и Лебрен останутся здесь с пленником, - тихо сказал он. Сержант пойдет со мною вперед. Ну, готовы вы? Вперед!
По этой команде сержант и он поспешно направились вперед по обе стороны Клона и его конвойных. Здесь тропинка несколько суживалась, и капитан проходил по наружному ее краю. Глаза всех, кроме одного, были обращены на темное ущелье: все мы чего-то ждали - неожиданного нападения или выстрела отчаянного человека, и никто точно не разглядел, каким образом все это произошло. Во всяком случае, когда капитан поравнялся с Клоном, последний, оттолкнув в сторону конвойных, обхватил своими несвязанными руками тело капитана и с громким криком потащил его к краю пропасти. Все это произошло в один момент. Пока мы сообразили, в чем дело, они оба уже очутились на краю пропасти, вырисовываясь в ночном сумраке в виде нераздельной темной формы. Сержант, который первый опомнился, поднял свой карабин, но так как оба противника быстро кружились, - капитан пытался вырваться и выкрикивал громкие проклятия и угрозы, а Клон был нем, как смерть, - то сержант не мог разобрать, где начальник и где Клон, и вынужден был снова опустить свое ружье. Остальные же в испуге не двигались с места.
Этот момент нерешительности имел роковые последствия. Длинные руки Клона крепко стиснули руки капитана, прижав их к ребрам; его гибкие члены обвились вокруг тела врага, как кольца змеи. Ларолль был обессилен.
- Черт вас всех возьми! Отчего вы не поможете? - закричал он. - О, Господи! - сорвался последний крик с его уст.
Лейтенант, выйдя из нерешительности, бросился к ним, но в это мгновение оба борца опрокинулись в пропасть и исчезли.
- Мой Бог! - воскликнул лейтенант, и ответом ему был громкий плеск, послышавшийся снизу.
Старый солдат всплеснул руками.
- Вода! - сказал он. - Скорее, ребята, ступайте вниз! Быть может, мы еще спасем его!
Но вниз не было тропинки, была уже ночь, и люди устали. Надо было еще зажечь фонари и найти дорогу. Таким образом, когда мы достигли черного омута, находившегося внизу, последние пузырьки уже давно исчезли с поверхности воды, последние волны уже давно разбились о берег. При желтом свете фонаря мы видели лишь шляпу, плававшую на поверхности, а недалеко от нее - перчатку, наполовину затонувшую в воде. Это было все. Предсмертное объятие немого не знало пощады, его ненависть была чужда страху.
Я слышал впоследствии, что, когда не следующий день их обоих вытащили из воды, пальцы Клона находились в глазных орбитах капитана, его зубы вонзились в горло врага. Если кто-либо находил сладкую смерть, то это именно он.
Когда мы медленно отвернулись от черной воды, одни содрогаясь, другие творя крестное знамение, - лейтенант посмотрел на меня.
- Черт вас возьми! - с гневом сказал он. - Вы, наверное, рады!
- Он заслужил это, - холодно ответил я. - С какой стати я буду притворяться опечаленным? Не все ли равно, теперь или через три месяца? А за того несчастного я рад.
Он некоторое время не сводил с меня своего дышавшего злобой взора.
- С удовольствием я связал бы и высек вас, - сказал он наконец сквозь зубы.
- Довольно вам будет и одного на сегодняшний день, - возразил я. - Вот что бывает, - презрительно продолжал я, - когда всяких проходимцев делают офицерами. Собаке всегда хочется крови. Погонщик должен хлестать кого-нибудь, если не может хлестать лошадей.
Мы уже достигли деревянного моста, когда я произнес эти слова. Он остановился.
- Хорошо же, - сказал он, кивая головой. - В таком случае я знаю, что мне делать. Сержант, посвети мне. Остальные - марш по квартирам в деревню! Ну, господин шпион, - продолжал он, глядя на меня, - куда вы пойдете, туда и я. Я теперь знаю, как испортить вашу затею!
Я презрительно пожал плечами, и мы втроем - сержант впереди с фонарем в руке, я и лейтенант позади - перешли через луг и миновали калитку, где мадемуазель поцеловала мне руку. Я со смущением спрашивал себя, что такое он задумал, но свет фонаря, освещавший нам дорогу и вместе с тем падавший на его лицо, не открывал мне в этом лице ничего, кроме упорной враждебности. Он прошел до самого конца аллеи, собираясь войти в главную дверь замка, но я увидел на каменной скамье у стены белое платье и направил свои шаги в ту сторону.
- Мадемуазель! - тихо позвал я. - Это вы?
- Клон? - дрожащим голосом спросила она. - Что с ним?
- Он теперь недоступен для страданий, - мягко ответил я. - Он умер! Да, умер, мадемуазель, но умер так, как он сам желал. Утешьтесь, мадемуазель.
Она заглушила рыдание, и, прежде чем я успел еще что-нибудь сказать, лейтенант и сержант с фонарем были подле нас. Он грубо поздоровался с мадемуазель. Она с дрожью отвращения посмотрела на него.
- Вы пришли сюда, чтобы и меня пытать? - запальчиво сказала она. - Вам недостаточно, что вы убили моего слугу?
- Наоборот, это ваш слуга убил моего капитана, - ответил лейтенант совершенно не тем тоном, как я ожидал. - Если вы лишились вашего слуги, то я лишился своего товарища.
- Капитана Ларолля? - пролепетала она, устремив испуганный взор не на него, а на меня.
Я кивнул.
- Как это случилось? - спросила она.
- Клон сбросил капитана... и себя самого в реку, - сказал я.
Она слегка вскрикнула от ужаса и затем умолкла. Но ее губы шевелились, и, я думаю, что она молилась за Клона, хотя и была гугеноткой. Меня между тем объял страх. Фонарь, болтавшийся в руке сержанта и бросавший свой дымный свет то на каменную скамью, то на стену дома над нею, показал мне еще кое-что. На скамье - несомненно там, где раньше лежала рука мадемуазель, когда бедная девушка, прислушиваясь, сторожа и содрогаясь, сидела одна в темноте, - стоял кувшин, наполненный пищей. Рядом с нею, в таком месте и в такой час, он представлял явную улику, и я боялся, чтобы лейтенант или его подчиненный не заметили его. Но через мгновение мне было не до этого. Лейтенант заговорил, и его речь была моим осуждением. У меня защекотало в горле, когда я услышал эти слова, и мой язык прилип к гортани. Я пытался посмотреть на мадемуазель, но не мог.
- Это правда, что капитан наш умер, мадемуазель, - сказал он глухим голосом, - но другие остались живы, и об одном из них я, с вашего позволения, скажу вам несколько слов. Я много слышал за последнее время речей от этого важного господина, вашего друга. Последние сутки он то и дело говорил нам: "Вы должны" и "Вы не должны". Сегодня он явился от вас и в очень надменном тоне говорил с нами из-за того, что мы немного постегали вашего немого слугу. Он ругал нас последними словами, и, если бы не он, быть может, мой друг еще был бы жив. Но когда он несколько минут тому назад сказал мне, что он рад... рад смерти моего друга... черт!.. Я решил в душе, что так или иначе, я расквитаюсь с ним. И я расквитаюсь!
- Что вы хотите этим сказать? - спросила мадемуазель, прерывая его. Если вы думаете, что можете восстановить меня против этого господина...
- Вот это именно я и хочу сделать. И даже более того...
- Вы понапрасну теряете слова, - возразила она.
- Подождите, подождите, мадемуазель, - ведь вы еще не выслушали меня, - ответил он. - Клянусь вам, что если когда-либо ступал по земле гнусный предатель, презренный шпион и обманщик, то это он. И я сейчас изобличу его. Ваши собственные глаза и уши пусть докажут вам. Я не взыскательный человек, но я не ел бы, не пил, не сидел в обществе этого человека. Скорее я принял бы услугу от самого последнего солдата моего эскадрона, нежели от него!
И с этими словами лейтенант, круто повернувшись на каблуках, плюнул на землю.
Глава XI АРЕСТ
Вот когда беда стряслась надо мною, и не было никакого спасения. Сержант разделял нас, так что я не мог ударить лейтенанта. А слов у меня не нашлось. Двадцать раз я думал о том, как я открою свою тайну мадемуазель, что я скажу ей и как она примет это, но всегда я рассчитывал на это объяснение, как на мой добровольный акт: я сам хотел разоблачить перед нею свою тайну, сказать ей все с глазу на глаз. Но в данном случае разоблачение было вынужденным и происходило при свидетелях. Я стоял теперь немой, уличенный, горя от стыда под ее взором, как... как я и заслуживал.
И тем не менее, если что и могло меня ободрить, так это голос мадемуазель, когда она ответила ему.
- Продолжайте, сударь, - спокойно сказала она. - Чем скорее вы кончите, тем лучше.
- Вы не верите мне? - вскричал он. - Да посмотрите на него! Посмотрите на него! Если когда-либо стыд...
- Сударь, - отрывисто сказала она, не глядя на меня, - мне самой стыдно за себя.
- Но вы раньше выслушайте меня, - с горячностью возразил лейтенант. Ведь даже имя, которым он прикрывается, не принадлежит ему. Он вовсе не Барт. Он - Беро, игрок, дуэлянт, кутила, который...
Но она опять прервала его.
- Я знаю это, - холодно сказала она. - Я знаю, и если вы больше ничего не Можете сообщить мне, так ступайте, сударь! Ступайте, сударь, продолжала она тоном бесконечного пренебрежения, - и знайте, что теперь вы заслужили мое презрение, как раньше - мое негодование.
Он посмотрел на нее, немного опешив, но с каким-то упрямым торжеством продолжал:
- Нет, я могу еще кое-что сообщить вам. Я забыл, что все, сказанное мною, имеет для вас мало значения. Я забыл, что человек, владеющий шпагой, всегда неотразим для женского сердца. Но я могу еще кое-что рассказать вам. Знаете ли вы, что он находится на службе у кардинала? Знаете ли вы, что он явился сюда с тем же самым поручением, которое и нас привело сюда, арестовать господина де Кошфоре? Но между тем как мы делаем свое дело открыто, как повелевает нам наша воинская честь, он вкрадывается в ваше доверие, втирается в дружбу мадам, подслушивает у ваших дверей, следует за вами по пятам, стережет каждое ваше движение в надежде, что вы как-нибудь выдадите себя и вашего брата. Знаете ли вы все это? Знаете ли вы, что вся его дружба - ложь, услуги - ловушки, которыми он старается завлечь вас? А его цель - плата за поимку человека. Деньги за кровь, - понимаете ли вы? продолжал лейтенант, указывая на меня пальцем и до того увлеченный гневом, что я невольно оробел перед ним. - Вы только что говорили, сударыня, о презрении ко мне, но что же в таком случае вы чувствуете к нему, - что вы должны чувствовать к этому шпиону, предателю, наемному изменнику? И если вы сомневаетесь в моих словах, если вы желаете доказательств, то посмотрите на него. Посмотрите только на него, говорю я.
С полным правом он мог это сказать, потому что я стоял безмолвно, снедаемый отчаянием, злобой и ненавистью. Но мадемуазель не смотрела на меня: она по-прежнему не сводила глаз с лейтенанта.
- Вы кончили? - спросила она.
- Кончил ли я? - пролепетал он с таким видом, как будто только что упал с неба на землю. - Кончил ли я? Да, если вы верите мне, то я кончил.
- Я не верю, - гордо ответила она. - Если это все, то можете не продолжать, сударь. Я не верю вам!
- Тогда скажите мне! - воскликнул он через секунду, придя в себя от удивления. - Скажите мне следующее: если он не был заодно с нами, с какой же стати мы оставляли его в покое? С какой стати мы позволяли ему жить в этом доме, издеваться над нами, мешать нам, надоедать нам, каждую минуту принимать вашу сторону?
- У него есть шпага, - с презрением ответила она.
- К чертям! - воскликнул он, ломая свои пальцы от бешенства. - Мы боялись его шпаги? Нет, это потому, что у него было предписание кардинала, - потому что у него была одинаковая с нами власть. Это потому, что у нас не было выбора.
- А если так, то почему вы теперь выдаете его? - спросила она.
Он произнес громкое проклятие, чувствуя, что получил меткий удар.
- Вы, должно, быть не в своем уме, - сказал он, вытаращив на нее свои глаза. - Неужели вы не видите, что я говорю правду? Посмотрите на него! Посмотрите на него, я говорю! Выслушайте его! Отчего он сам ничего не говорит в свою защиту.
Она все еще не смотрела на меня.
- Уже поздно, - холодно ответила она. - И мне нездоровится. Если вы кончили, - быть может, вы оставите меня, сударь?
- О Боже! - воскликнул он, пожимая плечами и скрежеща зубами в бессильной ярости. - Вы совсем с ума сошли! Я вам сказал правду, а вы не верите ей. Но теперь будь, что будет, мадемуазель. Больше мне нечего сказать. Теперь вы сами увидите!
И, не говоря больше ни слова, он поклонился ей, повернулся и пошел по дорожке. Сержант последовал за ним, размахивая фонарем. Мы остались одни. Лягушки квакали в пруду, летучая мышь кружилась вокруг нас; дом, сад - все дышало ночным безмолвием, как и в ту ночь, когда я в первый раз пришел сюда.
Как бы я желал никогда не являться сюда - таков был крик моего сердца. Как бы я желал никогда не видеть этой женщины, благородство и доверчивость которой заставляли меня гореть от стыда. Этот грубый, жестокий солдат, который только что ушел, и тот имел сердце, чтобы чувствовать мою низость, и нашел слова, чтобы проклясть меня. Что же в таком случае сказала бы она, если бы знала всю правду? Кем бы я тогда был в ее глазах? Как она будет вспоминать обо мне в течение всей своей жизни?
Если бы знала, говорю я. Ну а теперь? Что она думала в этом момент, когда молча, погруженная в раздумье, стояла около каменной скамьи, отвернув от меня свое лицо? Вспоминала ли она слова лейтенанта, подгоняя к ним факты прошедшего, присоединяя то или другое обстоятельство? Не начинала ли она видеть меня в настоящем свете? Эта мысль мучила меня. Я не мог оставаться в неизвестности. Я подошел к ней и тронул ее за рукав.
- Мадемуазель, - сказала я голосом, который звучал хрипло и неестественно для меня самого. - Вы верите этому?
Она вздрогнула и повернулась ко мне.
- Простите, - пролепетала она, проводя рукою по лбу. - Я забыла, что вы здесь. Верю ли я... чему?
- Тому, что этот человек сказал про меня, - пояснил я.
- Он? - воскликнула она и затем странно посмотрела на меня. - Верю ли я этому, сударь? Слушайте, - порывисто продолжала она. - Идемте со мною, и я вам покажу, верю ли я.
Говоря это, она повернулась и вошла в дом через полуоткрытую дверь гостиной. В комнате было темно, но она смело взяла меня за руку и повела по коридору, пока мы не достигли ярко освещенного зала, где в очаге весело пылал огонь. Все следы недавнего пребывания солдат исчезли. Но комната была пуста.
Она подвела меня к очагу и здесь, превратившись из туманной фигуры, которую представляла в темном саду, в живую, красивую женщину с чувственными губами, с блестящими глазами, с ярким румянцем на щеках и сильно вздымавшейся грудью, - сказала мне дрожавшим голосом:
- Верю ли я этому? Я вам скажу! Мой брат скрывается в хижине за стогом сена, в четверти мили от деревни по Ошской дороге. Теперь вы знаете то, что неизвестно никому, за исключением меня и мадам. В ваших руках находится его жизнь и моя честь, и теперь вы знаете также, господин де Беро, верю ли я этой сказке.
- Боже мой! - воскликнул я и, не будучи больше в состоянии вымолвить ни слова, молча глядел на нее, пока ужас, светившийся в моих глазах, не сообщился и ей. Она задрожала и отступила от меня.
- Что такое? Что такое? - прошептала она, ломая себе руки.
Румянец покинул ее щеки, и она пугливо оглянулась кругом.
- Здесь никого нет?
Я весь дрожал, как в лихорадочном припадке.
- Нет, мадемуазель, здесь никого нет, - ответил я и поник головою на грудь, изображая статую отчаяния.
Будь у нее хоть капля подозрения, хоть капля недоверия, мой вид должен был открыть ей глаза. Но ее ум и душа были так благородны, что, однажды раскаявшись в дурных мыслях, она уже была совершенно недоступна сомнению. Веря, она доверялась человеку безусловно.
- Вы нездоровы? - спросила она вдруг. - Вас беспокоит ваша старая рана? Я угадала, сударь?
- Да, мадемуазель, вы угадали, - чуть слышно ответил я.
- Я позову Клона, - вскричала она. - Ах, бедный Клон!.. Его уж нет... Но здесь Луи. Я позову его, и он даст вам что-нибудь.
Прежде чем я успел остановить ее, она вышла из комнаты, а я в изнеможении прислонился к столу. Тайна, для раскрытия которой я зашел так далеко, была наконец моя. Я мог теперь отворить дверь, выйти среди ночи из дома и воспользоваться своим знанием. И все-таки я чувствовал себя несчастнейшим из смертных. Пот выступил у меня на лбу; мой взор растерянно блуждал по комнате. Я повернулся к выходу, одержимый безумной мыслью бежать, - бежать от нее, бежать из этого дома, бежать от всего.
Я даже сделал шаг к двери, как вдруг послышался стук. На этот стук отозвалась каждая клеточка моего тела, я вздрогнул и остановился. Несколько секунд я неподвижно стоял посреди комнаты и глядел на дверь, словно передо мною явилось привидение. Затем, довольный помехою, довольный тем, что я могу чем-нибудь облегчить напряженное состояние моих чувств, я подошел к двери и распахнул ее.
На пороге озаренный ярким светом очага, падавшим из-за меня, стоял один из моих слуг, которых я привез с собою из Парижа. Он тяжело дышал, очевидно, после быстрого бега. Увидев, он схватил меня за рукав.
- Ах сударь! - воскликнул он. - Скорее! Идите скорее, не теряйте ни минуты, и вы еще можете их предупредить! Они нашли его! Солдаты нашли его!
- Нашли его? - повторял я. - Господина де Кошфоре?
- Нет, но они знают место, где он прячется. Они случайно узнали. Лейтенант собирает своих людей, а я тем временем побежал сюда. Если мы поспешим, можем прийти раньше их.
- Но где это? - спросил я.
- Я не мог расслышать, - прямо ответил он. - Надо следить за ними и в последний момент вмешаться. Это единственный способ.
Пара пистолетов, которые я отнял у кудлатого парня, лежали на полке, недалеко от дверей. Не медля более, я схватил их, надвинул на голову шляпу, и через мгновение мы уже бежали по саду. У калитки я оглянулся и увидел яркую полосу света, льющегося из двери, которую мы оставили открытой; мне показалось, что на этом освещенном пространстве промелькнула темная фигура. Это еще более укрепило мое решение: я должен быть первым, должен предупредить беглеца. И, думая только об этом, я ускорял свой бег.
В несколько секунд мы пересекли луг и очутились в лесу. Но тут вместо того, чтобы держаться обычной дороги, я смело свернул на узенькую тропинку, по которой водил нас Клон. Мои чувства, казалось, получили сверхъестественную остроту. Не сбиваясь с пути, инстинктивно избегая пней и ям, я бежал по этой тропинке, следуя всем ее изгибам и поворотам, пока мы не достигли задней стены гостиницы. Тут мы услышали ропот сдержанных голосов, тихие, но резкие слова команды, бряцание оружия и сквозь вереницу домов увидели неясное мерцание фонарей и факелов.
Я схватил своего слугу за руку, и мы присели на землю, прислушиваясь. Расслышав то, что мне было нужно, я спросил его на ухо:
- Где твой товарищ?
- Он с ними, - был ответ.
- В таком случае идем, - сказал я, поднимаясь с места. - Больше мне ничего не нужно. Идем!
Но он схватил меня за руку и удержал.
- Вы не знаете дороги, - сказал он. - Успокойтесь, сударь, успокойтесь. Не надо спешить. Они ведь только выступают. Будем лучше следовать за ними и вмешаемся, когда придет время. Пусть они покажут нам путь.
- Идиот! - сказал я, отстраняя его руку. - Я сам знаю, где он. Я знаю, куда они идут. Идем и сорвем плод, прежде чем они доберутся до него.
Его ответом было восклицание удивления. В этот момент огни заколыхались. Лейтенант подал команду к выступлению. Луна еще не взошла, небо было серо и облачно; двинуться с того места, где мы стояли, значило окунуться в океан мрака. Но мы и так потеряли много времени напрасно, и я не медлил более. Приказав своему товарищу следовать за мною и не отставать, я перепрыгнул через низкую изгородь, которая была перед нами, и затем, поминутно спотыкаясь в темноте на неровной почве и иногда даже падая, я добрался до маленькой канавы с отвесными стенами. Смело перепрыгнув и через нее, я, задыхаясь и изнемогая, добежал наконец до дороги, опередив шагов на пятьдесят лейтенанта и его солдат.
У них было только два фонаря, и мы были за пределами их света, между тем как топот многих ног заглушал производимый нами шум. Таким образом, мы не рисковали быть открытыми и что было мочи пустились бежать по дороге. К счастью, они больше заботились о тишине, чем о поспешности, и через минуту расстояние, разделявшее нас, удвоилось, а через две - их фонари казались лишь неясными искорками, мерцавшими в темноте. До нас даже не доносился топот их ног. Тогда я стал оглядываться по сторонам и подвигаться вперед более медленно, чтобы не пропустить стог сена.
С одной стороны дороги почва круто поднималась вверх, образуя холм, с другой - спускалась к реке. Ни тут, ни там не было деревьев: иначе наши затруднения были бы гораздо серьезнее. Таким образом, я очень скоро без труда различил стог сена, вздымавшийся в виде черной громады на более светлом фоне холма.
Мое сердце сильно забилось, но теперь не время было думать. Приказав человеку следовать за мною и быть наготове на всякий случай, я с пистолетом в руке ощупью отыскал дорогу к задней стороне стога, думая найти здесь шалаш и в нем де Кошфоре. Но там ничего не оказалось, и благодаря тому, что мы отдалились от дороги, сделалось так темно, что я впервые понял всю трудность задуманного мною дела. Шалаш за стогом сена! Но как далеко? Как далеко от стога? Над нами высился темный, бесконечный, неясный холм. Взбираться на этот холм в поисках крошечного шалаша, быть может, так хорошо скрытого, что и при свете дня его трудно заметить, было столь же отчаянным предприятием, как и отыскать иголку в стоге сена. А пока я стоял, овеваемый холодным ночным ветром, полный сомнений и отчаяния, на дороге послышался топот ног - солдаты подходили ближе.
- Господин капитан! - прошептал сзади мой человек, удивленный моей неподвижностью. - Куда же мы пойдем? Нам надо спешить, иначе они настигнут нас.
Я силился что-нибудь придумать, сообразить, где должен находиться шалаш, но минута была слишком критическая, и никакая мысль не приходила мне в голову. Наконец я сказал наудачу:
- Наверх! Идем наверх!
Он не медлил, и мы пустились бежать в гору, потея от чрезмерных усилий и слыша, как приближается отряд, маршировавший внизу по дороге. Несомненно, они точно знали, куда идти. Пройдя шагов пятьдесят или около того, мы вынуждены были остановиться, и, оглянувшись, я увидел их фонари, мерцавшие в темноте, подобно светлякам; я слышал даже бряцание их шпаг. Я приходил к заключению, что шалаш находится внизу и что мы отдаляемся от него. Но теперь было поздно возвращаться назад - они были уже у стога - и, охваченный отчаянием, я снова обернулся к холму. Пройдя шагов десять, я споткнулся и упал. Поднявшись на ноги, я снова пустился вперед, но тотчас снова споткнулся. Тут только я понял, что иду по ровной земле. И что это такое передо мной? Вода или какой-то мираж?
Ни то ни другое. Я схватил своего спутника за руку, как только он поравнялся со мною, и остановил его. Перед нами была впадина, и там виднелся свет, который вырывался из какого-то отверстия и дрожал в ночной мгле, точно бледный фонарь сказочного гнома. Он сам был виден, но не освещал кругом ничего; это была просто искорка света на дне черной котловины. Тем не менее я сразу воспрянул при виде него: я понял, что наткнулся именно на то, что искал.
При обыкновенных обстоятельствах я тщательно обдумал бы свой следующий шаг и осторожно приступил бы к его выполнению. Но здесь некогда было думать; не было времени откладывать. Я спустился по крутизне холма и, как только стал ногой на дно ямы, подскочил к двери маленького шалаша, откуда проникал наружу свет. Второпях моя нога подвернулась на камне, и я упал на колени на пороге хижины. Благодаря этому падению, я очутился лицом к лицу с человеком, который лежал в шалаше на куче папоротника.
Он был погружен в чтение. Испуганный произведенным шумом, он бросил книгу и протянул руку к оружию. Но я успел предупредить его и навел на него дуло своего пистолета. Из той позы, в которой я застиг его, ему было трудно встать с места. С громким восклицанием досады он опустил руку. Огонек, сверкавший в его глазах, уступил место вялой улыбке, и он пожал плечами.
- Хорошо! - сказал он с удивительным самообладанием. - Поймали наконец! Ну что же, мне уже надоела эта история.
- Вы мой пленник, господин де Кошфоре, - ответил я. - Пошевелите рукой, и я вас убью. Но у вас есть еще выбор.
- В самом деле? - спросил он, поднимая брови.
- Да. Мне предписано доставить вас в Париж живым или мертвым. Дайте мне слово, что вы не сделаете попытки к бегству, и вы отправитесь туда на свободе и как подобает дворянину. Откажетесь, - я вас обезоружу, свяжу и отправлю, как пленника.