- Чего же вы, собственно, хотите? - нетерпеливо спросил я.
- Я хочу знать, как вы намерены действовать. Мне это необходимо выяснить для того, чтобы наши планы не противоречили один другому.
- Но это мое личное дело, - возразил я.
- Противоречие! - насмешливо заметил он и, видя, что я снова вспыхнул, поспешил сделать рукой успокоительный жест. - Простите, - продолжал он, вопрос заключатся единственно в следующем: как вы намерены отыскать его, если он здесь?
- Это опять-таки мое дело, - ответил я.
Он с отчаянием всплеснул руками, но в эту минуту его место было занято другим неожиданным спорщиком. Лейтенант, который все это время стоял возле капитана, слушая наш разговор и теребя свой седой ус, вдруг заговорил.
- Послушайте, мосье де Беро, - сказал он, без церемоний наступая на меня, - я не дерусь на дуэлях. Я - мелкая сошка. Я доказал свою храбрость при Монтобане в двадцать первом году, и моя честь настолько не запятнана, что мне нет надобности отстаивать ее. Поэтому я говорю напрямик, и откровенно предложу вам вопрос, который господина капитана, без сомнения, тоже тревожит, но он не решается высказать его вслух: бежите ли вы заодно с зайцем или находитесь в стае гончих? Другими словами, остались ли вы только по имени агентом монсеньора и сделались союзником мадам, или... вы сами понимаете, что может быть другое: так сказать, стараетесь добраться до мужчины при помощи женщин?
- Негодяй! - закричал я с таким бешенством, что язык с трудом повиновался мне. - Как смеете вы? Как смеете вы заявлять, что я изменяю человеку, который мне платит?
Я думал, что он смутится, но он и ухом не повел.
- Я не заявляю, я только спрашиваю, - ответил он, стойко выдерживая мой взгляд и для большей выразительности стуча кулаком одной руки по ладони другой. - Я спрашиваю, для кого вы служите предателем: для кардинала или для этих двух женщин? Вопрос, кажется, довольно прост.
Я почти задыхался.
- Бесстыдный негодяй! - крикнул я.
- Тише, тише, - ответил он. - Брань на вороту не виснет! Но довольно об этом. Я теперь сам вижу, в чем дело. Господин капитан, идемте сюда на минутку!
Довольно изящным жестом он взял капитана под руку и увел его на боковую аллею, оставив меня на солнцепеке. Я кипел от гнева и ярости. Негодный висельник! Подвергнуться оскорблениям со стороны такого субъекта и оставить его безнаказанным! В Париже я заставил бы его драться, но здесь это было невозможно.
Я еще не успокоился, когда они оба возвратились.
- Мы пришли к решению, - сказал лейтенант, дергая свой седой ус и выпрямившись, точно он проглотил шпагу. - Мы предоставим вам этот дом и его хозяйку. Можете, как вам угодно, искать беглеца. Что же касается нас, то мы удалимся в деревню со своими людьми и будем действовать по-своему. Вот и все! Не правда ли, господин капитан?
- Я думаю так, - пробормотал капитан, смотря куда угодно, только не на меня.
- В таком случае имеем честь кланяться, сударь! - прибавил лейтенант, снова взял товарища под руку и пошел с ним по дорожке по направлению к дому.
В манере, с какой они оставили меня, заключалось нечто столь оскорбительное, что в первую минуту после их ухода гнев у меня преобладал над прочими чувствами. Я думал о словах лейтенанта и говорил себе, что их не следует забывать, несмотря ни на что.
- Для кого я служу предателем: для кардинала или для этих двух женщин? Мой Бог! Если когда-либо вопрос... Но все равно, когда-нибудь я отомщу ему. А капитан? Его я во всяком случае со временем проучу. По всей вероятности, среди провинциальных франтов Оша он слыл сорвиголовой, но когда-нибудь в одно прекрасное утро на уединенном месте, за казармами, я подрежу ему крылышки и собью ему спесь.
Но по мере того, как мой гнев остывал, меня начинал интересовать вопрос, куда они ушли и что они намерены делать. Что если они уже напали на след или получили какое-нибудь важное сведение? В таком случае мне было понятно их удаление. Но если они ничего еще не нашли и даже не знали, находится ли беглец по соседству; если они не знали, как долго им придется оставаться здесь, то я совершенно не мог допустить, чтобы солдаты без всякого мотива переменили хорошую квартиру на дурную.
Я медленно расхаживал по саду, раздумывая об этом и нервно сбивая шпагой головки цветов. Что если они в самом деле нашли и арестовали его? Не трудно ли будет мне тогда примириться с кардиналом? Но если я постараюсь предупредить их - а я имел основание думать, что для меня поимка беглеца была делом лишь нескольких часов, - то рано или поздно я должен буду стать лицом к лицу с мадемуазель.
Еще так недавно эта перспектива очень мало страшила меня. Начиная с первого дня нашего знакомства, и в особенности с того момента, когда она так отчитала меня в лесу, мое мнение о ней и мои чувства по отношению к ней представляли странную смесь вражды и симпатии; я питал к ней вражду, потому что вся ее прошлая и настоящая жизнь была совершенно чужда мне, - и вместе с тем меня влекло к ней, потому что она была женщиной, и беззащитной. После этого я обманул ее и купил ее доверие, возвратив ей драгоценности, что до некоторой степени насытило мою жажду мести, но затем, как прямое последствие этого, симпатия к ней снова взяла перевес, так что я уже сам не знал, что чувствую и что намерен делать. Положительно, я не знал, что намерен делать.
Я стоял в саду, потрясенный мыслью, которая только что родилась в моем мозгу, как вдруг услышал ее шаги и, обернувшись, увидел ее перед собою.
Ее лицо напоминало апрель, улыбка сияла сквозь слезы. Ее фигура отчетливо выделялась на фоне желтых подсолнечников, и в эту минуту я был особенно поражен ее красотой.
- А я вас ищу, мосье де Барт, - сказала она, слегка покраснев, быть может, потому, что мое лицо явственно отразило восхищение. - Я должна поблагодарить вас. Вы не дрались и все-таки победили. Моя служанка только что явилась ко мне и сообщила, что они уходят отсюда.
- Уходят? - повторил я. - Да, мадемуазель, они покидают ваш дом.
Сдержанный тон, которым я произнес эти слова, удивил ее.
- Какое волшебное средство употребили вы? - спросила она почти веселым тоном: удивительно было, какую перемену произвела в ней надежда. - Кроме того, мне интересно знать, каким образом вы избежали дуэли?
- После того, как подвергнулся оскорблению? - с горечью спросил я.
- Мосье, я не говорю этого, - с укоризной возразила она.
Ее лицо затуманилось. Я понимал, что это соображение, до сих пор, может быть, действительно не приходившее ей в голову, еще усилило ее недоумение.
Я сразу решился.
- Вы слышали когда-нибудь, мадемуазель, - внушительно спросил я, ощипывая засохшие листья с кустика, подле которого стоял, - о человеке по фамилии де Беро? Он, кажется, известен в Париже под прозванием "Черной Смерти".
- О дуэлянте? - переспросила она, с изумлением глядя на меня. - Да, я слышала о нем. Два года тому назад он убил в Нанси одного из наших молодых дворян. Ужасная история, - прибавила она, содрогаясь, - ужасный человек! Да хранит Бог наших друзей от встречи с ним!
- Аминь, - спокойно сказал я, но, несмотря на все усилия, не мог выдержать ее взгляда.
- Ну, так что же? - спросила она, встревоженная моим молчанием. Почему вы заговорили о нем?
- Потому что он теперь здесь, мадемуазель.
- Здесь! - воскликнула она. - В Кошфоре?
- Да, мадемуазель, - мой голос был тверд. - Это я!
Глава Х КЛОН
- Вы! - воскликнула она голосом, который точно ножом полоснул мне по сердцу. - Вы, мосье де Беро? Это невозможно!
Искоса взглянув на нее, я не мог прямо смотреть ей в лицо, но увидел, что кровь отхлынула от ее щек.
- Да, мадемуазель, - тихо ответил я. - Де Барт - фамилия моей матери. Явившись сюда, чужой для всех, я принял эту фамилию для того, чтобы меня никто не узнал, для того, чтобы ни одна женщина не боялась разговаривать со мною. Я... но для чего докучать вам всем этим? - прибавил я, возмущенный ее молчанием, ее отвернутым от меня лицом. - Вы спросили меня, мадемуазель, как мог я подвергнуться оскорблению и не смыть его кровью. Я дал вам ответ. Это привилегия Жиля де Беро.
- В таком случае, - ответила она почти шепотом, - будь я на вашем месте, я воспользовалась бы этим, чтобы уже никогда более не драться.
- Тогда я потерял бы всех своих друзей, и мужчин, и женщин, - холодно ответил я. - Надо следовать правилу монсеньора кардинала: управляй при помощи страха.
Она содрогнулась, и на мгновение воцарилось неловкое молчание. Тень от солнечных часов разделяла нас; в саду было тихо, и только время от времени с дерева падал лист. С каждой секундой, в которую длилось это молчание, я чувствовал, что бездна, разделяющая нас, разрастается, и во мне зрело твердое решение. Я смеялся над ее прошлым, которое было так не похоже на мое; я смеялся над собственным прошлым и называл его судьбой. Я уже собирался отвернутся от нее с поклоном, затаив в груди целый вулкан, как вдруг мадемуазель заговорила.
- Вот осталась последняя роза, - сказала она с легким дрожанием в голосе. - Я не могу достать ее. Не будете ли вы любезны сорвать ее для меня, мосье де Беро?
Я повиновался, рука моя дрожала, лицо мое горело. Она взяла розу из моих рук и приколола ее у себя на груди. Я видел, что ее рука тоже дрожала при этом, и на щеках выступили темно-красные пятна.
Не говоря более ни слова, она повернулась и пошла к дому, но через несколько мгновений опять остановилась и сказала тихим голосом:
- Я не хочу быть к вам несправедливой во второй раз. И, наконец, какое я имею право судить вас? Час тому назад я сама охотно убила бы этого человека.
- Вы раскаялись, мадемуазель, - хриплым голосом сказал я, удивляясь, как я мог это произнести.
- А вы никогда не раскаиваетесь? - спросила она.
- Нет, раскаиваюсь, но слишком поздно, мадемуазель.
- Я думаю, что раскаяться никогда не бывает слишком поздно, - тихо ответила она.
- Увы, когда человек уже мертв...
- У человека можно отнять не только жизнь, - запальчиво возразила она, поднимая руку. - Разве вы ни разу не отнимали у мужчины... или женщины... честь? Разве вам никогда не случалось сделать несчастным юношу или девушку? Разве... но вы говорите об убийстве? Слушайте. Вы - католик, а я гугенотка и читала книги. "Не убивай" - сказано. Но "кто соблазнит одного из малых сих, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его в глубине морской".
- Мадемуазель, вы еще милостивы, - пробормотал я.
- Я сама нуждаюсь в милости, - ответила она со вздохом. - У меня было мало искушений. Разве я знаю, что вы сами вынесли?
- Или что я сделал, - добавил я.
- Если человек не лжет, не изменяет, не продает ни себя, ни других, тихим голосом продолжала она, - я, кажется, все прощу ему. Я скорее примирюсь с насилием, чем с обманом, - прибавила она с печальной улыбкой.
О, Боже! Я отвернул свое лицо для того, чтобы она не видела, как оно побледнело, для того, чтобы она не отгадала, до какой степени эти слова, сказанные ею из жалости, терзают мое сердце.
Первый раз в жизни, несмотря на сознание разделявшей нас бездны, я не почувствовал в себе силы совершить задуманное дело, я не сделался самим собою. Ее кротость, ее сострадание, ее смирение смягчили меня, прививая мне новые убеждения. Боже мой, мог ли я после этого сделать то, ради чего явился сюда? Мог ли я поразить ее в самое нежное место души? Мог ли я, причинив ей такое тяжкое зло, выносить ее взор, стоять перед нею, Калибан, Иуда, самое низкое, самое презренное существо?
Я стоял без слов, в смущении, потрясенный ее речами и своими мыслями. Так стоят люди, потерявшие все до последней монеты за игорным столом. Но затем, когда я обернулся к ней, мне показалось, что вся моя история разгадана ею, что ее взор проник в самую глубь моей души, несмотря на надетую мною маску. Ее лицо изменилось: оно было искажено неожиданным страхом.
Однако, вглядевшись внимательнее, я понял, что она смотрит не на меня, а куда-то мимо. Я с живостью обернулся и увидел слугу, бежавшего из дома по направлению к нам. Это был Луи. Его глаза блуждали, волосы растрепались, щеки ввалились от страха.
- Что такое? - воскликнула мадемуазель, прежде чем он успел приблизиться. - Говори скорее! Моя сестра? Она...
- Клон!.. - пролепетал он.
При этом имени она словно превратилась в камень.
- Клон? Что с ним? - пробормотала она.
- В деревне, - продолжал Луи заплетавшимся от страха языком. - Его секут. Его хотят засечь до смерти. Требуют, чтобы он рассказал.
Мадемуазель ухватилась за солнечные часы, чтобы не упасть. Ее щеки побледнели, и я уже думал, что она сейчас грохнется без чувств на землю.
- Рассказал? - машинально повторил я. - Но он не может рассказать. Ведь он нем.
- Они требуют, чтобы он повел их! - простонал Луи, хватаясь за волосы дрожащими руками. - Чтоб он показал дорогу!.. И его крики! О сударь, идите туда, идите туда! Спасите его! На весь лес слышны его крики! Ужас, ужас!
Мадемуазель тоже застонала, и я обернулся к ней, боясь, чтобы силы ей не изменили. Но с неожиданным усилием она выпрямилась и, быстро проскользнув мимо меня, с глазами, ничего не видевшими, пустилась бежать по садовой аллее к деревянному мосту.
Я бросился за нею, но все происшедшее так поразило меня, что я с большим трудом нагнал ее и, выбежав вперед, загородил ей дорогу.
- Пустите, - закричала она, силясь отстранить меня. - Пустите, я вам говорю! Я должна идти в деревню!
- Вы не пойдете туда, - внушительно сказал я. - Идите домой, мадемуазель, идите сейчас же домой.
- Но мой слуга! - завопила она. - Пустите меня! Пустите меня! Неужели вы думаете, что я могу остаться здесь, когда они пытают его? Он не может говорить, а они... они...
- Идите назад, мадемуазель! - настойчиво повторил я. - Ваше присутствие только ухудшит дело. Я пойду сам, и, что только возможно будет сделать одному против многих, я сделаю. Луи, возьми барыню под руку и отведи ее домой. Отведи ее к мадам.
- Но вы пойдете! - воскликнула она, и, прежде чем я успел остановить ее, - клянусь, я остановил бы ее, если бы только успел, - она схватила мою руку и поднесла ее к своим трепещущим губам. - Вы пойдете? Идите и остановите их! Остановите их, и Господь наградит вас!
Я не ответил и даже не оглянулся назад, переходя через луг. Но и впереди я ничего не видел. Я сознавал, что шел по траве, что впереди меня ждал лес, озаренный косыми лучами солнца; я сознавал, что позади меня высился замок, в окнах которого уже зажигались огоньки, но тем не менее я шел, как во сне. Сердце мое неистово билось, все мое тело горело, как в огне, и я не замечал ни дома, ни травы, ни темной каймы леса, а видел перед собою только взволнованное лицо мадемуазель и чувствовал прикосновение ее горячих губ к моим рукам. На мгновение я был опьянен, опьянен тем, чему столько времени был чужд, к чему мужчина может целые годы чувствовать презрение, пока это не сделалось для него недосягаемым, опьянен прикосновением губ благородной женщины.
В таком состоянии души я прошел через деревянный мост, и мои ноги уже топтали полусухие лесные побеги, когда во мне совершился неожиданный перелом. Хриплый нечленораздельный звук, то низкий и глухой, то столь резкий, что он, казалось, наполнял собою весь лес, стал проникать сквозь мои отуманенные чувства. Это был крик, повторявшийся каждые полминуты или около того и заставлявший мои волосы становиться дыбом; он звучал какою-то немою мукой, бессильной борьбой, безграничным страданием. Я, кажется, не баба и видал многое. Я присутствовал при обезглавливании Кончини, а десять лет спустя - при казни Шале, которому нанесли тридцать четыре раны; будучи десятилетним мальчиком, я однажды убежал из монастыря, чтобы присутствовать при том, как Равальяка разрывали лошади. Но ни одно из этих зрелищ не потрясало меня до такой степени, как эти страшные крики, которые я теперь слышал. Быть может, это происходило от того, что я был один и еще не оправился от впечатления, произведенного на меня видом мадемуазель. Весь лес потемнел в моих глазах, хотя солнце еще не село. С громким проклятием я бросился бежать, пока не увидел перед собой первые деревенские лачуги. Я снова услышал этот оглушительный вопль, и на этот раз до моего слуха явственно донесся свист бича, опускавшегося на истерзанное тело. Воображение нарисовало мне несчастного немого человека, дрожащего, извивающегося, бьющегося в путах. Черед минуту я уже был на улице, и, когда раздался новый вопль, я обогнул угол гостиницы и увидел перед собою всех их.
Я не смотрел на него, но видел капитана Ларолля, лейтенанта, кольцо всадников и одного человека, который, засучив рукава, расправлял пальцами ремни бича. С ремней капала кровь, и этот вид привел меня в бешенство. Вся ярость, которую мне пришлось подавить в себе несколько часов тому назад при дерзких словах лейтенанта, гнев, которым наполнило мою грудь отчаяние мадемуазель, нашли теперь выход. Я протиснулся через кольцо солдат и, ударив палача между плеч, так что он без чувств свалился на землю, обернулся к обоим начальникам.
- Дьяволы! - закричал я. - Как вам не стыдно? Ведь он немой! Немой, понимаете ли вы? И будь у меня хоть десять человек, я выгнал бы вас и всю вашу подлую команду палками из деревни. Посмейте еще раз ударить его, и я увижу, кто сильнее, кардинал или вы!
Лейтенант посмотрел на меня глазами, которые чуть не выскочили из орбит. Его усы задрожали. Некоторые из солдат положили руки на шпаги, но никто не сказал ни слова, и только капитан повысил голос.
- К чертям!.. К чертям!.. - закричал он. - Это что такое?.. С ума вы сошли!
- Сошел или нет, - яростно ответил я, - но посмейте ударить его еще раз, и вы раскаетесь в этом.
На мгновение воцарилось молчание. Они точно остолбенели. Затем, к моему удивлению, капитан расхохотался, расхохотался во все горло.
- Вот так герой! - сказал он. - Великолепно, господин странствующий рыцарь! Но вы, к сожалению, явились слишком поздно.
- То есть как это слишком поздно? - с недоверием спросил я.
- Да, слишком поздно, - повторил он с насмешливой улыбкой.
Лейтенант тоже оскалил зубы.
- К вашему несчастью, - продолжал капитан, - этот человек уже почти все рассказал нам. Мы хотели только угостить его еще разочек или два, чтобы оживить его память.
- Я не верю этому, - смело сказал я, но в душе я был смущен. - Он не может говорить.
- Да, и все-таки он сумел рассказать нам все, что нас интересовало. Наконец, он сам обещал повести нас, куда нам нужно, - насмешливо ответил капитан. - Бич - это такое средство, которое, если и не способно вернуть человеку язык, зато может придать ему сообразительность. И я имею основание думать, что он сдержит свое слово, - продолжал он с отвратительной улыбкой. - Во всяком случае, я должен предупредить его, что если он не сделает этого, то никакое ваше геройство не поможет ему. Это закоренелый бунтовщик, и известен он нам давно. Я исполосую его спину до самых костей, до самого сердца, и уж добьюсь своего, несмотря даже на ваше вмешательство, будь вы пр...
- Потише, потише, - сказал я, отрезвев: я видел, что он говорит правду. - Так вы говорите, что он согласен показать убежище господина де Кошфоре?
- Да, согласен, - ответил капитан. - А вы что-нибудь имеете против этого, господин шпион?
- Нет, ничего, - сказал я. - Но я пойду с вами. И если вы будете живы через три месяца, то за такие слова я вас убью позади казарм Оша, господин капитан.
Он побледнел, но ответил довольно смело:
- Не знаю, пойдете ли вы с нами. Это еще нас надо спросить.
- Я имею инструкции кардинала, - внушительно возразил я.
- Инструкции кардинала? - повторил он, взбешенный частым повторением этого слова. - Да пусть ваш кардинал...
Но лейтенант остановил его.
- Тс-с... - сказал он. - Простите, капитан, но речь - серебро, молчание - золото. Приказать людям строиться?
Капитан молча кивнул головой.
Лейтенант обернулся к пленнику.
- Возьмите его! - скомандовал он своим монотонным голосом. - Наденьте на него рубашку и свяжите ему руки. Вы, Поль и Лебрен, стерегите его. Мишель, возьми с собою бич, иначе он позабудет его вкус. Сержант, отбери четырех расторопных парней, а остальных распусти по домам.
- Взять с собою лошадей? - спросил сержант.
- Не знаю, - сердито ответил капитан. - Что говорит этот негодяй?
Лейтенант подошел к несчастному.
- Послушай! - крикнул он. - Кивни головой, если захочешь сказать "да", и покачай ею, если захочешь сказать "нет!" И смотри, отвечай правду. Будет до того места больше мили расстояния?
Они ослабили веревки, которыми был скручен несчастный, и прикрыли его спину. Он стоял, прислонившись к стене, и тяжело дышал; по его впалым щекам катились крупные капли пота, его глаза были закрыты, и дрожь время от времени пробегала по его телу. Лейтенант повторил свой вопрос и, не получая ответа, вопросительно оглянулся на капитана. Капитан понял его взгляд.
- Отвечай, слышишь ты, скотина? - неистово закричал он и изо всей силы ударил хлыстом полубесчувственное существо по спине.
Эффект был магический. С криком страдания Клон мгновенно выпрямился, вытаращив глаза и судорожно дыша. Затем он снова прислонился к стене, и его рот исказился судорогой, а лицо покрылось свинцовою бледностью.
- Черт возьми! - пробормотал капитан. - Мы, кажется, слишком далеко зашли с ним.
- Принесите вина! - скомандовал лейтенант. - Скорее!
Весь горя негодованием, я смотрел на эту сцену. Но к моему негодованию примешивалось и другое чувство. Если Клон, думал я, поведет их к тому месту, где прячется господин де Кошфоре, и им удастся захватить его, то это знаменует собой конец тому делу, в котором я участвовал. Я мог сбыть его с плеч и оставить деревню, когда мне будет угодно. Я мог надеяться, что кардинал, достигнув своей цели, хотя и помимо меня, не откажет мне в помиловании, и, соображая все это, я раздумывал, не лучше ли, чтобы мадам не узнала всей правды. Предо мною пронесся образ исправившегося Беро, чуждого игре и Затону и, быть может, завоевывающего себе имя в итальянской войне, а потом... Фи!.. Какие глупости!..
Как бы то ни было, какой бы оборот ни приняло дело, для меня было существенно важно присутствовать при захвате де Кошфоре. Я терпеливо ждал, пока они оживляли свою полумертвую жертву и готовились к выступлению.
Все это заняло довольно много времени, так что солнце уже зашло и на землю надвигался вечерний сумрак, когда мы выступили в путь: Клон впереди, поддерживаемый двумя своими стражами, а мы с капитаном - сзади, голова в голову, подозрительно глядя один на другого; лейтенант с сержантом и пятью драгунами замыкали шествие. Клон медленно продвигался вперед, время от времени издавая стоны, и, если бы его не поддерживали солдаты, давно упал бы на землю.
Он прошел мимо двух смежных с гостиницей домов и направился по узенькой, едва заметной тропинке, которая тянулась позади деревенских домиков и затем углублялась в самую глухую и дикую часть леса. Один человек, пробравшийся когда-нибудь через чащу, мог проложить этот след, или, может быть, эту тропинку проложили свиньи, дети... Это была первая мысль, пришедшая нам в голову, и она побудила нас быть настороже. Капитан нес в руке пистолет со взведенным курком, я же обнажил шпагу, и чем темнее становилось в лесу, тем осторожнее мы подвигались вперед, пока наконец, чуть не споткнувшись от неожиданности, не очутились на более широкой и светлой дороге.
Я оглянулся кругом и, увидев позади себя вереницу елей, а впереди деревянный мост и большой луг, закутанный серым холодным ночным сумраком, остановился с изумлением. Мы были на хорошо мне знакомой дороге к замку. Я содрогнулся при мысли, что он ведет нас туда, в самый дом, к мадемуазель...
Капитан также узнал место и издал громкое проклятие. Но немой, не обращая на нас внимания, продолжал идти вперед, пока не достиг деревянного мостика. Тут он остановился и посмотрел на темные очертания дома, едва различаемые в темноте, и на слабый свет, печально мерцавший в западном флигеле. Когда мы с капитаном подошли к нему, он поднял руки, как будто ломая их.
- Берегись! - зарычал на него капитан. - Не вздумай над нами шутить.
Он не успел докончить фразы, потому что Клон, словно поняв его нетерпение, отвернулся от моста и, углубившись в лес, тянувшийся по левую руку, стал взбираться на высокий берег потока. Мы не прошли и ста шагов, как почва сделалась ухабистой и густо поросшей кустарником. Тем не менее через эту растительность тянулось нечто вроде тропинки, дававшей нам возможность пробираться вперед.
Скоро берег, по которому мы шли, сделался круче. Мы повернули в сторону там, где поток делал искривление, и очутились у начала темного и крутого оврага. На дне его клокотал поток, бежавший по камням и рытвинам. Впереди нас вздымался высокий утес, а на половине расстояния между вершиной и оврагом тянулась узкая терраса, смутно видимая в полумраке.
- Держу десять против одного, что тут будет пещера, - пробормотал капитан. - Иначе и быть не может.
- Не особенно приятный сюрприз, - усмехнулся я. - Здесь один человек с успехом может защищаться против десяти.
- Если у этих десяти нет пистолетов, - ответил он. - Но вы видите, у нас есть пистолеты. Что, он сюда и идет?
Он действительно шел туда. Как только это обнаружилось, Ларолль обернулся к своему товарищу.
- Лейтенант, - сказал он, понизив голос, хотя поток, бурливший внизу, заглушал речь, - что вы скажете на это? Зажечь фонари или воспользоваться остатками дня?
- Да, я думаю, лучше будет поспешить вперед, пока еще что-нибудь видно, господин капитан, - ответил лейтенант. - Толкайте его в спину, если он устанет. Ручаюсь вам, - прибавил он с усмешкой, - что у него еще осталось одно или два чувствительных места.
- Я хочу знать, как вы намерены действовать. Мне это необходимо выяснить для того, чтобы наши планы не противоречили один другому.
- Но это мое личное дело, - возразил я.
- Противоречие! - насмешливо заметил он и, видя, что я снова вспыхнул, поспешил сделать рукой успокоительный жест. - Простите, - продолжал он, вопрос заключатся единственно в следующем: как вы намерены отыскать его, если он здесь?
- Это опять-таки мое дело, - ответил я.
Он с отчаянием всплеснул руками, но в эту минуту его место было занято другим неожиданным спорщиком. Лейтенант, который все это время стоял возле капитана, слушая наш разговор и теребя свой седой ус, вдруг заговорил.
- Послушайте, мосье де Беро, - сказал он, без церемоний наступая на меня, - я не дерусь на дуэлях. Я - мелкая сошка. Я доказал свою храбрость при Монтобане в двадцать первом году, и моя честь настолько не запятнана, что мне нет надобности отстаивать ее. Поэтому я говорю напрямик, и откровенно предложу вам вопрос, который господина капитана, без сомнения, тоже тревожит, но он не решается высказать его вслух: бежите ли вы заодно с зайцем или находитесь в стае гончих? Другими словами, остались ли вы только по имени агентом монсеньора и сделались союзником мадам, или... вы сами понимаете, что может быть другое: так сказать, стараетесь добраться до мужчины при помощи женщин?
- Негодяй! - закричал я с таким бешенством, что язык с трудом повиновался мне. - Как смеете вы? Как смеете вы заявлять, что я изменяю человеку, который мне платит?
Я думал, что он смутится, но он и ухом не повел.
- Я не заявляю, я только спрашиваю, - ответил он, стойко выдерживая мой взгляд и для большей выразительности стуча кулаком одной руки по ладони другой. - Я спрашиваю, для кого вы служите предателем: для кардинала или для этих двух женщин? Вопрос, кажется, довольно прост.
Я почти задыхался.
- Бесстыдный негодяй! - крикнул я.
- Тише, тише, - ответил он. - Брань на вороту не виснет! Но довольно об этом. Я теперь сам вижу, в чем дело. Господин капитан, идемте сюда на минутку!
Довольно изящным жестом он взял капитана под руку и увел его на боковую аллею, оставив меня на солнцепеке. Я кипел от гнева и ярости. Негодный висельник! Подвергнуться оскорблениям со стороны такого субъекта и оставить его безнаказанным! В Париже я заставил бы его драться, но здесь это было невозможно.
Я еще не успокоился, когда они оба возвратились.
- Мы пришли к решению, - сказал лейтенант, дергая свой седой ус и выпрямившись, точно он проглотил шпагу. - Мы предоставим вам этот дом и его хозяйку. Можете, как вам угодно, искать беглеца. Что же касается нас, то мы удалимся в деревню со своими людьми и будем действовать по-своему. Вот и все! Не правда ли, господин капитан?
- Я думаю так, - пробормотал капитан, смотря куда угодно, только не на меня.
- В таком случае имеем честь кланяться, сударь! - прибавил лейтенант, снова взял товарища под руку и пошел с ним по дорожке по направлению к дому.
В манере, с какой они оставили меня, заключалось нечто столь оскорбительное, что в первую минуту после их ухода гнев у меня преобладал над прочими чувствами. Я думал о словах лейтенанта и говорил себе, что их не следует забывать, несмотря ни на что.
- Для кого я служу предателем: для кардинала или для этих двух женщин? Мой Бог! Если когда-либо вопрос... Но все равно, когда-нибудь я отомщу ему. А капитан? Его я во всяком случае со временем проучу. По всей вероятности, среди провинциальных франтов Оша он слыл сорвиголовой, но когда-нибудь в одно прекрасное утро на уединенном месте, за казармами, я подрежу ему крылышки и собью ему спесь.
Но по мере того, как мой гнев остывал, меня начинал интересовать вопрос, куда они ушли и что они намерены делать. Что если они уже напали на след или получили какое-нибудь важное сведение? В таком случае мне было понятно их удаление. Но если они ничего еще не нашли и даже не знали, находится ли беглец по соседству; если они не знали, как долго им придется оставаться здесь, то я совершенно не мог допустить, чтобы солдаты без всякого мотива переменили хорошую квартиру на дурную.
Я медленно расхаживал по саду, раздумывая об этом и нервно сбивая шпагой головки цветов. Что если они в самом деле нашли и арестовали его? Не трудно ли будет мне тогда примириться с кардиналом? Но если я постараюсь предупредить их - а я имел основание думать, что для меня поимка беглеца была делом лишь нескольких часов, - то рано или поздно я должен буду стать лицом к лицу с мадемуазель.
Еще так недавно эта перспектива очень мало страшила меня. Начиная с первого дня нашего знакомства, и в особенности с того момента, когда она так отчитала меня в лесу, мое мнение о ней и мои чувства по отношению к ней представляли странную смесь вражды и симпатии; я питал к ней вражду, потому что вся ее прошлая и настоящая жизнь была совершенно чужда мне, - и вместе с тем меня влекло к ней, потому что она была женщиной, и беззащитной. После этого я обманул ее и купил ее доверие, возвратив ей драгоценности, что до некоторой степени насытило мою жажду мести, но затем, как прямое последствие этого, симпатия к ней снова взяла перевес, так что я уже сам не знал, что чувствую и что намерен делать. Положительно, я не знал, что намерен делать.
Я стоял в саду, потрясенный мыслью, которая только что родилась в моем мозгу, как вдруг услышал ее шаги и, обернувшись, увидел ее перед собою.
Ее лицо напоминало апрель, улыбка сияла сквозь слезы. Ее фигура отчетливо выделялась на фоне желтых подсолнечников, и в эту минуту я был особенно поражен ее красотой.
- А я вас ищу, мосье де Барт, - сказала она, слегка покраснев, быть может, потому, что мое лицо явственно отразило восхищение. - Я должна поблагодарить вас. Вы не дрались и все-таки победили. Моя служанка только что явилась ко мне и сообщила, что они уходят отсюда.
- Уходят? - повторил я. - Да, мадемуазель, они покидают ваш дом.
Сдержанный тон, которым я произнес эти слова, удивил ее.
- Какое волшебное средство употребили вы? - спросила она почти веселым тоном: удивительно было, какую перемену произвела в ней надежда. - Кроме того, мне интересно знать, каким образом вы избежали дуэли?
- После того, как подвергнулся оскорблению? - с горечью спросил я.
- Мосье, я не говорю этого, - с укоризной возразила она.
Ее лицо затуманилось. Я понимал, что это соображение, до сих пор, может быть, действительно не приходившее ей в голову, еще усилило ее недоумение.
Я сразу решился.
- Вы слышали когда-нибудь, мадемуазель, - внушительно спросил я, ощипывая засохшие листья с кустика, подле которого стоял, - о человеке по фамилии де Беро? Он, кажется, известен в Париже под прозванием "Черной Смерти".
- О дуэлянте? - переспросила она, с изумлением глядя на меня. - Да, я слышала о нем. Два года тому назад он убил в Нанси одного из наших молодых дворян. Ужасная история, - прибавила она, содрогаясь, - ужасный человек! Да хранит Бог наших друзей от встречи с ним!
- Аминь, - спокойно сказал я, но, несмотря на все усилия, не мог выдержать ее взгляда.
- Ну, так что же? - спросила она, встревоженная моим молчанием. Почему вы заговорили о нем?
- Потому что он теперь здесь, мадемуазель.
- Здесь! - воскликнула она. - В Кошфоре?
- Да, мадемуазель, - мой голос был тверд. - Это я!
Глава Х КЛОН
- Вы! - воскликнула она голосом, который точно ножом полоснул мне по сердцу. - Вы, мосье де Беро? Это невозможно!
Искоса взглянув на нее, я не мог прямо смотреть ей в лицо, но увидел, что кровь отхлынула от ее щек.
- Да, мадемуазель, - тихо ответил я. - Де Барт - фамилия моей матери. Явившись сюда, чужой для всех, я принял эту фамилию для того, чтобы меня никто не узнал, для того, чтобы ни одна женщина не боялась разговаривать со мною. Я... но для чего докучать вам всем этим? - прибавил я, возмущенный ее молчанием, ее отвернутым от меня лицом. - Вы спросили меня, мадемуазель, как мог я подвергнуться оскорблению и не смыть его кровью. Я дал вам ответ. Это привилегия Жиля де Беро.
- В таком случае, - ответила она почти шепотом, - будь я на вашем месте, я воспользовалась бы этим, чтобы уже никогда более не драться.
- Тогда я потерял бы всех своих друзей, и мужчин, и женщин, - холодно ответил я. - Надо следовать правилу монсеньора кардинала: управляй при помощи страха.
Она содрогнулась, и на мгновение воцарилось неловкое молчание. Тень от солнечных часов разделяла нас; в саду было тихо, и только время от времени с дерева падал лист. С каждой секундой, в которую длилось это молчание, я чувствовал, что бездна, разделяющая нас, разрастается, и во мне зрело твердое решение. Я смеялся над ее прошлым, которое было так не похоже на мое; я смеялся над собственным прошлым и называл его судьбой. Я уже собирался отвернутся от нее с поклоном, затаив в груди целый вулкан, как вдруг мадемуазель заговорила.
- Вот осталась последняя роза, - сказала она с легким дрожанием в голосе. - Я не могу достать ее. Не будете ли вы любезны сорвать ее для меня, мосье де Беро?
Я повиновался, рука моя дрожала, лицо мое горело. Она взяла розу из моих рук и приколола ее у себя на груди. Я видел, что ее рука тоже дрожала при этом, и на щеках выступили темно-красные пятна.
Не говоря более ни слова, она повернулась и пошла к дому, но через несколько мгновений опять остановилась и сказала тихим голосом:
- Я не хочу быть к вам несправедливой во второй раз. И, наконец, какое я имею право судить вас? Час тому назад я сама охотно убила бы этого человека.
- Вы раскаялись, мадемуазель, - хриплым голосом сказал я, удивляясь, как я мог это произнести.
- А вы никогда не раскаиваетесь? - спросила она.
- Нет, раскаиваюсь, но слишком поздно, мадемуазель.
- Я думаю, что раскаяться никогда не бывает слишком поздно, - тихо ответила она.
- Увы, когда человек уже мертв...
- У человека можно отнять не только жизнь, - запальчиво возразила она, поднимая руку. - Разве вы ни разу не отнимали у мужчины... или женщины... честь? Разве вам никогда не случалось сделать несчастным юношу или девушку? Разве... но вы говорите об убийстве? Слушайте. Вы - католик, а я гугенотка и читала книги. "Не убивай" - сказано. Но "кто соблазнит одного из малых сих, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его в глубине морской".
- Мадемуазель, вы еще милостивы, - пробормотал я.
- Я сама нуждаюсь в милости, - ответила она со вздохом. - У меня было мало искушений. Разве я знаю, что вы сами вынесли?
- Или что я сделал, - добавил я.
- Если человек не лжет, не изменяет, не продает ни себя, ни других, тихим голосом продолжала она, - я, кажется, все прощу ему. Я скорее примирюсь с насилием, чем с обманом, - прибавила она с печальной улыбкой.
О, Боже! Я отвернул свое лицо для того, чтобы она не видела, как оно побледнело, для того, чтобы она не отгадала, до какой степени эти слова, сказанные ею из жалости, терзают мое сердце.
Первый раз в жизни, несмотря на сознание разделявшей нас бездны, я не почувствовал в себе силы совершить задуманное дело, я не сделался самим собою. Ее кротость, ее сострадание, ее смирение смягчили меня, прививая мне новые убеждения. Боже мой, мог ли я после этого сделать то, ради чего явился сюда? Мог ли я поразить ее в самое нежное место души? Мог ли я, причинив ей такое тяжкое зло, выносить ее взор, стоять перед нею, Калибан, Иуда, самое низкое, самое презренное существо?
Я стоял без слов, в смущении, потрясенный ее речами и своими мыслями. Так стоят люди, потерявшие все до последней монеты за игорным столом. Но затем, когда я обернулся к ней, мне показалось, что вся моя история разгадана ею, что ее взор проник в самую глубь моей души, несмотря на надетую мною маску. Ее лицо изменилось: оно было искажено неожиданным страхом.
Однако, вглядевшись внимательнее, я понял, что она смотрит не на меня, а куда-то мимо. Я с живостью обернулся и увидел слугу, бежавшего из дома по направлению к нам. Это был Луи. Его глаза блуждали, волосы растрепались, щеки ввалились от страха.
- Что такое? - воскликнула мадемуазель, прежде чем он успел приблизиться. - Говори скорее! Моя сестра? Она...
- Клон!.. - пролепетал он.
При этом имени она словно превратилась в камень.
- Клон? Что с ним? - пробормотала она.
- В деревне, - продолжал Луи заплетавшимся от страха языком. - Его секут. Его хотят засечь до смерти. Требуют, чтобы он рассказал.
Мадемуазель ухватилась за солнечные часы, чтобы не упасть. Ее щеки побледнели, и я уже думал, что она сейчас грохнется без чувств на землю.
- Рассказал? - машинально повторил я. - Но он не может рассказать. Ведь он нем.
- Они требуют, чтобы он повел их! - простонал Луи, хватаясь за волосы дрожащими руками. - Чтоб он показал дорогу!.. И его крики! О сударь, идите туда, идите туда! Спасите его! На весь лес слышны его крики! Ужас, ужас!
Мадемуазель тоже застонала, и я обернулся к ней, боясь, чтобы силы ей не изменили. Но с неожиданным усилием она выпрямилась и, быстро проскользнув мимо меня, с глазами, ничего не видевшими, пустилась бежать по садовой аллее к деревянному мосту.
Я бросился за нею, но все происшедшее так поразило меня, что я с большим трудом нагнал ее и, выбежав вперед, загородил ей дорогу.
- Пустите, - закричала она, силясь отстранить меня. - Пустите, я вам говорю! Я должна идти в деревню!
- Вы не пойдете туда, - внушительно сказал я. - Идите домой, мадемуазель, идите сейчас же домой.
- Но мой слуга! - завопила она. - Пустите меня! Пустите меня! Неужели вы думаете, что я могу остаться здесь, когда они пытают его? Он не может говорить, а они... они...
- Идите назад, мадемуазель! - настойчиво повторил я. - Ваше присутствие только ухудшит дело. Я пойду сам, и, что только возможно будет сделать одному против многих, я сделаю. Луи, возьми барыню под руку и отведи ее домой. Отведи ее к мадам.
- Но вы пойдете! - воскликнула она, и, прежде чем я успел остановить ее, - клянусь, я остановил бы ее, если бы только успел, - она схватила мою руку и поднесла ее к своим трепещущим губам. - Вы пойдете? Идите и остановите их! Остановите их, и Господь наградит вас!
Я не ответил и даже не оглянулся назад, переходя через луг. Но и впереди я ничего не видел. Я сознавал, что шел по траве, что впереди меня ждал лес, озаренный косыми лучами солнца; я сознавал, что позади меня высился замок, в окнах которого уже зажигались огоньки, но тем не менее я шел, как во сне. Сердце мое неистово билось, все мое тело горело, как в огне, и я не замечал ни дома, ни травы, ни темной каймы леса, а видел перед собою только взволнованное лицо мадемуазель и чувствовал прикосновение ее горячих губ к моим рукам. На мгновение я был опьянен, опьянен тем, чему столько времени был чужд, к чему мужчина может целые годы чувствовать презрение, пока это не сделалось для него недосягаемым, опьянен прикосновением губ благородной женщины.
В таком состоянии души я прошел через деревянный мост, и мои ноги уже топтали полусухие лесные побеги, когда во мне совершился неожиданный перелом. Хриплый нечленораздельный звук, то низкий и глухой, то столь резкий, что он, казалось, наполнял собою весь лес, стал проникать сквозь мои отуманенные чувства. Это был крик, повторявшийся каждые полминуты или около того и заставлявший мои волосы становиться дыбом; он звучал какою-то немою мукой, бессильной борьбой, безграничным страданием. Я, кажется, не баба и видал многое. Я присутствовал при обезглавливании Кончини, а десять лет спустя - при казни Шале, которому нанесли тридцать четыре раны; будучи десятилетним мальчиком, я однажды убежал из монастыря, чтобы присутствовать при том, как Равальяка разрывали лошади. Но ни одно из этих зрелищ не потрясало меня до такой степени, как эти страшные крики, которые я теперь слышал. Быть может, это происходило от того, что я был один и еще не оправился от впечатления, произведенного на меня видом мадемуазель. Весь лес потемнел в моих глазах, хотя солнце еще не село. С громким проклятием я бросился бежать, пока не увидел перед собой первые деревенские лачуги. Я снова услышал этот оглушительный вопль, и на этот раз до моего слуха явственно донесся свист бича, опускавшегося на истерзанное тело. Воображение нарисовало мне несчастного немого человека, дрожащего, извивающегося, бьющегося в путах. Черед минуту я уже был на улице, и, когда раздался новый вопль, я обогнул угол гостиницы и увидел перед собою всех их.
Я не смотрел на него, но видел капитана Ларолля, лейтенанта, кольцо всадников и одного человека, который, засучив рукава, расправлял пальцами ремни бича. С ремней капала кровь, и этот вид привел меня в бешенство. Вся ярость, которую мне пришлось подавить в себе несколько часов тому назад при дерзких словах лейтенанта, гнев, которым наполнило мою грудь отчаяние мадемуазель, нашли теперь выход. Я протиснулся через кольцо солдат и, ударив палача между плеч, так что он без чувств свалился на землю, обернулся к обоим начальникам.
- Дьяволы! - закричал я. - Как вам не стыдно? Ведь он немой! Немой, понимаете ли вы? И будь у меня хоть десять человек, я выгнал бы вас и всю вашу подлую команду палками из деревни. Посмейте еще раз ударить его, и я увижу, кто сильнее, кардинал или вы!
Лейтенант посмотрел на меня глазами, которые чуть не выскочили из орбит. Его усы задрожали. Некоторые из солдат положили руки на шпаги, но никто не сказал ни слова, и только капитан повысил голос.
- К чертям!.. К чертям!.. - закричал он. - Это что такое?.. С ума вы сошли!
- Сошел или нет, - яростно ответил я, - но посмейте ударить его еще раз, и вы раскаетесь в этом.
На мгновение воцарилось молчание. Они точно остолбенели. Затем, к моему удивлению, капитан расхохотался, расхохотался во все горло.
- Вот так герой! - сказал он. - Великолепно, господин странствующий рыцарь! Но вы, к сожалению, явились слишком поздно.
- То есть как это слишком поздно? - с недоверием спросил я.
- Да, слишком поздно, - повторил он с насмешливой улыбкой.
Лейтенант тоже оскалил зубы.
- К вашему несчастью, - продолжал капитан, - этот человек уже почти все рассказал нам. Мы хотели только угостить его еще разочек или два, чтобы оживить его память.
- Я не верю этому, - смело сказал я, но в душе я был смущен. - Он не может говорить.
- Да, и все-таки он сумел рассказать нам все, что нас интересовало. Наконец, он сам обещал повести нас, куда нам нужно, - насмешливо ответил капитан. - Бич - это такое средство, которое, если и не способно вернуть человеку язык, зато может придать ему сообразительность. И я имею основание думать, что он сдержит свое слово, - продолжал он с отвратительной улыбкой. - Во всяком случае, я должен предупредить его, что если он не сделает этого, то никакое ваше геройство не поможет ему. Это закоренелый бунтовщик, и известен он нам давно. Я исполосую его спину до самых костей, до самого сердца, и уж добьюсь своего, несмотря даже на ваше вмешательство, будь вы пр...
- Потише, потише, - сказал я, отрезвев: я видел, что он говорит правду. - Так вы говорите, что он согласен показать убежище господина де Кошфоре?
- Да, согласен, - ответил капитан. - А вы что-нибудь имеете против этого, господин шпион?
- Нет, ничего, - сказал я. - Но я пойду с вами. И если вы будете живы через три месяца, то за такие слова я вас убью позади казарм Оша, господин капитан.
Он побледнел, но ответил довольно смело:
- Не знаю, пойдете ли вы с нами. Это еще нас надо спросить.
- Я имею инструкции кардинала, - внушительно возразил я.
- Инструкции кардинала? - повторил он, взбешенный частым повторением этого слова. - Да пусть ваш кардинал...
Но лейтенант остановил его.
- Тс-с... - сказал он. - Простите, капитан, но речь - серебро, молчание - золото. Приказать людям строиться?
Капитан молча кивнул головой.
Лейтенант обернулся к пленнику.
- Возьмите его! - скомандовал он своим монотонным голосом. - Наденьте на него рубашку и свяжите ему руки. Вы, Поль и Лебрен, стерегите его. Мишель, возьми с собою бич, иначе он позабудет его вкус. Сержант, отбери четырех расторопных парней, а остальных распусти по домам.
- Взять с собою лошадей? - спросил сержант.
- Не знаю, - сердито ответил капитан. - Что говорит этот негодяй?
Лейтенант подошел к несчастному.
- Послушай! - крикнул он. - Кивни головой, если захочешь сказать "да", и покачай ею, если захочешь сказать "нет!" И смотри, отвечай правду. Будет до того места больше мили расстояния?
Они ослабили веревки, которыми был скручен несчастный, и прикрыли его спину. Он стоял, прислонившись к стене, и тяжело дышал; по его впалым щекам катились крупные капли пота, его глаза были закрыты, и дрожь время от времени пробегала по его телу. Лейтенант повторил свой вопрос и, не получая ответа, вопросительно оглянулся на капитана. Капитан понял его взгляд.
- Отвечай, слышишь ты, скотина? - неистово закричал он и изо всей силы ударил хлыстом полубесчувственное существо по спине.
Эффект был магический. С криком страдания Клон мгновенно выпрямился, вытаращив глаза и судорожно дыша. Затем он снова прислонился к стене, и его рот исказился судорогой, а лицо покрылось свинцовою бледностью.
- Черт возьми! - пробормотал капитан. - Мы, кажется, слишком далеко зашли с ним.
- Принесите вина! - скомандовал лейтенант. - Скорее!
Весь горя негодованием, я смотрел на эту сцену. Но к моему негодованию примешивалось и другое чувство. Если Клон, думал я, поведет их к тому месту, где прячется господин де Кошфоре, и им удастся захватить его, то это знаменует собой конец тому делу, в котором я участвовал. Я мог сбыть его с плеч и оставить деревню, когда мне будет угодно. Я мог надеяться, что кардинал, достигнув своей цели, хотя и помимо меня, не откажет мне в помиловании, и, соображая все это, я раздумывал, не лучше ли, чтобы мадам не узнала всей правды. Предо мною пронесся образ исправившегося Беро, чуждого игре и Затону и, быть может, завоевывающего себе имя в итальянской войне, а потом... Фи!.. Какие глупости!..
Как бы то ни было, какой бы оборот ни приняло дело, для меня было существенно важно присутствовать при захвате де Кошфоре. Я терпеливо ждал, пока они оживляли свою полумертвую жертву и готовились к выступлению.
Все это заняло довольно много времени, так что солнце уже зашло и на землю надвигался вечерний сумрак, когда мы выступили в путь: Клон впереди, поддерживаемый двумя своими стражами, а мы с капитаном - сзади, голова в голову, подозрительно глядя один на другого; лейтенант с сержантом и пятью драгунами замыкали шествие. Клон медленно продвигался вперед, время от времени издавая стоны, и, если бы его не поддерживали солдаты, давно упал бы на землю.
Он прошел мимо двух смежных с гостиницей домов и направился по узенькой, едва заметной тропинке, которая тянулась позади деревенских домиков и затем углублялась в самую глухую и дикую часть леса. Один человек, пробравшийся когда-нибудь через чащу, мог проложить этот след, или, может быть, эту тропинку проложили свиньи, дети... Это была первая мысль, пришедшая нам в голову, и она побудила нас быть настороже. Капитан нес в руке пистолет со взведенным курком, я же обнажил шпагу, и чем темнее становилось в лесу, тем осторожнее мы подвигались вперед, пока наконец, чуть не споткнувшись от неожиданности, не очутились на более широкой и светлой дороге.
Я оглянулся кругом и, увидев позади себя вереницу елей, а впереди деревянный мост и большой луг, закутанный серым холодным ночным сумраком, остановился с изумлением. Мы были на хорошо мне знакомой дороге к замку. Я содрогнулся при мысли, что он ведет нас туда, в самый дом, к мадемуазель...
Капитан также узнал место и издал громкое проклятие. Но немой, не обращая на нас внимания, продолжал идти вперед, пока не достиг деревянного мостика. Тут он остановился и посмотрел на темные очертания дома, едва различаемые в темноте, и на слабый свет, печально мерцавший в западном флигеле. Когда мы с капитаном подошли к нему, он поднял руки, как будто ломая их.
- Берегись! - зарычал на него капитан. - Не вздумай над нами шутить.
Он не успел докончить фразы, потому что Клон, словно поняв его нетерпение, отвернулся от моста и, углубившись в лес, тянувшийся по левую руку, стал взбираться на высокий берег потока. Мы не прошли и ста шагов, как почва сделалась ухабистой и густо поросшей кустарником. Тем не менее через эту растительность тянулось нечто вроде тропинки, дававшей нам возможность пробираться вперед.
Скоро берег, по которому мы шли, сделался круче. Мы повернули в сторону там, где поток делал искривление, и очутились у начала темного и крутого оврага. На дне его клокотал поток, бежавший по камням и рытвинам. Впереди нас вздымался высокий утес, а на половине расстояния между вершиной и оврагом тянулась узкая терраса, смутно видимая в полумраке.
- Держу десять против одного, что тут будет пещера, - пробормотал капитан. - Иначе и быть не может.
- Не особенно приятный сюрприз, - усмехнулся я. - Здесь один человек с успехом может защищаться против десяти.
- Если у этих десяти нет пистолетов, - ответил он. - Но вы видите, у нас есть пистолеты. Что, он сюда и идет?
Он действительно шел туда. Как только это обнаружилось, Ларолль обернулся к своему товарищу.
- Лейтенант, - сказал он, понизив голос, хотя поток, бурливший внизу, заглушал речь, - что вы скажете на это? Зажечь фонари или воспользоваться остатками дня?
- Да, я думаю, лучше будет поспешить вперед, пока еще что-нибудь видно, господин капитан, - ответил лейтенант. - Толкайте его в спину, если он устанет. Ручаюсь вам, - прибавил он с усмешкой, - что у него еще осталось одно или два чувствительных места.