Страница:
Я гляжу на Тиссерана, стараясь придать лицу ободряющее выражение. Вокруг нас молодые люди и девушки берутся за руки, обнимаются. Женщины грациозным движением отбрасывают назад пряди волос. Они кладут ногу на ногу, они только и ждут повода расхохотаться. Словом, они развлекаются. Если хочешь подцепить кого-то, делай это здесь и сейчас, лучшего места и быть не может.
Он отрывает взгляд от стакана и смотрит на меня сквозь очки. И я понимаю, что он уже не в состоянии. Не хватает сил, не хватает мужества на новую попытку, он выдохся. Он смотрит на меня, лицо его подрагивает. Наверно, это от спиртного, он сдуру слишком много выпил за ужином. А вдруг, думаю я, он сейчас разрыдается, начнет рассказывать мне историю своих страданий; чувствуется, что он на грани; очки у него слегка запотели от слез.
Ничего страшного, я справлюсь с этой ситуацией, я его выслушаю, если понадобится, дотащу на себе до гостиницы; но я знаю: завтра он будет дуться на меня.
И я молчу, молчу и жду; я не знаю, какие разумные слова тут можно сказать. Минуту или дольше мы остаемся в напряжении, затем кризис проходит. До странности слабым, почти дрожащим голосом он говорит: «Нам пора бы вернуться. Завтра рано на работу».
Ну хорошо, уходим. Допиваем и уходим. Я закуриваю последнюю сигарету и снова смотрю на Тиссерана. Он совсем сник. Без единого слова позволяет мне заплатить по счету, без единого слова идет за мной, когда я направляюсь к двери. Он ссутулился, съежился; ему стыдно, он презирает себя, ему хочется умереть.
Мы шагаем к гостинице. Накрапывает дождь. Вот и закончился наш первый день в Руане. И я с точностью предвижу, знаю наверняка, что все последующие дни будут абсолютно такими же.
Глава 2
Глава 3
Глава 4
Глава 5
К больнице привыкаешь быстро. Неделю, пока мне было очень плохо, не хотелось ни двигаться, ни разговаривать; но я видел людей вокруг, они беседовали, рассказывали друг другу о своих болезнях – смакуя все подробности, с наслаждением, которое здоровым людям обычно кажется каким-то неприличным. Видел я и родственников, навещавших больных. Надо заметить, что в целом эти люди не жаловались на свое положение; все они как будто были довольны тем неестественным образом жизни, который вынуждены были вести, и не думали о грозившей им опасности; ведь в кардиологическом отделении для большинства пациентов речь, по сути, идет о жизни и смерти.
Помню, один больной, рабочий пятидесяти пяти лет, лежал там уже в шестой раз: он приветствовал врача и сестер как старых знакомых… Он явно был в восторге от того, что попал сюда. И однако это был человек, привыкший проводить досуг весьма активно: он был мастер на все руки, работал в саду и все прочее. Жена его показалась мне очень милой; было даже трогательно смотреть на этих супругов, сохранивших нежную привязанность друг к другу и на шестом десятке. Но, оказавшись в больнице, он переставал быть хозяином самому себе; он с радостью отдавал свое тело в руки ученых людей. Раз уж тут всё заранее предусмотрено. Рано или поздно он попадет в эту больницу, чтобы не вернуться, это было ясно как день; но ведь и такой финал предусмотрен заранее. Надо было видеть, с каким жадным любопытством он расспрашивал врача, называя привычные для него словечки, которых я не понимал: «Значит, мне опять будут делать «пневмо» и внутривенную «ката»?» Он придавал большое значение этой внутривенной «ката»; и говорил о ней каждый день.
На фоне таких людей я, наверно, казался весьма неприятным пациентом. Действительно, я испытывал определенные трудности, заново обретая собственное тело. Это странное ощущение. Смотришь на свои ноги как на посторонние предметы, далекие от мыслящего разума, с которым они связаны чисто случайно и довольно слабо. Как-то не верится, что эта шевелящаяся куча – туловище, руки-ноги – и есть ты сам. А руки-ноги тебе нужны, они тебе жизненно необходимы. И все равно они кажутся какими-то чудными, порой даже нелепыми. Особенно ноги.
Тиссеран навещал меня два раза, он проявил исключительную заботу, принес мне книги и пирожные. Видя, как ему хочется доставить мне удовольствие, я выразил желание почитать то-то и то-то. На самом деле читать мне не хотелось. В голове был туман, неопределенность, какая-то растерянность.
Он отпустил несколько игривых шуточек про сестер, но это было в порядке вещей, вполне естественно с его стороны, и я не стал на него сердиться. К тому же надо принять во внимание, что в больнице всегда жарко и у сестер под халатом обычно почти ничего нет, разве что лифчик и трусики, четко различимые под полупрозрачной тканью. И это, несомненно, создает некую эротическую ауру, легкую, но устойчивую, тем более что они к тебе прикасаются, что ты сам почти голый, и так далее. А больному телу, увы, все еще хочется наслаждений. Впрочем, я отмечаю это скорее для памяти; сам я был тогда в состоянии почти полной эротической бесчувственности, по крайней мере в первую неделю.
Сестры и соседи по палате явно были удивлены, что ко мне, кроме Тиссерана, никто не приходит; и я довел до общего сведения, что находился в Руане по делам службы, когда угодил в больницу; я впервые в этом городе, я здесь никого не знаю. В общем, меня занес сюда случай.
Но ведь наверняка есть кто-то, кому следует знать о моей болезни, кто-то, с кем я хотел бы связаться, разве нет? Нет.
Выдержать вторую неделю было несколько труднее; я начинал выздоравливать, мне уже хотелось на улицу. Жизнь, как говорится, брала свое. Тиссеран больше не приносил мне пирожных; должно быть, теперь он показывал свой коронный номер дижонской публике.
В понедельник утром я случайно услышал по транзистору, что студенты прекратили демонстрации: конечно же, они получили то, чего добивались. Но зато началась забастовка железнодорожников, причем в очень накаленной обстановке; видя твердость и непримиримость бастующих, официальные профсоюзы вконец растерялись. Итак, мир остался прежним. Борьба продолжалась.
На следующий день в больницу позвонили из нашей фирмы; это была секретарша директора, которой доверили деликатную миссию проведать меня. Она была безупречна, сказала все, что в таких случаях полагается говорить, заверила меня, будто для фирмы самое главное – чтобы я поскорее поправился. Тем не менее она хотела бы знать, буду ли я в состоянии съездить в Ларош-сюр-Ион, как было намечено. Я ответил, что пока еще не знаю, но рвусь туда всей душой. Она как-то глупо рассмеялась; но она вообще дура, я это давно заметил.
Глава 6
Глава 7
Он отрывает взгляд от стакана и смотрит на меня сквозь очки. И я понимаю, что он уже не в состоянии. Не хватает сил, не хватает мужества на новую попытку, он выдохся. Он смотрит на меня, лицо его подрагивает. Наверно, это от спиртного, он сдуру слишком много выпил за ужином. А вдруг, думаю я, он сейчас разрыдается, начнет рассказывать мне историю своих страданий; чувствуется, что он на грани; очки у него слегка запотели от слез.
Ничего страшного, я справлюсь с этой ситуацией, я его выслушаю, если понадобится, дотащу на себе до гостиницы; но я знаю: завтра он будет дуться на меня.
И я молчу, молчу и жду; я не знаю, какие разумные слова тут можно сказать. Минуту или дольше мы остаемся в напряжении, затем кризис проходит. До странности слабым, почти дрожащим голосом он говорит: «Нам пора бы вернуться. Завтра рано на работу».
Ну хорошо, уходим. Допиваем и уходим. Я закуриваю последнюю сигарету и снова смотрю на Тиссерана. Он совсем сник. Без единого слова позволяет мне заплатить по счету, без единого слова идет за мной, когда я направляюсь к двери. Он ссутулился, съежился; ему стыдно, он презирает себя, ему хочется умереть.
Мы шагаем к гостинице. Накрапывает дождь. Вот и закончился наш первый день в Руане. И я с точностью предвижу, знаю наверняка, что все последующие дни будут абсолютно такими же.
Глава 2
Каждый день – это новый день
Сегодня в универсальном магазине «Новая галерея» на моих глазах умер человек. Простая такая смерть, в духе Патриции Хайсмит (то есть в этом происшествии были простота и грубость, характерные для реальной жизни, но встречающиеся также и в романах Патриции Хайсмит).
Случилось это так. Я зашел в отдел самообслуживания и увидел, что на полу лежит мужчина, но не смог разглядеть его лицо (потом, прислушавшись к разговору двух кассирш, я узнал, что ему на вид было лет сорок). Вокруг него уже суетились несколько человек. Я прошел мимо, стараясь не слишком задерживаться, чтобы это не приняли за нездоровое любопытство. Было около шести вечера.
Мои покупки были скромны: немного сыру и нарезанный ломтиками хлеб, чтобы поужинать в номере гостиницы (в тот вечер я отказался от общества Тиссерана – дал себе передышку). Но потом я остановился в нерешительности перед отделом вин: выбор – богатейший, прямо праздник для глаз. Только вот у меня не было штопора. Кроме того, я не очень-то люблю вино; последний довод возобладал, и я ограничился несколькими банками пива.
Подойдя к кассе, я узнал, что человек, которому стало плохо, умер: об этом говорили кассирши и муж с женой, пытавшиеся оказать ему помощь, по крайней мере в последние минуты. Жена была медицинской сестрой. Она считала, что ему надо было сделать массаж сердца, что это могло бы его спасти. Не знаю, права она была или нет, я в этом не разбираюсь, но если так, то почему она сама не сделала ему массаж сердца? Я не понимаю такой жизненной позиции.
Так или иначе, вывод из этого вот какой: в определенных обстоятельствах можно очень легко отправиться – или не отправиться – на тот свет.
Нельзя сказать, что это была достойная смерть, – мимо толпой валили покупатели, толкая перед собой тележки (дело было в часы пик), а атмосфера вокруг чем-то напоминала цирковое представление, как всегда бывает в супермаркетах. Помню, по радио даже звучала рекламная песенка «Новой галереи» (может быть, потом они ее заменили); в припеве были слова:
А теперь – снова на работу. Было восемнадцать часов двадцать минут.
Случилось это так. Я зашел в отдел самообслуживания и увидел, что на полу лежит мужчина, но не смог разглядеть его лицо (потом, прислушавшись к разговору двух кассирш, я узнал, что ему на вид было лет сорок). Вокруг него уже суетились несколько человек. Я прошел мимо, стараясь не слишком задерживаться, чтобы это не приняли за нездоровое любопытство. Было около шести вечера.
Мои покупки были скромны: немного сыру и нарезанный ломтиками хлеб, чтобы поужинать в номере гостиницы (в тот вечер я отказался от общества Тиссерана – дал себе передышку). Но потом я остановился в нерешительности перед отделом вин: выбор – богатейший, прямо праздник для глаз. Только вот у меня не было штопора. Кроме того, я не очень-то люблю вино; последний довод возобладал, и я ограничился несколькими банками пива.
Подойдя к кассе, я узнал, что человек, которому стало плохо, умер: об этом говорили кассирши и муж с женой, пытавшиеся оказать ему помощь, по крайней мере в последние минуты. Жена была медицинской сестрой. Она считала, что ему надо было сделать массаж сердца, что это могло бы его спасти. Не знаю, права она была или нет, я в этом не разбираюсь, но если так, то почему она сама не сделала ему массаж сердца? Я не понимаю такой жизненной позиции.
Так или иначе, вывод из этого вот какой: в определенных обстоятельствах можно очень легко отправиться – или не отправиться – на тот свет.
Нельзя сказать, что это была достойная смерть, – мимо толпой валили покупатели, толкая перед собой тележки (дело было в часы пик), а атмосфера вокруг чем-то напоминала цирковое представление, как всегда бывает в супермаркетах. Помню, по радио даже звучала рекламная песенка «Новой галереи» (может быть, потом они ее заменили); в припеве были слова:
Когда я выходил из магазина, он все еще лежал там. Тело завернули в какие-то ковры или, скорее, в толстые одеяла и туго перевязали. Это уже был не человек, а груз, тяжелый и неподвижный, и приходилось думать о его транспортировке.
«Побывай скорее в „Новой галерее“…
Каждый день – это новый день…»
А теперь – снова на работу. Было восемнадцать часов двадцать минут.
Глава 3
Игра на площади Старого Рынка
Неизвестно зачем, я решил остаться на уик-энд в Руане. Тиссеран удивился; я объяснил ему, что хочу осмотреть город и что в Париже мне нечем заняться. На самом деле осматривать город мне не так уж и хотелось.
А между тем в Руане сохранились замечательные архитектурные памятники Средневековья, дивные старинные дома. Пять или шесть столетий назад Руан был, наверно, одним из красивейших городов Франции; но сейчас все его красоты в ужасном состоянии. Все запачкано, закопчено, неухоженно, изгажено постоянным воздействием оживленного уличного движения, шумом и выхлопами. Не знаю, как фамилия мэра, но достаточно пройти десять минут по старому городу, и вам станет ясно: он либо не соответствует занимаемой должности, либо просто жулик.
В довершение удовольствия по улицам носятся десятки хулиганов на мотоциклах или мопедах без глушителей. Они приезжают из промышленных пригородов, где всё неумолимо клонится к упадку. Их задача – произвести как можно больше шуму, наполнить город невыносимым скрежетом и воем, чтобы отравить жизнь горожан. И с этой задачей они отлично справляются.
Около двух часов дня я выхожу из гостиницы. И сразу направляюсь на площадь Старого Рынка. Это большая площадь, окруженная кафе, ресторанами и дорогими магазинами. Здесь сожгли Жанну д'Арк – с тех пор минуло уже больше пятисот лет. Чтобы увековечить это событие, на площади установили кучу причудливо изогнутых, наполовину вкопанных в землю бетонных плит, которая при рассмотрении оказывается церковью. А еще тут имеются карликовые газончики, клумбочки и наклонные плоскости, предназначенные, очевидно, для любителей скейтборда, а может, для инвалидов в колясках – трудно сказать. Но и это еще не всё: в центре этой многоликой площади есть торговый центр, круглое здание из бетона, а также нечто, напоминающее автобусную остановку.
Я усаживаюсь на одну из бетонных плит, твердо решив выяснить, что к чему. Очевидно, эта площадь – сердце города, его центр, его нутро. В какую же игру тут играют?
Первым делом я замечаю, что люди ходят большими компаниями или маленькими группками от двух до шести человек. И каждая группка чем-то отличается от другой. Конечно, сходство между ними есть, и очень большое, однако при всем при том это лишь сходство, а никак не идентичность. Такое впечатление, что они захотели зримо воплотить дух противоречия, который несет с собой любая индивидуализация, и с этой целью одеваются, передвигаются и группируются немножко по-своему.
Затем я обращаю внимание на то, что все эти люди, по-видимому, вполне довольны собой и окружающим миром; этот факт удивляет, даже слегка пугает. Они чинно расхаживают по площади, кто с насмешливой улыбкой, кто с тупым равнодушием на лице. Среди молодежи кое-кто одет в куртки с эмблемами в стиле хард-рока. На куртках – надписи вроде «Kill them all!» или «Fuck and destroy!»; но всех на этой площади объединяет уверенность, что они приятно проводят послеобеденное время, посвящая его в основном радостям потребления, и тем самым способствуют своему процветанию.
И последнее мое наблюдение: я чувствую, что не похож на них, но не могу определить, в чем суть этой непохожести.
В конце концов это бесплодное созерцание мне надоедает, и я ищу приюта в ближайшем кафе. Это моя ошибка номер два. Между столиков разгуливает громадный дог, он даже крупнее, чем большинство собак его породы. Пес останавливается перед каждым сидящим, как бы задумываясь, можно его укусить или нет.
В двух метрах от меня сидит девушка, а перед ней на столе стоит чашка с пенистым горячим шоколадом. Пес надолго останавливается возле нее, обнюхивает чашку, словно собирается вылакать ее содержимое своим длинным языком. Я вижу, что она боится. И встаю, чтобы помочь: я не выношу этих тварей. Но пес уходит сам.
Потом я долго бродил по узким улочкам. И абсолютно случайно зашел во двор церкви Сен-Маклу: большой квадратный двор, великолепный, заставленный готическими статуями из темного дерева.
В церкви как раз кончилось венчание, и все выходили во двор. Настоящая свадьба в старинном стиле: серо-синий костюм жениха, белое платье и флёрдоранж, маленькие подружки невесты… Я сидел на скамейке недалеко от портала.
Новобрачные были уже немолоды. Красномордый толстяк, похожий на богатого крестьянина; женщина чуть выше его ростом, с угловатым лицом, в очках. С огорчением вынужден признать: все это выглядело немного смешно. Проходившая мимо молодежь потешалась над новобрачными. Что неудивительно.
Несколько минут я наблюдал за всем этим с полной объективностью. А потом на меня накатило какое-то неприятное ощущение. Я встал и быстро ушел.
Спустя два часа, когда уже стемнело, я опять вышел из гостиницы. Съел пиццу в стоячей закусочной, где, кроме меня, не было ни одного человека, – и заведение вполне этого заслуживало. Тесто в пицце было отвратительное. На стенах был выложен орнамент из белого кафеля, с потолка свисали серые стальные лампы: можно было подумать, что ты попал в операционную.
Потом я посмотрел порнофильм в одном из руанских кинотеатров, которые специализировались на таком репертуаре. Зал был наполовину заполнен, что уже не так плохо. В основном, конечно, – старички и иммигранты; но было и несколько парочек.
Через некоторое время я с удивлением заметил, что люди без всякой видимой причины часто пересаживались с места на место. Я захотел выяснить, зачем они это делают, и тоже пересел на другое место, одновременно с каким-то парнем. Оказалось, все очень просто: каждый раз, когда в зал заходит парочка, вокруг на небольшом расстоянии усаживаются несколько мужчин и тут же начинают мастурбировать. Вероятно, они надеются, что женщина случайно взглянет на их член.
В кинотеатре я провел около часа, затем снова прошел пешком через весь Руан, направляясь к вокзалу. В вестибюле слонялась стайка нищих, небезобидных на вид; я не обратил на них ни малейшего внимания и стал изучать расписание поездов на Париж.
На следующее утро я встал рано и прибыл на вокзал так, чтобы успеть на первый поезд; купил билет, дождался поезда – и не поехал; не могу понять почему. Все это в высшей степени неприятно.
А между тем в Руане сохранились замечательные архитектурные памятники Средневековья, дивные старинные дома. Пять или шесть столетий назад Руан был, наверно, одним из красивейших городов Франции; но сейчас все его красоты в ужасном состоянии. Все запачкано, закопчено, неухоженно, изгажено постоянным воздействием оживленного уличного движения, шумом и выхлопами. Не знаю, как фамилия мэра, но достаточно пройти десять минут по старому городу, и вам станет ясно: он либо не соответствует занимаемой должности, либо просто жулик.
В довершение удовольствия по улицам носятся десятки хулиганов на мотоциклах или мопедах без глушителей. Они приезжают из промышленных пригородов, где всё неумолимо клонится к упадку. Их задача – произвести как можно больше шуму, наполнить город невыносимым скрежетом и воем, чтобы отравить жизнь горожан. И с этой задачей они отлично справляются.
Около двух часов дня я выхожу из гостиницы. И сразу направляюсь на площадь Старого Рынка. Это большая площадь, окруженная кафе, ресторанами и дорогими магазинами. Здесь сожгли Жанну д'Арк – с тех пор минуло уже больше пятисот лет. Чтобы увековечить это событие, на площади установили кучу причудливо изогнутых, наполовину вкопанных в землю бетонных плит, которая при рассмотрении оказывается церковью. А еще тут имеются карликовые газончики, клумбочки и наклонные плоскости, предназначенные, очевидно, для любителей скейтборда, а может, для инвалидов в колясках – трудно сказать. Но и это еще не всё: в центре этой многоликой площади есть торговый центр, круглое здание из бетона, а также нечто, напоминающее автобусную остановку.
Я усаживаюсь на одну из бетонных плит, твердо решив выяснить, что к чему. Очевидно, эта площадь – сердце города, его центр, его нутро. В какую же игру тут играют?
Первым делом я замечаю, что люди ходят большими компаниями или маленькими группками от двух до шести человек. И каждая группка чем-то отличается от другой. Конечно, сходство между ними есть, и очень большое, однако при всем при том это лишь сходство, а никак не идентичность. Такое впечатление, что они захотели зримо воплотить дух противоречия, который несет с собой любая индивидуализация, и с этой целью одеваются, передвигаются и группируются немножко по-своему.
Затем я обращаю внимание на то, что все эти люди, по-видимому, вполне довольны собой и окружающим миром; этот факт удивляет, даже слегка пугает. Они чинно расхаживают по площади, кто с насмешливой улыбкой, кто с тупым равнодушием на лице. Среди молодежи кое-кто одет в куртки с эмблемами в стиле хард-рока. На куртках – надписи вроде «Kill them all!» или «Fuck and destroy!»; но всех на этой площади объединяет уверенность, что они приятно проводят послеобеденное время, посвящая его в основном радостям потребления, и тем самым способствуют своему процветанию.
И последнее мое наблюдение: я чувствую, что не похож на них, но не могу определить, в чем суть этой непохожести.
В конце концов это бесплодное созерцание мне надоедает, и я ищу приюта в ближайшем кафе. Это моя ошибка номер два. Между столиков разгуливает громадный дог, он даже крупнее, чем большинство собак его породы. Пес останавливается перед каждым сидящим, как бы задумываясь, можно его укусить или нет.
В двух метрах от меня сидит девушка, а перед ней на столе стоит чашка с пенистым горячим шоколадом. Пес надолго останавливается возле нее, обнюхивает чашку, словно собирается вылакать ее содержимое своим длинным языком. Я вижу, что она боится. И встаю, чтобы помочь: я не выношу этих тварей. Но пес уходит сам.
Потом я долго бродил по узким улочкам. И абсолютно случайно зашел во двор церкви Сен-Маклу: большой квадратный двор, великолепный, заставленный готическими статуями из темного дерева.
В церкви как раз кончилось венчание, и все выходили во двор. Настоящая свадьба в старинном стиле: серо-синий костюм жениха, белое платье и флёрдоранж, маленькие подружки невесты… Я сидел на скамейке недалеко от портала.
Новобрачные были уже немолоды. Красномордый толстяк, похожий на богатого крестьянина; женщина чуть выше его ростом, с угловатым лицом, в очках. С огорчением вынужден признать: все это выглядело немного смешно. Проходившая мимо молодежь потешалась над новобрачными. Что неудивительно.
Несколько минут я наблюдал за всем этим с полной объективностью. А потом на меня накатило какое-то неприятное ощущение. Я встал и быстро ушел.
Спустя два часа, когда уже стемнело, я опять вышел из гостиницы. Съел пиццу в стоячей закусочной, где, кроме меня, не было ни одного человека, – и заведение вполне этого заслуживало. Тесто в пицце было отвратительное. На стенах был выложен орнамент из белого кафеля, с потолка свисали серые стальные лампы: можно было подумать, что ты попал в операционную.
Потом я посмотрел порнофильм в одном из руанских кинотеатров, которые специализировались на таком репертуаре. Зал был наполовину заполнен, что уже не так плохо. В основном, конечно, – старички и иммигранты; но было и несколько парочек.
Через некоторое время я с удивлением заметил, что люди без всякой видимой причины часто пересаживались с места на место. Я захотел выяснить, зачем они это делают, и тоже пересел на другое место, одновременно с каким-то парнем. Оказалось, все очень просто: каждый раз, когда в зал заходит парочка, вокруг на небольшом расстоянии усаживаются несколько мужчин и тут же начинают мастурбировать. Вероятно, они надеются, что женщина случайно взглянет на их член.
В кинотеатре я провел около часа, затем снова прошел пешком через весь Руан, направляясь к вокзалу. В вестибюле слонялась стайка нищих, небезобидных на вид; я не обратил на них ни малейшего внимания и стал изучать расписание поездов на Париж.
На следующее утро я встал рано и прибыл на вокзал так, чтобы успеть на первый поезд; купил билет, дождался поезда – и не поехал; не могу понять почему. Все это в высшей степени неприятно.
Глава 4
На следующий день к вечеру я заболел. После ужина Тиссеран захотел пойти в ночной клуб; я отклонил его приглашение. Сильно болело левое плечо, знобило. Вернувшись в гостиницу, я лег и попытался заснуть, но безуспешно: оказалось, что лежа я не могу дышать. Тогда я сел на кровати; обои в номере привели бы в отчаяние кого угодно.
Через час я почувствовал, что мне трудно дышать даже сидя. Я подошел к умывальнику. Цвет лица у меня был как у покойника; боль от плеча стала медленно перемещаться к сердцу. Вот тут я подумал, что со мной случилось что-то серьезное; в последнее время я определенно злоупотреблял сигаретами.
Минут двадцать я простоял, привалившись к умывальнику, прислушиваясь к нарастающей боли. Ужасно не хотелось выходить из комнаты, ехать в больницу и все такое прочее.
Примерно в час ночи я хлопнул дверью и вышел на улицу. Теперь боль явно сосредоточилась в области сердца. Каждый вдох стоил огромных сил и сопровождался приглушенным свистом. Я не мог по-настоящему ходить, только семенил мелкими шажками, от силы тридцать сантиметров длиной. И постоянно приходилось опираться на машины, стоявшие у края тротуара.
Несколько минут я отдыхал, ухватившись за «пежо-104», потом стал взбираться по идущей вверх улице, которая, как мне казалось, должна была вести к оживленному перекрестку. Чтобы преодолеть пятьсот метров, мне потребовалось около получаса. Боль уже не нарастала, но переместилась чуть выше. Зато дышать становилось все труднее, и это пугало меня больше всего. У меня было такое впечатление, что совсем скоро я подохну – прямо в ближайшие часы, не дождавшись рассвета. Столь внезапная смерть казалась мне вопиющей несправедливостью; ведь нельзя было сказать, что я попусту растратил свою жизнь. Правда, в последние несколько лет дела у меня шли неважно, но это же не причина, чтобы прерывать эксперимент. Напротив, можно было ожидать, что теперь-то жизнь мне улыбнется. Решительно, все это было чертовски скверно организовано.
И вдобавок я с самого начала почувствовал неприязнь к этому городу и к его обитателям. Мне не хотелось умирать вообще, и уж совсем не хотелось умирать в Руане. Смерть в Руане, среди руанцев – такая перспектива особенно ужасала. В легком бреду, вызванном, очевидно, неутихающей болью, мне казалось, что умереть здесь значило бы оказать этим руанским придуркам незаслуженную честь. Помню парня и девушку в машине: я успел подойти и заговорить с ними, пока машина стояла у светофора; должно быть, ехали из ночного клуба, по крайней мере, такое они производили впечатление. Я спрашиваю, где поблизости больница; девушка указывает рукой – небрежным, слегка досадливым движением. Наступает молчание. Я с трудом говорю, едва стою на ногах. Видно, что я не в состоянии добраться туда пешком. Я гляжу на них, без слов умоляя о сострадании, и в то же время задумываюсь: а отдают ли они себе отчет в том, что сейчас делают? Но тут загорается зеленый свет, и парень давит на газ. Интересно, обменялись они потом хоть словечком, чтобы оправдать свое поведение? Вряд ли.
Наконец показывается такси – на это я даже не надеялся. Пытаюсь изобразить непринужденный вид, говоря, что мне надо в больницу, но получается у меня плохо, и таксист чуть не отказывает мне. Этот бедняга все-таки улучит момент перед тем, как стронуться с места, и выразит надежду, что я не запачкаю сиденье. Я уже слышал, что те же проблемы бывают и у беременных женщин, когда пора рожать: водители такси, кроме некоторых камбоджийцев, отказываются их брать, боясь, что они запачкают заднее сиденье своими выделениями.
Какая предусмотрительность!
В больнице, надо признать, все формальности выполняются достаточно быстро. Меня передают на попечение практиканту, который устраивает мне всестороннее обследование. Очевидно, хочет удостовериться, что я не развалюсь у него в руках в ближайшие полчаса.
Завершив обследование, он подходит ко мне и сообщает, что у меня перикардит, а не инфаркт, как он сперва подумал. Начальные симптомы, поясняет он, абсолютно одинаковы; однако в отличие от инфаркта, часто приводящего в смертельному исходу, перикардит – болезнь безобидная, во всяком случае от нее не умирают. «Наверно, вы испугались»,– говорит он мне. Чтобы не вдаваться в подробности, я отвечаю «да», но на самом деле я нисколько не испугался, просто у меня возникло ощущение, что через минуту-другую я сдохну; но это не совсем одно и то же.
Затем меня привозят в отделение скорой помощи. Я сажусь на кровати и начинаю стонать. От этого чуть-чуть легче. Я один в палате, можно не стесняться. Иногда какая-нибудь сестра заглядывает в дверь, убеждается, что мои стоны не затихли, и идет дальше.
Рассветает. Ко мне в палату привозят пьяницу и укладывают на соседнюю кровать. Я продолжаю стонать, негромко и размеренно.
Часов в восемь приходит врач. Он сообщает, что меня сейчас переведут в кардиологию и он мне вколет успокоительное. Раньше бы догадались, думаю я. В самом деле, от укола я сразу засыпаю.
Проснувшись, вижу сидящего рядом Тиссерана. Он явно перепуган, и в то же время чувствуется, что он рад меня видеть; а я растроган его участием. Не найдя меня в номере, он запаниковал, стал звонить всем подряд: в региональную дирекцию министерства сельского хозяйства, в комиссариат полиции, в нашу фирму в Париже… Он и сейчас еще встревожен; понятное дело, я выгляжу далеко не блестяще – мертвенно-бледный, под капельницей. Объясняю ему, что у меня перикардит, пустяковое дело, не пройдет и двух недель, как я встану на ноги. Он хочет проверить диагноз у сестры, но сестра не в курсе; он желает поговорить с доктором, с заведующим отделением, хоть с кем-нибудь… Наконец дежурный практикант дает ему необходимые разъяснения, чтобы он не волновался.
Он снова усаживается у моей кровати. Обещает всех оповестить, позвонить в нашу фирму, всё берет на себя; спрашивает, нужно ли мне что-нибудь. Нет, пока ничего. Он прощается, с дружеской, ободряющей улыбкой, и уходит. А я почти сразу же вновь засыпаю.
Через час я почувствовал, что мне трудно дышать даже сидя. Я подошел к умывальнику. Цвет лица у меня был как у покойника; боль от плеча стала медленно перемещаться к сердцу. Вот тут я подумал, что со мной случилось что-то серьезное; в последнее время я определенно злоупотреблял сигаретами.
Минут двадцать я простоял, привалившись к умывальнику, прислушиваясь к нарастающей боли. Ужасно не хотелось выходить из комнаты, ехать в больницу и все такое прочее.
Примерно в час ночи я хлопнул дверью и вышел на улицу. Теперь боль явно сосредоточилась в области сердца. Каждый вдох стоил огромных сил и сопровождался приглушенным свистом. Я не мог по-настоящему ходить, только семенил мелкими шажками, от силы тридцать сантиметров длиной. И постоянно приходилось опираться на машины, стоявшие у края тротуара.
Несколько минут я отдыхал, ухватившись за «пежо-104», потом стал взбираться по идущей вверх улице, которая, как мне казалось, должна была вести к оживленному перекрестку. Чтобы преодолеть пятьсот метров, мне потребовалось около получаса. Боль уже не нарастала, но переместилась чуть выше. Зато дышать становилось все труднее, и это пугало меня больше всего. У меня было такое впечатление, что совсем скоро я подохну – прямо в ближайшие часы, не дождавшись рассвета. Столь внезапная смерть казалась мне вопиющей несправедливостью; ведь нельзя было сказать, что я попусту растратил свою жизнь. Правда, в последние несколько лет дела у меня шли неважно, но это же не причина, чтобы прерывать эксперимент. Напротив, можно было ожидать, что теперь-то жизнь мне улыбнется. Решительно, все это было чертовски скверно организовано.
И вдобавок я с самого начала почувствовал неприязнь к этому городу и к его обитателям. Мне не хотелось умирать вообще, и уж совсем не хотелось умирать в Руане. Смерть в Руане, среди руанцев – такая перспектива особенно ужасала. В легком бреду, вызванном, очевидно, неутихающей болью, мне казалось, что умереть здесь значило бы оказать этим руанским придуркам незаслуженную честь. Помню парня и девушку в машине: я успел подойти и заговорить с ними, пока машина стояла у светофора; должно быть, ехали из ночного клуба, по крайней мере, такое они производили впечатление. Я спрашиваю, где поблизости больница; девушка указывает рукой – небрежным, слегка досадливым движением. Наступает молчание. Я с трудом говорю, едва стою на ногах. Видно, что я не в состоянии добраться туда пешком. Я гляжу на них, без слов умоляя о сострадании, и в то же время задумываюсь: а отдают ли они себе отчет в том, что сейчас делают? Но тут загорается зеленый свет, и парень давит на газ. Интересно, обменялись они потом хоть словечком, чтобы оправдать свое поведение? Вряд ли.
Наконец показывается такси – на это я даже не надеялся. Пытаюсь изобразить непринужденный вид, говоря, что мне надо в больницу, но получается у меня плохо, и таксист чуть не отказывает мне. Этот бедняга все-таки улучит момент перед тем, как стронуться с места, и выразит надежду, что я не запачкаю сиденье. Я уже слышал, что те же проблемы бывают и у беременных женщин, когда пора рожать: водители такси, кроме некоторых камбоджийцев, отказываются их брать, боясь, что они запачкают заднее сиденье своими выделениями.
Какая предусмотрительность!
В больнице, надо признать, все формальности выполняются достаточно быстро. Меня передают на попечение практиканту, который устраивает мне всестороннее обследование. Очевидно, хочет удостовериться, что я не развалюсь у него в руках в ближайшие полчаса.
Завершив обследование, он подходит ко мне и сообщает, что у меня перикардит, а не инфаркт, как он сперва подумал. Начальные симптомы, поясняет он, абсолютно одинаковы; однако в отличие от инфаркта, часто приводящего в смертельному исходу, перикардит – болезнь безобидная, во всяком случае от нее не умирают. «Наверно, вы испугались»,– говорит он мне. Чтобы не вдаваться в подробности, я отвечаю «да», но на самом деле я нисколько не испугался, просто у меня возникло ощущение, что через минуту-другую я сдохну; но это не совсем одно и то же.
Затем меня привозят в отделение скорой помощи. Я сажусь на кровати и начинаю стонать. От этого чуть-чуть легче. Я один в палате, можно не стесняться. Иногда какая-нибудь сестра заглядывает в дверь, убеждается, что мои стоны не затихли, и идет дальше.
Рассветает. Ко мне в палату привозят пьяницу и укладывают на соседнюю кровать. Я продолжаю стонать, негромко и размеренно.
Часов в восемь приходит врач. Он сообщает, что меня сейчас переведут в кардиологию и он мне вколет успокоительное. Раньше бы догадались, думаю я. В самом деле, от укола я сразу засыпаю.
Проснувшись, вижу сидящего рядом Тиссерана. Он явно перепуган, и в то же время чувствуется, что он рад меня видеть; а я растроган его участием. Не найдя меня в номере, он запаниковал, стал звонить всем подряд: в региональную дирекцию министерства сельского хозяйства, в комиссариат полиции, в нашу фирму в Париже… Он и сейчас еще встревожен; понятное дело, я выгляжу далеко не блестяще – мертвенно-бледный, под капельницей. Объясняю ему, что у меня перикардит, пустяковое дело, не пройдет и двух недель, как я встану на ноги. Он хочет проверить диагноз у сестры, но сестра не в курсе; он желает поговорить с доктором, с заведующим отделением, хоть с кем-нибудь… Наконец дежурный практикант дает ему необходимые разъяснения, чтобы он не волновался.
Он снова усаживается у моей кровати. Обещает всех оповестить, позвонить в нашу фирму, всё берет на себя; спрашивает, нужно ли мне что-нибудь. Нет, пока ничего. Он прощается, с дружеской, ободряющей улыбкой, и уходит. А я почти сразу же вновь засыпаю.
Глава 5
«Эти дети – мои, эти богатства – мои».
Так говорит безумец, не ведающий покоя.
Поистине, мы не принадлежим себе.
Откуда дети? Откуда богатства?»
«Дхаммапада», V
К больнице привыкаешь быстро. Неделю, пока мне было очень плохо, не хотелось ни двигаться, ни разговаривать; но я видел людей вокруг, они беседовали, рассказывали друг другу о своих болезнях – смакуя все подробности, с наслаждением, которое здоровым людям обычно кажется каким-то неприличным. Видел я и родственников, навещавших больных. Надо заметить, что в целом эти люди не жаловались на свое положение; все они как будто были довольны тем неестественным образом жизни, который вынуждены были вести, и не думали о грозившей им опасности; ведь в кардиологическом отделении для большинства пациентов речь, по сути, идет о жизни и смерти.
Помню, один больной, рабочий пятидесяти пяти лет, лежал там уже в шестой раз: он приветствовал врача и сестер как старых знакомых… Он явно был в восторге от того, что попал сюда. И однако это был человек, привыкший проводить досуг весьма активно: он был мастер на все руки, работал в саду и все прочее. Жена его показалась мне очень милой; было даже трогательно смотреть на этих супругов, сохранивших нежную привязанность друг к другу и на шестом десятке. Но, оказавшись в больнице, он переставал быть хозяином самому себе; он с радостью отдавал свое тело в руки ученых людей. Раз уж тут всё заранее предусмотрено. Рано или поздно он попадет в эту больницу, чтобы не вернуться, это было ясно как день; но ведь и такой финал предусмотрен заранее. Надо было видеть, с каким жадным любопытством он расспрашивал врача, называя привычные для него словечки, которых я не понимал: «Значит, мне опять будут делать «пневмо» и внутривенную «ката»?» Он придавал большое значение этой внутривенной «ката»; и говорил о ней каждый день.
На фоне таких людей я, наверно, казался весьма неприятным пациентом. Действительно, я испытывал определенные трудности, заново обретая собственное тело. Это странное ощущение. Смотришь на свои ноги как на посторонние предметы, далекие от мыслящего разума, с которым они связаны чисто случайно и довольно слабо. Как-то не верится, что эта шевелящаяся куча – туловище, руки-ноги – и есть ты сам. А руки-ноги тебе нужны, они тебе жизненно необходимы. И все равно они кажутся какими-то чудными, порой даже нелепыми. Особенно ноги.
Тиссеран навещал меня два раза, он проявил исключительную заботу, принес мне книги и пирожные. Видя, как ему хочется доставить мне удовольствие, я выразил желание почитать то-то и то-то. На самом деле читать мне не хотелось. В голове был туман, неопределенность, какая-то растерянность.
Он отпустил несколько игривых шуточек про сестер, но это было в порядке вещей, вполне естественно с его стороны, и я не стал на него сердиться. К тому же надо принять во внимание, что в больнице всегда жарко и у сестер под халатом обычно почти ничего нет, разве что лифчик и трусики, четко различимые под полупрозрачной тканью. И это, несомненно, создает некую эротическую ауру, легкую, но устойчивую, тем более что они к тебе прикасаются, что ты сам почти голый, и так далее. А больному телу, увы, все еще хочется наслаждений. Впрочем, я отмечаю это скорее для памяти; сам я был тогда в состоянии почти полной эротической бесчувственности, по крайней мере в первую неделю.
Сестры и соседи по палате явно были удивлены, что ко мне, кроме Тиссерана, никто не приходит; и я довел до общего сведения, что находился в Руане по делам службы, когда угодил в больницу; я впервые в этом городе, я здесь никого не знаю. В общем, меня занес сюда случай.
Но ведь наверняка есть кто-то, кому следует знать о моей болезни, кто-то, с кем я хотел бы связаться, разве нет? Нет.
Выдержать вторую неделю было несколько труднее; я начинал выздоравливать, мне уже хотелось на улицу. Жизнь, как говорится, брала свое. Тиссеран больше не приносил мне пирожных; должно быть, теперь он показывал свой коронный номер дижонской публике.
В понедельник утром я случайно услышал по транзистору, что студенты прекратили демонстрации: конечно же, они получили то, чего добивались. Но зато началась забастовка железнодорожников, причем в очень накаленной обстановке; видя твердость и непримиримость бастующих, официальные профсоюзы вконец растерялись. Итак, мир остался прежним. Борьба продолжалась.
На следующий день в больницу позвонили из нашей фирмы; это была секретарша директора, которой доверили деликатную миссию проведать меня. Она была безупречна, сказала все, что в таких случаях полагается говорить, заверила меня, будто для фирмы самое главное – чтобы я поскорее поправился. Тем не менее она хотела бы знать, буду ли я в состоянии съездить в Ларош-сюр-Ион, как было намечено. Я ответил, что пока еще не знаю, но рвусь туда всей душой. Она как-то глупо рассмеялась; но она вообще дура, я это давно заметил.
Глава 6
Руан-Париж
Через день я вышел из больницы – думаю, несколько раньше, чем хотелось бы врачам. Как правило, они стараются продержать тебя подольше, чтобы поднять коэффициент занятости коек; но приближались праздники, и это, вероятно, смягчило их сердца. Впрочем, главный врач в самом начале заверил меня: «К Рождеству вы будете дома»; такой он дал мне срок. Не знаю, буду ли я дома, но где-нибудь точно буду.
Я попрощался с рабочим, которого накануне оперировали. По словам врачей, операция прошла очень успешно; тем не менее выглядел он без пяти минут покойником.
Его жена непременно захотела, чтобы я попробовал пирог с яблоками, который муж был не в силах съесть. Я попробовал; пирог был восхитительный.
– Мужайся, парень! – сказал он мне на прощание. Я пожелал ему того же. Он был прав; мужество – это такая вещь, которая всегда может пригодиться.
Руан-Париж. Всего три недели назад я проделал этот путь в обратном направлении. Что с тех пор изменилось? Там, на краю долины, над деревнями и поселками по-прежнему поднимается дымок – как обещание безмятежного счастья. Трава по-прежнему зеленая. Солнечно, но иногда, будто для контраста, набегают маленькие облачка; свет скорее весенний, чем зимний. Но чуть дальше луга залиты водой, видно, как она подрагивает между стволами ив; сразу представляешь себе скользкую черную грязь, в которой вдруг увязают ноги.
В вагоне, недалеко от меня, стоит негр в наушниках и пьет из бутылки «J and В». Он покачивается в такт музыке, с бутылкой в руке. Животное, и притом – опасное животное. Я стараюсь не встречаться с ним глазами, хотя взгляд у него относительно дружелюбный.
Напротив меня усаживается мужчина, с виду – начальник в крупной фирме: должно быть, побаивается негра. Какого черта он тут делает? Ехал бы себе в первом классе. Нигде покоя не дают.
У него часы «ролекс», полосатый костюм. На безымянном пальце – золотое обручальное кольцо средней толщины. Лицо честное, открытое, симпатичное. Лет ему, наверно, около сорока. На кремовой рубашке видны тоненькие выпуклые полоски того же цвета, но чуть темнее. Галстук средней ширины, а читает он, ясное дело, экономическую газету «Эко». И не просто читает, а прямо-таки пожирает, как если бы прочитанное могло изменить смысл его жизни.
Чтобы не смотреть на него, приходится разглядывать пейзаж за окном. Странная вещь: мне кажется, что солнце стало красным, каким я видел его по дороге в Руан. Но мне плевать; пусть там будет хоть пять, хоть шесть красных солнц, все равно это не повлияет на ход моих размышлений.
He нравится мне этот мир. Решительно не нравится. Общество, в котором я живу, мне противно; от рекламы меня тошнит; от информатики выворачивает наизнанку. Вся моя работа программиста состоит в том, чтобы накапливать ворох всяких отсылок, сопоставлений, критериев оптимального решения. В этом нет ни малейшего смысла. Если откровенно, то смысл получается даже отрицательный: лишняя нагрузка для нейронов. Этот мир нуждается в чем угодно, только не в дополнительной информации.
И снова Париж, все такой же унылый и мрачный. Облезлые многоэтажки у моста Кардине: так и видишь за стенами, внутри, стариков, медленно угасающих в компании любимого кота, тратящих половину жалкой пенсии на «вискас» для прожорливого питомца. Металлические конструкции, непристойно карабкающиеся друг на друга, чтобы образовать контактную сеть. И опять – реклама, неистребимая, омерзительная, аляповатая. «Бодрящие, постоянно обновляемые картинки на стенах». Бред. Пакостный бред.
Я попрощался с рабочим, которого накануне оперировали. По словам врачей, операция прошла очень успешно; тем не менее выглядел он без пяти минут покойником.
Его жена непременно захотела, чтобы я попробовал пирог с яблоками, который муж был не в силах съесть. Я попробовал; пирог был восхитительный.
– Мужайся, парень! – сказал он мне на прощание. Я пожелал ему того же. Он был прав; мужество – это такая вещь, которая всегда может пригодиться.
Руан-Париж. Всего три недели назад я проделал этот путь в обратном направлении. Что с тех пор изменилось? Там, на краю долины, над деревнями и поселками по-прежнему поднимается дымок – как обещание безмятежного счастья. Трава по-прежнему зеленая. Солнечно, но иногда, будто для контраста, набегают маленькие облачка; свет скорее весенний, чем зимний. Но чуть дальше луга залиты водой, видно, как она подрагивает между стволами ив; сразу представляешь себе скользкую черную грязь, в которой вдруг увязают ноги.
В вагоне, недалеко от меня, стоит негр в наушниках и пьет из бутылки «J and В». Он покачивается в такт музыке, с бутылкой в руке. Животное, и притом – опасное животное. Я стараюсь не встречаться с ним глазами, хотя взгляд у него относительно дружелюбный.
Напротив меня усаживается мужчина, с виду – начальник в крупной фирме: должно быть, побаивается негра. Какого черта он тут делает? Ехал бы себе в первом классе. Нигде покоя не дают.
У него часы «ролекс», полосатый костюм. На безымянном пальце – золотое обручальное кольцо средней толщины. Лицо честное, открытое, симпатичное. Лет ему, наверно, около сорока. На кремовой рубашке видны тоненькие выпуклые полоски того же цвета, но чуть темнее. Галстук средней ширины, а читает он, ясное дело, экономическую газету «Эко». И не просто читает, а прямо-таки пожирает, как если бы прочитанное могло изменить смысл его жизни.
Чтобы не смотреть на него, приходится разглядывать пейзаж за окном. Странная вещь: мне кажется, что солнце стало красным, каким я видел его по дороге в Руан. Но мне плевать; пусть там будет хоть пять, хоть шесть красных солнц, все равно это не повлияет на ход моих размышлений.
He нравится мне этот мир. Решительно не нравится. Общество, в котором я живу, мне противно; от рекламы меня тошнит; от информатики выворачивает наизнанку. Вся моя работа программиста состоит в том, чтобы накапливать ворох всяких отсылок, сопоставлений, критериев оптимального решения. В этом нет ни малейшего смысла. Если откровенно, то смысл получается даже отрицательный: лишняя нагрузка для нейронов. Этот мир нуждается в чем угодно, только не в дополнительной информации.
И снова Париж, все такой же унылый и мрачный. Облезлые многоэтажки у моста Кардине: так и видишь за стенами, внутри, стариков, медленно угасающих в компании любимого кота, тратящих половину жалкой пенсии на «вискас» для прожорливого питомца. Металлические конструкции, непристойно карабкающиеся друг на друга, чтобы образовать контактную сеть. И опять – реклама, неистребимая, омерзительная, аляповатая. «Бодрящие, постоянно обновляемые картинки на стенах». Бред. Пакостный бред.
Глава 7
Оказавшись дома, я не ощутил радости возвращения; в почтовом ящике был только счет за секс по телефону («Наташа, страсть в реальном времени») и длинное письмо от торговой фирмы «Труа сюисс», в котором мне сообщали о введении в строй новой, усовершенствованной системы электронной связи – «Шушутель». Как любимый клиент, я имел право воспользоваться ею прямо сейчас; группа программистов и инженеров (общее фото прилагается) трудилась не покладая рук, чтобы система заработала к Рождеству; и вот сегодня коммерческий директор фирмы «Труа сюисс» – сам, лично – с радостью присваивает мне сетевой код.