В задней стене по обе стороны от стойки бара Дэниэлс увидел широкие арки, ведущие в столовую. Там стояли обычные квадратные столы с белыми скатертями, накрытые на четверых. А справа, полуприкрытая бордовыми занавесками, находилась широкая, застеленная ковром лестница на второй этаж.
Бар был почти пуст. Работал только один бармен, официантки отсутствовали; сезон в городке еще не наступил. Двое мужчин сидели рядом у стойки и говорили обо всем сразу, поедая орехи кешью и запивая их пивом. Мужчина и женщина — он цветущий и явно состоятельный, она ухоженная и дорого одетая — сидели друг напротив друга в кабинке слева. И наконец, четверо членов труппы расположились в кабинке справа. Дэниэлс узнал Тома Бернса, помощника режиссера, которого Мэл впервые увидел только за обедом, и трех актеров — Кена Форреста, Уилла Хенли и Рода Макги, все они, как и Мэл, впервые появились здесь в этом году.
Дэниэлс подошел к их столу и поинтересовался:
— Пятого примете или вам уже ничего не нужно, кроме пива?
Берне поднял голову и широко улыбнулся:
— Ух ты, болтун! Бери себе стул. Присоединяйся к нашим поминкам.
— Уже иду.
Мэл подошел к стойке и взял себе пива. Поскольку в кабинке удобно могли устроиться только четверо, Дэниэлс прихватил стул и отнес его к столу.
Макги, худой, энергичный и неунывающий, говорил в этот момент:
— Что вы думаете об этом полицейском? Как там его зовут?.. Сондгарде. Что вы о нем думаете?
— Исключительно способный человек, — начал Том Берне, но большой и угрюмый Уилл Хенли перебил его:
— Я о нем ничего не думаю. Он ни черта не понимает, если вас интересует мое мнение.
— Я знаю Эрика много лет, — продолжал Берне, — и я думаю, что он еще вас удивит.
— Он учитель, — заметил Кен Форрест. Он говорил очень тихо, почти застенчиво.
— Учитель? — переспросил Мэл. — Какой учитель?
— Английского, — ответил Берне. — Я не вспомню сейчас название колледжа. Чья очередь идти за закусками?
— Ваша, — отозвался Хенли. Но Род Макги уже вскочил:
— Нет, моя. Пять пива. Вы готовы, Мэл?
— Почти.
Макги поспешил к стойке, а Дэниэлс повернулся к Форресту:
— Вы хотите сказать, что он не все время работает в полиции?
— Да, он учитель.
— Он работает здесь только летом, — пояснил Берне.
— Прекрасно, — с сарказмом в голосе проговорил Хенли. — Полицейский на полставки. Боже праведный, он дилетант. Вы в самом деле надеетесь, что он поймает хитрого убийцу?
— Хитрого? — повторил Форрест. Он по-прежнему говорил очень тихо, как застенчивый человек, неуверенный, что его примут в общую беседу.
— Конечно хитрого! — тут же заглушил Форреста Хенли. — Он намного хитрее и умнее, чем наш учитель английского.
Форрест поглубже забился в угол и принялся изучать свою опустевшую пивную кружку. Мэл решительно принял сторону Форреста:
— Мне он не кажется таким уж умным и хитрым. Он действовал как животное. Его поступки нельзя назвать разумными.
— Почему нет? Хитрый, как лисица, вы же слышали уже. Хенли говорил очень агрессивно; он резко перегнулся через стол и, нахмурившись, продолжил:
— Полный дом народу... Я не помню, сколько нас всего? Десять? И этот парень входит, убивает кого-то прямо у нас под носом, уходит обратно и не оставляет нам ни малейшего намека на то, кто он и откуда он пришел. И вы не назовете это умом и хитростью?
— Значит, вы думаете, что это был кто-то со стороны? — уточнил Дэниэлс.
— Я не знаю. Да и какая разница? Может, один из нас? В этом случае он еще умнее. Он ухитрился незаметно выйти, совершить убийство, вернуться, и никто из нас ни в чем его не заподозрил. Взгляните правде в глаза, этот парень не глуп. Я не хочу сказать, что этот капитан — как там его?.. — глуп. Я могу лишь утверждать, что этот убийца знает свое дело, а капитан — как там его? — не знает своего. Возможно, он величайший учитель английского в мире, но, работая полицейским, он остается лишь хорошим учителем английского. "Вот все, что я хочу сказать.
Макги вернулся с очередной порцией пива, и мужчины сменили тему. Некоторое время они обсуждали вероятность того, что сезон этим летом все же состоится. Боб Холдеман сказал им всем, что он надеется на это, но пока не вполне уверен.
Их мнения разошлись. Берне считал, что сезон состоится, но полагал, что открытие будет отложено, возможно, на неделю. Хенли очень громко заявил, что сезон не состоится, что, едва все выяснится, большинство из них захотят одного — убраться отсюда подальше, и чем быстрее, тем лучше, а стало быть, в Картье-Айл просто не останется желающих играть в театре. Кен Форрест совершенно спокойно сказал, что, по его мнению, шоу состоится, но не стал развивать свою мысль. Макги объявил, что готов остаться, если Холдеман решит продолжать сезон, но он вовсе не уверен, что Холдеман захочет этого, Холдеман казался ему прекрасным, чутким парнем, и, возможно, такому человеку идея начать сезон и играть спектакли в данных обстоятельствах покажется неудачной.
У Дэниэлса еще не было твердого мнения, поэтому он промолчал. На самом деле Мэла занимало сейчас совсем другое. В первый раз Мэл вдруг понял, что убийцей являлся один из членов труппы, даже один из тех, кто сейчас сидел за столом. Дэниэлс смотрел на них по-новому, изучая их лица и пытаясь решить, не является ли чье-то лицо всего лишь маской, скрывающей убийцу.
Том Берне? Этот человек просто пьяница, об этом можно догадаться, бросив на него беглый взгляд. Берне крайне беззаботно относился к жизни. Возможно, убийство Сисси Уолкер было спровоцировано алкоголем? Не пытался ли пьяный Том изнасиловать девушку? Может, он получил отпор и в пьяном гневе убил Сисси?
Или Уилл Хенли. Он был самым большим и самым сильным среди них; Уилл мог легко избить и задушить девушку, не оставив ей ни малейшего шанса убежать или позвать на помощь. И он восхищался умом убийцы; или это просто высокомерие?
Не являлся ли он сам “умным и хитрым” убийцей, издевающимся над ними?
Или Кен Форрест. Молчаливый, углубленный в себя, странно невыразительный. Разве не может стать убийцей человек, удерживающий внутри себя свои эмоции, накапливающий их. Ведь если не сбросить пар, можно внезапно взорваться как паровой котел?
Или Род Макги. Неунывающий, дружелюбный, приятный. Может быть, это просто защитная маска, скрывающая темную личность?
Тема летнего сезона иссякла, мужчины перешли к историям из своих жизней, рассказывая лишь наполовину правдивые вещи о прежних ролях в театре, службе в армии, учебе в школе, и Мэл на некоторое время оставил жуткие размышления. Дэниэлс рассказал приукрашенную версию своей встречи с WAF[2] во время поездки с шоу от службы организации досуга войск, и по мере продолжения истории Мэл чувствовал, как отупение, охватившее его после шока, проходит впервые с тех пор, как он вошел в комнату мертвой девушки сегодня после полудня. Вернулось его обычное радостное возбуждение, и, когда Дэниэлс умудрился посреди лживой от начала и до конца истории о девушке-гитаристке из Куинса сообщить всем присутствующим о своем еврейском происхождении, он понял, что снова стал самим собой.
Постепенно беседа становилась все более оживленной. Всем им необходимо было отвлечься, сделать что-то, чтобы рассеять чары тяготевшего над ними убийства, и вот теперь им удалось не думать о нем. От воспоминаний мужчины перешли к анекдотам, словно на подбор оказавшимся скабрезными. Парни так громко смеялись и так часто перебивали друг друга, что даже самые непристойные шутки удавалось расслышать с трудом. Среди общего веселья, слегка напоминавшего истерику, Уилл Хенли оттаял и стал очень дружелюбным. Форрест вылез из своей скорлупы и начал заразительно смеяться, причем с каждым стаканом вина все сильнее. А Род Макги наконец почувствовал себя в компании более уверенно и перестал смотреть так, словно хочет вскочить с места и броситься чистить им ботинки. Что касается Бернса, то его глаза светились все ярче, нос все больше краснел, а речь становилась все более невнятной.
Мужчины покинули бар в четверть второго только потому, что на их уходе настаивал бармен. Том Берне попытался произнести цитату из Шекспира, но, удалось ему это или нет, никто не узнал, поскольку к этому моменту речь его стала почти совсем неразборчивой.
Уилл Хенли затянул песню, пока они шли в темноте к театру. Он заорал “На макушке старого курилки”, все подхватили. Мэл взял на себя роль суфлера, выкрикивая строчки, прежде чем их споет кто-то другой. Он страстно желал вспомнить пародию старого Стена Фриберга, чтобы спеть несколько его строчек.
Мужчины пересекли дорогу, выписывая по ней зигзаги и распевая песни, обнимая друг друга за плечи и талии. В доме неподалеку вспыхнули огни, в окнах появились головы, но парни не обратили на них внимания. Им нужно было расслабиться, убийце и четверым невольным участникам его драмы; какое им было: дело до неодобрительных взглядов из окон? Они растормошили друг друга, а остальное пусть идет к черту.
Именно Макги заставил их утихомириться, когда они добрались до своего крыльца. Они тут же перешли от воплей к комическому молчанию, на цыпочках передвигаясь по дому, хихикая, шикая друг на друга, спотыкаясь на лестнице. Олден Марч встретил их на площадке второго этажа с гримасой на лице, упершись руками в бока.
— Постыдились бы, — укорил он громким шепотом. — В такое время...
Они заставили его замолчать и, пошатываясь, последовали дальше. Мэлу, Роду и Уиллу пришлось выдержать дополнительное испытание — подъем на третий этаж. Там они крайне саркастически пожелали друг другу спокойной ночи. Дэниэлс открыл свою дверь без особого труда, включил свет и вошел в комнату. Мэл захлопнул дверь, сбросил одежду, раскидал ее по комнате, выключил свет и улегся.
Тремя минутами позже Дэниэлс поспешно вскочил и запер дверь.
Глава 5
Бар был почти пуст. Работал только один бармен, официантки отсутствовали; сезон в городке еще не наступил. Двое мужчин сидели рядом у стойки и говорили обо всем сразу, поедая орехи кешью и запивая их пивом. Мужчина и женщина — он цветущий и явно состоятельный, она ухоженная и дорого одетая — сидели друг напротив друга в кабинке слева. И наконец, четверо членов труппы расположились в кабинке справа. Дэниэлс узнал Тома Бернса, помощника режиссера, которого Мэл впервые увидел только за обедом, и трех актеров — Кена Форреста, Уилла Хенли и Рода Макги, все они, как и Мэл, впервые появились здесь в этом году.
Дэниэлс подошел к их столу и поинтересовался:
— Пятого примете или вам уже ничего не нужно, кроме пива?
Берне поднял голову и широко улыбнулся:
— Ух ты, болтун! Бери себе стул. Присоединяйся к нашим поминкам.
— Уже иду.
Мэл подошел к стойке и взял себе пива. Поскольку в кабинке удобно могли устроиться только четверо, Дэниэлс прихватил стул и отнес его к столу.
Макги, худой, энергичный и неунывающий, говорил в этот момент:
— Что вы думаете об этом полицейском? Как там его зовут?.. Сондгарде. Что вы о нем думаете?
— Исключительно способный человек, — начал Том Берне, но большой и угрюмый Уилл Хенли перебил его:
— Я о нем ничего не думаю. Он ни черта не понимает, если вас интересует мое мнение.
— Я знаю Эрика много лет, — продолжал Берне, — и я думаю, что он еще вас удивит.
— Он учитель, — заметил Кен Форрест. Он говорил очень тихо, почти застенчиво.
— Учитель? — переспросил Мэл. — Какой учитель?
— Английского, — ответил Берне. — Я не вспомню сейчас название колледжа. Чья очередь идти за закусками?
— Ваша, — отозвался Хенли. Но Род Макги уже вскочил:
— Нет, моя. Пять пива. Вы готовы, Мэл?
— Почти.
Макги поспешил к стойке, а Дэниэлс повернулся к Форресту:
— Вы хотите сказать, что он не все время работает в полиции?
— Да, он учитель.
— Он работает здесь только летом, — пояснил Берне.
— Прекрасно, — с сарказмом в голосе проговорил Хенли. — Полицейский на полставки. Боже праведный, он дилетант. Вы в самом деле надеетесь, что он поймает хитрого убийцу?
— Хитрого? — повторил Форрест. Он по-прежнему говорил очень тихо, как застенчивый человек, неуверенный, что его примут в общую беседу.
— Конечно хитрого! — тут же заглушил Форреста Хенли. — Он намного хитрее и умнее, чем наш учитель английского.
Форрест поглубже забился в угол и принялся изучать свою опустевшую пивную кружку. Мэл решительно принял сторону Форреста:
— Мне он не кажется таким уж умным и хитрым. Он действовал как животное. Его поступки нельзя назвать разумными.
— Почему нет? Хитрый, как лисица, вы же слышали уже. Хенли говорил очень агрессивно; он резко перегнулся через стол и, нахмурившись, продолжил:
— Полный дом народу... Я не помню, сколько нас всего? Десять? И этот парень входит, убивает кого-то прямо у нас под носом, уходит обратно и не оставляет нам ни малейшего намека на то, кто он и откуда он пришел. И вы не назовете это умом и хитростью?
— Значит, вы думаете, что это был кто-то со стороны? — уточнил Дэниэлс.
— Я не знаю. Да и какая разница? Может, один из нас? В этом случае он еще умнее. Он ухитрился незаметно выйти, совершить убийство, вернуться, и никто из нас ни в чем его не заподозрил. Взгляните правде в глаза, этот парень не глуп. Я не хочу сказать, что этот капитан — как там его?.. — глуп. Я могу лишь утверждать, что этот убийца знает свое дело, а капитан — как там его? — не знает своего. Возможно, он величайший учитель английского в мире, но, работая полицейским, он остается лишь хорошим учителем английского. "Вот все, что я хочу сказать.
Макги вернулся с очередной порцией пива, и мужчины сменили тему. Некоторое время они обсуждали вероятность того, что сезон этим летом все же состоится. Боб Холдеман сказал им всем, что он надеется на это, но пока не вполне уверен.
Их мнения разошлись. Берне считал, что сезон состоится, но полагал, что открытие будет отложено, возможно, на неделю. Хенли очень громко заявил, что сезон не состоится, что, едва все выяснится, большинство из них захотят одного — убраться отсюда подальше, и чем быстрее, тем лучше, а стало быть, в Картье-Айл просто не останется желающих играть в театре. Кен Форрест совершенно спокойно сказал, что, по его мнению, шоу состоится, но не стал развивать свою мысль. Макги объявил, что готов остаться, если Холдеман решит продолжать сезон, но он вовсе не уверен, что Холдеман захочет этого, Холдеман казался ему прекрасным, чутким парнем, и, возможно, такому человеку идея начать сезон и играть спектакли в данных обстоятельствах покажется неудачной.
У Дэниэлса еще не было твердого мнения, поэтому он промолчал. На самом деле Мэла занимало сейчас совсем другое. В первый раз Мэл вдруг понял, что убийцей являлся один из членов труппы, даже один из тех, кто сейчас сидел за столом. Дэниэлс смотрел на них по-новому, изучая их лица и пытаясь решить, не является ли чье-то лицо всего лишь маской, скрывающей убийцу.
Том Берне? Этот человек просто пьяница, об этом можно догадаться, бросив на него беглый взгляд. Берне крайне беззаботно относился к жизни. Возможно, убийство Сисси Уолкер было спровоцировано алкоголем? Не пытался ли пьяный Том изнасиловать девушку? Может, он получил отпор и в пьяном гневе убил Сисси?
Или Уилл Хенли. Он был самым большим и самым сильным среди них; Уилл мог легко избить и задушить девушку, не оставив ей ни малейшего шанса убежать или позвать на помощь. И он восхищался умом убийцы; или это просто высокомерие?
Не являлся ли он сам “умным и хитрым” убийцей, издевающимся над ними?
Или Кен Форрест. Молчаливый, углубленный в себя, странно невыразительный. Разве не может стать убийцей человек, удерживающий внутри себя свои эмоции, накапливающий их. Ведь если не сбросить пар, можно внезапно взорваться как паровой котел?
Или Род Макги. Неунывающий, дружелюбный, приятный. Может быть, это просто защитная маска, скрывающая темную личность?
Тема летнего сезона иссякла, мужчины перешли к историям из своих жизней, рассказывая лишь наполовину правдивые вещи о прежних ролях в театре, службе в армии, учебе в школе, и Мэл на некоторое время оставил жуткие размышления. Дэниэлс рассказал приукрашенную версию своей встречи с WAF[2] во время поездки с шоу от службы организации досуга войск, и по мере продолжения истории Мэл чувствовал, как отупение, охватившее его после шока, проходит впервые с тех пор, как он вошел в комнату мертвой девушки сегодня после полудня. Вернулось его обычное радостное возбуждение, и, когда Дэниэлс умудрился посреди лживой от начала и до конца истории о девушке-гитаристке из Куинса сообщить всем присутствующим о своем еврейском происхождении, он понял, что снова стал самим собой.
Постепенно беседа становилась все более оживленной. Всем им необходимо было отвлечься, сделать что-то, чтобы рассеять чары тяготевшего над ними убийства, и вот теперь им удалось не думать о нем. От воспоминаний мужчины перешли к анекдотам, словно на подбор оказавшимся скабрезными. Парни так громко смеялись и так часто перебивали друг друга, что даже самые непристойные шутки удавалось расслышать с трудом. Среди общего веселья, слегка напоминавшего истерику, Уилл Хенли оттаял и стал очень дружелюбным. Форрест вылез из своей скорлупы и начал заразительно смеяться, причем с каждым стаканом вина все сильнее. А Род Макги наконец почувствовал себя в компании более уверенно и перестал смотреть так, словно хочет вскочить с места и броситься чистить им ботинки. Что касается Бернса, то его глаза светились все ярче, нос все больше краснел, а речь становилась все более невнятной.
Мужчины покинули бар в четверть второго только потому, что на их уходе настаивал бармен. Том Берне попытался произнести цитату из Шекспира, но, удалось ему это или нет, никто не узнал, поскольку к этому моменту речь его стала почти совсем неразборчивой.
Уилл Хенли затянул песню, пока они шли в темноте к театру. Он заорал “На макушке старого курилки”, все подхватили. Мэл взял на себя роль суфлера, выкрикивая строчки, прежде чем их споет кто-то другой. Он страстно желал вспомнить пародию старого Стена Фриберга, чтобы спеть несколько его строчек.
Мужчины пересекли дорогу, выписывая по ней зигзаги и распевая песни, обнимая друг друга за плечи и талии. В доме неподалеку вспыхнули огни, в окнах появились головы, но парни не обратили на них внимания. Им нужно было расслабиться, убийце и четверым невольным участникам его драмы; какое им было: дело до неодобрительных взглядов из окон? Они растормошили друг друга, а остальное пусть идет к черту.
Именно Макги заставил их утихомириться, когда они добрались до своего крыльца. Они тут же перешли от воплей к комическому молчанию, на цыпочках передвигаясь по дому, хихикая, шикая друг на друга, спотыкаясь на лестнице. Олден Марч встретил их на площадке второго этажа с гримасой на лице, упершись руками в бока.
— Постыдились бы, — укорил он громким шепотом. — В такое время...
Они заставили его замолчать и, пошатываясь, последовали дальше. Мэлу, Роду и Уиллу пришлось выдержать дополнительное испытание — подъем на третий этаж. Там они крайне саркастически пожелали друг другу спокойной ночи. Дэниэлс открыл свою дверь без особого труда, включил свет и вошел в комнату. Мэл захлопнул дверь, сбросил одежду, раскидал ее по комнате, выключил свет и улегся.
Тремя минутами позже Дэниэлс поспешно вскочил и запер дверь.
Глава 5
Безумец лежал в темноте напуганный и возбужденный, сжимая руки и широко улыбаясь. Его комната была почти такой же, как у Дэниэлса, и сейчас тоже погружена во тьму. Сумасшедший закрыл дверь, но не запер, поскольку у него было меньше всего оснований для страха сегодня ночью. Меньше, чем у любого из них. У кого-то под дверью виднелась полоска света.
У него было меньше всего оснований для страха, но сумасшедший все же боялся, и боялся того же, чего и остальные. Он боялся безумца, боялся самого себя. Торжествующий и напуганный.
Торжествующий, потому что сегодня вечером ему все удалось. Решающее испытание, РЕШАЮЩЕЕ испытание, сидеть с ними со всеми, участвовать в общей беседе и не вызывать подозрений. Но также и напуганный, потому что в своем успехе сумасшедший потерял самого себя, а сейчас это было опаснее, чем когда-либо ранее.
С ним уже случалось такое раньше, когда безумец дурачил доктора Чакса, заставляя поверить, что он не Эллингтон, а один из других больных. Иногда в своем старании убедить доктора сумасшедший терял контакт с самим собой, истинное “я” и придуманное “я” смешивались, и некоторое время безумец не контролировал себя. В такие моменты только маленькая часть его самого (сумасшедший представлял ее скорчившейся на полу в темном углу), лишь одна маленькая часть сохраняла остатки самосознания, могла все еще разделять фантазию и реальность, тогда как остальная часть его полностью подчинялась власти другого существа. Тогда практически все в безумце, кроме той самой маленькой части, действительно ВЕРИЛО, что он является этим другим существом. Такое происходило нечасто и никогда не продолжалось долго, поэтому сумасшедший не слишком боялся этих состояний.
Но сегодня безумец забеспокоился. В больнице подобное было опасно, однако здесь это вызывало тревогу. Здесь ему НЕОБХОДИМО держать себя под контролем непрерывно. Когда это случилось сегодня вечером за столом в баре “Черное озеро”, сохранивший самосознание кусочек его “я” испугался того, что другая личность поскользнется, скажет что-нибудь не то и все испортит.
Но все обошлось без срыва и провала, и поэтому его радость заглушала страх. Они приняли его. Они не возражали, чтобы он присоединился к их компании, участвовал в их беседе, их веселье, их пении.
И безумец ощущал удовлетворение. Когда пришла его очередь рассказывать истории и анекдоты, сумасшедший справился не хуже других. Разве важно, что все это происходило без его участия, являлось действиями другой личности, не контролируемой им? Главное заключалось в том, что его не только приняли, но и дали возможность почувствовать себя своим, стать одним из них.
И сегодня днем с этим учителем-полицейским тоже все прошло хорошо. Неужели в мозгах учителя-полицейского могли зародиться хоть малейшие подозрения, что сумасшедший не тот, за кого себя выдает? (Кое-что из сообщенного им Сондгарду было настоящими цитатами из рассказов мертвого актера, чье место занял безумец, так же, как и некоторые истории, рассказанные им сегодня вечером. Но другая личность... И это было странно — другая личность не полностью совпадала с образом мертвого актера. В первый раз он стал слиянием, компиляцией образов из его прошлого, и мертвый актер был лишь одним из множества компонентов. Может быть, именно поэтому вторая личность так легко справилась с ситуацией сегодня вечером; новое “я” представляло собой куда более сложное создание, чем все предыдущие творения сумасшедшего.) Обдумывая дневную беседу с капитаном Сондгардом и вечернее веселье с членами труппы вечером, безумец улыбался, едва удерживаясь от громкого смеха. Все шло так ХОРОШО!
Сумасшедший не мог сейчас лежать, ему не хотелось оставаться неподвижным. Безумец вскочил и стал в темноте расхаживать по комнате, босиком, потирая руки и бормоча себе под нос, как обычно, когда разговаривал сам с собой. Его тело казалось наэлектризованным; он ощутил огромный прилив энергии. Сумасшедший чувствовал себя сильным, очень сильным, более сильным, чем когда-либо.
В комнате ему было тесно. Безумец чувствовал здесь себя как в заточении, ему хотелось вырваться из него. Сумасшедший крался по комнате, в темноте ощупывая стены, проводил нервными руками по мебели. Он всматривался в темноту и улыбался, губы его шевелились, пока безумец говорил сам с собой:
"Они никогда не узнают, они никогда не заподозрят. Меня нельзя удержать. Я не смогу отвечать на вопросы. Я слишком умный сейчас, мне никогда больше не придется поступать так, как с теми стариком и старухой. Я очень силен сейчас и становлюсь все сильнее и сильнее. Ничто не может удержать меня сейчас, ничто не может остановить меня. Я могу быть свободным, я могу быть независимым от доктора Чакса. Сейчас я могу быть свободным от жестокости, я могу держаться на расстоянии от всего этого. Меня никогда больше не схватят, потому что я слишком сильный теперь. Злые и жестокие впредь не смогут подойти ко мне, потому что теперь я легко узнаю их. И если мне придется убивать, если они вынудят меня, я смогу быть умным. Раньше я ничего не знал, вот почему они поймали меня. Я не старался прятаться или хитрить, я делал то, что хотел, в открытую. Я тогда не понимал мира, я не понимал, как они живут вместе, как зло защищает их. Я делал то, что было нужно, в открытую, и другие злые люди мстили мне, запирали меня и пытались подчинить своей воле с помощью шокотерапии. Но больше такого не случится. Если меня заставят снова делать это, если мне придется это сделать, теперь я знаю, как надо действовать, теперь я могу не давать им ни малейшего повода думать, что это моих рук дело. Я могу ездить по всему миру, я могу ходить куда угодно и делать все, что хочу, и они никогда даже не заподозрят меня. Если я захочу, я могу надеть маску, я могу выйти ночью, чтобы совершить то, что захочу. Они никогда не найдут меня, они никогда даже не остановят меня, и они никогда больше не встретятся со мной. Я слишком силен для них, я слишком умен для них теперь”.
Ничего из этого безумец не облек в слова. Сумасшедший произносил свою речь мысленно, его губы двигались, а из горла выходили тихие короткие звуки, очень приглушенные, слишком невнятные, чтобы их мог услышать кто-нибудь.
Безумец ходил по комнате минут десять или больше, трогая стены и мебель, улыбаясь в темноте, вновь и вновь рассказывая себе одно и то же, оценивая свою роль, сыгранную в баре сегодня вечером, убеждая себя, что он вне подозрений и никогда не окажется под подозрением. Сумасшедший провел не менее десяти минут в хождении и бормотании, а потом комната стала слишком мала для него, ему стало трудно дышать здесь, на него давили эти стены.
Сумасшедший снова оделся. Его движения были неуверенными из-за темноты и возбуждения, а еще потому, что безумец выпил вечером многовато пива. Прошло уже больше четырех лет с тех пор, как он последний раз пил спиртное, и, вероятно, в этом тоже заключалась причина того, что другая личность сегодня взяла над ним верх так легко. Сумасшедший не был пьян, но его мозг все же испытывал влияние алкоголя.
Безумец не стал включать свет. Одевшись, он выскочил из комнаты и запер за собой дверь. Двадцатипятисвечовая лампочка на стене слабо освещала холл. Сумасшедший пробрался по ступенькам, стараясь, чтобы его не заметили. Люди могли бы удивиться, что он решил выйти на улицу в третьем часу ночи, но безумец действительно должен был выйти. Ему нужно было немного погулять на свежем воздухе, там, где над его головой оставалось бы только небо. Он должен сейчас иметь возможность пробежаться, если ему захочется, или засмеяться вслух.
Выходя, сумасшедший оставил входную дверь открытой, потому что у него не было ключа. Безумец молча спустился с крыльца и пошел по гравию к дороге. Там он повернул направо, в другую сторону от бара “Черное озеро”, в направлении города.
По мере того как сумасшедший удалялся от театра, чувство радости росло в нем. Свобода была прекрасна! Безумец размахивал руками, раскинув их в стороны и шевеля кончиками пальцев. НИЧТО не ограничивало его, ничто. Сумасшедший подпрыгивал, делая несколько быстрых шагов, дурачился, танцевал посреди дороги. Укрытый ночью, защищенный своим умом, поддерживаемый своей силой, безумец наслаждался своей свободой, заработанной им свободой, дававшей ему так много удовольствия.
Никаких стен! Никаких “медсестер” с тяжелыми руками и угрюмыми лицами! Никаких замков и шлагбаумов! Никаких вопросов! Никакого “лечения”! Никаких приказов, правил, ограничений.
Свобода!
Сумасшедший громко засмеялся, потом закричал. Он резвился на дороге, танцевал, подпрыгивал, переполненный дикой радостью, которую испытывает любое существо, вырвавшееся на волю после долгого сидения в клетке.
Безумец поднял голову и заорал песню собственного сочинения:
Не обдурите больше — хоть раньше могли,
Но теперь я на что-нибудь годен.
Не вернете в ваш крошечный темный мирок,
Я свободен, свободен, свободен!
Я хочу танцевать, от восторга визжать,
Распахнуть всюду окна и двери,
Не удержит никто — я смогу убежать,
Если смог в свои силы поверить.
Доктора Чакса больше не будет,
Больше не будет страха и боли.
Им ни к чему меня не принудить,
Я буду хитрей — я на воле, на воле.
Доктора Чакса больше не будет,
Я скользкий как угорь, свободный как птица.
Меня не найдут, не поймают, не скрутят,
Меня не заставят страдать и таиться!
Но внезапно сумасшедший остановился. Два перекрывающих друг друга образа возникли в его мозгу, образуя не замеченную им прежде параллель. Два накладывающихся друг на друга образа. Кабинет доктора Чакса. Кухня, где капитан Сондгард допрашивал их всех. Образы перекрывались, как на фотографии с двойной экспозицией, соединяясь и сливаясь в один образ только там, где в обоих присутствовало движение. В кабинете доктора Чакса — вспоминал ли сумасшедший доктора Рида, доктора Сэмюэлсона или доктора Питерби, во всех кабинетах, так сильно отличавшихся друг от друга, — была неподвижность. Сондгард задавал свои вопросы в кухне, где тоже не было никакого движения. Но что-то там все-таки двигалось. Вращение двух колесиков: одно вращается быстрее другого, лента проходит через утробу маленькой машинки, съедая чьи-то слова. Безумец вспомнил магнитофон, который был у капитана Сондгарда. Почему-то его испугала эта машинка, но затем он забыл об этом, успокоенный тем, что полицейский ничего не разглядел сквозь его маску.
Но теперь все вернулось. Доктор Чакс в его памяти существовал в полной неподвижности; но теперь рядом с ним это неравномерное движение магнитофона: два колесика, никогда не вращающиеся с одинаковой скоростью. И капитан Сондгард тоже существовал в неподвижности, которую нарушала лишь эта машина.
Знак? Знамение? Предостережение?
Должен ли сумасшедший сделать вывод, исходя из этого, что капитан Сондгард представляет для него опасность? Возможно ли, что капитан Сондгард непосредственно связан с доктором Чаксом? Или, МОЖЕТ, ОН БЫЛ САМИМ ДОКТОРОМ ЧАКСОМ, надевшим маску, играющим в одну из своих жестоких игр, пытающимся обмануть его и загнать в капкан, прекрасно знающим, что на самом деле он — Роберт Эллингтон?
Безумец застыл посреди дороги, радость и самоуверенность покинули его. Сумасшедший тряс головой и стонал в отчаянье, как тогда перед домом, в котором ему пришлось убить двух стариков. Теперь, когда все было устроено, когда он решил, что ему никогда больше не придется убивать (сумасшедший помнил Сисси Уолкер, но только смутно, отдаленно и теоретически, без ясного осознания подробностей и причин, хотя инстинкт подсказывал ему, что причины были вескими), теперь, теперь, теперь, когда он ощутил себя свободным, неужели придется все начинать сначала?
Безумец не мог себе позволить упустить такой шанс. Он не собирался возвращаться в больницу, не собирался попадать им в лапы. Ему нельзя упускать такой шанс, ему придется действовать, если возникнет опасность.
На этот раз он должен навсегда покончить с доктором Чаксом. На этот раз он должен убить доктора Чакса и положить конец всему.
Сумасшедший смотрел на дорогу. Где сейчас доктор Чакс, называющий себя Сондгардом? В какой темной щели он прячется, потирая руки в тусклом свете настольной лампы, планируя свои действия на следующий день?
Если бы безумец мог это знать. Если бы только Эллингтон знал, где найти этого капитана Сондгарда сегодня вечером, он закончил бы дело прямо сейчас, обретя безопасность сразу и навсегда.
Завтра. Значит, это придется сделать завтра. Ему придется быть хитрым, осмотрительным и осторожным. Никто не должен заподозрить. Каким-то образом ему придется, не возбуждая никаких подозрений, найти логово капитана Сондгарда. А потом ночью сумасшедший сможет покончить с ним.
Завтра ночью.
Эта мысль успокоила безумца, но не вернула ему хорошего настроения. Тем не менее сумасшедший не повернул обратно к дому, а продолжил свой путь по дороге в направлении города. Теперь безумец шел намного медленнее, угрюмо глядя на дорогу перед собой.
Сумасшедший поднял голову и увидел ворота. Высокие, широкие, железные, с толстыми вертикальными брусьями и изящным железным орнаментом в стиле рококо. Огромный тяжелый замок скреплял две створки посередине, и с каждой стороны ворота примыкали к квадратным кирпичным столбам с бетонными козырьками.
Безумец, хмурясь, смотрел на ворота, потом взглянул на дорогу, в одну и в другую сторону.
Его загнали в угол.
До сих пор сумасшедший этого не замечал или не обращал на это внимания. Вдоль всей левой стороны дороги тянулся забор. Высокое проволочное заграждение, все это они придумали только для того, чтобы задержать его. Здесь и забор, и кирпич, и бетон, и железо, и огромный тяжелый замок.
Этого не может быть. Безумец глухо зарычал; его плечи поднялись, а руки сжались в кулаки. Он был СВОБОДЕН сейчас, этого не может быть! Будь прокляты они все, будь прокляты их черные души, они никогда не оставят его в покое!
Все в порядке. ВСЕ В ПОРЯДКЕ. Он примет вызов. Они поймут, с каким человеком имеют дело. Они узнают, что он думает об их попытке вести военные действия.
Сумасшедший подошел к воротам и вцепился в железные брусья. Они оказались холодными и грубыми на ощупь, немного влажными от ночной сырости. Позади них в глубоком мраке петляла среди деревьев узкая дорога. Кромешная тьма.
Безумец начал карабкаться. Орнамент на воротах помогал ему, но наверху сумасшедший удвоил осторожность, потому что вертикальные брусья заканчивались острыми наконечниками. Безумец аккуратно перелез через них, нашел опору для ног на орнаменте с другой стороны и спустился на землю.
Это чересчур просто для него. И они думали, что железные ворота остановят его? Он был СВОБОДЕН сейчас, и осознание своей свободы придавало ему силы.
Сумасшедший отвернулся от ворот и пошел по дороге. Безумец не успел сделать и полдюжины шагов, когда яркий свет ослепил его и хриплый голос произнес:
У него было меньше всего оснований для страха, но сумасшедший все же боялся, и боялся того же, чего и остальные. Он боялся безумца, боялся самого себя. Торжествующий и напуганный.
Торжествующий, потому что сегодня вечером ему все удалось. Решающее испытание, РЕШАЮЩЕЕ испытание, сидеть с ними со всеми, участвовать в общей беседе и не вызывать подозрений. Но также и напуганный, потому что в своем успехе сумасшедший потерял самого себя, а сейчас это было опаснее, чем когда-либо ранее.
С ним уже случалось такое раньше, когда безумец дурачил доктора Чакса, заставляя поверить, что он не Эллингтон, а один из других больных. Иногда в своем старании убедить доктора сумасшедший терял контакт с самим собой, истинное “я” и придуманное “я” смешивались, и некоторое время безумец не контролировал себя. В такие моменты только маленькая часть его самого (сумасшедший представлял ее скорчившейся на полу в темном углу), лишь одна маленькая часть сохраняла остатки самосознания, могла все еще разделять фантазию и реальность, тогда как остальная часть его полностью подчинялась власти другого существа. Тогда практически все в безумце, кроме той самой маленькой части, действительно ВЕРИЛО, что он является этим другим существом. Такое происходило нечасто и никогда не продолжалось долго, поэтому сумасшедший не слишком боялся этих состояний.
Но сегодня безумец забеспокоился. В больнице подобное было опасно, однако здесь это вызывало тревогу. Здесь ему НЕОБХОДИМО держать себя под контролем непрерывно. Когда это случилось сегодня вечером за столом в баре “Черное озеро”, сохранивший самосознание кусочек его “я” испугался того, что другая личность поскользнется, скажет что-нибудь не то и все испортит.
Но все обошлось без срыва и провала, и поэтому его радость заглушала страх. Они приняли его. Они не возражали, чтобы он присоединился к их компании, участвовал в их беседе, их веселье, их пении.
И безумец ощущал удовлетворение. Когда пришла его очередь рассказывать истории и анекдоты, сумасшедший справился не хуже других. Разве важно, что все это происходило без его участия, являлось действиями другой личности, не контролируемой им? Главное заключалось в том, что его не только приняли, но и дали возможность почувствовать себя своим, стать одним из них.
И сегодня днем с этим учителем-полицейским тоже все прошло хорошо. Неужели в мозгах учителя-полицейского могли зародиться хоть малейшие подозрения, что сумасшедший не тот, за кого себя выдает? (Кое-что из сообщенного им Сондгарду было настоящими цитатами из рассказов мертвого актера, чье место занял безумец, так же, как и некоторые истории, рассказанные им сегодня вечером. Но другая личность... И это было странно — другая личность не полностью совпадала с образом мертвого актера. В первый раз он стал слиянием, компиляцией образов из его прошлого, и мертвый актер был лишь одним из множества компонентов. Может быть, именно поэтому вторая личность так легко справилась с ситуацией сегодня вечером; новое “я” представляло собой куда более сложное создание, чем все предыдущие творения сумасшедшего.) Обдумывая дневную беседу с капитаном Сондгардом и вечернее веселье с членами труппы вечером, безумец улыбался, едва удерживаясь от громкого смеха. Все шло так ХОРОШО!
Сумасшедший не мог сейчас лежать, ему не хотелось оставаться неподвижным. Безумец вскочил и стал в темноте расхаживать по комнате, босиком, потирая руки и бормоча себе под нос, как обычно, когда разговаривал сам с собой. Его тело казалось наэлектризованным; он ощутил огромный прилив энергии. Сумасшедший чувствовал себя сильным, очень сильным, более сильным, чем когда-либо.
В комнате ему было тесно. Безумец чувствовал здесь себя как в заточении, ему хотелось вырваться из него. Сумасшедший крался по комнате, в темноте ощупывая стены, проводил нервными руками по мебели. Он всматривался в темноту и улыбался, губы его шевелились, пока безумец говорил сам с собой:
"Они никогда не узнают, они никогда не заподозрят. Меня нельзя удержать. Я не смогу отвечать на вопросы. Я слишком умный сейчас, мне никогда больше не придется поступать так, как с теми стариком и старухой. Я очень силен сейчас и становлюсь все сильнее и сильнее. Ничто не может удержать меня сейчас, ничто не может остановить меня. Я могу быть свободным, я могу быть независимым от доктора Чакса. Сейчас я могу быть свободным от жестокости, я могу держаться на расстоянии от всего этого. Меня никогда больше не схватят, потому что я слишком сильный теперь. Злые и жестокие впредь не смогут подойти ко мне, потому что теперь я легко узнаю их. И если мне придется убивать, если они вынудят меня, я смогу быть умным. Раньше я ничего не знал, вот почему они поймали меня. Я не старался прятаться или хитрить, я делал то, что хотел, в открытую. Я тогда не понимал мира, я не понимал, как они живут вместе, как зло защищает их. Я делал то, что было нужно, в открытую, и другие злые люди мстили мне, запирали меня и пытались подчинить своей воле с помощью шокотерапии. Но больше такого не случится. Если меня заставят снова делать это, если мне придется это сделать, теперь я знаю, как надо действовать, теперь я могу не давать им ни малейшего повода думать, что это моих рук дело. Я могу ездить по всему миру, я могу ходить куда угодно и делать все, что хочу, и они никогда даже не заподозрят меня. Если я захочу, я могу надеть маску, я могу выйти ночью, чтобы совершить то, что захочу. Они никогда не найдут меня, они никогда даже не остановят меня, и они никогда больше не встретятся со мной. Я слишком силен для них, я слишком умен для них теперь”.
Ничего из этого безумец не облек в слова. Сумасшедший произносил свою речь мысленно, его губы двигались, а из горла выходили тихие короткие звуки, очень приглушенные, слишком невнятные, чтобы их мог услышать кто-нибудь.
Безумец ходил по комнате минут десять или больше, трогая стены и мебель, улыбаясь в темноте, вновь и вновь рассказывая себе одно и то же, оценивая свою роль, сыгранную в баре сегодня вечером, убеждая себя, что он вне подозрений и никогда не окажется под подозрением. Сумасшедший провел не менее десяти минут в хождении и бормотании, а потом комната стала слишком мала для него, ему стало трудно дышать здесь, на него давили эти стены.
Сумасшедший снова оделся. Его движения были неуверенными из-за темноты и возбуждения, а еще потому, что безумец выпил вечером многовато пива. Прошло уже больше четырех лет с тех пор, как он последний раз пил спиртное, и, вероятно, в этом тоже заключалась причина того, что другая личность сегодня взяла над ним верх так легко. Сумасшедший не был пьян, но его мозг все же испытывал влияние алкоголя.
Безумец не стал включать свет. Одевшись, он выскочил из комнаты и запер за собой дверь. Двадцатипятисвечовая лампочка на стене слабо освещала холл. Сумасшедший пробрался по ступенькам, стараясь, чтобы его не заметили. Люди могли бы удивиться, что он решил выйти на улицу в третьем часу ночи, но безумец действительно должен был выйти. Ему нужно было немного погулять на свежем воздухе, там, где над его головой оставалось бы только небо. Он должен сейчас иметь возможность пробежаться, если ему захочется, или засмеяться вслух.
Выходя, сумасшедший оставил входную дверь открытой, потому что у него не было ключа. Безумец молча спустился с крыльца и пошел по гравию к дороге. Там он повернул направо, в другую сторону от бара “Черное озеро”, в направлении города.
По мере того как сумасшедший удалялся от театра, чувство радости росло в нем. Свобода была прекрасна! Безумец размахивал руками, раскинув их в стороны и шевеля кончиками пальцев. НИЧТО не ограничивало его, ничто. Сумасшедший подпрыгивал, делая несколько быстрых шагов, дурачился, танцевал посреди дороги. Укрытый ночью, защищенный своим умом, поддерживаемый своей силой, безумец наслаждался своей свободой, заработанной им свободой, дававшей ему так много удовольствия.
Никаких стен! Никаких “медсестер” с тяжелыми руками и угрюмыми лицами! Никаких замков и шлагбаумов! Никаких вопросов! Никакого “лечения”! Никаких приказов, правил, ограничений.
Свобода!
Сумасшедший громко засмеялся, потом закричал. Он резвился на дороге, танцевал, подпрыгивал, переполненный дикой радостью, которую испытывает любое существо, вырвавшееся на волю после долгого сидения в клетке.
Безумец поднял голову и заорал песню собственного сочинения:
Не обдурите больше — хоть раньше могли,
Но теперь я на что-нибудь годен.
Не вернете в ваш крошечный темный мирок,
Я свободен, свободен, свободен!
Я хочу танцевать, от восторга визжать,
Распахнуть всюду окна и двери,
Не удержит никто — я смогу убежать,
Если смог в свои силы поверить.
Доктора Чакса больше не будет,
Больше не будет страха и боли.
Им ни к чему меня не принудить,
Я буду хитрей — я на воле, на воле.
Доктора Чакса больше не будет,
Я скользкий как угорь, свободный как птица.
Меня не найдут, не поймают, не скрутят,
Меня не заставят страдать и таиться!
Но внезапно сумасшедший остановился. Два перекрывающих друг друга образа возникли в его мозгу, образуя не замеченную им прежде параллель. Два накладывающихся друг на друга образа. Кабинет доктора Чакса. Кухня, где капитан Сондгард допрашивал их всех. Образы перекрывались, как на фотографии с двойной экспозицией, соединяясь и сливаясь в один образ только там, где в обоих присутствовало движение. В кабинете доктора Чакса — вспоминал ли сумасшедший доктора Рида, доктора Сэмюэлсона или доктора Питерби, во всех кабинетах, так сильно отличавшихся друг от друга, — была неподвижность. Сондгард задавал свои вопросы в кухне, где тоже не было никакого движения. Но что-то там все-таки двигалось. Вращение двух колесиков: одно вращается быстрее другого, лента проходит через утробу маленькой машинки, съедая чьи-то слова. Безумец вспомнил магнитофон, который был у капитана Сондгарда. Почему-то его испугала эта машинка, но затем он забыл об этом, успокоенный тем, что полицейский ничего не разглядел сквозь его маску.
Но теперь все вернулось. Доктор Чакс в его памяти существовал в полной неподвижности; но теперь рядом с ним это неравномерное движение магнитофона: два колесика, никогда не вращающиеся с одинаковой скоростью. И капитан Сондгард тоже существовал в неподвижности, которую нарушала лишь эта машина.
Знак? Знамение? Предостережение?
Должен ли сумасшедший сделать вывод, исходя из этого, что капитан Сондгард представляет для него опасность? Возможно ли, что капитан Сондгард непосредственно связан с доктором Чаксом? Или, МОЖЕТ, ОН БЫЛ САМИМ ДОКТОРОМ ЧАКСОМ, надевшим маску, играющим в одну из своих жестоких игр, пытающимся обмануть его и загнать в капкан, прекрасно знающим, что на самом деле он — Роберт Эллингтон?
Безумец застыл посреди дороги, радость и самоуверенность покинули его. Сумасшедший тряс головой и стонал в отчаянье, как тогда перед домом, в котором ему пришлось убить двух стариков. Теперь, когда все было устроено, когда он решил, что ему никогда больше не придется убивать (сумасшедший помнил Сисси Уолкер, но только смутно, отдаленно и теоретически, без ясного осознания подробностей и причин, хотя инстинкт подсказывал ему, что причины были вескими), теперь, теперь, теперь, когда он ощутил себя свободным, неужели придется все начинать сначала?
Безумец не мог себе позволить упустить такой шанс. Он не собирался возвращаться в больницу, не собирался попадать им в лапы. Ему нельзя упускать такой шанс, ему придется действовать, если возникнет опасность.
На этот раз он должен навсегда покончить с доктором Чаксом. На этот раз он должен убить доктора Чакса и положить конец всему.
Сумасшедший смотрел на дорогу. Где сейчас доктор Чакс, называющий себя Сондгардом? В какой темной щели он прячется, потирая руки в тусклом свете настольной лампы, планируя свои действия на следующий день?
Если бы безумец мог это знать. Если бы только Эллингтон знал, где найти этого капитана Сондгарда сегодня вечером, он закончил бы дело прямо сейчас, обретя безопасность сразу и навсегда.
Завтра. Значит, это придется сделать завтра. Ему придется быть хитрым, осмотрительным и осторожным. Никто не должен заподозрить. Каким-то образом ему придется, не возбуждая никаких подозрений, найти логово капитана Сондгарда. А потом ночью сумасшедший сможет покончить с ним.
Завтра ночью.
Эта мысль успокоила безумца, но не вернула ему хорошего настроения. Тем не менее сумасшедший не повернул обратно к дому, а продолжил свой путь по дороге в направлении города. Теперь безумец шел намного медленнее, угрюмо глядя на дорогу перед собой.
Сумасшедший поднял голову и увидел ворота. Высокие, широкие, железные, с толстыми вертикальными брусьями и изящным железным орнаментом в стиле рококо. Огромный тяжелый замок скреплял две створки посередине, и с каждой стороны ворота примыкали к квадратным кирпичным столбам с бетонными козырьками.
Безумец, хмурясь, смотрел на ворота, потом взглянул на дорогу, в одну и в другую сторону.
Его загнали в угол.
До сих пор сумасшедший этого не замечал или не обращал на это внимания. Вдоль всей левой стороны дороги тянулся забор. Высокое проволочное заграждение, все это они придумали только для того, чтобы задержать его. Здесь и забор, и кирпич, и бетон, и железо, и огромный тяжелый замок.
Этого не может быть. Безумец глухо зарычал; его плечи поднялись, а руки сжались в кулаки. Он был СВОБОДЕН сейчас, этого не может быть! Будь прокляты они все, будь прокляты их черные души, они никогда не оставят его в покое!
Все в порядке. ВСЕ В ПОРЯДКЕ. Он примет вызов. Они поймут, с каким человеком имеют дело. Они узнают, что он думает об их попытке вести военные действия.
Сумасшедший подошел к воротам и вцепился в железные брусья. Они оказались холодными и грубыми на ощупь, немного влажными от ночной сырости. Позади них в глубоком мраке петляла среди деревьев узкая дорога. Кромешная тьма.
Безумец начал карабкаться. Орнамент на воротах помогал ему, но наверху сумасшедший удвоил осторожность, потому что вертикальные брусья заканчивались острыми наконечниками. Безумец аккуратно перелез через них, нашел опору для ног на орнаменте с другой стороны и спустился на землю.
Это чересчур просто для него. И они думали, что железные ворота остановят его? Он был СВОБОДЕН сейчас, и осознание своей свободы придавало ему силы.
Сумасшедший отвернулся от ворот и пошел по дороге. Безумец не успел сделать и полдюжины шагов, когда яркий свет ослепил его и хриплый голос произнес: