Он покачал головой.
— У нас всех зовут по имени, — ответил он. — Разве что тот тип, о котором вы говорили тогда... ну голый и весь в крови зарезанной им наркоманки... на него наткнулись, по вашим словам, Терри и Робин. “Красный человек” — подходящая для него кличка.
— Так-то оно так, но я надеялся... Ведь это только мой домысел.
Он ухмыльнулся:
— Может, вам следует спросить кого-нибудь другого. Вдруг это меня за глаза называют красным человеком. А почему бы и нет? Надеть на меня набедренную повязку, покрыть боевой раскраской, и нате вам — чем не индеец?
— Обязательно так и сделаю — спрошу у других, — заверил я его.
Он кивнул, ухмыляясь еще шире.
— Вы мне нравитесь, мистер Тобин, — сказал он. — Нет, вы, по большому счету, далеко не хиппи, но и на добропорядочного обывателя тоже не похожи. Вы — совсем из другой оперы. Знаете, кто вы?
— Нет, Халмер, не догадываюсь. Кто же я?
— Вы тот, кто однажды сказал: остановите мир, я выйду. Мир остановили, вы вышли, и теперь вы стоите на обочине дороги и глядите на все со стороны.
— Да, — согласился я. — Верно, Халмер, ты очень наблюдателен.
Ухмылочка его исчезла, и он сказал:
— Я вас обидел? Я не хотел.
— Нет, нисколько. Не волнуйся.
Он задумчиво поглядел на меня, качая головой.
— Прямо не знаю, старик, — сказал он. — Хотел бы я знать, как можно развеять вашу хандру.
— Включить вентилятор. Он, рассмеявшись, пообещал:
— Ладно, раздобуду и включу. Куда теперь?
— Я хочу поговорить с сестрой Айрин Боулз. Позвонишь ей, договоришься?
— Ясное дело.
— Ее зовут Сьюзен.
— Я знаю, — сказал он. — Сьюзен Томпсон. Я же с ней уже говорил, помните? Это она мне рассказала про Колдвелла. — Он открыл дверцу. — Сейчас вернусь, — бросил он и, выйдя из машины, пошел прочь.
Глядя, как он идет по улице, молодой, задорный, веселый, уверенной пружинящей походкой, я поймал себя на том, что завидую ему белой завистью. Завидовал я, разумеется, его юности, оптимизму и юмору, а главное — отсутствию шрамов от залеченных душевных травм, делающему возможными этот юмор, оптимизм и задор. Но, помимо этого, завидовал я и тому, что он молод именно сейчас, темнокож и обитает в мире, который я покинул уже давно и где, возможно, никогда и не жил.
Мне понятен лозунг новоиспеченных бунтарей из студенческой среды: “Не доверяй никому старше тридцати”, и они правы. Ребенка и взрослого разделяет взаимное неприятие — стена, в которой нельзя пробить брешь, взаимное бремя, которое невозможно ни облегчить, ни сбросить с плеч. Никто из них не может по достоинству оценить другого. Ребенок похож на велосипед, подаренный на Рождество, — чистенький, новенький и исправный, он обращен в мир лицом, уверен в себе и нетерпелив, и все его эмоции на виду — их можно разглядеть с такой же легкостью, как неоновую рекламу. Взрослый, поистрепавшийся, помрачневший и сгорбившийся под тяжестью своих переживаний, разочарований и жизненных невзгод, взирает на ребенка с завистью и негодованием, требуя, чтобы тот вел себя тихо, не баламутил — словом, ничем не нарушал того хрупкого равновесия, которого с таким трудом приходится добиваться каждые двадцать четыре часа.
Халмеру и остальным вряд ли пришлось бы по вкусу, узнай они, что я считаю их детьми, но именно таковыми они и были. За рубежом в двадцать лет наступает переходный период; люди входят в него детьми, а к тридцати годам выходят ожесточившимися и уставшими от жизни взрослыми.
Неужели один из детей начал эту хаотичную череду убийств? Или среди них затесался взрослый, чрезмерно распущенный, любитель сильных ощущений, ломающий ребят своим весом, так как превосходит их размерами, так, как это делает взбесившаяся лошадь, попавшая в овечий загон.
В этой путанице мне не за что было зацепиться. Она не похожа была ни на одно из моих предыдущих расследований. Обычно в деле есть список возможных убийц, круг подозреваемых, которых ты допрашиваешь, проверяешь, кого-то исключаешь, узнаешь понемногу о каждом, и в конце концов остается единственный, тот, кто тебе и нужен. Но на этот раз я вообще не мог составить списка подозреваемых. В уме у меня существовал лишь расплывчатый образ убийцы, обнаженного и окровавленного, с глазами зверя, но уверенного в себе, и никто из встреченных мною до сих пор даже близко не подходил к тому, как я его представлял.
В своей первой версии я исходил из того, что охотились за Терри Вилфордом, так как первые два убийства произошли у него в доме, поэтому большую часть времени и сил посвятил знавшим его людям, но теперь я считал по-другому. Ключом к разгадке каким-то образом являлась Боулз, а о ней было почти ничего не известно.
Кому понадобилось убивать дешевую чернокожую проститутку? Может, она пыталась шантажировать полицейского, снабжавшего ее наркотиком? Значит, это и был убийца? Или в ее жизни был еще кто-то, кто по непонятным пока причинам разделался с ней?
Но зачем тогда убивать Джорджа Пэдберри? Если убийца не имел отношения к “Частице Востока”, если связан был с ней лишь через Айрин Боулз, то что мог знать Джордж Пэдберри? И как убийца попал в “Частицу Востока”?
И как он потом выбрался оттуда?
У меня от всех этих вопросов голова пошла кругом. Знать бы, как он покинул здание, может, это помогло бы вычислить, кто убийца.
Донлон это знал, у меня на этот счет не было сомнений. Либо Донлон сам являлся полицейским Айрин Боулз, либо знал, кто это. И убили его за те сведения, которыми он располагал, потому что по какой-то причине и на каком-то этапе эти сведения сделались опасными для убийцы.
Дверца внезапно открылась, заставив меня вздрогнуть, и в машину проскользнул Халмер со словами:
— Ну, похоже, в мыслях вы далеко отсюда.
— Я задумался. Она согласна с нами встретиться?
— Да. Сказала, что можем приехать прямо сейчас.
— Хорошо.
Халмер завел мотор, но прежде, чем тронуться с места, повернулся и сказал:
— Извините меня за те слова, мистер Тобин, я не хотел вас задеть. Я иногда говорю совсем не то, что думаю на самом деле.
— Я знаю. Не переживай. Ты меня ничуть не обидел, ведь на правду не обижаются.
Халмер, усмехаясь, покачал головой:
— Вряд ли это возможно — сказать правду и никого не задеть при этом.
Ребенок начал понимать, как нелегко быть взрослым.
Глава 22
Глава 23
Глава 24
— У нас всех зовут по имени, — ответил он. — Разве что тот тип, о котором вы говорили тогда... ну голый и весь в крови зарезанной им наркоманки... на него наткнулись, по вашим словам, Терри и Робин. “Красный человек” — подходящая для него кличка.
— Так-то оно так, но я надеялся... Ведь это только мой домысел.
Он ухмыльнулся:
— Может, вам следует спросить кого-нибудь другого. Вдруг это меня за глаза называют красным человеком. А почему бы и нет? Надеть на меня набедренную повязку, покрыть боевой раскраской, и нате вам — чем не индеец?
— Обязательно так и сделаю — спрошу у других, — заверил я его.
Он кивнул, ухмыляясь еще шире.
— Вы мне нравитесь, мистер Тобин, — сказал он. — Нет, вы, по большому счету, далеко не хиппи, но и на добропорядочного обывателя тоже не похожи. Вы — совсем из другой оперы. Знаете, кто вы?
— Нет, Халмер, не догадываюсь. Кто же я?
— Вы тот, кто однажды сказал: остановите мир, я выйду. Мир остановили, вы вышли, и теперь вы стоите на обочине дороги и глядите на все со стороны.
— Да, — согласился я. — Верно, Халмер, ты очень наблюдателен.
Ухмылочка его исчезла, и он сказал:
— Я вас обидел? Я не хотел.
— Нет, нисколько. Не волнуйся.
Он задумчиво поглядел на меня, качая головой.
— Прямо не знаю, старик, — сказал он. — Хотел бы я знать, как можно развеять вашу хандру.
— Включить вентилятор. Он, рассмеявшись, пообещал:
— Ладно, раздобуду и включу. Куда теперь?
— Я хочу поговорить с сестрой Айрин Боулз. Позвонишь ей, договоришься?
— Ясное дело.
— Ее зовут Сьюзен.
— Я знаю, — сказал он. — Сьюзен Томпсон. Я же с ней уже говорил, помните? Это она мне рассказала про Колдвелла. — Он открыл дверцу. — Сейчас вернусь, — бросил он и, выйдя из машины, пошел прочь.
Глядя, как он идет по улице, молодой, задорный, веселый, уверенной пружинящей походкой, я поймал себя на том, что завидую ему белой завистью. Завидовал я, разумеется, его юности, оптимизму и юмору, а главное — отсутствию шрамов от залеченных душевных травм, делающему возможными этот юмор, оптимизм и задор. Но, помимо этого, завидовал я и тому, что он молод именно сейчас, темнокож и обитает в мире, который я покинул уже давно и где, возможно, никогда и не жил.
Мне понятен лозунг новоиспеченных бунтарей из студенческой среды: “Не доверяй никому старше тридцати”, и они правы. Ребенка и взрослого разделяет взаимное неприятие — стена, в которой нельзя пробить брешь, взаимное бремя, которое невозможно ни облегчить, ни сбросить с плеч. Никто из них не может по достоинству оценить другого. Ребенок похож на велосипед, подаренный на Рождество, — чистенький, новенький и исправный, он обращен в мир лицом, уверен в себе и нетерпелив, и все его эмоции на виду — их можно разглядеть с такой же легкостью, как неоновую рекламу. Взрослый, поистрепавшийся, помрачневший и сгорбившийся под тяжестью своих переживаний, разочарований и жизненных невзгод, взирает на ребенка с завистью и негодованием, требуя, чтобы тот вел себя тихо, не баламутил — словом, ничем не нарушал того хрупкого равновесия, которого с таким трудом приходится добиваться каждые двадцать четыре часа.
Халмеру и остальным вряд ли пришлось бы по вкусу, узнай они, что я считаю их детьми, но именно таковыми они и были. За рубежом в двадцать лет наступает переходный период; люди входят в него детьми, а к тридцати годам выходят ожесточившимися и уставшими от жизни взрослыми.
Неужели один из детей начал эту хаотичную череду убийств? Или среди них затесался взрослый, чрезмерно распущенный, любитель сильных ощущений, ломающий ребят своим весом, так как превосходит их размерами, так, как это делает взбесившаяся лошадь, попавшая в овечий загон.
В этой путанице мне не за что было зацепиться. Она не похожа была ни на одно из моих предыдущих расследований. Обычно в деле есть список возможных убийц, круг подозреваемых, которых ты допрашиваешь, проверяешь, кого-то исключаешь, узнаешь понемногу о каждом, и в конце концов остается единственный, тот, кто тебе и нужен. Но на этот раз я вообще не мог составить списка подозреваемых. В уме у меня существовал лишь расплывчатый образ убийцы, обнаженного и окровавленного, с глазами зверя, но уверенного в себе, и никто из встреченных мною до сих пор даже близко не подходил к тому, как я его представлял.
В своей первой версии я исходил из того, что охотились за Терри Вилфордом, так как первые два убийства произошли у него в доме, поэтому большую часть времени и сил посвятил знавшим его людям, но теперь я считал по-другому. Ключом к разгадке каким-то образом являлась Боулз, а о ней было почти ничего не известно.
Кому понадобилось убивать дешевую чернокожую проститутку? Может, она пыталась шантажировать полицейского, снабжавшего ее наркотиком? Значит, это и был убийца? Или в ее жизни был еще кто-то, кто по непонятным пока причинам разделался с ней?
Но зачем тогда убивать Джорджа Пэдберри? Если убийца не имел отношения к “Частице Востока”, если связан был с ней лишь через Айрин Боулз, то что мог знать Джордж Пэдберри? И как убийца попал в “Частицу Востока”?
И как он потом выбрался оттуда?
У меня от всех этих вопросов голова пошла кругом. Знать бы, как он покинул здание, может, это помогло бы вычислить, кто убийца.
Донлон это знал, у меня на этот счет не было сомнений. Либо Донлон сам являлся полицейским Айрин Боулз, либо знал, кто это. И убили его за те сведения, которыми он располагал, потому что по какой-то причине и на каком-то этапе эти сведения сделались опасными для убийцы.
Дверца внезапно открылась, заставив меня вздрогнуть, и в машину проскользнул Халмер со словами:
— Ну, похоже, в мыслях вы далеко отсюда.
— Я задумался. Она согласна с нами встретиться?
— Да. Сказала, что можем приехать прямо сейчас.
— Хорошо.
Халмер завел мотор, но прежде, чем тронуться с места, повернулся и сказал:
— Извините меня за те слова, мистер Тобин, я не хотел вас задеть. Я иногда говорю совсем не то, что думаю на самом деле.
— Я знаю. Не переживай. Ты меня ничуть не обидел, ведь на правду не обижаются.
Халмер, усмехаясь, покачал головой:
— Вряд ли это возможно — сказать правду и никого не задеть при этом.
Ребенок начал понимать, как нелегко быть взрослым.
Глава 22
Сьюзен Томпсон, опрятная, причесанная и подтянутая, как спортсменка, впустила нас в квартиру, ходившую ходуном от оглушительной музыки. С кивком и улыбкой она произнесла какие-то слова, которые я не расслышал, потом повела плечом и жестом пригласила нас с Халмером следовать за ней.
Мы прошли через прихожую, мимо гостиной, из которой доносился этот гвалт. Бросив взгляд в комнату, я увидел компанию из четырех или пяти цветных парней лет восемнадцати, усердно игравших на музыкальных инструментах: барабанах, пианино, гитаре, саксофоне, может, еще на чем-то. Звуки были такими громкими, что, казалось, можно было видеть, как они заполняют комнату. Ребята так углубились в работу, что было ясно: у них на уме предвкушаемые контракты со студией звукозаписи.
В конце прихожей была дверь, открывающаяся в обе стороны. Проведя нас сквозь нее, Сьюзен Томпсон закрыла дверь за нами, что убавило громкость до переносимого уровня, и с напускным удивлением покачала головой:
— Ребята с утра до вечера только этим и занимаются. Здесь даже сам себя не расслышишь. — Ее речь смягчал едва уловимый южный акцент, хорошо сочетавшийся с ее жизнерадостным выражением лица и уверенными манерами. — Садитесь к столу, — предложила она. — Хотите чаю со льдом?
— С удовольствием, — ответил я.
Мы находились на кухне, крошечной, как все кухоньки на Манхэттене, но аккуратной, чистенькой и обжитой, как корабельный кубрик. Мы с Халмером сели за небольшой столик с пластиковым покрытием и стали наблюдать, как миссис Томпсон готовит чай. Это напомнило мне о доме: о том, как я прихожу туда после работы во дворе, сажусь за кухонный стол и смотрю, как Кейт делает чай со льдом, а зимой — горячий кофе.
Что я делаю здесь вдали от дома, пытаясь понять другие поколения людей с другим цветом кожи, с другими судьбами и печалями? Ладно, все это должно скоро закончиться, и я снова залезу в свою нору.
Мы не пытались завести беседу, пока она не присела за стол, поставив перед нами высокие стаканы с холодным чаем. Я попробовал, мне понравилось, я похвалил, миссис Томпсон поблагодарила меня, и тогда я сказал:
— Вы знаете, что я хочу поговорить об Айрин.
— Знаю. — Она поглядела на Халмера, потом снова на меня. — Может, ужасно так говорить, но, по-моему, это к лучшему.
— Что — к лучшему?
— Что она умерла. Это жутко звучит, но это так. Такой жизни, как была у нее, — врагу не пожелаешь. Теперь хоть отмучилась.
— Думаю, между вами и вашей сестрой было очень мало общего, миссис Томпсон, — заметил я.
— О да, — вздохнула она, печально улыбаясь, — почти ничего. Мы были немного похожи, правда, она всегда была чуть полнее. И мне повезло, вот и все. Я встретила хорошего мужчину. А Айрин — нет. В этой жизни все очень просто, мистер Тобин.
— Я с вами не согласен, — сказал я. — Извините, что возражаю, миссис Томпсон, но мне кажется, что в вас было заложено то, что привлекло к вам хорошего мужчину, а вас — к нему. И я уверен, что Айрин изначально была такой, что рано или поздно нашла бы Джима Колдвелла.
На ее лице выразилось отвращение.
— Вы видели этого человека?
— Сегодня днем.
— Ну и как он вам понравился? Я покачал головой:
— Лично мне ни капельки.
— Айрин втюрилась в него по уши, — сказала она, и в голосе ее послышалось негодование. — Я допытывалась неоднократно, что она, черт побери, в нем нашла, а она каждый раз отвечала: “Ах, Сьюзи, разве ты не знаешь, что он — мой мужчина?” Ничего себе — ее мужчина. Для того чтобы покупать себе такие костюмы, он держал еще трех-четырех девиц вроде нее.
— А в жизни Айрин были другие мужчины? — спросил я.
— Мужчины? В жизни Айрин вообще не было мужчин, мистер Тобин, а Джим Колдвелл не в счет. В жизни Айрин ничего не было, кроме иглы, Колдвелла и иногда, может быть, меня.
— А друзья? Подруги?
— У нее не оставалось времени для жизни, мистер Тобин. Айрин пахала, как проклятая, потом пичкала себя этой дрянью, без которой уже не могла обойтись, а потом снова шла на панель. Когда ей было жить?
Я продолжал:
— А ее постоянные клиенты? Вы когда-нибудь говорили с ней о ее постоянных клиентах? Она покачала головой:
— Я ничего о них и слышать не желала. Она попыталась как-то рассказать мне о каком-то полицейском, который давал ей наркотики, но я не стала слушать. Я сказала ей, чтобы свою грязь она оставляла за порогом. Сама — пожалуйста, но всякую мразь чтобы в дом не тащила. Однажды она как-то зашла и привела с собой этого Джима Колдвелла. Я была вежлива, я никому не грублю, если в этом нет необходимости, но, когда остались одни, сказала: “Айрин, чтобы больше ноги этого человека у меня в доме не было”. И она его больше с собой не приводила. Я никогда к Джиму Колдвеллу горячей любовью не пылала, он знает это, да я и не пыталась скрывать.
— Он был у вас во время убийства Айрин?
— Да пришел, думал, что она здесь. Я беспокоилась не меньше, чем он, и не хотела звонить в полицию, чтобы его выпроводили, поэтому позволила ему остаться. Но потом все равно явились полицейские и сообщили, что Айрин убита, и мне пришлось подтвердить его алиби.
— Может, он на это и рассчитывал? — спросил я. Сначала она удивилась, потом задумалась, но в конце концов покачала головой.
— Нет, сэр, это не в его стиле. Он тут несколько часов распространялся о том, что с ней сделает, когда они встретятся, и он явно не шутил. Нет, это на него не похоже.
— Я так и думал. — Я покачал головой. — Не знаю, о чем еще вас можно спросить. У нее не было друзей, не было врагов, вообще не было жизни помимо Джима Колдвелла, героина и иногда вас. Но ее кто-то убил, и я никак не могу вычислить убийцу.
— Простите мне эти слова, — заметила она, — но, может, как считают в полиции, это все-таки сделала ваша родственница?
— Нет. С тех пор еще очень многое произошло. — Я отхлебнул еще чаю. — Поверьте, все упирается в вашу сестру. В ее жизни должен был быть еще кто-то. Может, старый школьный приятель, бывший любовник — словом, кто-то где-то. Айрин когда-нибудь была замужем?
— Нет, сэр. Айрин села на иглу, когда ей было пятнадцать лет, тогда же она и пошла на панель. — Поколебавшись, она добавила:
— Мне не очень приятно об этом говорить, поскольку отчасти тут есть и моя вина. Айрин была младшей в семье, понимаете, когда она родилась, мне было десять лет, и, казалось, ей никогда меня не достать. Моя мама только и говорила:
"Айрин, посмотри на Сьюэен, бери пример со Сьюзен, делай, как Сьюзен, когда ты наконец станешь такой, как Сьюзен”, и все такое. И, естественно, поскольку я сама была ребенком, мне это нравилось, я задирала нос и старалась не давать ей проходу. Поэтому она пошла на улицу, связалась с нехорошей компанией, и вот что получилось. А я иногда думаю, если бы я лучше к ней относилась, когда мы были детьми, все могло бы быть иначе. — Она покачала головой и взяла в руки стакан с чаем. — Но, мне кажется, и мама была не права, что всегда ее так принижала.
— Иногда родителям самим трудно понять, что хорошо для их детей, а что — плохо, — заметил я.
— Мне ли этого не знать. Да, сэр. Ты говоришь себе: у меня-то все будет по-другому, уж я-то не повторю ошибок моей матери. И что же получается? Делаешь другие ошибки, свои собственные.
Я допил чай и сказал:
— Ну что ж, спасибо, миссис Томпсон. Спасибо, что уделили мне время.
— Не стоит благодарности. Всегда буду рада вам помочь, звоните, сделаю все, что в моих силах. А если вы сможете найти того, кто на самом деле убил бедняжку Айрин, ну, это было бы здорово. То есть я помню, что сказала, мол, хорошо, что она отмучилась, но все-таки — за что же ее так зверски зарезали. Тот, кто это сделал, должен получить по заслугам.
— Надеюсь, что получит. Можно мне перед уходом от вас позвонить?
— Да, конечно. Там, на стене. Я бы вас провела в гостиную, но вы оттуда ничего не услышите.
— Ничего страшного. — Я подошел к холодильнику, рядом с которым на стене висел белый телефон.
— Не буду вам мешать, — сказала она, поднимаясь из-за стола.
— Нет-нет, оставайтесь, я просто позвоню домой, — попросил я.
— Мне все равно нужно поговорить с мальчишками, — сказала она. — Должны же они когда-нибудь остановиться. — Она поспешила прочь из кухни, дверь слегка качнулась ей вслед.
— Что ты думаешь? — спросил я у Халмера.
Он выглядел удивленным.
— Вы хотите сказать, не врет ли она?
— Естественно, нет. Она сказала всю правду, какую знала. Вопрос в том, много ли она знает?
— Вы меня спрашиваете?
— Я сам с собой разговариваю, Халмер, — ответил я. — Извини, мне просто нужно было к кому-то обратиться. — Я отвернулся и набрал свой домашний номер. Мне хотелось знать, не звонил ли кто-нибудь из моих старых приятелей-полицейских — может, появились новости про Вилфорда и Айрин Боулз — и звонили ли мне вообще. Если нет, я собирался поехать прямо домой, ночью осмыслить информацию, и завтра с утра попробовать найти другую зацепку.
У меня за спиной послышался голос Халмера:
— Сдается, она неплохо знала свою сестричку.
— И мне тоже сдается, — сказал я. — Что осложняет дело. Тут Кейт подошла к телефону, и я сказал:
— Привет, это я. Кто-нибудь звонил?
— Митч, — произнесла она изменившимся голосом, — тут два...
— Что?
Вмешался другой голос:
— Тобин? — мужской, грубоватый, властный.
— Кто это?
— Инспектор второй категории Вагнер. Откуда вы звоните?
— Из Манхэттена. А в чем дело?
— С вами хочет поговорить капитан Дрисколл.
— Дрисколл? А, этот. О чем?
— Этого мне знать не положено, — ответил он. — Он дал мне ваш адрес, я на машине, могу за вами заехать.
— В этом нет необходимости, я сам доберусь. Где он, снова в Куинсе?
— Нет, в участке. Знаете, где находится двадцать седьмой участок?
— Нет.
— На Кармин-стрит, сразу как свернете с Седьмой авеню. К западу от Седьмой.
— Хорошо. Он сейчас там?
— Да.
Я взглянул на часы. Было почти полшестого.
— Сейчас — час пик, — сказал я. — Я могу немного задержаться. Я в Гарлеме. Выезжаю.
— Я позвоню капитану, — сказал он.
— Будьте добры, позовите мою жену к телефону.
— Конечно.
Кейт, взяв трубку, спросила:
— Митч? Что-нибудь случилось?
— Не знаю. Поеду к Дрисколлу и выясню, чего ему нужно. Потом перезвоню тебе.
— Митч, звонила Рита Кеннели, они выпустили Робин.
— Что они сделали?
— Она сказала, что это произошло через пять минут после того, как ты ушел; пришел человек в штатском и сказал, что Робин освобождается из-под ареста, через час принесут официальные бумаги и она свободна. Теперь они договариваются, чтобы ее перевели в частную клинику.
Что-то произошло. Интересно знать, что именно и имеет ли это какое-то отношение к тому, что меня вызывает Дрисколл.
— Что ж, я, пожалуй, поеду, Кейт. Как только выясню, в чем дело, сразу тебе позвоню. — Повесив трубку, я обратился к Халмеру:
— Отвезешь меня обратно в Виллидж?
— Конечно, — сказал он, поднимаясь на ноги. — У вас такой вид, будто что-то случилось.
— Случилось.
— Что? То есть можно мне узнать?
— Я сам бы хотел узнать, — ответил я ему.
Мы прошли через прихожую, мимо гостиной, из которой доносился этот гвалт. Бросив взгляд в комнату, я увидел компанию из четырех или пяти цветных парней лет восемнадцати, усердно игравших на музыкальных инструментах: барабанах, пианино, гитаре, саксофоне, может, еще на чем-то. Звуки были такими громкими, что, казалось, можно было видеть, как они заполняют комнату. Ребята так углубились в работу, что было ясно: у них на уме предвкушаемые контракты со студией звукозаписи.
В конце прихожей была дверь, открывающаяся в обе стороны. Проведя нас сквозь нее, Сьюзен Томпсон закрыла дверь за нами, что убавило громкость до переносимого уровня, и с напускным удивлением покачала головой:
— Ребята с утра до вечера только этим и занимаются. Здесь даже сам себя не расслышишь. — Ее речь смягчал едва уловимый южный акцент, хорошо сочетавшийся с ее жизнерадостным выражением лица и уверенными манерами. — Садитесь к столу, — предложила она. — Хотите чаю со льдом?
— С удовольствием, — ответил я.
Мы находились на кухне, крошечной, как все кухоньки на Манхэттене, но аккуратной, чистенькой и обжитой, как корабельный кубрик. Мы с Халмером сели за небольшой столик с пластиковым покрытием и стали наблюдать, как миссис Томпсон готовит чай. Это напомнило мне о доме: о том, как я прихожу туда после работы во дворе, сажусь за кухонный стол и смотрю, как Кейт делает чай со льдом, а зимой — горячий кофе.
Что я делаю здесь вдали от дома, пытаясь понять другие поколения людей с другим цветом кожи, с другими судьбами и печалями? Ладно, все это должно скоро закончиться, и я снова залезу в свою нору.
Мы не пытались завести беседу, пока она не присела за стол, поставив перед нами высокие стаканы с холодным чаем. Я попробовал, мне понравилось, я похвалил, миссис Томпсон поблагодарила меня, и тогда я сказал:
— Вы знаете, что я хочу поговорить об Айрин.
— Знаю. — Она поглядела на Халмера, потом снова на меня. — Может, ужасно так говорить, но, по-моему, это к лучшему.
— Что — к лучшему?
— Что она умерла. Это жутко звучит, но это так. Такой жизни, как была у нее, — врагу не пожелаешь. Теперь хоть отмучилась.
— Думаю, между вами и вашей сестрой было очень мало общего, миссис Томпсон, — заметил я.
— О да, — вздохнула она, печально улыбаясь, — почти ничего. Мы были немного похожи, правда, она всегда была чуть полнее. И мне повезло, вот и все. Я встретила хорошего мужчину. А Айрин — нет. В этой жизни все очень просто, мистер Тобин.
— Я с вами не согласен, — сказал я. — Извините, что возражаю, миссис Томпсон, но мне кажется, что в вас было заложено то, что привлекло к вам хорошего мужчину, а вас — к нему. И я уверен, что Айрин изначально была такой, что рано или поздно нашла бы Джима Колдвелла.
На ее лице выразилось отвращение.
— Вы видели этого человека?
— Сегодня днем.
— Ну и как он вам понравился? Я покачал головой:
— Лично мне ни капельки.
— Айрин втюрилась в него по уши, — сказала она, и в голосе ее послышалось негодование. — Я допытывалась неоднократно, что она, черт побери, в нем нашла, а она каждый раз отвечала: “Ах, Сьюзи, разве ты не знаешь, что он — мой мужчина?” Ничего себе — ее мужчина. Для того чтобы покупать себе такие костюмы, он держал еще трех-четырех девиц вроде нее.
— А в жизни Айрин были другие мужчины? — спросил я.
— Мужчины? В жизни Айрин вообще не было мужчин, мистер Тобин, а Джим Колдвелл не в счет. В жизни Айрин ничего не было, кроме иглы, Колдвелла и иногда, может быть, меня.
— А друзья? Подруги?
— У нее не оставалось времени для жизни, мистер Тобин. Айрин пахала, как проклятая, потом пичкала себя этой дрянью, без которой уже не могла обойтись, а потом снова шла на панель. Когда ей было жить?
Я продолжал:
— А ее постоянные клиенты? Вы когда-нибудь говорили с ней о ее постоянных клиентах? Она покачала головой:
— Я ничего о них и слышать не желала. Она попыталась как-то рассказать мне о каком-то полицейском, который давал ей наркотики, но я не стала слушать. Я сказала ей, чтобы свою грязь она оставляла за порогом. Сама — пожалуйста, но всякую мразь чтобы в дом не тащила. Однажды она как-то зашла и привела с собой этого Джима Колдвелла. Я была вежлива, я никому не грублю, если в этом нет необходимости, но, когда остались одни, сказала: “Айрин, чтобы больше ноги этого человека у меня в доме не было”. И она его больше с собой не приводила. Я никогда к Джиму Колдвеллу горячей любовью не пылала, он знает это, да я и не пыталась скрывать.
— Он был у вас во время убийства Айрин?
— Да пришел, думал, что она здесь. Я беспокоилась не меньше, чем он, и не хотела звонить в полицию, чтобы его выпроводили, поэтому позволила ему остаться. Но потом все равно явились полицейские и сообщили, что Айрин убита, и мне пришлось подтвердить его алиби.
— Может, он на это и рассчитывал? — спросил я. Сначала она удивилась, потом задумалась, но в конце концов покачала головой.
— Нет, сэр, это не в его стиле. Он тут несколько часов распространялся о том, что с ней сделает, когда они встретятся, и он явно не шутил. Нет, это на него не похоже.
— Я так и думал. — Я покачал головой. — Не знаю, о чем еще вас можно спросить. У нее не было друзей, не было врагов, вообще не было жизни помимо Джима Колдвелла, героина и иногда вас. Но ее кто-то убил, и я никак не могу вычислить убийцу.
— Простите мне эти слова, — заметила она, — но, может, как считают в полиции, это все-таки сделала ваша родственница?
— Нет. С тех пор еще очень многое произошло. — Я отхлебнул еще чаю. — Поверьте, все упирается в вашу сестру. В ее жизни должен был быть еще кто-то. Может, старый школьный приятель, бывший любовник — словом, кто-то где-то. Айрин когда-нибудь была замужем?
— Нет, сэр. Айрин села на иглу, когда ей было пятнадцать лет, тогда же она и пошла на панель. — Поколебавшись, она добавила:
— Мне не очень приятно об этом говорить, поскольку отчасти тут есть и моя вина. Айрин была младшей в семье, понимаете, когда она родилась, мне было десять лет, и, казалось, ей никогда меня не достать. Моя мама только и говорила:
"Айрин, посмотри на Сьюэен, бери пример со Сьюзен, делай, как Сьюзен, когда ты наконец станешь такой, как Сьюзен”, и все такое. И, естественно, поскольку я сама была ребенком, мне это нравилось, я задирала нос и старалась не давать ей проходу. Поэтому она пошла на улицу, связалась с нехорошей компанией, и вот что получилось. А я иногда думаю, если бы я лучше к ней относилась, когда мы были детьми, все могло бы быть иначе. — Она покачала головой и взяла в руки стакан с чаем. — Но, мне кажется, и мама была не права, что всегда ее так принижала.
— Иногда родителям самим трудно понять, что хорошо для их детей, а что — плохо, — заметил я.
— Мне ли этого не знать. Да, сэр. Ты говоришь себе: у меня-то все будет по-другому, уж я-то не повторю ошибок моей матери. И что же получается? Делаешь другие ошибки, свои собственные.
Я допил чай и сказал:
— Ну что ж, спасибо, миссис Томпсон. Спасибо, что уделили мне время.
— Не стоит благодарности. Всегда буду рада вам помочь, звоните, сделаю все, что в моих силах. А если вы сможете найти того, кто на самом деле убил бедняжку Айрин, ну, это было бы здорово. То есть я помню, что сказала, мол, хорошо, что она отмучилась, но все-таки — за что же ее так зверски зарезали. Тот, кто это сделал, должен получить по заслугам.
— Надеюсь, что получит. Можно мне перед уходом от вас позвонить?
— Да, конечно. Там, на стене. Я бы вас провела в гостиную, но вы оттуда ничего не услышите.
— Ничего страшного. — Я подошел к холодильнику, рядом с которым на стене висел белый телефон.
— Не буду вам мешать, — сказала она, поднимаясь из-за стола.
— Нет-нет, оставайтесь, я просто позвоню домой, — попросил я.
— Мне все равно нужно поговорить с мальчишками, — сказала она. — Должны же они когда-нибудь остановиться. — Она поспешила прочь из кухни, дверь слегка качнулась ей вслед.
— Что ты думаешь? — спросил я у Халмера.
Он выглядел удивленным.
— Вы хотите сказать, не врет ли она?
— Естественно, нет. Она сказала всю правду, какую знала. Вопрос в том, много ли она знает?
— Вы меня спрашиваете?
— Я сам с собой разговариваю, Халмер, — ответил я. — Извини, мне просто нужно было к кому-то обратиться. — Я отвернулся и набрал свой домашний номер. Мне хотелось знать, не звонил ли кто-нибудь из моих старых приятелей-полицейских — может, появились новости про Вилфорда и Айрин Боулз — и звонили ли мне вообще. Если нет, я собирался поехать прямо домой, ночью осмыслить информацию, и завтра с утра попробовать найти другую зацепку.
У меня за спиной послышался голос Халмера:
— Сдается, она неплохо знала свою сестричку.
— И мне тоже сдается, — сказал я. — Что осложняет дело. Тут Кейт подошла к телефону, и я сказал:
— Привет, это я. Кто-нибудь звонил?
— Митч, — произнесла она изменившимся голосом, — тут два...
— Что?
Вмешался другой голос:
— Тобин? — мужской, грубоватый, властный.
— Кто это?
— Инспектор второй категории Вагнер. Откуда вы звоните?
— Из Манхэттена. А в чем дело?
— С вами хочет поговорить капитан Дрисколл.
— Дрисколл? А, этот. О чем?
— Этого мне знать не положено, — ответил он. — Он дал мне ваш адрес, я на машине, могу за вами заехать.
— В этом нет необходимости, я сам доберусь. Где он, снова в Куинсе?
— Нет, в участке. Знаете, где находится двадцать седьмой участок?
— Нет.
— На Кармин-стрит, сразу как свернете с Седьмой авеню. К западу от Седьмой.
— Хорошо. Он сейчас там?
— Да.
Я взглянул на часы. Было почти полшестого.
— Сейчас — час пик, — сказал я. — Я могу немного задержаться. Я в Гарлеме. Выезжаю.
— Я позвоню капитану, — сказал он.
— Будьте добры, позовите мою жену к телефону.
— Конечно.
Кейт, взяв трубку, спросила:
— Митч? Что-нибудь случилось?
— Не знаю. Поеду к Дрисколлу и выясню, чего ему нужно. Потом перезвоню тебе.
— Митч, звонила Рита Кеннели, они выпустили Робин.
— Что они сделали?
— Она сказала, что это произошло через пять минут после того, как ты ушел; пришел человек в штатском и сказал, что Робин освобождается из-под ареста, через час принесут официальные бумаги и она свободна. Теперь они договариваются, чтобы ее перевели в частную клинику.
Что-то произошло. Интересно знать, что именно и имеет ли это какое-то отношение к тому, что меня вызывает Дрисколл.
— Что ж, я, пожалуй, поеду, Кейт. Как только выясню, в чем дело, сразу тебе позвоню. — Повесив трубку, я обратился к Халмеру:
— Отвезешь меня обратно в Виллидж?
— Конечно, — сказал он, поднимаясь на ноги. — У вас такой вид, будто что-то случилось.
— Случилось.
— Что? То есть можно мне узнать?
— Я сам бы хотел узнать, — ответил я ему.
Глава 23
Халмер остановился за квартал до полицейского участка и сказал, что подождет меня.
— Это совсем не обязательно, — ответил я. — Я не знаю, сколько я там пробуду, а оттуда я собираюсь прямо домой, в Куинс.
— Ничего, мне все равно нечего делать.
— А как же “Частица Востока”? Ты же должен там работать.
— Пускай Вики повкалывает, — заявил он. — Ей не вредно сбросить лишний жирок. Правда, мистер Тобин, я лучше с вами побуду. Мне интересно смотреть, как вы работаете.
— Да ты что? От меня сегодня не очень-то много толку было.
— Вы слишком прибедняетесь, — возразил он.
— Это невозможно.
Он, рассмеявшись, сказал:
— Ну все равно я с вами побуду. Какого черта, если Робин отпускают, может, они теперь сцапали того, кого надо, стоит подождать, чтобы об этом услышать.
— Ну ладно, хорошо. Спасибо.
— Рад вам помочь, — сказал он в ответ, и, видимо, от чистого сердца.
Я вылез из машины и направился к участку. Это было здание из красного кирпича, четырехэтажное, с черными ступеньками. Построено оно было приблизительно в то же время, что и тот участок, в котором я числился в течение последних семи лет службы в полиции; во всяком случае, оно здорово напоминало то, другое здание, и пока приближался к нему, у меня возникло ощущение — словно время двинулось вспять и все возвращается на круги своя. Я продолжал нести службу, Джок Стиган был жив, моя тайная связь с Линдой Кемпбелл все еще не раскрыта, а жизнь не утратила смысла.
Но прошлого не вернешь. Это был не мой участок; я назвал свое имя дежурному и попросил, чтобы меня проводили в кабинет капитана Дрисколла. Сержант набрал какой-то номер и предложил мне подождать на скамейке.
Я сел и стал ждать. Вошли двое в штатском, сопровождая маленького человека в наручниках с узким, похожим на мордочку хорька, лицом. Вышел какой-то офицер в форме, рассеянный и озабоченный, видимо получивший только что нагоняй от начальства. По лестнице спустились еще двое в штатском, подошли ко мне и спросили, я ли мистер Тобин.
Я поднялся со скамьи:
— Да, это я.
— Пройдемте с нами.
Мы поднялись по лестнице в комнату для допросов, квадратную и пустую, если не считать нескольких стульев и допотопного обшарпанного стола у стены.
— Подождите здесь, — сказал один из них и вышел из комнаты.
Я почуял недоброе. Сопровождая меня сюда, они оба, казалось, держались настороже. И зачем приводить меня в комнату для допросов, а не в кабинет капитана Дрисколла? И какой смысл оставлять здесь одного?
Ответ напрашивался сам собой: им известно, что я — бывший полицейский, на моей совести гибель напарника, за что меня выгнали с позором со службы. В этом здании я не найду друзей, а только одни воспоминания, острые как нож.
Не находя себе места, я мерил комнату шагами. Скорее бы все это кончилось. Робин теперь свободна, а ее не освободили бы, не найдя ей достойную замену. Только вот кого?
Меня?
При этой мысли я остановился. Неужели они подозревают меня? Вот, значит, почему они освободили Робин, почему хотели допросить меня, вот почему так настороженно держались и привели в комнату для допросов, которая одновременно вызвала у меня воспоминания о горьком прошлом и о том странном помещении, где я впервые встретился с епископом Джонсоном?
Меня заставили томиться в ожидании четверть часа, а когда наконец дверь открылась и вошли пять человек, я понял, что угадал.
— Мне сказали, что капитан Дрисколл желает со мной поговорить, — обратился я к ним. Хотя знал, что капитана не увижу.
— Поговорите сначала с нами, — предложил один из них.
— Садитесь, мистер Тобин, — добавил другой. — Это не займет много времени.
— Это совсем не обязательно, — ответил я. — Я не знаю, сколько я там пробуду, а оттуда я собираюсь прямо домой, в Куинс.
— Ничего, мне все равно нечего делать.
— А как же “Частица Востока”? Ты же должен там работать.
— Пускай Вики повкалывает, — заявил он. — Ей не вредно сбросить лишний жирок. Правда, мистер Тобин, я лучше с вами побуду. Мне интересно смотреть, как вы работаете.
— Да ты что? От меня сегодня не очень-то много толку было.
— Вы слишком прибедняетесь, — возразил он.
— Это невозможно.
Он, рассмеявшись, сказал:
— Ну все равно я с вами побуду. Какого черта, если Робин отпускают, может, они теперь сцапали того, кого надо, стоит подождать, чтобы об этом услышать.
— Ну ладно, хорошо. Спасибо.
— Рад вам помочь, — сказал он в ответ, и, видимо, от чистого сердца.
Я вылез из машины и направился к участку. Это было здание из красного кирпича, четырехэтажное, с черными ступеньками. Построено оно было приблизительно в то же время, что и тот участок, в котором я числился в течение последних семи лет службы в полиции; во всяком случае, оно здорово напоминало то, другое здание, и пока приближался к нему, у меня возникло ощущение — словно время двинулось вспять и все возвращается на круги своя. Я продолжал нести службу, Джок Стиган был жив, моя тайная связь с Линдой Кемпбелл все еще не раскрыта, а жизнь не утратила смысла.
Но прошлого не вернешь. Это был не мой участок; я назвал свое имя дежурному и попросил, чтобы меня проводили в кабинет капитана Дрисколла. Сержант набрал какой-то номер и предложил мне подождать на скамейке.
Я сел и стал ждать. Вошли двое в штатском, сопровождая маленького человека в наручниках с узким, похожим на мордочку хорька, лицом. Вышел какой-то офицер в форме, рассеянный и озабоченный, видимо получивший только что нагоняй от начальства. По лестнице спустились еще двое в штатском, подошли ко мне и спросили, я ли мистер Тобин.
Я поднялся со скамьи:
— Да, это я.
— Пройдемте с нами.
Мы поднялись по лестнице в комнату для допросов, квадратную и пустую, если не считать нескольких стульев и допотопного обшарпанного стола у стены.
— Подождите здесь, — сказал один из них и вышел из комнаты.
Я почуял недоброе. Сопровождая меня сюда, они оба, казалось, держались настороже. И зачем приводить меня в комнату для допросов, а не в кабинет капитана Дрисколла? И какой смысл оставлять здесь одного?
Ответ напрашивался сам собой: им известно, что я — бывший полицейский, на моей совести гибель напарника, за что меня выгнали с позором со службы. В этом здании я не найду друзей, а только одни воспоминания, острые как нож.
Не находя себе места, я мерил комнату шагами. Скорее бы все это кончилось. Робин теперь свободна, а ее не освободили бы, не найдя ей достойную замену. Только вот кого?
Меня?
При этой мысли я остановился. Неужели они подозревают меня? Вот, значит, почему они освободили Робин, почему хотели допросить меня, вот почему так настороженно держались и привели в комнату для допросов, которая одновременно вызвала у меня воспоминания о горьком прошлом и о том странном помещении, где я впервые встретился с епископом Джонсоном?
Меня заставили томиться в ожидании четверть часа, а когда наконец дверь открылась и вошли пять человек, я понял, что угадал.
— Мне сказали, что капитан Дрисколл желает со мной поговорить, — обратился я к ним. Хотя знал, что капитана не увижу.
— Поговорите сначала с нами, — предложил один из них.
— Садитесь, мистер Тобин, — добавил другой. — Это не займет много времени.
Глава 24
Это действительно заняло совсем немного времени — ровно столько, сколько понадобилось, чтобы пройти все формальности. Еще не так давно меня могли бы подвергнуть в этой комнате пятнадцатичасовой процедуре допроса несколькими детективами, сменяющими друг друга, но теперь полицию все жестче заставляли соблюдать законы, в том числе и те, что ограничивают их власть и защищают тех людей — вроде меня, — чья виновность еще не доказана.
Итак, мне подробно зачитали мои права и посоветовали связаться со своим адвокатом. Когда я заявил, что не собираюсь делать ничего подобного, один из детективов, обращаясь как бы к другому, намекнул:
— Когда-то защитники готовились к слушанию в суде. Теперь думают только о том, как подать апелляцию.
Тот, который объяснял мне мои права, посоветовал:
— Я настоятельно рекомендую вам обратиться к своему адвокату, мистер Тобин. Может, вы этого не понимаете, но вам грозят крупные неприятности.
— Вряд ли, — возразил я. Ко мне обратился еще один:
— Вы думаете, мы все здесь собрались затем, чтобы дурака валять?
Я ответил ему:
— Я думаю, что вы здесь, ребята, собрались из-за того, что вас ввели в заблуждение. Какая разница, что я здесь скажу, мне вас все равно не переубедить. Вызывать адвоката не стану потому, что нахожусь здесь по ошибке — и самое худшее, что мне грозит — это провести несколько часов в камере. Я могу даже подыграть вам, если хотите, и сознаться во всем, в чем вы будете меня обвинять. Но, когда вы получите в руки доказательства, факты, объективные свидетельства, в то время как сейчас располагаете только предубеждениями против бывшего полицейского, тогда протокол этого допроса окажется в мусорной корзине, и мы все напрочь о нем забудем.
— Как вы самоуверенны, Тобин, — заметил тот, кто в основном пока говорил со мной.
— Я невиновен.
— Да неужели? Не соблаговолите ли выслушать наше мнение по этому поводу, Тобин? — Что-то произошло со словом “мистер”, с которым он обращался ко мне, когда зачитывал мои права; видимо, на том этапе соблюдение элементарной вежливости — обязаловка, а затем после оглашения декларации миндальничать с такими, как я, непозволительная роскошь.
— Да, соблаговолю — мне и самому не терпится узнать, почему я здесь.
— Отлично. — Он придвинул стул и сел; остальные продолжали стоять на своих местах, наблюдая за мной и со скрещенными руками на груди напоминали огромные шахматные пешки.
Тот, кто сидел, начал развивать свою мысль:
— Вы отправились в кафетерий в прошлую субботу, Джордж Пэдберри впустил вас и сказал, что ваша родственница наверху. Итак, вы поднялись по лестнице и обнаружили, что она занимается сексуальным извращением с Вилфордом и Боулз. За вами и прежде числились грешки по части секса, и вы не могли...
— Что еще за грешки?
— Мы знаем, почему вас выгнали со службы, — ответил он.
— Не знал, что супружеская измена считается извращением, — возразил я.
Он покачал головой, пропустив мои слова мимо ушей.
— Я не сказал, что вы — извращенец, — я сказал, что у вас были грешки по части секса. Не каждый ради голой женской задницы забудет про служебный долг, Тобин.
Я закрыл глаза.
— Ладно.
— Итак, — продолжал он, а я слушал его, закрыв глаза, чтобы ничего не видеть, пытаясь сосредоточиться на том, что он говорил, а не на том, что нахлынуло на меня, когда я прочитал во всех взглядах этих людей, обращенных на меня, осуждение и презрение.
— Вы застали их за этим занятием, — продолжал он, — и озверели. Двоих убили, но не смогли поднять руку на свою кузину. И вот она застыла в шоке — еще бы, у нее на глазах близкий родственник убивает двух человек, а шок — вещь такая — может вызвать потерю памяти, и тогда она не сможет сообщить, что убийство — ваших рук дело, вот вы и решили рискнуть, оставив ее в живых. Но Джордж Пэдберри знает всю правду. Вы припугнули его, заставили сначала подтвердить ваши слова, но потом подумали, что он расколется, и разделались с ним. А потом затеяли подлинный спектакль, выступив в роли сыщика, занимающегося поисками убийцы. В основном, конечно, вы старались для себя, но при этом не теряли надежду подставить кого-нибудь как истинного убийцу и загладить свою вину перед родственницей, освободив ее. Инспектор Донлон вас в чем-то заподозрил, поэтому пришлось убить и его. Вас видели рядом с его машиной.
Итак, мне подробно зачитали мои права и посоветовали связаться со своим адвокатом. Когда я заявил, что не собираюсь делать ничего подобного, один из детективов, обращаясь как бы к другому, намекнул:
— Когда-то защитники готовились к слушанию в суде. Теперь думают только о том, как подать апелляцию.
Тот, который объяснял мне мои права, посоветовал:
— Я настоятельно рекомендую вам обратиться к своему адвокату, мистер Тобин. Может, вы этого не понимаете, но вам грозят крупные неприятности.
— Вряд ли, — возразил я. Ко мне обратился еще один:
— Вы думаете, мы все здесь собрались затем, чтобы дурака валять?
Я ответил ему:
— Я думаю, что вы здесь, ребята, собрались из-за того, что вас ввели в заблуждение. Какая разница, что я здесь скажу, мне вас все равно не переубедить. Вызывать адвоката не стану потому, что нахожусь здесь по ошибке — и самое худшее, что мне грозит — это провести несколько часов в камере. Я могу даже подыграть вам, если хотите, и сознаться во всем, в чем вы будете меня обвинять. Но, когда вы получите в руки доказательства, факты, объективные свидетельства, в то время как сейчас располагаете только предубеждениями против бывшего полицейского, тогда протокол этого допроса окажется в мусорной корзине, и мы все напрочь о нем забудем.
— Как вы самоуверенны, Тобин, — заметил тот, кто в основном пока говорил со мной.
— Я невиновен.
— Да неужели? Не соблаговолите ли выслушать наше мнение по этому поводу, Тобин? — Что-то произошло со словом “мистер”, с которым он обращался ко мне, когда зачитывал мои права; видимо, на том этапе соблюдение элементарной вежливости — обязаловка, а затем после оглашения декларации миндальничать с такими, как я, непозволительная роскошь.
— Да, соблаговолю — мне и самому не терпится узнать, почему я здесь.
— Отлично. — Он придвинул стул и сел; остальные продолжали стоять на своих местах, наблюдая за мной и со скрещенными руками на груди напоминали огромные шахматные пешки.
Тот, кто сидел, начал развивать свою мысль:
— Вы отправились в кафетерий в прошлую субботу, Джордж Пэдберри впустил вас и сказал, что ваша родственница наверху. Итак, вы поднялись по лестнице и обнаружили, что она занимается сексуальным извращением с Вилфордом и Боулз. За вами и прежде числились грешки по части секса, и вы не могли...
— Что еще за грешки?
— Мы знаем, почему вас выгнали со службы, — ответил он.
— Не знал, что супружеская измена считается извращением, — возразил я.
Он покачал головой, пропустив мои слова мимо ушей.
— Я не сказал, что вы — извращенец, — я сказал, что у вас были грешки по части секса. Не каждый ради голой женской задницы забудет про служебный долг, Тобин.
Я закрыл глаза.
— Ладно.
— Итак, — продолжал он, а я слушал его, закрыв глаза, чтобы ничего не видеть, пытаясь сосредоточиться на том, что он говорил, а не на том, что нахлынуло на меня, когда я прочитал во всех взглядах этих людей, обращенных на меня, осуждение и презрение.
— Вы застали их за этим занятием, — продолжал он, — и озверели. Двоих убили, но не смогли поднять руку на свою кузину. И вот она застыла в шоке — еще бы, у нее на глазах близкий родственник убивает двух человек, а шок — вещь такая — может вызвать потерю памяти, и тогда она не сможет сообщить, что убийство — ваших рук дело, вот вы и решили рискнуть, оставив ее в живых. Но Джордж Пэдберри знает всю правду. Вы припугнули его, заставили сначала подтвердить ваши слова, но потом подумали, что он расколется, и разделались с ним. А потом затеяли подлинный спектакль, выступив в роли сыщика, занимающегося поисками убийцы. В основном, конечно, вы старались для себя, но при этом не теряли надежду подставить кого-нибудь как истинного убийцу и загладить свою вину перед родственницей, освободив ее. Инспектор Донлон вас в чем-то заподозрил, поэтому пришлось убить и его. Вас видели рядом с его машиной.