Он скупо улыбнулся, словно оба мы были падшими ангелами, и сказал:
— Тяжелый случай, да? Перевернул всю вашу жизнь?
— Да.
— Думали, это вам поможет? — Он кивнул головой на стену, подразумевая не просто комнату, в которой мы находились, а все здание. — Запретесь здесь с кучей чокнутых и это снова поставит вас на ноги?
— Они не чокнутые.
— Слушайте больше вашего доктора Камерона. Они с приветом, это уж точно. — Он кивнул, словно соглашаясь сам с собой. — А что у вас с рукой?
— Я упал с лестницы в первый же день, как приехал в “Мидуэй”.
— Упали или вас столкнули?
— Упал. Насколько мне известно, я был один.
— Знаете, мы тут имеем дело с убийством, — заявил он. — Доски на площадке пожарной лестницы были подпилены.
— Я предполагал, что может обнаружиться что-нибудь в этом роде.
— Здесь произошло много несчастных случаев. Двое ненормальных сейчас лежат в больнице.
— Знаю. Одна из них разбилась только вчера.
— Разбила голову. — Он захихикал. — Думаете, это причинит ей какие-то неудобства? Удар по голове. — Он откинулся в кресле и спросил:
— Тобин, вы ведь были полицейским в большом городе. Как это может быть, что вы ничего не соображаете?
Я не понял, что он имеет в виду, и это парализовало меня. Я был уязвим сразу с нескольких сторон, и просто не знал, какой ответ безопасен, поэтому все, что я мог сделать, — это посмотреть на него удивленными глазами и сказать:
— Не соображаю? Я? Не понимаю, что вы имеете в виду.
— Я имею в виду то, что здесь произошло. Все эти несчастные случаи. Один из них произошел с вами. Вы, бывший полицейский, работавший в Нью-Йорке, — вы должны быть сообразительным, гораздо сообразительнее нас, деревенских полицейских, но вам, Тобин, даже не пришло в голову, что эти несчастные случаи, возможно, вовсе и не случайны. Так ведь, Тобин?
— С тех пор как я сюда приехал, было всего два таких случая. Я и эта девушка, Прендергаст. Если бы я присутствовал при всех этих случаях, то, может быть, я бы и призадумался. Вероятно, да. Но меня тут не было. К тому же, как можно было подстроить то, что произошло со мной? Я упал с лестницы, когда рядом никого не было. Все ступеньки целы, ничего подобного сегодняшнему случаю не было. С чего я могу предполагать, что это было кем-то подстроено?
Он нахмурился:
— В вас есть что-то подозрительное, Тобин. Я все о вас выясню, можете быть уверены.
— Не сомневаюсь.
До этого он сидел, откинувшись на спинку стула, а теперь наклонился вперед, поставил локти на стол и уставился на меня с хмурым видом, видимо думая о чем-то своем. Это продолжалось минуты две, его лицо сморщилось, как от боли, словно то, о чем он размышлял, было трудным и запутанным. Я не сразу смог понять, в чем дело.
Потом до меня дошло. Он больше не хотел давить на меня своим авторитетом, теперь ему нужна была моя помощь. Он собирался перейти от ситуации “разговор копа со свидетелем” к “дружескому разговору двух копов”, но он не мог взять в толк, как это сделать.
Может, я и не стал бы помогать ему, но я предпочитаю мирную жизнь бессмысленным победам, поэтому, поняв, в чем его затруднение, сказал:
— Капитан Йонкер, у меня здесь нет никакого официального статуса, и мне бы не хотелось, чтобы вы думали, будто я сую свой нос в ваши дела, но если вы пожелаете, чтобы я что-нибудь для вас сделал, если я могу быть вам полезен, то буду рад помочь, чем смогу.
На мгновение в его взгляде промелькнуло облегчение, но он поспешил замаскировать его рассудительным замечанием:
— Вообще-то говоря, вы могли бы помочь. Сколько времени вы здесь?
— Два дня, с понедельника.
— Тогда у вас была возможность познакомиться с некоторыми из этих людей. Я здесь в невыгодном положении, так как я не психиатр, не знаю даже азов обращения с чокнутыми и, говоря по правде, не доверяю ни одному из этих так называемых врачей. По-моему, они оба попытались бы покрыть виновного, если бы смогли. Все эти психиатрические штучки. Это то, что мы постоянно получаем от социальных работников. Им плевать на закон: все, что их волнует, — это то, что какой-нибудь бродяга “поставлен в невыгодное положение”. Если какой-то бродяга схватил вас за горло в темной аллее, то кто из вас двоих поставлен в невыгодное положение? Вы понимаете, о чем я говорю, Тобин, у вас в Нью-Йорке творится то же самое, только в сто раз хуже.
— Я понимаю, о чем вы говорите, — подтвердил я. Но я понимал и то, что проблемы, о которых он говорит, в тысячу раз сложнее того, в чем способен разобраться он или его воображаемый оппонент из числа работников социальной сферы. Я понимал, что они похожи на слепых, которые пытаются описать слона: каждый описывает ту часть, которую он потрогал, пребывая в абсолютной уверенности, что описание другого — полная чушь. Я знал также и то, что я сам — еще один слепой со своим собственным представлением о слоне, и не более того. Но я сообразил, что капитан Йонкер предпочитает монолог дискуссии, поэтому просто подтвердил, что понимаю, о чем он говорит, и этим ограничился.
— По-моему, — продолжал он, — преступником является кто-то из этих пирожков с начинкой. Вроде тех двоих, которые пытались убить друг друга в столовой. Здесь все время происходят такие вещи?
— Это первый случай. Думаю, убийство всем подействовало на нервы.
— Если они начали убивать друг друга, кто знает, чего от них ждать дальше?
— Вообще-то те парни совсем не пытались причинить друг другу вред. Они просто мерились силой. Все повреждения им нанесли ваши люди.
Он немного ощетинился, и наша беседа утратила оттенок “дружеского разговора двух копов” и качнулась в сторону “разговора копа со свидетелем”.
— Вы заявляете это чертовски уверенно.
— А я и на самом деле уверен в этом. Я сидел за соседним столом.
— Даже если бы я сидел верхом на одном из этих парней, я не мог бы поклясться, кто и что кому сделал. Мне бы не хотелось идти в суд и приносить присягу по этому делу — в этом я совершенно уверен.
— Едва ли этот случай когда-либо будет рассматриваться в суде. А вы как считаете?
Йонкер посмотрел на меня. Он и в самом деле не был во мне уверен, а то, в чем он не был уверен, ему не нравилось изначально, но пока он не выяснил наверняка, был ли я союзником или врагом, свою неприязнь он держал при себе.
— Нет, не думаю, — сказал он наконец. — Мы заберем этих двоих в участок, чтобы немного охладить их пыл. Полагаю, к завтрашнему дню у них будет только одно желание: выбраться оттуда.
— Вероятно, вы правы, — ответил я. Дверь за моей спиной открылась.
Я обернулся — там стоял рыжий полицейский, который так нервничал, охраняя дверь столовой. Он позвал хриплым шепотом:
— Капитан? Можно вас на минутку? Йонкер хмуро посмотрел на него:
— Это так важно?
— Да, сэр.
Полицейский был встревожен.
Йонкер раздраженно вздохнул и с усилием поднялся на ноги.
— Подождите минуту, Тобин, — сказал он мне, промаршировал через комнату и вышел, плотно закрыв за собой дверь.
Пользуясь паузой, я поспешно перебирал в уме все аргументы, которые мог привести в свою защиту. Похоже, он принял мою историю за чистую монету, но полностью за это я бы не поручился. Если я смогу сдержаться и вести себя достаточно тихо, у меня есть хороший шанс заставить Йонкера думать, что я в его команде, а это при данных обстоятельствах наиболее безопасно. Заговорив об О'Харе и Мерривейле, я сделал не правильный ход, но я надеялся, что смог его компенсировать, и возвращаться к этому я больше не буду.
О чем Йонкер будет со мной говорить дальше? Судя по тому, в каком направлении он вел разговор, он хочет услышать мои предположения относительно того, кто может быть убийцей. Я решил, что не буду упоминать свой список подозреваемых, в основном потому, что тогда обнаружилось бы, что я знал о подстроенных несчастных случаях, которые произошли до убийства, но еще и потому, что Йонкер мне очень не нравился, и у меня не было никакого желания делать за него его работу.
И все-таки что я скажу ему, когда он попросит меня коротко изложить мои наблюдения над некоторыми постояльцами “Мидуэя”, — а он наверняка попросит об этом, когда вернется? Наверное, отредактированную версию правды, оставляя в стороне то, что могло бы ему напомнить о социальных работниках, и то, что настроило бы его против кого-либо из постояльцев, которых я считал невиновными.
Об этом я и думал, составляя ответы на вопросы, которые, как я полагал, он должен был задать по возвращении, когда дверь открылась и вошел Йонкер с сияющей улыбкой на губах.
— Ну, — объявил он, — вот так-то оно лучше. Я обернулся и посмотрел на него:
— Что случилось?
— Что случилось? У нас есть признание — вот что случилось! — Йонкер потер от удовольствия руки. — Они даются мне не слишком легко. Но так-то оно и лучше.
Глава 19
Глава 20
Глава 21
— Тяжелый случай, да? Перевернул всю вашу жизнь?
— Да.
— Думали, это вам поможет? — Он кивнул головой на стену, подразумевая не просто комнату, в которой мы находились, а все здание. — Запретесь здесь с кучей чокнутых и это снова поставит вас на ноги?
— Они не чокнутые.
— Слушайте больше вашего доктора Камерона. Они с приветом, это уж точно. — Он кивнул, словно соглашаясь сам с собой. — А что у вас с рукой?
— Я упал с лестницы в первый же день, как приехал в “Мидуэй”.
— Упали или вас столкнули?
— Упал. Насколько мне известно, я был один.
— Знаете, мы тут имеем дело с убийством, — заявил он. — Доски на площадке пожарной лестницы были подпилены.
— Я предполагал, что может обнаружиться что-нибудь в этом роде.
— Здесь произошло много несчастных случаев. Двое ненормальных сейчас лежат в больнице.
— Знаю. Одна из них разбилась только вчера.
— Разбила голову. — Он захихикал. — Думаете, это причинит ей какие-то неудобства? Удар по голове. — Он откинулся в кресле и спросил:
— Тобин, вы ведь были полицейским в большом городе. Как это может быть, что вы ничего не соображаете?
Я не понял, что он имеет в виду, и это парализовало меня. Я был уязвим сразу с нескольких сторон, и просто не знал, какой ответ безопасен, поэтому все, что я мог сделать, — это посмотреть на него удивленными глазами и сказать:
— Не соображаю? Я? Не понимаю, что вы имеете в виду.
— Я имею в виду то, что здесь произошло. Все эти несчастные случаи. Один из них произошел с вами. Вы, бывший полицейский, работавший в Нью-Йорке, — вы должны быть сообразительным, гораздо сообразительнее нас, деревенских полицейских, но вам, Тобин, даже не пришло в голову, что эти несчастные случаи, возможно, вовсе и не случайны. Так ведь, Тобин?
— С тех пор как я сюда приехал, было всего два таких случая. Я и эта девушка, Прендергаст. Если бы я присутствовал при всех этих случаях, то, может быть, я бы и призадумался. Вероятно, да. Но меня тут не было. К тому же, как можно было подстроить то, что произошло со мной? Я упал с лестницы, когда рядом никого не было. Все ступеньки целы, ничего подобного сегодняшнему случаю не было. С чего я могу предполагать, что это было кем-то подстроено?
Он нахмурился:
— В вас есть что-то подозрительное, Тобин. Я все о вас выясню, можете быть уверены.
— Не сомневаюсь.
До этого он сидел, откинувшись на спинку стула, а теперь наклонился вперед, поставил локти на стол и уставился на меня с хмурым видом, видимо думая о чем-то своем. Это продолжалось минуты две, его лицо сморщилось, как от боли, словно то, о чем он размышлял, было трудным и запутанным. Я не сразу смог понять, в чем дело.
Потом до меня дошло. Он больше не хотел давить на меня своим авторитетом, теперь ему нужна была моя помощь. Он собирался перейти от ситуации “разговор копа со свидетелем” к “дружескому разговору двух копов”, но он не мог взять в толк, как это сделать.
Может, я и не стал бы помогать ему, но я предпочитаю мирную жизнь бессмысленным победам, поэтому, поняв, в чем его затруднение, сказал:
— Капитан Йонкер, у меня здесь нет никакого официального статуса, и мне бы не хотелось, чтобы вы думали, будто я сую свой нос в ваши дела, но если вы пожелаете, чтобы я что-нибудь для вас сделал, если я могу быть вам полезен, то буду рад помочь, чем смогу.
На мгновение в его взгляде промелькнуло облегчение, но он поспешил замаскировать его рассудительным замечанием:
— Вообще-то говоря, вы могли бы помочь. Сколько времени вы здесь?
— Два дня, с понедельника.
— Тогда у вас была возможность познакомиться с некоторыми из этих людей. Я здесь в невыгодном положении, так как я не психиатр, не знаю даже азов обращения с чокнутыми и, говоря по правде, не доверяю ни одному из этих так называемых врачей. По-моему, они оба попытались бы покрыть виновного, если бы смогли. Все эти психиатрические штучки. Это то, что мы постоянно получаем от социальных работников. Им плевать на закон: все, что их волнует, — это то, что какой-нибудь бродяга “поставлен в невыгодное положение”. Если какой-то бродяга схватил вас за горло в темной аллее, то кто из вас двоих поставлен в невыгодное положение? Вы понимаете, о чем я говорю, Тобин, у вас в Нью-Йорке творится то же самое, только в сто раз хуже.
— Я понимаю, о чем вы говорите, — подтвердил я. Но я понимал и то, что проблемы, о которых он говорит, в тысячу раз сложнее того, в чем способен разобраться он или его воображаемый оппонент из числа работников социальной сферы. Я понимал, что они похожи на слепых, которые пытаются описать слона: каждый описывает ту часть, которую он потрогал, пребывая в абсолютной уверенности, что описание другого — полная чушь. Я знал также и то, что я сам — еще один слепой со своим собственным представлением о слоне, и не более того. Но я сообразил, что капитан Йонкер предпочитает монолог дискуссии, поэтому просто подтвердил, что понимаю, о чем он говорит, и этим ограничился.
— По-моему, — продолжал он, — преступником является кто-то из этих пирожков с начинкой. Вроде тех двоих, которые пытались убить друг друга в столовой. Здесь все время происходят такие вещи?
— Это первый случай. Думаю, убийство всем подействовало на нервы.
— Если они начали убивать друг друга, кто знает, чего от них ждать дальше?
— Вообще-то те парни совсем не пытались причинить друг другу вред. Они просто мерились силой. Все повреждения им нанесли ваши люди.
Он немного ощетинился, и наша беседа утратила оттенок “дружеского разговора двух копов” и качнулась в сторону “разговора копа со свидетелем”.
— Вы заявляете это чертовски уверенно.
— А я и на самом деле уверен в этом. Я сидел за соседним столом.
— Даже если бы я сидел верхом на одном из этих парней, я не мог бы поклясться, кто и что кому сделал. Мне бы не хотелось идти в суд и приносить присягу по этому делу — в этом я совершенно уверен.
— Едва ли этот случай когда-либо будет рассматриваться в суде. А вы как считаете?
Йонкер посмотрел на меня. Он и в самом деле не был во мне уверен, а то, в чем он не был уверен, ему не нравилось изначально, но пока он не выяснил наверняка, был ли я союзником или врагом, свою неприязнь он держал при себе.
— Нет, не думаю, — сказал он наконец. — Мы заберем этих двоих в участок, чтобы немного охладить их пыл. Полагаю, к завтрашнему дню у них будет только одно желание: выбраться оттуда.
— Вероятно, вы правы, — ответил я. Дверь за моей спиной открылась.
Я обернулся — там стоял рыжий полицейский, который так нервничал, охраняя дверь столовой. Он позвал хриплым шепотом:
— Капитан? Можно вас на минутку? Йонкер хмуро посмотрел на него:
— Это так важно?
— Да, сэр.
Полицейский был встревожен.
Йонкер раздраженно вздохнул и с усилием поднялся на ноги.
— Подождите минуту, Тобин, — сказал он мне, промаршировал через комнату и вышел, плотно закрыв за собой дверь.
Пользуясь паузой, я поспешно перебирал в уме все аргументы, которые мог привести в свою защиту. Похоже, он принял мою историю за чистую монету, но полностью за это я бы не поручился. Если я смогу сдержаться и вести себя достаточно тихо, у меня есть хороший шанс заставить Йонкера думать, что я в его команде, а это при данных обстоятельствах наиболее безопасно. Заговорив об О'Харе и Мерривейле, я сделал не правильный ход, но я надеялся, что смог его компенсировать, и возвращаться к этому я больше не буду.
О чем Йонкер будет со мной говорить дальше? Судя по тому, в каком направлении он вел разговор, он хочет услышать мои предположения относительно того, кто может быть убийцей. Я решил, что не буду упоминать свой список подозреваемых, в основном потому, что тогда обнаружилось бы, что я знал о подстроенных несчастных случаях, которые произошли до убийства, но еще и потому, что Йонкер мне очень не нравился, и у меня не было никакого желания делать за него его работу.
И все-таки что я скажу ему, когда он попросит меня коротко изложить мои наблюдения над некоторыми постояльцами “Мидуэя”, — а он наверняка попросит об этом, когда вернется? Наверное, отредактированную версию правды, оставляя в стороне то, что могло бы ему напомнить о социальных работниках, и то, что настроило бы его против кого-либо из постояльцев, которых я считал невиновными.
Об этом я и думал, составляя ответы на вопросы, которые, как я полагал, он должен был задать по возвращении, когда дверь открылась и вошел Йонкер с сияющей улыбкой на губах.
— Ну, — объявил он, — вот так-то оно лучше. Я обернулся и посмотрел на него:
— Что случилось?
— Что случилось? У нас есть признание — вот что случилось! — Йонкер потер от удовольствия руки. — Они даются мне не слишком легко. Но так-то оно и лучше.
Глава 19
Я стоял у двери в коридор. За мной была Дебби Латтимор, а дальше — дверь в кабинет доктора Камерона. Я смотрел направо: там Йонкер и его помощники с большой осторожностью и огромной гордостью вели сознавшегося убийцу к выходу.
Это был Уолтер Стоддард. Он был в наручниках, с каждой стороны — по полицейскому в форме, которые вцепились в него и держали за руки повыше локтей. Стоддард шел с опущенной головой и потупленными глазами, как будто направлялся на электрический стул, а не в местную тюрьму.
Стоддард? Почему же я не верил, что все так просто? Из-за своей инстинктивной неприязни к Йонкеру или же были какие-то реальные причины считать, что Стоддард возводит на себя поклеп? У людей, которые вели его, был довольный вид. Очевидно, они поздравляли себя с удачей. Они окружили его таким тесным кольцом, что было трудно разглядеть его лицо и понять, что у него на уме.
Процессия приближалась ко мне, будто на параде. Йонкер поглядел на меня и улыбнулся широкой улыбкой. А его люди смотрели либо прямо перед собой, либо — с предусмотрительностью собственников — на своего узника. Я снова попытался увидеть выражение лица Стоддарда, но не смог. Когда они были в четырех-пяти шагах от меня, Стоддард неожиданно поднял голову, и я понял, что ошибся. Он шел не на электрический стул, а на Голгофу. У него было совершенно выражение лица Христа на Крестном ходе, как это обычно изображают недалекие художники, — выражение благородного и самодовольного мученичества. “Я делаю нечто гораздо, гораздо лучшее”, — сказали мне его глаза. Я прекрасно понимал, что он делает и почему. Даже, должно быть, лучше, чем он сам.
И уж несомненно лучше, чем Йонкер. Капитан прошел мимо меня, и я едва не окликнул его, чтобы попросить уединиться со мной на минуту в кабинете доктора Камерона, который находился за моей спиной. Но потом я представил себе, как пытаюсь объяснить этому человеку склад ума Стоддарда, то есть пытаюсь отобрать у Йонкера его легкую победу, и понял, что так я ничего не добьюсь. Чтобы я сейчас ни сказал, ничто не помешает Йонкеру арестовать Стоддарда и обвинить в убийстве.
Процессия удалялась, и теперь я наблюдал за их спинами. Стоддард опять шел с опущенной головой, но его квадратные плечи были расправлены. Он не казался подавленным, совсем нет.
Наконец они вышли из здания, и я услышал шаги, приближающиеся с другой стороны коридора. Я оглянулся: ко мне торопливо шел Фредерике. Подойдя, он заговорил:
— Удачный поворот событий, не так ли? Сбережет всем массу нервов.
Я посторонился, и он зашел в канцелярию, сел за стол Дебби Латтимор и потянулся к телефону.
— Эта девчонка, Брейди, безнадежна. К счастью, она приехала к нам из лечебницы, которая находится приблизительно в двенадцати милях отсюда. Они смогут прислать “скорую помощь” и забрать ее.
— Еще один удачный поворот событий, — сказал я. Он удивленно воззрился на меня. В одной руке он держал трубку телефона, другой готовился набирать номер.
— Что с вами такое?
— Позвоните сначала.
Несколько секунд он изучал меня, затем пожал плечами и принялся звонить. Это заняло у него примерно минут пять, и, судя по тому, что говорил Фредерике, “скорую” надо было ждать через час. Закончив разговор, Фредерике повернулся, посмотрел на меня и спросил:
— Итак, в чем дело?
— Стоддард, — произнес я. Он нахмурился и отвел взгляд:
— Жаль, что это он. Я действительно удивлен, что это оказался он.
— Это не он.
— Вы уверены? — удивился Фредерике.
— Я видел его лицо, когда его уводили.
— Но он признался.
— Проблема Стоддарда, — отозвался я, — из-за которой его поместили в психиатрическую лечебницу, по-моему, заключается в безнадежном чувстве вины из-за убийства дочери. Он никак не может расплатиться за это.
Фредерике вскинул голову, будто услышав какой-то неожиданный звук.
— Возможно, — задумчиво протянул он. — Для Стоддарда — да, очень возможно.
— Это более возможно, чем если бы он стал искать новый повод чувствовать себя виноватым, подстраивал несчастные случаи.
— Я уже сказал, что он, судя по всему, не подходит для такой роли. Вы говорили об этом с полицией? С капитаном Йонкером?
— Нет.
— Почему?
Я пожал плечами:
— А вы бы стали?
Он хотел было ответить, но потом передумал, нахмурился и покачал головой:
— Нет, не стал бы. Но мы не можем позволить, чтобы Стоддарда так просто посадили, за решетку, разве нет?
— Можем, если только не придумаем что-нибудь.
— Надо найти настоящего преступника. Это самое главное.
— И самое сложное, — заметил я. — Но может быть, преступник на этом не остановится, тогда у нас будет доказательство невиновности Стоддарда и мы сможем поговорить с Йонкером.
— А что, если он остановится? Что, если последние события его напугали?
— Вам и доктору Камерону разрешат поговорить со Стоддардом, если вы будете достаточно настойчивы. Попытайтесь заставить его отказаться от признания.
— Может, показать Йонкеру записку, которую вы получили? Стоддард ничего не знает ни о ней, ни о ее содержании. Мы могли бы это доказать.
Я покачал головой:
— Этого нельзя делать по двум причинам. Во-первых, как только мы отдадим записку Йонкеру, он поймет, что мы знали о том, что несчастные случаи подстраиваются. Это не снимает подозрения со Стоддарда и подставляет нас с вами.
— Почему это не снимает подозрения со Стоддарда?
— Мы лишь предполагаем, что записка написана преступником, но не можем этого доказать. Мы не сможем доказать это ни Йонкеру, ни суду присяжных, ни кому бы то ни было. Йонкер не отдаст Стоддарда без борьбы. А записку он просто отфутболит.
— Нам надо найти настоящего преступника, — сказал Фредерике. — Проще простого.
— Хотел бы я, чтобы это было так.
Это был Уолтер Стоддард. Он был в наручниках, с каждой стороны — по полицейскому в форме, которые вцепились в него и держали за руки повыше локтей. Стоддард шел с опущенной головой и потупленными глазами, как будто направлялся на электрический стул, а не в местную тюрьму.
Стоддард? Почему же я не верил, что все так просто? Из-за своей инстинктивной неприязни к Йонкеру или же были какие-то реальные причины считать, что Стоддард возводит на себя поклеп? У людей, которые вели его, был довольный вид. Очевидно, они поздравляли себя с удачей. Они окружили его таким тесным кольцом, что было трудно разглядеть его лицо и понять, что у него на уме.
Процессия приближалась ко мне, будто на параде. Йонкер поглядел на меня и улыбнулся широкой улыбкой. А его люди смотрели либо прямо перед собой, либо — с предусмотрительностью собственников — на своего узника. Я снова попытался увидеть выражение лица Стоддарда, но не смог. Когда они были в четырех-пяти шагах от меня, Стоддард неожиданно поднял голову, и я понял, что ошибся. Он шел не на электрический стул, а на Голгофу. У него было совершенно выражение лица Христа на Крестном ходе, как это обычно изображают недалекие художники, — выражение благородного и самодовольного мученичества. “Я делаю нечто гораздо, гораздо лучшее”, — сказали мне его глаза. Я прекрасно понимал, что он делает и почему. Даже, должно быть, лучше, чем он сам.
И уж несомненно лучше, чем Йонкер. Капитан прошел мимо меня, и я едва не окликнул его, чтобы попросить уединиться со мной на минуту в кабинете доктора Камерона, который находился за моей спиной. Но потом я представил себе, как пытаюсь объяснить этому человеку склад ума Стоддарда, то есть пытаюсь отобрать у Йонкера его легкую победу, и понял, что так я ничего не добьюсь. Чтобы я сейчас ни сказал, ничто не помешает Йонкеру арестовать Стоддарда и обвинить в убийстве.
Процессия удалялась, и теперь я наблюдал за их спинами. Стоддард опять шел с опущенной головой, но его квадратные плечи были расправлены. Он не казался подавленным, совсем нет.
Наконец они вышли из здания, и я услышал шаги, приближающиеся с другой стороны коридора. Я оглянулся: ко мне торопливо шел Фредерике. Подойдя, он заговорил:
— Удачный поворот событий, не так ли? Сбережет всем массу нервов.
Я посторонился, и он зашел в канцелярию, сел за стол Дебби Латтимор и потянулся к телефону.
— Эта девчонка, Брейди, безнадежна. К счастью, она приехала к нам из лечебницы, которая находится приблизительно в двенадцати милях отсюда. Они смогут прислать “скорую помощь” и забрать ее.
— Еще один удачный поворот событий, — сказал я. Он удивленно воззрился на меня. В одной руке он держал трубку телефона, другой готовился набирать номер.
— Что с вами такое?
— Позвоните сначала.
Несколько секунд он изучал меня, затем пожал плечами и принялся звонить. Это заняло у него примерно минут пять, и, судя по тому, что говорил Фредерике, “скорую” надо было ждать через час. Закончив разговор, Фредерике повернулся, посмотрел на меня и спросил:
— Итак, в чем дело?
— Стоддард, — произнес я. Он нахмурился и отвел взгляд:
— Жаль, что это он. Я действительно удивлен, что это оказался он.
— Это не он.
— Вы уверены? — удивился Фредерике.
— Я видел его лицо, когда его уводили.
— Но он признался.
— Проблема Стоддарда, — отозвался я, — из-за которой его поместили в психиатрическую лечебницу, по-моему, заключается в безнадежном чувстве вины из-за убийства дочери. Он никак не может расплатиться за это.
Фредерике вскинул голову, будто услышав какой-то неожиданный звук.
— Возможно, — задумчиво протянул он. — Для Стоддарда — да, очень возможно.
— Это более возможно, чем если бы он стал искать новый повод чувствовать себя виноватым, подстраивал несчастные случаи.
— Я уже сказал, что он, судя по всему, не подходит для такой роли. Вы говорили об этом с полицией? С капитаном Йонкером?
— Нет.
— Почему?
Я пожал плечами:
— А вы бы стали?
Он хотел было ответить, но потом передумал, нахмурился и покачал головой:
— Нет, не стал бы. Но мы не можем позволить, чтобы Стоддарда так просто посадили, за решетку, разве нет?
— Можем, если только не придумаем что-нибудь.
— Надо найти настоящего преступника. Это самое главное.
— И самое сложное, — заметил я. — Но может быть, преступник на этом не остановится, тогда у нас будет доказательство невиновности Стоддарда и мы сможем поговорить с Йонкером.
— А что, если он остановится? Что, если последние события его напугали?
— Вам и доктору Камерону разрешат поговорить со Стоддардом, если вы будете достаточно настойчивы. Попытайтесь заставить его отказаться от признания.
— Может, показать Йонкеру записку, которую вы получили? Стоддард ничего не знает ни о ней, ни о ее содержании. Мы могли бы это доказать.
Я покачал головой:
— Этого нельзя делать по двум причинам. Во-первых, как только мы отдадим записку Йонкеру, он поймет, что мы знали о том, что несчастные случаи подстраиваются. Это не снимает подозрения со Стоддарда и подставляет нас с вами.
— Почему это не снимает подозрения со Стоддарда?
— Мы лишь предполагаем, что записка написана преступником, но не можем этого доказать. Мы не сможем доказать это ни Йонкеру, ни суду присяжных, ни кому бы то ни было. Йонкер не отдаст Стоддарда без борьбы. А записку он просто отфутболит.
— Нам надо найти настоящего преступника, — сказал Фредерике. — Проще простого.
— Хотел бы я, чтобы это было так.
Глава 20
День незаметно угасал. Заняться было нечем. Мы бесцельно бродили по коридорам “Мидуэя”. Мы должны были бы ощущать потребность в действии, но вели себя так, словно нас накачали наркотиками. Вялые и безвольные, мы были даже не способны расстраиваться из-за собственной апатии.
За Дорис Брейди приехала “скорая помощь”, и ее вынесли на носилках. Постояльцы, которые еще днем стремились держаться вместе, теперь так же сильно желали одиночества. Многие из них уединились в своих комнатах.
Ближе к вечеру в кабинете доктора Камерона снова встретились Фредерике, Боб Гейл, доктор Камерон и я. Мы обменялись информацией, которая нам была известна. Никто не мог предложить ничего стоящего и сказать, что делать дальше. Доктор Камерон позвонил в главное полицейское управление, чтобы выяснить, когда будет можно навестить Стоддарда. Оказалось, через день-два, не раньше. Стоддард звонил жене, которая должна была приехать в Кендрик с адвокатом семьи, и после их приезда к Стоддарду начнут пускать посетителей. Капитан Йонкер по собственному желанию рассказал о том, что обыск местных баров не дал результатов. Николае Файк не был обнаружен, но похожего на него мужчину видели на автовокзале “Грейхаунд”. Никто не знал, в какой автобус он сел и сел ли вообще.
Получив это известие, мы стали без всякой пользы обсуждать, возможно ли, чтобы Николае Файк оказался преступником. Никто из нас не верил в это. В его прошлом не прослеживалось никакого намека на антиобщественное поведение, и, как заметил Фредерике, еще маловероятнее было то, чтобы Файк принялся расставлять ловушку, не успокоив предварительно нервы алкоголем.
А как насчет Дорис Брейди? Некоторое время мы со всех сторон рассматривали эту возможность, пытаясь в нее поверить. Мы предположили, что злоумышленником была Дорис и что она впала в шоковое состояние из-за того, что человек, угодивший в ее ловушку, погиб, а не просто пострадал. Мы попробовали доказать виновность Дорис, исходя из ее желания причинить другим на физическом уровне такой же вред, какой ей причинили на психическом: неожиданно выдернуть опору из-под ног, подобно тому, как ее лишили всех моральных ценностей и установок. Мы выдумали аргументацию, не слишком убедительную и не слишком нелепую, и в конце концов пришли к выводу, что такое возможно, но мало похоже на правду. И как сказал Боб Гейл, доказать это было бы весьма трудно, поскольку Дорис было невозможно расспросить.
Кто еще? О'Хару и Мерривейла, остужавших свои горячие головы в местной тюрьме, по-прежнему приходилось считать подозреваемыми. Любой из них, поддавшись панике из-за чувства вины, мог затеять драку в столовой. Правда, драка могла подразумевать только панику, а вовсе не обязательно и вину.
Таким образом, в списке подозреваемых оставались шесть человек, которые сейчас находились в “Мидуэе”. Единственным мужчиной был Джерри Кантер, а пятеро женщин — это Дебби Латтимор, Этель Холл, Хелен Дорси, Рут Эйренгарт и Айви Поллетт. Лично я не мог поверить в то, что это Дебби, и почти не мог — что это Рут Эйренгарт. Этель Холл, библиотекаря-лесбиянку, я тоже считал невиновной почти со стопроцентной гарантией. Хелен Дорси, спятившая домохозяйка, и Айви Поллетт, жертва заговоров, казались мне более вероятными кандидатами. Оставался Джерри Кантер, который мне не нравился по причинам, не делавшим мне чести, и был слишком уж здоров и весел, чтобы оказаться преступником.
Что опять возвращало нас к тем подозреваемым, которых сейчас не было в доме: О'Харе и Мерривейлу, Дорис Брейди и Николасу Файку.
Все это никуда не приводило, а лишь заставляло нас снова и снова перебирать все те же десять имен. Мы могли высказывать мнения и предубеждения, изобретать теории и потенциальные мотивы, но не могли со стопроцентной уверенностью вычеркнуть из списка ни одно из них. И никто из нас не мог придумать ничего конструктивного. Наша встреча закончилась безрезультатно: мы ничего не сделали и не составили никаких планов относительно того, что делать дальше.
Мы с Бобом поужинали почти молча и почти в пустой столовой. Только несколько самых стойких постояльцев, такие, как Эдгар Дженнингз, Хелен Дорси и Джордж Бартоломью, сидели за разными столами на большом расстоянии друг от друга. Они быстро поели и вернулись к себе в комнаты.
Некоторые постояльцы спускались в столовую, шли прямо на кухню и возвращались с подносами или бумажными пакетами, решив поесть в уединении и безопасности в своих комнатах. Они проходили мимо нас, стараясь не встречаться ни с кем глазами. Среди них были Айви Поллетт, Дональд Уолберн и Роуз Акерсон. За то время, что мы ели, Роуз проходила трижды, каждый раз принося и унося тот же самый поднос. После ее третьего появления Боб сказал:
— Как вы считаете, она носит еду всем тем, кто остался наверху?
— Только Молли Швейцлер, — ответил ему я. — По-моему, надо об этом сказать доктору Камерону. Эти дамы скатываются к своему прежнему состоянию.
Как, в общем, и все остальные. Айви Поллетт прошла мимо с затравленным лицом параноика, не способного никому доверять и снова подозревающего вокруг себя заговоры и интриги. За столом наискосок от нас сидела Хелен Дорси, расставляя тарелки, раскладывая ложки и вилки и тщательно вытирая все предметы салфеткой. Она смотрела на еду как на какие-то отходы, от которых надо поскорее избавиться для того, чтобы эти приборы были достойны украшать собою витрину любого универмага. Чувствовалось, что все обитатели “Мидуэя” возвращаются к прежнему поведению, дающему им чувство безопасности. Убийство положило начало этому процессу, присутствие и действия полиции его усугубили, а теперь, видимо, все двигалось уже по инерции. Поимка истинного убийцы могла бы спасти Стоддарда, который тоже скатился назад, по-своему, но что это изменит для остальных, каждый из которых терпит свое личное крушение? Поимка убийцы, вероятно, принесет не больше пользы, чем антибиотик, который дают после того, как эпидемия закончилась.
Однако этот вопрос носил чисто теоретический характер, поскольку у нас не было антибиотика, и мы не имели никакого представления о том, как его раздобыть, в то время как эпидемия принимала все более угрожающий характер.
После ужина я снова встретился с доктором Камероном, чтобы рассказать ему о тех проблемах в поведении постояльцев, которые я наблюдал, и особенно о Роуз Акерсон и Молли Швейцлер, но он уже знал об этом и чувствовал себя почти таким же бессильным, как и я.
— Нам придется позволить им какое-то время вытряхивать это из себя, — констатировал он, — и надеяться, что, когда все закончится, мы сможем исправить нанесенный ущерб.
В небольшом кабинете доктора Камерона имелось довольно обширное собрание трудов по психиатрии, и я взял несколько книг, которые, судя по названиям, могли оказаться полезными. Я принес их в свою комнату и весь вечер занимался тем, что перелистывал книгу за книгой, пробегая глазами названия глав, примечания и строя самые невероятные предположения. Я нашел кое-что такое, что вывело из равновесия меня самого, и торопливо пропустил это место — так, как мы торопимся отбежать в сторону, когда нас тошнит. Но ничего такого, что помогло бы мне в моей работе, в отсеивании девяти имен из десяти, там не было, и в конце концов я лег спать. Мне снились запутанные и печальные сны, а в половине восьмого утра я проснулся со смутной, но, по сути, простой идеей в голове.
За Дорис Брейди приехала “скорая помощь”, и ее вынесли на носилках. Постояльцы, которые еще днем стремились держаться вместе, теперь так же сильно желали одиночества. Многие из них уединились в своих комнатах.
Ближе к вечеру в кабинете доктора Камерона снова встретились Фредерике, Боб Гейл, доктор Камерон и я. Мы обменялись информацией, которая нам была известна. Никто не мог предложить ничего стоящего и сказать, что делать дальше. Доктор Камерон позвонил в главное полицейское управление, чтобы выяснить, когда будет можно навестить Стоддарда. Оказалось, через день-два, не раньше. Стоддард звонил жене, которая должна была приехать в Кендрик с адвокатом семьи, и после их приезда к Стоддарду начнут пускать посетителей. Капитан Йонкер по собственному желанию рассказал о том, что обыск местных баров не дал результатов. Николае Файк не был обнаружен, но похожего на него мужчину видели на автовокзале “Грейхаунд”. Никто не знал, в какой автобус он сел и сел ли вообще.
Получив это известие, мы стали без всякой пользы обсуждать, возможно ли, чтобы Николае Файк оказался преступником. Никто из нас не верил в это. В его прошлом не прослеживалось никакого намека на антиобщественное поведение, и, как заметил Фредерике, еще маловероятнее было то, чтобы Файк принялся расставлять ловушку, не успокоив предварительно нервы алкоголем.
А как насчет Дорис Брейди? Некоторое время мы со всех сторон рассматривали эту возможность, пытаясь в нее поверить. Мы предположили, что злоумышленником была Дорис и что она впала в шоковое состояние из-за того, что человек, угодивший в ее ловушку, погиб, а не просто пострадал. Мы попробовали доказать виновность Дорис, исходя из ее желания причинить другим на физическом уровне такой же вред, какой ей причинили на психическом: неожиданно выдернуть опору из-под ног, подобно тому, как ее лишили всех моральных ценностей и установок. Мы выдумали аргументацию, не слишком убедительную и не слишком нелепую, и в конце концов пришли к выводу, что такое возможно, но мало похоже на правду. И как сказал Боб Гейл, доказать это было бы весьма трудно, поскольку Дорис было невозможно расспросить.
Кто еще? О'Хару и Мерривейла, остужавших свои горячие головы в местной тюрьме, по-прежнему приходилось считать подозреваемыми. Любой из них, поддавшись панике из-за чувства вины, мог затеять драку в столовой. Правда, драка могла подразумевать только панику, а вовсе не обязательно и вину.
Таким образом, в списке подозреваемых оставались шесть человек, которые сейчас находились в “Мидуэе”. Единственным мужчиной был Джерри Кантер, а пятеро женщин — это Дебби Латтимор, Этель Холл, Хелен Дорси, Рут Эйренгарт и Айви Поллетт. Лично я не мог поверить в то, что это Дебби, и почти не мог — что это Рут Эйренгарт. Этель Холл, библиотекаря-лесбиянку, я тоже считал невиновной почти со стопроцентной гарантией. Хелен Дорси, спятившая домохозяйка, и Айви Поллетт, жертва заговоров, казались мне более вероятными кандидатами. Оставался Джерри Кантер, который мне не нравился по причинам, не делавшим мне чести, и был слишком уж здоров и весел, чтобы оказаться преступником.
Что опять возвращало нас к тем подозреваемым, которых сейчас не было в доме: О'Харе и Мерривейлу, Дорис Брейди и Николасу Файку.
Все это никуда не приводило, а лишь заставляло нас снова и снова перебирать все те же десять имен. Мы могли высказывать мнения и предубеждения, изобретать теории и потенциальные мотивы, но не могли со стопроцентной уверенностью вычеркнуть из списка ни одно из них. И никто из нас не мог придумать ничего конструктивного. Наша встреча закончилась безрезультатно: мы ничего не сделали и не составили никаких планов относительно того, что делать дальше.
Мы с Бобом поужинали почти молча и почти в пустой столовой. Только несколько самых стойких постояльцев, такие, как Эдгар Дженнингз, Хелен Дорси и Джордж Бартоломью, сидели за разными столами на большом расстоянии друг от друга. Они быстро поели и вернулись к себе в комнаты.
Некоторые постояльцы спускались в столовую, шли прямо на кухню и возвращались с подносами или бумажными пакетами, решив поесть в уединении и безопасности в своих комнатах. Они проходили мимо нас, стараясь не встречаться ни с кем глазами. Среди них были Айви Поллетт, Дональд Уолберн и Роуз Акерсон. За то время, что мы ели, Роуз проходила трижды, каждый раз принося и унося тот же самый поднос. После ее третьего появления Боб сказал:
— Как вы считаете, она носит еду всем тем, кто остался наверху?
— Только Молли Швейцлер, — ответил ему я. — По-моему, надо об этом сказать доктору Камерону. Эти дамы скатываются к своему прежнему состоянию.
Как, в общем, и все остальные. Айви Поллетт прошла мимо с затравленным лицом параноика, не способного никому доверять и снова подозревающего вокруг себя заговоры и интриги. За столом наискосок от нас сидела Хелен Дорси, расставляя тарелки, раскладывая ложки и вилки и тщательно вытирая все предметы салфеткой. Она смотрела на еду как на какие-то отходы, от которых надо поскорее избавиться для того, чтобы эти приборы были достойны украшать собою витрину любого универмага. Чувствовалось, что все обитатели “Мидуэя” возвращаются к прежнему поведению, дающему им чувство безопасности. Убийство положило начало этому процессу, присутствие и действия полиции его усугубили, а теперь, видимо, все двигалось уже по инерции. Поимка истинного убийцы могла бы спасти Стоддарда, который тоже скатился назад, по-своему, но что это изменит для остальных, каждый из которых терпит свое личное крушение? Поимка убийцы, вероятно, принесет не больше пользы, чем антибиотик, который дают после того, как эпидемия закончилась.
Однако этот вопрос носил чисто теоретический характер, поскольку у нас не было антибиотика, и мы не имели никакого представления о том, как его раздобыть, в то время как эпидемия принимала все более угрожающий характер.
После ужина я снова встретился с доктором Камероном, чтобы рассказать ему о тех проблемах в поведении постояльцев, которые я наблюдал, и особенно о Роуз Акерсон и Молли Швейцлер, но он уже знал об этом и чувствовал себя почти таким же бессильным, как и я.
— Нам придется позволить им какое-то время вытряхивать это из себя, — констатировал он, — и надеяться, что, когда все закончится, мы сможем исправить нанесенный ущерб.
В небольшом кабинете доктора Камерона имелось довольно обширное собрание трудов по психиатрии, и я взял несколько книг, которые, судя по названиям, могли оказаться полезными. Я принес их в свою комнату и весь вечер занимался тем, что перелистывал книгу за книгой, пробегая глазами названия глав, примечания и строя самые невероятные предположения. Я нашел кое-что такое, что вывело из равновесия меня самого, и торопливо пропустил это место — так, как мы торопимся отбежать в сторону, когда нас тошнит. Но ничего такого, что помогло бы мне в моей работе, в отсеивании девяти имен из десяти, там не было, и в конце концов я лег спать. Мне снились запутанные и печальные сны, а в половине восьмого утра я проснулся со смутной, но, по сути, простой идеей в голове.
Глава 21
Мы вчетвером расположились в кабинете доктора Камерона. Общая атмосфера не слишком отличалась от вчерашней. Было уже девять тридцать утра, и солнце, проникая в окно, находившееся позади стола доктора Камерона, заливало весь кабинет, делая его более светлым, чем вчера днем. Однако лица вокруг меня оставались такими же сумрачными и летаргическими, их апатия действовала на меня угнетающе, поэтому вместо того, чтобы сразу предложить свою идею, я не стал с ней торопиться. Я слушал, как другие пережевывают одни и те же фразы, и разбирал свою идею по винтикам, выясняя, что в ней не правильно. В каждой идее можно найти что-то не правильное, если вам действительно этого хочется.
Но это было глупо, и, воспользовавшись одной из пауз в разговоре, — а разговор наполовину состоял из пауз, — я наконец заставил себя сказать:
— У меня есть идея. — Я не мог ограничиться этим предложением и вынужден был добавить:
— Правда, не знаю, будет ли от нее какой-нибудь толк.
Любая идея была признаком жизни, и все посмотрели на меня с интересом. Фредерике сказал:
— От нее будет больше толка, чем от нашего бездарного сидения и жалоб.
— Я подумал, — начал я, — что у нас есть некоторые физические приметы злоумышленника. Я имею в виду не то, как он выглядит, а то, что он использует. Например, пилу. И бумагу, на которой он написал мне записку. И у него была одна маленькая бутылочка шотландского виски. Мне кажется, если бы я смог осмотреть комнаты подозреваемых, то, возможно, нашел бы что-нибудь полезное. Не обязательно настоящее доказательство, просто указание на то, на ком нам следует сосредоточить внимание.
— Но если подозреваемый узнает, что вы обыскиваете комнаты, он избавится от всех предметов, которые могли бы его изобличить, — возразил доктор Камерон.
— Вот поэтому я подумал, — продолжал я, — что было бы неплохо сделать утренние занятия групповой терапией обязательными. Учитывая то, как ухудшается состояние ваших пациентов, это было бы в любом случае полезно, к тому же мы могли бы организовать посещение так, чтобы все подозреваемые оказались в утренней группе. Только шестеро из них находятся сейчас в доме.
Все сочли, что идея прекрасная. По крайней мере, полагали они, это была хоть какая-то идея, и она даст нам возможность делать хоть что-нибудь, думать хотя бы о чем-нибудь, что само по себе было прекрасно.
Мы немедленно составили два списка для двух групп, посещение которых было обязательным. Всех шестерых подозреваемых — Джерри Кантера, Дебби Латтимор, Этель Холл, Хелен Дорси, Рут Эйренгарт и Айви Поллетт — мы записали в утреннюю группу, добавив к ним Эдгара Дженнингза и Фила Роше, игроков в пинг-понг. Теперь в доме осталось только пятнадцать человек из двадцати двух, поэтому на дневные занятия придут семеро.
Занятия должны были начаться в десять тридцать, поэтому Боб сразу же ушел, чтобы сообщить об этом всем постояльцам, а Камерон, Фредерике и я остались в кабинете еще на некоторое время. Мы гадали, что произойдет, если мы не сможем представить полиции замену Стоддарду. Капитан Йонкер взял имена и домашние адреса всех постояльцев, и по крайней мере некоторые из них будут вызваны свидетелями, хотя бы на судебный осмотр трупа коронером и присяжными заседателями, если не на судебное разбирательство дела об убийстве. А мы могли не сомневаться в том, что нас пригласят и на то, и на другое. Средства массовой информации пока еще не проявляли активности, главным образом потому, что Кендрик обслуживала только еженедельная газета, которая считала свою работу выполненной, когда ее сообщения обсуждались на церковных собраниях. Но хотя бы один местный корреспондент центральных газет тут должен был быть, и можно ожидать, что рано или поздно репортеры попытаются узнать, что происходит в “Мидуэе”.
Но это было глупо, и, воспользовавшись одной из пауз в разговоре, — а разговор наполовину состоял из пауз, — я наконец заставил себя сказать:
— У меня есть идея. — Я не мог ограничиться этим предложением и вынужден был добавить:
— Правда, не знаю, будет ли от нее какой-нибудь толк.
Любая идея была признаком жизни, и все посмотрели на меня с интересом. Фредерике сказал:
— От нее будет больше толка, чем от нашего бездарного сидения и жалоб.
— Я подумал, — начал я, — что у нас есть некоторые физические приметы злоумышленника. Я имею в виду не то, как он выглядит, а то, что он использует. Например, пилу. И бумагу, на которой он написал мне записку. И у него была одна маленькая бутылочка шотландского виски. Мне кажется, если бы я смог осмотреть комнаты подозреваемых, то, возможно, нашел бы что-нибудь полезное. Не обязательно настоящее доказательство, просто указание на то, на ком нам следует сосредоточить внимание.
— Но если подозреваемый узнает, что вы обыскиваете комнаты, он избавится от всех предметов, которые могли бы его изобличить, — возразил доктор Камерон.
— Вот поэтому я подумал, — продолжал я, — что было бы неплохо сделать утренние занятия групповой терапией обязательными. Учитывая то, как ухудшается состояние ваших пациентов, это было бы в любом случае полезно, к тому же мы могли бы организовать посещение так, чтобы все подозреваемые оказались в утренней группе. Только шестеро из них находятся сейчас в доме.
Все сочли, что идея прекрасная. По крайней мере, полагали они, это была хоть какая-то идея, и она даст нам возможность делать хоть что-нибудь, думать хотя бы о чем-нибудь, что само по себе было прекрасно.
Мы немедленно составили два списка для двух групп, посещение которых было обязательным. Всех шестерых подозреваемых — Джерри Кантера, Дебби Латтимор, Этель Холл, Хелен Дорси, Рут Эйренгарт и Айви Поллетт — мы записали в утреннюю группу, добавив к ним Эдгара Дженнингза и Фила Роше, игроков в пинг-понг. Теперь в доме осталось только пятнадцать человек из двадцати двух, поэтому на дневные занятия придут семеро.
Занятия должны были начаться в десять тридцать, поэтому Боб сразу же ушел, чтобы сообщить об этом всем постояльцам, а Камерон, Фредерике и я остались в кабинете еще на некоторое время. Мы гадали, что произойдет, если мы не сможем представить полиции замену Стоддарду. Капитан Йонкер взял имена и домашние адреса всех постояльцев, и по крайней мере некоторые из них будут вызваны свидетелями, хотя бы на судебный осмотр трупа коронером и присяжными заседателями, если не на судебное разбирательство дела об убийстве. А мы могли не сомневаться в том, что нас пригласят и на то, и на другое. Средства массовой информации пока еще не проявляли активности, главным образом потому, что Кендрик обслуживала только еженедельная газета, которая считала свою работу выполненной, когда ее сообщения обсуждались на церковных собраниях. Но хотя бы один местный корреспондент центральных газет тут должен был быть, и можно ожидать, что рано или поздно репортеры попытаются узнать, что происходит в “Мидуэе”.