Страница:
ШТОЛЬЦ. Так лучше на диване лежать? Дело нужно делать! Гешефт!
ОБЛОМОВ. Не хочу.
ШТОЛЬЦ. Отчего же?
ОБЛОМОВ. А оттого, что мало тут человека-то нужно – дело делать!
ШТОЛЬЦ. Мало? Деятельный человек, полезный член общества – разве этого мало?
ОБЛОМОВ. Да не весь же человек нужен, чтоб сукном торговать или чиновником быть. Только часть его нужна. Куда ж остальное девать? Остаток – куда? Некуда! Где тут человек? На что раздробляется и рассыпается? Где его цельность? Половинки, осьмушки, четвертинки… А ведь снуют каждый день, взад и вперед, взад и вперед! Всё что-то делают, строят, продают, приказы пишут, покупают, перевозят. И ни у одного ясного, покойного взгляда…
Снова вошел человек в синей форме с синим листком в руках. Но на этот раз другой – брюнет с приглаженными маслом волосами.
ВТОРОЙ ПОСЫЛЬНЫЙ. Двести семьдесят аршин. По два рубля.
ШТОЛЬЦ. Триста двадцать аршин. Полтора рубля. Сами вывозят.
Посыльный уходит.
ОБЛОМОВ. Чего они бегают взад-вперед, взад и вперед?
ШТОЛЬЦ. Дело не ждет, Илья. Телеграммы сейчас уйдут в Берлин и Харьков.
ОБЛОМОВ. Этот твой посыльный, как он засыпает, покойно ли? Жарко ли топит перед сном или спит в холоде? И скоро ли умеет прогнать худой сон? Хочется ли ему плакать, когда он вспоминает сестрицу? И есть ли она у него?
ШТОЛЬЦ (смеясь). Зачем мне это знать? Он посыльный мне, а не двоюродный братец.
ОБЛОМОВ. Сколько ж тебе в нём нужно?
ШТОЛЬЦ. Ровно столько, что б не останавливалось дело.
ОБЛОМОВ. Значит, вот столько? (Показывает мизинец.)
ШТОЛЬЦ. Да пойми же, Илья, он – специальный человек. В специальности – успех прогресса. Посыльный не должен быть красноречивым, тогда он будет первым посыльным в мире. Инженер, не должен знать политики и читать статей по этой части. Он покажется тебе скучным, четвертинкой? Но на завод ты выпишешь к себе только его! Знать только свое дело, будь ты парикмахер, чиновник или извозчик, и вертеться каждый день, взад и вперед, – это секрет всеобщего блага.
ОБЛОМОВ. Вот ведь, Андрей, важная мысль! Зачем вся эта ваша беготня? Страсти, войны, торговля и политика? Разве это не выделка будущего покоя? Чтоб каждый сидел на своем месте. Чтоб дни текли ровно и покойно. Чтоб всякий за обедом имел свое блюдо – кто суп с потрохами, кто лапшу, кто белую подливку. Чтоб телята утучнялись и птица воспитывалась. Чтоб гусей подвешивали в мешке неподвижно перед Рождеством, чтоб они заплывали жиром. Чтоб завтра было похоже на вчера. Чтоб правильно совершался годовой круг. Чтобы было вечное лето, сладкая еда и покойный сон. Чтобы всякий знал самого себя. Разве не это оправдывает все теперешние муки? Вот моя мысль!
ШТОЛЬЦ. Что с тобой, Илья? Откуда эти сонные речи? Ведь я помню тебя тоненьким, живым мальчиком…
ОБЛОМОВ. Да, растолстел… Но не терял я ничего! Совесть чиста, как стекло. А так… Бог знает отчего всё пропадает… Да я ли один таков? Смотри – Михайлов, Семёнов, Алексеев, Степанов… не пересчитаешь!
Снова вошел человек в синей форме с синим листком.
На этот раз блондин, – тот, что был первым.
ПЕРВЫЙ ПОСЫЛЬНЫЙ. Двадцать один бйрковец. По двенадцати с полтиною.
ШТОЛЬЦ. Двенадцать. По пятнадцати рублей. Зато подводы мои.
Посыльный стремительно идет к двери.
ОБЛОМОВ (к посыльному). Послушай, братец! Разорял ли ты мальчиком галочьи гнезда? И кем был – верхним, что лазает, или нижним, что внизу стоит? А почём вы меняли галочьи яйца на вороньи? Мы по два к одному. А вы?
Посыльный замер.
ШТОЛЬЦ. Эй, Илья! Ты мне человека не держи! У него часовая плата. (Посыльному.) Иди, иди!
ПЕРВЫЙ ПОСЫЛЬНЫЙ (уходя). Вороньи яйца мы вообще к обмену не брали!
Посыльный уходит.
ОБЛОМОВ (вдогонку) . Вороньи они не брали! Видать, много ворон у вас было! (Штольцу.) Вот скажи, Андрей, какой из этих двух посыльных лучше? Блондин или брюнет?
ШТОЛЬЦ. Брюнет.
ОБЛОМОВ. Отчего же?
ШТОЛЬЦ. У блондина плата часовая, а у брюнета – недельная, он дешевле. Стало быть, лучше. (Вздыхая.) В чем же жизнь, Илья? Лежать на диване, браниться с Захаром, бояться выйти на улицу? Без труда, без страстей… А разные чулки? А сор вокруг и грязь на окнах? Где ж тут смысл жизни?
ОБЛОМОВ. Послушай, Андрей… Ведь это только литераторы делают себе вопрос: зачем дана жизнь? И отвечают на него. А добрые люди… Добрые люди живут, зная себя, в покое и бездействии. Сносят неприятные случайности – болезни, убытки, ссоры и труд.
ШТОЛЬЦ. Да как же без труда, без преобразований?
ОБЛОМОВ. Труд – наказание, наложенное еще на праотцев наших. Добрые люди любить его не могут, и всегда от него избавляются, где есть случай. Добрые люди не встают с зарей, и не ходят по фабрике у намазанных салом колёс, у пружин. Оттого всегда цветут здоровьем и весельем, оттого живут долго. Мужчины в сорок лет походят на юношей. Старики, дожив до невозможности, умирают легко. Как будто украдкой.
ШТОЛЬЦ. Да кто же так живет? Так никто не живет. Какие такие «добрые люди»?
Обломов молчит.
ОБЛОМОВ (потерянно). Никто. Потому что сама история только в тоску повергает. Вот-де настала година бедствий, вот человек работает, гомозится, терпит и трудится, всё готовит ясные дни. Вот настали они – тут бы хоть сама история отдохнула! Так нет, опять появились тучи, опять здание рухнуло, опять работать, гомозиться… Никак не остановятся ясные дни. Всё ломка да ломка.
Обломов натянул на себя одеяло.
(Кричит). Захар!
Появляется Захар.
Обломов молчит.
Захар тихо идет к дверям.
Куда же ты, Захар?
ЗАХАР. Что ж тут стоять-то даром?
ОБЛОМОВ. У тебя разве ноги отсохли, что не можешь постоять? (Помолчав.) Впрочем, иди!
Молчание.
Помнишь, как в детстве… Пора домой, там светятся огни. На кухне стучат в пятеро ножей. Жаркая плита – котлеты, пироги… Мешают клюквенный морс… Колют орехи… В гостиной светло. В окна заглядывают из сугробов зайцы. В гостиной музыка… Casta diva…
Напевает себе под нос.
Замолкает, потому что глаза его становятся мокрыми.
Casta diva… Не могу равнодушно вспомнить Casta diva… Как её пела матушка! Отчего, ведь у ней всё было хорошо, – я, папенька, Матрёша, Игнашка… Какая грусть!.. И никто не знает вокруг – отчего… Она одна… Что за тайна?
ШТОЛЬЦ. Ты любишь эту арию? Я очень рад, – её прекрасно поет Ольга Ильинская.
ОБЛОМОВ. Ольга? Ильинская? Кто она? Неужели ты, Андрей…
ШТОЛЬЦ (смеясь). Пока нет! Я познакомлю тебя с ней. Вот голос, вот пение!
Сцена четвертая.
Сцена пятая.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.
Сцена шестая.
ОБЛОМОВ. Не хочу.
ШТОЛЬЦ. Отчего же?
ОБЛОМОВ. А оттого, что мало тут человека-то нужно – дело делать!
ШТОЛЬЦ. Мало? Деятельный человек, полезный член общества – разве этого мало?
ОБЛОМОВ. Да не весь же человек нужен, чтоб сукном торговать или чиновником быть. Только часть его нужна. Куда ж остальное девать? Остаток – куда? Некуда! Где тут человек? На что раздробляется и рассыпается? Где его цельность? Половинки, осьмушки, четвертинки… А ведь снуют каждый день, взад и вперед, взад и вперед! Всё что-то делают, строят, продают, приказы пишут, покупают, перевозят. И ни у одного ясного, покойного взгляда…
Снова вошел человек в синей форме с синим листком в руках. Но на этот раз другой – брюнет с приглаженными маслом волосами.
ВТОРОЙ ПОСЫЛЬНЫЙ. Двести семьдесят аршин. По два рубля.
ШТОЛЬЦ. Триста двадцать аршин. Полтора рубля. Сами вывозят.
Посыльный уходит.
ОБЛОМОВ. Чего они бегают взад-вперед, взад и вперед?
ШТОЛЬЦ. Дело не ждет, Илья. Телеграммы сейчас уйдут в Берлин и Харьков.
ОБЛОМОВ. Этот твой посыльный, как он засыпает, покойно ли? Жарко ли топит перед сном или спит в холоде? И скоро ли умеет прогнать худой сон? Хочется ли ему плакать, когда он вспоминает сестрицу? И есть ли она у него?
ШТОЛЬЦ (смеясь). Зачем мне это знать? Он посыльный мне, а не двоюродный братец.
ОБЛОМОВ. Сколько ж тебе в нём нужно?
ШТОЛЬЦ. Ровно столько, что б не останавливалось дело.
ОБЛОМОВ. Значит, вот столько? (Показывает мизинец.)
ШТОЛЬЦ. Да пойми же, Илья, он – специальный человек. В специальности – успех прогресса. Посыльный не должен быть красноречивым, тогда он будет первым посыльным в мире. Инженер, не должен знать политики и читать статей по этой части. Он покажется тебе скучным, четвертинкой? Но на завод ты выпишешь к себе только его! Знать только свое дело, будь ты парикмахер, чиновник или извозчик, и вертеться каждый день, взад и вперед, – это секрет всеобщего блага.
ОБЛОМОВ. Вот ведь, Андрей, важная мысль! Зачем вся эта ваша беготня? Страсти, войны, торговля и политика? Разве это не выделка будущего покоя? Чтоб каждый сидел на своем месте. Чтоб дни текли ровно и покойно. Чтоб всякий за обедом имел свое блюдо – кто суп с потрохами, кто лапшу, кто белую подливку. Чтоб телята утучнялись и птица воспитывалась. Чтоб гусей подвешивали в мешке неподвижно перед Рождеством, чтоб они заплывали жиром. Чтоб завтра было похоже на вчера. Чтоб правильно совершался годовой круг. Чтобы было вечное лето, сладкая еда и покойный сон. Чтобы всякий знал самого себя. Разве не это оправдывает все теперешние муки? Вот моя мысль!
ШТОЛЬЦ. Что с тобой, Илья? Откуда эти сонные речи? Ведь я помню тебя тоненьким, живым мальчиком…
ОБЛОМОВ. Да, растолстел… Но не терял я ничего! Совесть чиста, как стекло. А так… Бог знает отчего всё пропадает… Да я ли один таков? Смотри – Михайлов, Семёнов, Алексеев, Степанов… не пересчитаешь!
Снова вошел человек в синей форме с синим листком.
На этот раз блондин, – тот, что был первым.
ПЕРВЫЙ ПОСЫЛЬНЫЙ. Двадцать один бйрковец. По двенадцати с полтиною.
ШТОЛЬЦ. Двенадцать. По пятнадцати рублей. Зато подводы мои.
Посыльный стремительно идет к двери.
ОБЛОМОВ (к посыльному). Послушай, братец! Разорял ли ты мальчиком галочьи гнезда? И кем был – верхним, что лазает, или нижним, что внизу стоит? А почём вы меняли галочьи яйца на вороньи? Мы по два к одному. А вы?
Посыльный замер.
ШТОЛЬЦ. Эй, Илья! Ты мне человека не держи! У него часовая плата. (Посыльному.) Иди, иди!
ПЕРВЫЙ ПОСЫЛЬНЫЙ (уходя). Вороньи яйца мы вообще к обмену не брали!
Посыльный уходит.
ОБЛОМОВ (вдогонку) . Вороньи они не брали! Видать, много ворон у вас было! (Штольцу.) Вот скажи, Андрей, какой из этих двух посыльных лучше? Блондин или брюнет?
ШТОЛЬЦ. Брюнет.
ОБЛОМОВ. Отчего же?
ШТОЛЬЦ. У блондина плата часовая, а у брюнета – недельная, он дешевле. Стало быть, лучше. (Вздыхая.) В чем же жизнь, Илья? Лежать на диване, браниться с Захаром, бояться выйти на улицу? Без труда, без страстей… А разные чулки? А сор вокруг и грязь на окнах? Где ж тут смысл жизни?
ОБЛОМОВ. Послушай, Андрей… Ведь это только литераторы делают себе вопрос: зачем дана жизнь? И отвечают на него. А добрые люди… Добрые люди живут, зная себя, в покое и бездействии. Сносят неприятные случайности – болезни, убытки, ссоры и труд.
ШТОЛЬЦ. Да как же без труда, без преобразований?
ОБЛОМОВ. Труд – наказание, наложенное еще на праотцев наших. Добрые люди любить его не могут, и всегда от него избавляются, где есть случай. Добрые люди не встают с зарей, и не ходят по фабрике у намазанных салом колёс, у пружин. Оттого всегда цветут здоровьем и весельем, оттого живут долго. Мужчины в сорок лет походят на юношей. Старики, дожив до невозможности, умирают легко. Как будто украдкой.
ШТОЛЬЦ. Да кто же так живет? Так никто не живет. Какие такие «добрые люди»?
Обломов молчит.
ОБЛОМОВ (потерянно). Никто. Потому что сама история только в тоску повергает. Вот-де настала година бедствий, вот человек работает, гомозится, терпит и трудится, всё готовит ясные дни. Вот настали они – тут бы хоть сама история отдохнула! Так нет, опять появились тучи, опять здание рухнуло, опять работать, гомозиться… Никак не остановятся ясные дни. Всё ломка да ломка.
Обломов натянул на себя одеяло.
(Кричит). Захар!
Появляется Захар.
Обломов молчит.
Захар тихо идет к дверям.
Куда же ты, Захар?
ЗАХАР. Что ж тут стоять-то даром?
ОБЛОМОВ. У тебя разве ноги отсохли, что не можешь постоять? (Помолчав.) Впрочем, иди!
Молчание.
Помнишь, как в детстве… Пора домой, там светятся огни. На кухне стучат в пятеро ножей. Жаркая плита – котлеты, пироги… Мешают клюквенный морс… Колют орехи… В гостиной светло. В окна заглядывают из сугробов зайцы. В гостиной музыка… Casta diva…
Напевает себе под нос.
Замолкает, потому что глаза его становятся мокрыми.
Casta diva… Не могу равнодушно вспомнить Casta diva… Как её пела матушка! Отчего, ведь у ней всё было хорошо, – я, папенька, Матрёша, Игнашка… Какая грусть!.. И никто не знает вокруг – отчего… Она одна… Что за тайна?
ШТОЛЬЦ. Ты любишь эту арию? Я очень рад, – её прекрасно поет Ольга Ильинская.
ОБЛОМОВ. Ольга? Ильинская? Кто она? Неужели ты, Андрей…
ШТОЛЬЦ (смеясь). Пока нет! Я познакомлю тебя с ней. Вот голос, вот пение!
Сцена четвертая.
Вечер у Ильинских.
Ольга играет на рояле.
Рядом на двух стульях сидят Обломов и Штольц.
У Штольца спина прямая, он весь в музыке, на лице блаженство.
Обломов же, напротив, вертится на стуле, скучает.
То одно ухо зажмёт, то другое. А то оба разом. А потом отведёт руки, послушает музыку, и снова уши зажмёт.
ШТОЛЬЦ (толкнув локтем). Ты Ольге Сергеевне помешаешь.
Обломов складывает руки на манер подзорной трубы, внимательно разглядывает Ольгу.
Ольга, слегка повернув голову, замечает “подзорную трубу” Обломова, направленную на нее.
Пьеса кончена.
ОБЛОМОВ. Видел? Ты её видел?
ШТОЛЬЦ. Ольгу Сергеевну? Что, хороша?
ОБЛОМОВ (радостно). Слава Богу, не красавица. Ни белизны в ней, ни ярких щек, ни кораллов на губах, ни жемчугу во рту. Особенно хорошо, что не горят у ней лучами глаза.
ШТОЛЬЦ (неприятно уязвлён). Тише, Илья! Замолчи!
ОБЛОМОВ (свистящим шепотом). Ни миньятюрных рук. Ни пальчиков в виде винограда!
Внезапно Обломов осекается на полуслове.
Он видит, что Ольга повторяет его маневр – сложенные руки трубочкой, – разглядывает (в отместку) Обломова.
ОБЛОМОВ (в панике). Зачем она смотрит на меня? Наверное, у меня выпачкан нос. Или развязан галстук? Или волосы всклокочены. На другого ни на кого не смотрит так.
Штольц знакомит Ольгу с Обломовым.
ШТОЛЬЦ. Илья Ильич Обломов! Ольга Сергеевна Ильинская!
ОБЛОМОВ. Я знаю, зачем вы так смотрели на меня. Верно, Андрей вам рассказал, что на мне вчера были надеты чулки разные?
Ольга смеется.
Да что это такое? На смех, что ли, я вам дался? Вот мученье! Ни над кем другим не смеетесь так. Я посмирнее, так вот вы… Зачем вы так смотрите на меня?
ОЛЬГА. Разве нельзя? Может быть, у вас есть тайны?
ОБЛОМОВ. Может, есть.
ОЛЬГА. Да. Это важная тайна – надевать разные чулки.
ОБЛОМОВ. Странно! Вы злы, а взгляд у вас добрый.
ОЛЬГА (смутилась). Хотите, я вам покажу коллекцию итальянских акварелей?
ОБЛОМОВ. Не хочу. Вы стараетесь по обязанности хозяйки занять меня?
ОЛЬГА. Я хочу, чтоб вам не было скучно. Вы любите цветы?
ОБЛОМОВ. Не люблю. В поле еще так, а в комнате – противно, сколько возни с ними…
ОЛЬГА. А музыка вам нравится?
ОБЛОМОВ. Нет. Иной раз даже уши зажмешь.
ШТОЛЬЦ. Спойте, Ольга Сергеевна! Casta diva!
ОЛЬГА. А если мсье Обломов вдруг уши зажмет?
ОБЛОМОВ. А если вы дурно поете?
ОЛЬГА. Вы не хотите, чтоб я пела?
ОБЛОМОВ (указывая на Штольца). Это он хочет.
ОЛЬГА. А вы?
ОБЛОМОВ. Я не могу хотеть, чего не знаю.
ШТОЛЬЦ. Ты грубиян, Илья! Вот что значит залежаться дома и надевать чулки…
ОБЛОМОВ (быстро). Помилуй, Андрей! Мне ничего не стоит сказать: «Ах! Я очень рад буду, счастлив, вы, конечно, чудесно поете… мне это доставит…» Да разве это нужно?
ОЛЬГА. Но вы могли пожелать по крайней мере, чтоб я спела… хоть из любопытства. (Штольцу). Ну, тогда я вам спою.
ШТОЛЬЦ. Ну, Илья, готовь комплимент!
Ольга садится к роялю.
ПоетCasta diva.
Обломов приготовился зажать уши.
Но вдруг руки его опустились, взгляд, устремленный в одну точку, померк.
Ольга закончила пение.
ОБЛОМОВ (бормочет). У сердца, вот здесь, начинает будто кипеть и биться. Тут я чувствую что-то лишнее. Чего, кажется, не было. У сердца, в левом боку, как будто болит. Даже дышать тяжело. Не успеваю ловить мыслей. (Громко.) Ах!..
ШТОЛЬЦ (торжествуя). Вот он, комплимент!
Ольга вспыхнула.
ОЛЬГА. Что с вами? Какое у вас лицо! Отчего? Посмотрите в зеркало, глаза блестят, боже мой, слезы в них! Как глубоко вы чувствуете музыку!
ОБЛОМОВ. Нет, я чувствую… не музыку… А… (Тянет к ней руки.) Любовь!
Ольга, недослушав, стремительно уходит.
ШТОЛЬЦ. Ты сошел с ума, Илья! Не нужно говорить все, что тебе на ум приходит. Не хотел даже слушать пения, я тебя почти насильно заставил. А теперь вдруг как из пушки стреляешь: любовь! Ты смутил Ольгу Сергеевну. Какую еще любовь ты выдумал?
ОБЛОМОВ. Обыкновенную, с приливами к голове. Сухость во рту. И сердце щемит. Это любовь, приметы точные.
Штольц и Ольга.
ОЛЬГА. Кого вы привели?
ШТОЛЬЦ. Медведя. А что? Да он ручной, не бойтесь. И у него доброе сердце.
ОЛЬГА. Вы рассказывали о нем, но я и предположить не могла, что он таков.
ШТОЛЬЦ. Живет на диване, штор поднимать не разрешает. Спит днем, плотно ужинает на ночь.
ОЛЬГА. Он болен?
ШТОЛЬЦ. Ленив.
ОЛЬГА. Мужчина – ленив? Я этого не понимаю.
ШТОЛЬЦ. Вы разбудили его.
ОЛЬГА. Да чем же?
ШТОЛЬЦ. Casta diva! Я давно его таким не видал. Подумайте, Ольга Сергеевна, возвратить человека к жизни – сколько славы доктору! Особенно, когда он спасет безнадежного больного.
Обломов и Ольга.
ОЛЬГА. Если б вы ушли, не сказав мне ни слова… Если б вы не сказали – «ах» после моего пения… Я бы, кажется, не уснула ночь. Может быть, плакала бы.
ОБЛОМОВ. Отчего?
ОЛЬГА. Сама не знаю.
ОБЛОМОВ. Вы так самолюбивы?
ОЛЬГА. Самолюбие – двигатель, управляющий волей. Вот у вас, должно быть, нет его, оттого вы всё…
ОБЛОМОВ. Что? Лежу? И чулки разные. И рубашка часто бывает надета наизнанку. Это правда. Но теперь… Мне отчего-то больно, неловко. Жжет меня. (Помолчав.) Можно, я пойду?
ОЛЬГА. Куда?
ОБЛОМОВ. Домой.
ОЛЬГА. Я вас не держу… Постойте! Вы такой странный. Вас как будто гонит кто-то.
ОБЛОМОВ. Стыд. Поначалу я обрадовался, увидев вас. Ни белизны, ни жемчугу во рту.
ОЛЬГА (растеряна). Monsieur Обломов!..
ОБЛОМОВ. Постойте! У вас же нет ярких щек? Нет коралловых губ? И не горят у вас, слава Богу, глаза лучами!
ОЛЬГА. Monsieur Обломов, я… Я не знаю, продолжать ли разговор с вами?
ОБЛОМОВ. И вдруг… Ни с того, ни сего… (Зажмурился. После паузы.) Я полюбил вас!
ОЛЬГА (в панике). Я… Простите, я должна идти…
ОБЛОМОВ. Постойте минуточку! Мне стыдно. Поверьте, это вырвалось невольно. Я не смог удержаться. Я сам теперь жалею! Бог знает что дал бы, чтоб воротить глупое слово. Забудьте! Тем более, что это – неправда.
ОЛЬГА. Неправда? Что неправда?
ОБЛОМОВ. Уверяю вас, это только минутное. От музыки.
ОЛЬГА. Все же я пойду. Ma tante ждет.
ОБЛОМОВ. Вы в салочки играете? Или в пятнашки? Это очень просто, я вас мигом научу. Хотите, сейчас и начнем? А лучше – в жмурики! У вас платок есть?
ОЛЬГА. Платок?
ОБЛОМОВ. Как же! Без платка нельзя. А то будете подглядывать – я вас знаю! (Жалобно.) Вы сердитесь на меня. (Решительно.) Нет, кончено! Я не стану больше слушать вашего пения!
ОЛЬГА. Я… Я и сама не стану петь! (Порывается уйти.)
ОБЛОМОВ. Стойте! Если вы вдруг уйдете… Я… Пожалейте, Ольга Сергеевна! Я буду нездоров, у меня колени дрожат, я насилу стою. Под ложечкой тяжесть. Ноги отекают. В сердце отверделость. Дыханье тяжело. Приливы к голове.
ОЛЬГА. Отчего?
ОБЛОМОВ (мотает головой). Не скажу! А то вы уйдете! Мне опять плакать хочется, глядя на вас. Никак не слажу с собой!.. Может быть, вы споете еще раз?
ОЛЬГА. Ни за что!
ОБЛОМОВ. А в пятнашки? Или в горелки? Вы платок для жмурок обещали!
ОЛЬГА (смеясь). Monsieur Обломов!.. Честно говоря, я в растерянности… Не знаю чего в вас больше – наивности или коварства? Или, может…
ОБЛОМОВ. …глупости? Может быть. Я ленив и толст. Наверное, не очень умён… Ах, как жаль, что у вас одна нога не короче другой! Тогда бы вы меня полюбили.
ОЛЬГА (смеясь). Вас нельзя любить! Посудите сами, как же любить человека, который не сходит с дивана?
ОБЛОМОВ. Я слезу! Вот увидите! Я даже, знаете, что сделаю? Ради вас. Я… Я в Гостиный Двор пойду!
ОЛЬГА. Вот подвиг! Почему – в Гостиный?
ОБЛОМОВ (поёжился). Там очень страшно.
ОЛЬГА (смеясь). Я таких жертв не приму! Обещайте мне вот что…
ОБЛОМОВ. Обещаю.
ОЛЬГА. Не ужинать на ночь.
ОБЛОМОВ (ошарашен). Совсем?
Ольга молчит, испытующе смотрит на Обломова.
(В панике.) И бараньего ребрышка нельзя? И рябчикова крыла тоже?
ОЛЬГА. Нельзя.
ОБЛОМОВ (помолчав). Хорошо. Я обещаю.
ОЛЬГА. Господин Обломов! Если б кто-нибудь слышал наш с вами разговор… Я не смогла бы объяснить… о чем мы с вами тут разговаривали… Но поверьте, скучно мне с вами не было ни минуты! Я, кажется, не усну ночь. Может быть, захвораю…
Ольга убегает.
Ольга играет на рояле.
Рядом на двух стульях сидят Обломов и Штольц.
У Штольца спина прямая, он весь в музыке, на лице блаженство.
Обломов же, напротив, вертится на стуле, скучает.
То одно ухо зажмёт, то другое. А то оба разом. А потом отведёт руки, послушает музыку, и снова уши зажмёт.
ШТОЛЬЦ (толкнув локтем). Ты Ольге Сергеевне помешаешь.
Обломов складывает руки на манер подзорной трубы, внимательно разглядывает Ольгу.
Ольга, слегка повернув голову, замечает “подзорную трубу” Обломова, направленную на нее.
Пьеса кончена.
ОБЛОМОВ. Видел? Ты её видел?
ШТОЛЬЦ. Ольгу Сергеевну? Что, хороша?
ОБЛОМОВ (радостно). Слава Богу, не красавица. Ни белизны в ней, ни ярких щек, ни кораллов на губах, ни жемчугу во рту. Особенно хорошо, что не горят у ней лучами глаза.
ШТОЛЬЦ (неприятно уязвлён). Тише, Илья! Замолчи!
ОБЛОМОВ (свистящим шепотом). Ни миньятюрных рук. Ни пальчиков в виде винограда!
Внезапно Обломов осекается на полуслове.
Он видит, что Ольга повторяет его маневр – сложенные руки трубочкой, – разглядывает (в отместку) Обломова.
ОБЛОМОВ (в панике). Зачем она смотрит на меня? Наверное, у меня выпачкан нос. Или развязан галстук? Или волосы всклокочены. На другого ни на кого не смотрит так.
Штольц знакомит Ольгу с Обломовым.
ШТОЛЬЦ. Илья Ильич Обломов! Ольга Сергеевна Ильинская!
ОБЛОМОВ. Я знаю, зачем вы так смотрели на меня. Верно, Андрей вам рассказал, что на мне вчера были надеты чулки разные?
Ольга смеется.
Да что это такое? На смех, что ли, я вам дался? Вот мученье! Ни над кем другим не смеетесь так. Я посмирнее, так вот вы… Зачем вы так смотрите на меня?
ОЛЬГА. Разве нельзя? Может быть, у вас есть тайны?
ОБЛОМОВ. Может, есть.
ОЛЬГА. Да. Это важная тайна – надевать разные чулки.
ОБЛОМОВ. Странно! Вы злы, а взгляд у вас добрый.
ОЛЬГА (смутилась). Хотите, я вам покажу коллекцию итальянских акварелей?
ОБЛОМОВ. Не хочу. Вы стараетесь по обязанности хозяйки занять меня?
ОЛЬГА. Я хочу, чтоб вам не было скучно. Вы любите цветы?
ОБЛОМОВ. Не люблю. В поле еще так, а в комнате – противно, сколько возни с ними…
ОЛЬГА. А музыка вам нравится?
ОБЛОМОВ. Нет. Иной раз даже уши зажмешь.
ШТОЛЬЦ. Спойте, Ольга Сергеевна! Casta diva!
ОЛЬГА. А если мсье Обломов вдруг уши зажмет?
ОБЛОМОВ. А если вы дурно поете?
ОЛЬГА. Вы не хотите, чтоб я пела?
ОБЛОМОВ (указывая на Штольца). Это он хочет.
ОЛЬГА. А вы?
ОБЛОМОВ. Я не могу хотеть, чего не знаю.
ШТОЛЬЦ. Ты грубиян, Илья! Вот что значит залежаться дома и надевать чулки…
ОБЛОМОВ (быстро). Помилуй, Андрей! Мне ничего не стоит сказать: «Ах! Я очень рад буду, счастлив, вы, конечно, чудесно поете… мне это доставит…» Да разве это нужно?
ОЛЬГА. Но вы могли пожелать по крайней мере, чтоб я спела… хоть из любопытства. (Штольцу). Ну, тогда я вам спою.
ШТОЛЬЦ. Ну, Илья, готовь комплимент!
Ольга садится к роялю.
ПоетCasta diva.
Обломов приготовился зажать уши.
Но вдруг руки его опустились, взгляд, устремленный в одну точку, померк.
Ольга закончила пение.
ОБЛОМОВ (бормочет). У сердца, вот здесь, начинает будто кипеть и биться. Тут я чувствую что-то лишнее. Чего, кажется, не было. У сердца, в левом боку, как будто болит. Даже дышать тяжело. Не успеваю ловить мыслей. (Громко.) Ах!..
ШТОЛЬЦ (торжествуя). Вот он, комплимент!
Ольга вспыхнула.
ОЛЬГА. Что с вами? Какое у вас лицо! Отчего? Посмотрите в зеркало, глаза блестят, боже мой, слезы в них! Как глубоко вы чувствуете музыку!
ОБЛОМОВ. Нет, я чувствую… не музыку… А… (Тянет к ней руки.) Любовь!
Ольга, недослушав, стремительно уходит.
ШТОЛЬЦ. Ты сошел с ума, Илья! Не нужно говорить все, что тебе на ум приходит. Не хотел даже слушать пения, я тебя почти насильно заставил. А теперь вдруг как из пушки стреляешь: любовь! Ты смутил Ольгу Сергеевну. Какую еще любовь ты выдумал?
ОБЛОМОВ. Обыкновенную, с приливами к голове. Сухость во рту. И сердце щемит. Это любовь, приметы точные.
Штольц и Ольга.
ОЛЬГА. Кого вы привели?
ШТОЛЬЦ. Медведя. А что? Да он ручной, не бойтесь. И у него доброе сердце.
ОЛЬГА. Вы рассказывали о нем, но я и предположить не могла, что он таков.
ШТОЛЬЦ. Живет на диване, штор поднимать не разрешает. Спит днем, плотно ужинает на ночь.
ОЛЬГА. Он болен?
ШТОЛЬЦ. Ленив.
ОЛЬГА. Мужчина – ленив? Я этого не понимаю.
ШТОЛЬЦ. Вы разбудили его.
ОЛЬГА. Да чем же?
ШТОЛЬЦ. Casta diva! Я давно его таким не видал. Подумайте, Ольга Сергеевна, возвратить человека к жизни – сколько славы доктору! Особенно, когда он спасет безнадежного больного.
Обломов и Ольга.
ОЛЬГА. Если б вы ушли, не сказав мне ни слова… Если б вы не сказали – «ах» после моего пения… Я бы, кажется, не уснула ночь. Может быть, плакала бы.
ОБЛОМОВ. Отчего?
ОЛЬГА. Сама не знаю.
ОБЛОМОВ. Вы так самолюбивы?
ОЛЬГА. Самолюбие – двигатель, управляющий волей. Вот у вас, должно быть, нет его, оттого вы всё…
ОБЛОМОВ. Что? Лежу? И чулки разные. И рубашка часто бывает надета наизнанку. Это правда. Но теперь… Мне отчего-то больно, неловко. Жжет меня. (Помолчав.) Можно, я пойду?
ОЛЬГА. Куда?
ОБЛОМОВ. Домой.
ОЛЬГА. Я вас не держу… Постойте! Вы такой странный. Вас как будто гонит кто-то.
ОБЛОМОВ. Стыд. Поначалу я обрадовался, увидев вас. Ни белизны, ни жемчугу во рту.
ОЛЬГА (растеряна). Monsieur Обломов!..
ОБЛОМОВ. Постойте! У вас же нет ярких щек? Нет коралловых губ? И не горят у вас, слава Богу, глаза лучами!
ОЛЬГА. Monsieur Обломов, я… Я не знаю, продолжать ли разговор с вами?
ОБЛОМОВ. И вдруг… Ни с того, ни сего… (Зажмурился. После паузы.) Я полюбил вас!
ОЛЬГА (в панике). Я… Простите, я должна идти…
ОБЛОМОВ. Постойте минуточку! Мне стыдно. Поверьте, это вырвалось невольно. Я не смог удержаться. Я сам теперь жалею! Бог знает что дал бы, чтоб воротить глупое слово. Забудьте! Тем более, что это – неправда.
ОЛЬГА. Неправда? Что неправда?
ОБЛОМОВ. Уверяю вас, это только минутное. От музыки.
ОЛЬГА. Все же я пойду. Ma tante ждет.
ОБЛОМОВ. Вы в салочки играете? Или в пятнашки? Это очень просто, я вас мигом научу. Хотите, сейчас и начнем? А лучше – в жмурики! У вас платок есть?
ОЛЬГА. Платок?
ОБЛОМОВ. Как же! Без платка нельзя. А то будете подглядывать – я вас знаю! (Жалобно.) Вы сердитесь на меня. (Решительно.) Нет, кончено! Я не стану больше слушать вашего пения!
ОЛЬГА. Я… Я и сама не стану петь! (Порывается уйти.)
ОБЛОМОВ. Стойте! Если вы вдруг уйдете… Я… Пожалейте, Ольга Сергеевна! Я буду нездоров, у меня колени дрожат, я насилу стою. Под ложечкой тяжесть. Ноги отекают. В сердце отверделость. Дыханье тяжело. Приливы к голове.
ОЛЬГА. Отчего?
ОБЛОМОВ (мотает головой). Не скажу! А то вы уйдете! Мне опять плакать хочется, глядя на вас. Никак не слажу с собой!.. Может быть, вы споете еще раз?
ОЛЬГА. Ни за что!
ОБЛОМОВ. А в пятнашки? Или в горелки? Вы платок для жмурок обещали!
ОЛЬГА (смеясь). Monsieur Обломов!.. Честно говоря, я в растерянности… Не знаю чего в вас больше – наивности или коварства? Или, может…
ОБЛОМОВ. …глупости? Может быть. Я ленив и толст. Наверное, не очень умён… Ах, как жаль, что у вас одна нога не короче другой! Тогда бы вы меня полюбили.
ОЛЬГА (смеясь). Вас нельзя любить! Посудите сами, как же любить человека, который не сходит с дивана?
ОБЛОМОВ. Я слезу! Вот увидите! Я даже, знаете, что сделаю? Ради вас. Я… Я в Гостиный Двор пойду!
ОЛЬГА. Вот подвиг! Почему – в Гостиный?
ОБЛОМОВ (поёжился). Там очень страшно.
ОЛЬГА (смеясь). Я таких жертв не приму! Обещайте мне вот что…
ОБЛОМОВ. Обещаю.
ОЛЬГА. Не ужинать на ночь.
ОБЛОМОВ (ошарашен). Совсем?
Ольга молчит, испытующе смотрит на Обломова.
(В панике.) И бараньего ребрышка нельзя? И рябчикова крыла тоже?
ОЛЬГА. Нельзя.
ОБЛОМОВ (помолчав). Хорошо. Я обещаю.
ОЛЬГА. Господин Обломов! Если б кто-нибудь слышал наш с вами разговор… Я не смогла бы объяснить… о чем мы с вами тут разговаривали… Но поверьте, скучно мне с вами не было ни минуты! Я, кажется, не усну ночь. Может быть, захвораю…
Ольга убегает.
Сцена пятая.
Входит Аркадий, доктор.
Он в очках, на лице у него белая марлевая повязка.
Он проходит прямо к столу с зеленой скатертью, стучит.
АРКАДИЙ. Эй! Кто-нибудь дома?
ОБЛОМОВ (из-под стола). Нет! Зачем так кричать? Я и так слышу. Никого дома нет.
АРКАДИЙ. Совсем-совсем никого? А разве это не ваш голос?
ОБЛОМОВ. По-моему, нет.
АРКАДИЙ. А это разве не вы?
ОБЛОМОВ. Не я.
АРКАДИЙ. Я должен проверить. Вылезайте!
Из-под стола вылезает Обломов.
Узнать его невозможно, – вместо вечного халата на нем теперь бордовый фрак с желтой бабочкой.
(Критически оглядывая Обломова.) Действительно, это не вы.
ОБЛОМОВ (пугаясь). Вы кто? Что вам нужно?
АРКАДИЙ. Я ваш доктор. Аркадий Михайлович.
ОБЛОМОВ (представляясь). Обломов. Илья Ильич.
Пауза.
Присматриваются друг к другу. Узнали.
АРКАДИЙ. Вас, видно, сбила с толку марлевая повязка?
ОБЛОМОВ. А вас?
АРКАДИЙ. Фрак… Где же теперь ваш халат?
ОБЛОМОВ. В шкапу. Я его больше не надену.
АРКАДИЙ. Что-то случилось?
ОБЛОМОВ. А с вами? (Указывая на марлевую повязку.)
АРКАДИЙ (указывая на стол). Может, пройдем в дом?
ОБЛОМОВ (быстро). Нет-нет!
АРКАДИЙ. Видите ли, Илья Ильич… После первого моего визита к вам, придя домой, я почувствовал легкое недомогание. На которое поначалу не обратил должного внимания. Помните, вы чихнули под столом? Я лег на диван и встал лишь к обеду другого дня. Потом снова лег и заснул. А проснувшись… Мне не захотелось больше вставать.
ОБЛОМОВ (быстро). Ужинали на ночь?
АРКАДИЙ. Необычно плотно. На другой день – то же самое. Нет сил встать с дивана. Зачем? Одеваться, идти куда-то и что-то делать? (Воодушевляясь.) Я тут же сел писать письмо доктору Шмитке об открытии, которое я сделал: душевные болезни заразны! Болезнь передается воздушно-капельным путем.
ОБЛОМОВ. Чихнул. От пыли.
АРКАДИЙ. Вот вам захватывающий научный эксперимент! Я буду проводить его сам над собою. Как доктор Рёдель, – он привил себе свиную лихорадку и погиб. Но оставил потомкам дневник наблюдений над болезнью, и тем самым спас множество жизней! Мой коллега по Аугсбургской школе нервных патологий, доктор Шмитке, должен по достоинству оценить это научное наблюдение. (После паузы.) Правда, письмо я так и не отправил. Потому что не дописал до конца… А вы? Что означает ваш фрак?
ОБЛОМОВ. Я?.. Я теперь читаю газеты, статьи. Обо всем. О торговле и нравственных вопросах времени. Речи депутатов. Об эманципации женщин, наконец. Знаю, зачем войско послано на Восток. И отчего английский посланник спешно выехал из Константинополя, и когда проложат новую дорогу в Германии. Я догнал жизнь.
Пауза.
Аркадий осматривает Обломова каким-то новым, очень придирчивым взглядом.
АРКАДИЙ. Кто она? Какова собою?
ОБЛОМОВ (смутившись). Какова? Ах, ты Господи, не сказать. У ней одна бровь никогда не лежит прямо, а все немного поднявшись. И не нащипана пальцем в ниточку. Нос выпуклый, губы ровные. Росту среднего. Кушает с аппетитом. А как в пятнашки играет, как увертывается! А догнав, пятнает по спине довольно сильно.
АРКАДИЙ. Хм… Фрак и бабочка! А халат теперь висит в шкапу. Послушайте, Илья Ильич, – это меняет всю картину! А ведь я уже, было, составил вашу историю болезни, гисторию морби … Чем ей не понравился ваш халат? Отдайте его мне. О чем вы говорите с нею?
ОБЛОМОВ. Что не нужно ужинать плотно на ночь. Стоит только поесть хорошенько, да полежать дня два, особенно на спине, так непременно сядет ячмень. А когда зачешется глаз, то надо примачивать простым вином, ячмень и не сядет. Ее этому няня научила. Что у меня нет цели в жизни. Что не знаю, для чего живу. Разве может быть жизнь ненужной? – говорит. Может. Например, моя. Ах! Ох!, – вы клевещете на себя! Я уж, говорю, прошел то место, где была жизнь. А впереди мне искать нечего – для чего, для кого? Тут она губку закусила… И говорит – слышите ли вы, Аркадий Михайлович! – она говорит: для меня. Для нее, то есть… Тут со мной сделалась лихорадка.
АРКАДИЙ. Это лихорадка жизни.
ОБЛОМОВ. Видите, что со мной теперь происходит? Мне даже говорить трудно. Вот здесь… дайте руку, что-то мешает, будто лег большой камень. Отчего это, доктор, и в горе, и в счастье, – в организме одно и то же?
АРКАДИЙ. Постойте, она сказала – для нее жить? Значит ли это, что она вас любит?
Обломов лезет под стол.
Куда же вы?
Из-под стола вылетают подушки: от больших до самых маленьких, числом с дюжину.
Обломов вылезает из-под стола.
ОБЛОМОВ. Зачем мне теперь нужен домик? Мой дом – вот (обводит руками комнату) и вон еще, за окном. Все моё! На ночь не ужинаю. Сейчас иду гулять. Мне велено обойти Екатерининскую канаву с двух сторон, по одному берегу и по другому. Она знает, чего хочет. Это оттого, что у нее брови не лежат ровно и не прощипаны пальцами. Думаете, не смогу пройти Екатерининскую канаву? Испугаюсь?
АРКАДИЙ (с сомнением). Погода сырая, вода в канаве гнилая, и вид самих зданий облезлый, – всё вместе наводит тоску.
ОБЛОМОВ. Да вы, верно, москвич?
АРКАДИЙ. Послушайте, отдайте мне вон ту, самую маленькую подушку! Она ведь вам больше не нужна?
ОБЛОМОВ. Заберите все! (Вздыхая.) Ах, доктор, у меня жар! И сердце колотится.
Аркадий аккуратно раскладывает подушки на диване.
Затем берет Обломова под руку и укладывает на диван.
АРКАДИЙ. Вот что, Илья Ильич… Видно, поспешил я с вашей гисторией морби . Прав был Карл Иваныч, здесь – казус… Закройте глаза, вытяните ноги. Вообразите шум дождя…
Садится на стул в изголовье дивана.
Обломов затихает.
(Говорит ровным голосом.) Слушайте мой голос и отвечайте на мои вопросы. Кто я?
ОБЛОМОВ (глухо). Доктор.
АРКАДИЙ. Хорошо.
ОБЛОМОВ. Доктор едет на свинье, с докторёнком на спине.
АРКАДИЙ (помолчав). Вы не верите мне? Вас сбили с толку врачи прежней школы? Они ничего не знают, кроме аптекарских снадобий. Что ни случись, у них рецепт один – слабительное и кровопускание. Кровопускание и слабительное. Но медицина сделала огромный шаг вперед, и доктора теперь другие. Мы ведём свою историю от Фридриха Шиллера, полкового доктора!
ОБЛОМОВ. В груди болит.
АРКАДИЙ. А отчего? Вы не знаете. Вас мучает неизвестность. Сейчас я буду развеивать ее. С вашей же помощью. Я буду называть вашу болезнь словами, и вам должно становиться от этого легче. Вы малоподвижны? Это называется – адинамия. Вы не хотите ничего делать? Это – апатия. У вас нет желаний и слабая воля? Это называется – абулия. Вам легче? (Резко.) Закройте глаза, ведь вам же сказано! (Ровным голосом.) Вообразите, что ветер шевелит листья на дереве, и скажите мне то, что вы хотите сказать. То, что скрываете. То, что слышите внутри самого себя? Ну?
ОБЛОМОВ. М-м-м…
АРКАДИЙ. Хорошо. Прислушайтесь. Не торопитесь. Что вы слышите? Что говорит в вас, в самой серёдке вашего естества?
ОБЛОМОВ. М-м-м… (Сонным голосом.) Аки зыхалу унесли так порхало дуде не бу пряснится… Донесут щело.
АРКАДИЙ (после паузы). Зыхала? Ну-ну-ну! Щело? Что это еще за – щело? Как понимать? Постойте-постойте, так нельзя! Мы так не договаривались, – чтоб ни слова не понятно! (Толкает в плечо Обломова.) Ну-ка, подвиньтесь!
Обломов подвигается к спинке дивана.
Аркадий ложится рядом.
Начнем все с самого начала! (Закрывает глаза.) Шум дождя! Ветер шевелит листья!..
Лежат молча.
(Сонным голосом.) Врать нехорошо, поэтому признаюсь. Я вас обманул. Мне на три года меньше, чем я вам сказал… И зрение у меня отличное, я все вижу. А в очках – простые стекла. Для солидности. Все вижу, все-все… Доктор медицины, а в шкапу что хранит? Не догадаетесь! В шкапу живет – Сивка, деревянная лошадь. Не лягается, есть не просит. Хороший, в боях проверенный конь… Степан видал, как я Сивку под уздцы из шкапа выводил… Степан больше у меня не служит. Прогнал за нерадивость… (Смеется.) А помните?… – «Иван Иваныч издавнб носил с собой кусок га… Была ему газета эта для утешения дана».
Аркадий засыпает.
Обломов осторожно, стараясь не потревожить Аркадия, встает с дивана.
С умилением смотрит на спящего Аркадия, заботливо укрывает его пледом с кистями.
ОБЛОМОВ. Обойти Екатерининскую канаву с двух сторон. По одному берегу и по другому. Она думает, что я не смогу, испугаюсь? Ничего, у страха глаза велики, авось Бог не выдаст! С Гороховой поворотить направо. Каменный мост, Демидов, Львиный, Харламов. Хоть бы до Крюкова канала. А ей скажу, что прошел всё, что было велено, всю Екатерининскую канаву. Что днем не спал. И на ночь не ужинал. Что газеты прочитаны… Гимнастику? Делал. И утром – мокрым полотенцем…
Застыл на пороге.
Перекрестился и решительно вышел за дверь.
Аркадий спит.
Он в очках, на лице у него белая марлевая повязка.
Он проходит прямо к столу с зеленой скатертью, стучит.
АРКАДИЙ. Эй! Кто-нибудь дома?
ОБЛОМОВ (из-под стола). Нет! Зачем так кричать? Я и так слышу. Никого дома нет.
АРКАДИЙ. Совсем-совсем никого? А разве это не ваш голос?
ОБЛОМОВ. По-моему, нет.
АРКАДИЙ. А это разве не вы?
ОБЛОМОВ. Не я.
АРКАДИЙ. Я должен проверить. Вылезайте!
Из-под стола вылезает Обломов.
Узнать его невозможно, – вместо вечного халата на нем теперь бордовый фрак с желтой бабочкой.
(Критически оглядывая Обломова.) Действительно, это не вы.
ОБЛОМОВ (пугаясь). Вы кто? Что вам нужно?
АРКАДИЙ. Я ваш доктор. Аркадий Михайлович.
ОБЛОМОВ (представляясь). Обломов. Илья Ильич.
Пауза.
Присматриваются друг к другу. Узнали.
АРКАДИЙ. Вас, видно, сбила с толку марлевая повязка?
ОБЛОМОВ. А вас?
АРКАДИЙ. Фрак… Где же теперь ваш халат?
ОБЛОМОВ. В шкапу. Я его больше не надену.
АРКАДИЙ. Что-то случилось?
ОБЛОМОВ. А с вами? (Указывая на марлевую повязку.)
АРКАДИЙ (указывая на стол). Может, пройдем в дом?
ОБЛОМОВ (быстро). Нет-нет!
АРКАДИЙ. Видите ли, Илья Ильич… После первого моего визита к вам, придя домой, я почувствовал легкое недомогание. На которое поначалу не обратил должного внимания. Помните, вы чихнули под столом? Я лег на диван и встал лишь к обеду другого дня. Потом снова лег и заснул. А проснувшись… Мне не захотелось больше вставать.
ОБЛОМОВ (быстро). Ужинали на ночь?
АРКАДИЙ. Необычно плотно. На другой день – то же самое. Нет сил встать с дивана. Зачем? Одеваться, идти куда-то и что-то делать? (Воодушевляясь.) Я тут же сел писать письмо доктору Шмитке об открытии, которое я сделал: душевные болезни заразны! Болезнь передается воздушно-капельным путем.
ОБЛОМОВ. Чихнул. От пыли.
АРКАДИЙ. Вот вам захватывающий научный эксперимент! Я буду проводить его сам над собою. Как доктор Рёдель, – он привил себе свиную лихорадку и погиб. Но оставил потомкам дневник наблюдений над болезнью, и тем самым спас множество жизней! Мой коллега по Аугсбургской школе нервных патологий, доктор Шмитке, должен по достоинству оценить это научное наблюдение. (После паузы.) Правда, письмо я так и не отправил. Потому что не дописал до конца… А вы? Что означает ваш фрак?
ОБЛОМОВ. Я?.. Я теперь читаю газеты, статьи. Обо всем. О торговле и нравственных вопросах времени. Речи депутатов. Об эманципации женщин, наконец. Знаю, зачем войско послано на Восток. И отчего английский посланник спешно выехал из Константинополя, и когда проложат новую дорогу в Германии. Я догнал жизнь.
Пауза.
Аркадий осматривает Обломова каким-то новым, очень придирчивым взглядом.
АРКАДИЙ. Кто она? Какова собою?
ОБЛОМОВ (смутившись). Какова? Ах, ты Господи, не сказать. У ней одна бровь никогда не лежит прямо, а все немного поднявшись. И не нащипана пальцем в ниточку. Нос выпуклый, губы ровные. Росту среднего. Кушает с аппетитом. А как в пятнашки играет, как увертывается! А догнав, пятнает по спине довольно сильно.
АРКАДИЙ. Хм… Фрак и бабочка! А халат теперь висит в шкапу. Послушайте, Илья Ильич, – это меняет всю картину! А ведь я уже, было, составил вашу историю болезни, гисторию морби … Чем ей не понравился ваш халат? Отдайте его мне. О чем вы говорите с нею?
ОБЛОМОВ. Что не нужно ужинать плотно на ночь. Стоит только поесть хорошенько, да полежать дня два, особенно на спине, так непременно сядет ячмень. А когда зачешется глаз, то надо примачивать простым вином, ячмень и не сядет. Ее этому няня научила. Что у меня нет цели в жизни. Что не знаю, для чего живу. Разве может быть жизнь ненужной? – говорит. Может. Например, моя. Ах! Ох!, – вы клевещете на себя! Я уж, говорю, прошел то место, где была жизнь. А впереди мне искать нечего – для чего, для кого? Тут она губку закусила… И говорит – слышите ли вы, Аркадий Михайлович! – она говорит: для меня. Для нее, то есть… Тут со мной сделалась лихорадка.
АРКАДИЙ. Это лихорадка жизни.
ОБЛОМОВ. Видите, что со мной теперь происходит? Мне даже говорить трудно. Вот здесь… дайте руку, что-то мешает, будто лег большой камень. Отчего это, доктор, и в горе, и в счастье, – в организме одно и то же?
АРКАДИЙ. Постойте, она сказала – для нее жить? Значит ли это, что она вас любит?
Обломов лезет под стол.
Куда же вы?
Из-под стола вылетают подушки: от больших до самых маленьких, числом с дюжину.
Обломов вылезает из-под стола.
ОБЛОМОВ. Зачем мне теперь нужен домик? Мой дом – вот (обводит руками комнату) и вон еще, за окном. Все моё! На ночь не ужинаю. Сейчас иду гулять. Мне велено обойти Екатерининскую канаву с двух сторон, по одному берегу и по другому. Она знает, чего хочет. Это оттого, что у нее брови не лежат ровно и не прощипаны пальцами. Думаете, не смогу пройти Екатерининскую канаву? Испугаюсь?
АРКАДИЙ (с сомнением). Погода сырая, вода в канаве гнилая, и вид самих зданий облезлый, – всё вместе наводит тоску.
ОБЛОМОВ. Да вы, верно, москвич?
АРКАДИЙ. Послушайте, отдайте мне вон ту, самую маленькую подушку! Она ведь вам больше не нужна?
ОБЛОМОВ. Заберите все! (Вздыхая.) Ах, доктор, у меня жар! И сердце колотится.
Аркадий аккуратно раскладывает подушки на диване.
Затем берет Обломова под руку и укладывает на диван.
АРКАДИЙ. Вот что, Илья Ильич… Видно, поспешил я с вашей гисторией морби . Прав был Карл Иваныч, здесь – казус… Закройте глаза, вытяните ноги. Вообразите шум дождя…
Садится на стул в изголовье дивана.
Обломов затихает.
(Говорит ровным голосом.) Слушайте мой голос и отвечайте на мои вопросы. Кто я?
ОБЛОМОВ (глухо). Доктор.
АРКАДИЙ. Хорошо.
ОБЛОМОВ. Доктор едет на свинье, с докторёнком на спине.
АРКАДИЙ (помолчав). Вы не верите мне? Вас сбили с толку врачи прежней школы? Они ничего не знают, кроме аптекарских снадобий. Что ни случись, у них рецепт один – слабительное и кровопускание. Кровопускание и слабительное. Но медицина сделала огромный шаг вперед, и доктора теперь другие. Мы ведём свою историю от Фридриха Шиллера, полкового доктора!
ОБЛОМОВ. В груди болит.
АРКАДИЙ. А отчего? Вы не знаете. Вас мучает неизвестность. Сейчас я буду развеивать ее. С вашей же помощью. Я буду называть вашу болезнь словами, и вам должно становиться от этого легче. Вы малоподвижны? Это называется – адинамия. Вы не хотите ничего делать? Это – апатия. У вас нет желаний и слабая воля? Это называется – абулия. Вам легче? (Резко.) Закройте глаза, ведь вам же сказано! (Ровным голосом.) Вообразите, что ветер шевелит листья на дереве, и скажите мне то, что вы хотите сказать. То, что скрываете. То, что слышите внутри самого себя? Ну?
ОБЛОМОВ. М-м-м…
АРКАДИЙ. Хорошо. Прислушайтесь. Не торопитесь. Что вы слышите? Что говорит в вас, в самой серёдке вашего естества?
ОБЛОМОВ. М-м-м… (Сонным голосом.) Аки зыхалу унесли так порхало дуде не бу пряснится… Донесут щело.
АРКАДИЙ (после паузы). Зыхала? Ну-ну-ну! Щело? Что это еще за – щело? Как понимать? Постойте-постойте, так нельзя! Мы так не договаривались, – чтоб ни слова не понятно! (Толкает в плечо Обломова.) Ну-ка, подвиньтесь!
Обломов подвигается к спинке дивана.
Аркадий ложится рядом.
Начнем все с самого начала! (Закрывает глаза.) Шум дождя! Ветер шевелит листья!..
Лежат молча.
(Сонным голосом.) Врать нехорошо, поэтому признаюсь. Я вас обманул. Мне на три года меньше, чем я вам сказал… И зрение у меня отличное, я все вижу. А в очках – простые стекла. Для солидности. Все вижу, все-все… Доктор медицины, а в шкапу что хранит? Не догадаетесь! В шкапу живет – Сивка, деревянная лошадь. Не лягается, есть не просит. Хороший, в боях проверенный конь… Степан видал, как я Сивку под уздцы из шкапа выводил… Степан больше у меня не служит. Прогнал за нерадивость… (Смеется.) А помните?… – «Иван Иваныч издавнб носил с собой кусок га… Была ему газета эта для утешения дана».
Аркадий засыпает.
Обломов осторожно, стараясь не потревожить Аркадия, встает с дивана.
С умилением смотрит на спящего Аркадия, заботливо укрывает его пледом с кистями.
ОБЛОМОВ. Обойти Екатерининскую канаву с двух сторон. По одному берегу и по другому. Она думает, что я не смогу, испугаюсь? Ничего, у страха глаза велики, авось Бог не выдаст! С Гороховой поворотить направо. Каменный мост, Демидов, Львиный, Харламов. Хоть бы до Крюкова канала. А ей скажу, что прошел всё, что было велено, всю Екатерининскую канаву. Что днем не спал. И на ночь не ужинал. Что газеты прочитаны… Гимнастику? Делал. И утром – мокрым полотенцем…
Застыл на пороге.
Перекрестился и решительно вышел за дверь.
Аркадий спит.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.
Сцена шестая.
Комната в доме на Выборгской стороне.
Чистота, порядок и уют. На окнах – цветы.
Под потолком – четыре клетки с чижами и канарейками.
ЗАХАР. Выборгская сторона – это вам не Гороховая улица!.. Ни пыли, ни копоти. Безбородкин сад рядом, Охта под боком, Нева в двух шагах!
ОБЛОМОВ. Да здесь, говорят, волки бегают.
ЗАХАР. Зато конюшня своя.
ОБЛОМОВ (мрачно). Зачем мне конюшня?
ЗАХАР. Свой огород, за капустой да репой в лавку не бегать.
ОБЛОМОВ (кисло). Какой огород? Какая капуста? Какая репа?
ЗАХАР. И задешево! Почти даром!
ОБЛОМОВ. Куда это, Захар, у нас все деньги вышли? Летом была тысяча рублей. А теперь триста. Куда делись? Уж не воры ли?
ЗАХАР. Кабы воры, так все бы взяли.
ОБЛОМОВ. Что бы тебе траты записывать?
ЗАХАР. Не дал Бог грамоты. А грамотный-то давно бы уж серебро из буфета стащил! (Радостно.) А хозяйка какова? Уж и бела, и полна!.. И брови у ней есть, и румянец!
ОБЛОМОВ (оживившись). Агафья Матвеевна? У ней руки хороши… И конюшня своя, и огород, и капуста с репой. В лавку не бегать. (Радостно смеясь.) Собаку заведу! Или кота. Лучше кота! Коты ласковы, мурлычат…
ЗАХАР. Барышню встретил.
Чистота, порядок и уют. На окнах – цветы.
Под потолком – четыре клетки с чижами и канарейками.
ЗАХАР. Выборгская сторона – это вам не Гороховая улица!.. Ни пыли, ни копоти. Безбородкин сад рядом, Охта под боком, Нева в двух шагах!
ОБЛОМОВ. Да здесь, говорят, волки бегают.
ЗАХАР. Зато конюшня своя.
ОБЛОМОВ (мрачно). Зачем мне конюшня?
ЗАХАР. Свой огород, за капустой да репой в лавку не бегать.
ОБЛОМОВ (кисло). Какой огород? Какая капуста? Какая репа?
ЗАХАР. И задешево! Почти даром!
ОБЛОМОВ. Куда это, Захар, у нас все деньги вышли? Летом была тысяча рублей. А теперь триста. Куда делись? Уж не воры ли?
ЗАХАР. Кабы воры, так все бы взяли.
ОБЛОМОВ. Что бы тебе траты записывать?
ЗАХАР. Не дал Бог грамоты. А грамотный-то давно бы уж серебро из буфета стащил! (Радостно.) А хозяйка какова? Уж и бела, и полна!.. И брови у ней есть, и румянец!
ОБЛОМОВ (оживившись). Агафья Матвеевна? У ней руки хороши… И конюшня своя, и огород, и капуста с репой. В лавку не бегать. (Радостно смеясь.) Собаку заведу! Или кота. Лучше кота! Коты ласковы, мурлычат…
ЗАХАР. Барышню встретил.