Архидиакон забеспокоился, не ввел ли он в соблазн одного из малых сих, еще не отрешившихся от суеты. Но, выйдя на проселок, он обрел обычную невозмутимость, а придя домой, отверг предложение герцога дежурить по очереди возле Чаши.
— Я совсем сплю, — виновато, но твердо сказал он. — В конце концов, день выдался трудный. Как кто-то говорил, дайте мне встретить Бога на свежую голову.
— Доктор Джонсон, — машинально ответил герцог и улыбнулся. — Наверное, вы правы. Не зря же Он даровал нам сон.
— Ибо вовек милость Его, — совершенно серьезно откликнулся архидиакон, и они расстались, пожелав друг другу спокойной ночи.
Рано поутру Барбара Рекстоу проснулась у себя в коттедже. Она тихонько, чтобы не разбудить Лайонела, встала и вышла на крыльцо. Неподалеку, в траве, Адриан играл с человеком в сером, которого она так и не смогла вспомнить днем раньше. Рассмеявшись, Барбара подбежала к ним. Адриан — свежий и неугомонный — кинулся к ней со всех ног и тут же обрушил на мать кучу новостей и приветствий, а она пыталась слушать и все поглядывала на незнакомца, ожидая разъяснений.
— Грегори Персиммонс арестован, — сказал человек в сером. — Он признался в убийстве, а поскольку я был там, я привез вашего сына. Он прекрасно спал, а с тех пор, как проснулся, мы играем здесь.
Барбара одной рукой держала сына, другой откидывала со лба непокорный локон. Мелькнул длинный шрам на запястье.
— Очень любезно с вашей стороны, — проговорила она, — Но как же мистер Персиммонс?.. Какой ужас!
— Миссис Рекстоу, вы и в самом деле так думаете? — с улыбкой спросил незнакомец.
Барбара вспыхнула и посерьезнела.
— Нет, — сказала она. — По крайней мере, я не удивляюсь. С тех пор как я вас встретила, я иначе отношусь к мистеру Персиммонсу.
— Вот и хорошо, — начал пресвитер Иоанн, но его прервал громкий возглас Адриана.
— Потише, милый, — рассеянно сказала Барбара, — Что ты говоришь? В церковь? Пойдем, если хочешь. Боюсь, — добавила она, глядя на Иоанна и снова краснея, — мы ходим в церковь реже, чем надо.
— Но ведь это — средство, — отвечал ее собеседник. — Одно из средств. Наверное, самое лучшее почти для всех, а для некоторых и вовсе единственное. Не скажу, что оно так уж важно, но средства либо есть, либо их нет. Если вы ими не пользуетесь, не стоит из-за этого горевать. Если они вам нужны, не стоит пренебрегать ими.
— Да, — не совсем уверенно сказала Барбара. — Вот Лайонела в детстве просто затравили этим, и теперь его в церковь не затащишь…
— Враги человеку домашние его, — грустно улыбнулся Иоанн, но в ответ на ее недоуменный взгляд продолжать не стал, а просто произнес:
— Надо пойти. Сегодня утром Адриан обещал прислуживать мне.
— Прислуживать? — удивилась Барбара. — Но ведь он не сможет! Ему пятый год, он ничего в этом не понимает…
— У него все прекрасно получится, миссис Рекстоу, — успокоил ее Иоанн, а его юный друг снова вмешался, воззвав к Барбаре:
— Мама! Мы играли в крикет! Ты будешь после завтрака с нами играть?
— Мы же собирались идти в церковь, милый, — удивилась Барбара.
— Ну, после церкви. Будешь?
Впрочем, ответа он ждать не стал. На крыльцо вышел Лайонел в пижаме, и Адриан бросился к отцу, спеша сообщить жизненно важные новости. Взрослые неторопливо пошли за ним.
Новость об аресте Персиммонса потрясла Лайонела разве что своей неожиданностью. Он тут же с ужасом взглянул на Адриана, словно вопрошая судьбу об участи, уготованной этой невинной, непоседливой маленькой жизни. Барбара предложила позавтракать или просто выпить кофе с печеньем перед тем, как идти в церковь, и упорхнула в коттедж вместе с Адрианом. Тогда Иоанн сказал Лайонелу:
— Он может и спастись.
Лайонел взглянул на него, чувствуя, как зреет очередная химера.
— О, да, — растерянно ответил он. — Да, конечно, но мне все кажется, что его поджидает какой-то удар…
— Очень может быть, — кивнул незнакомец. — Но ведь и удар иногда приводит к счастливым последствиям. Эти вещи не злы по сути. Вы слишком боитесь их.
— Да я всего боюсь, — неожиданно откровенно ответил Лайонел. — И совершенно не понимаю, как остальные не боятся. В городе столько всяких опасностей, но там ты оглушен и ослеплен. А здесь так спокойно, тихо… волей-неволей думаешь: что за этим кроется?
— Разве в жизни нет ничего хорошего? — спросил пресвитер Иоанн.
Лайонел ответил чуть ли не зло:
— Да разве вы не видите? Когда все особенно хорошо, именно тогда и ждешь плохого. Не представляю, что с этим делать. Разве что упиваться каждой минутой и ни о чем не помнить.
— Не думаю, что вы упиваетесь, — улыбнулся Иоанн. — А вы уверены, что не любите своих страхов?
— Нет, не уверен, — сказал Лайонел. — Ни в чем я не уверен. Наверное, мне нравится ощущать их, хотя я их ненавижу… Сам не пойму, в чем туг дело.
— В том, — сказал Иоанн, — что они создают ощущение жизни. Вы ведь не даете им до конца овладеть вами. Они мучают вас, но дают жизнь уму и сердцу. Вы даже хотите смерти. Но само это желание уже говорит о том, как страстно и сильно вы любите жизнь.
Лайонел неуверенно улыбнулся.
— «Heautontimoroumenos»37? — с сомнением произнес он.
— Да нет, не то, — отвечал Иоанн. — Вы просто боитесь захлебнуться в фантазиях повседневной жизни и держитесь за этот страх. Что ж, я выполняю все желания, чего вы хотите?
— Исчезнуть, наверное, — сказал Лайонел. — Нет, жизни я не прошу. Мне достаточно знать, что конец близок. Думаете, я стремлюсь к Небесам, о которых столько говоря г?
— Смерть не минует вас и без меня, — сказал Иоанн. — Бог только дает, а у Него есть только Он сам, и даже Он может дать только Себя. Подождите несколько лет, и Он даст вам то, чего вы просите. Но уж не жалуйтесь, если окажется, что смерть и Небеса — одно и то же. — Иоанн протянул руку в сторону Калли. — Этот человек изо всех сил стремился к Богу всех жертв, он принес в жертву себя, и обрел Его. Вы найдете другой путь. Ведь дверь в пустоту ведет лишь к той пустоте, которая есть Бог. — И он пошел через лужайку. Лайонел снова увидел его только в церкви, построенной, как утверждала легенда, на том самом месте, где Цезарь вернул детей матерям.
Герцог Йоркширский, послушный строгому уставу своей церкви, подпирал дверной косяк. Архидиакон был у себя в алтаре. Как только явились прочие члены этого маленького братства, Адриан вырвался из рук матери и, промчавшись через проход, влетел в неф, где навстречу ему повернулся пресвитер Иоанн. Барбара и герцог, привыкшие к литургии, видели, что король-священник облачен в обычные ризы; Лайонелу показалось, что он одет в чистый утренний свет; каким видел его малыш, не узнал никто. Иоанн опустился на одно колено, раскинул руки навстречу Адриану, подхватил его, и они посовещались о чем-то. С мальчиком на руках, он подошел к жертвеннику и устроил серьезного и довольного Адриана на подушечку, заменявшую сидение, а потом вернулся к алтарю.
Пономарь, обслуживавший и колокольню, сегодня остался в деревне, но внезапно все услышали звуки колокола, только звенел он дальше и выше, чем обычно, а тон был таким чистым, словно сама идея колокольного звона воплотилась в певучих нотах, отдалилась и смолкла. Король-священник простер руки и свел их в древнем мистериальном жесте.
Все пространство церкви пронизал ток, словно сотни верующих шевельнулись и замерли перед началом Таинства.
Герцог в недоумении подался вперед. Перед ним были образы, знакомые с детства, но то здесь, то там, то в одном притворе, то в другом ему почудились еще и другие лики, мелькнувшие на миг, сразу пропавшие и промелькнувшие снова. Он словно бы узнал некоторые лица, они напомнили истлевшие портреты из родовой галереи замка, но были и другие, совсем чужие и древние, в тюрбанах, в доспехах, в чужеземных одеждах, даже в коронах. Внимание герцога отвлек Адриан. Он живо вскочил на ноги и направился к алтарю, а навстречу ему неслись ясные, грозные голоса, однако и герцог у дверей, и Барбара, преклонившая колени, узнавали лишь отдельные фразы. «Introi bo!»38 — показалось герцогу, но он мог поклясться, что детский голос ответил: «Ad Deum qui laetificat juveututem meam»39. Герцог напряг зрение. Он не понимал, что происходит. Он видел царя-священника на верху ступеней, хотя тот, кажется, не поднимался наверх, а в церкви меж тем зазвенело: «Christe eleison»40 и смолкло.
Барбара, менее привычная к ходу службы, уловила только одну знакомую фразу: «Кому да откроются все сердца, все помыслы», — но ее отвлекли и обрадовали степенные движения сына, она опять перестала прислушиваться, пока новые слова Писания не захватили ее: «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему, и сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их»41. Мерные звуки чтения подтолкнули Барбару к мужу, их руки встретились и больше не разжимались до самого конца службы. Голос короля-священника закончил словами Нового Завета: «Се, творю все новое».
Коленопреклоненный архидиакон при этих словах слегка вздрогнул. Он уже не думал о Таинстве, да и само Таинство словно померкло. Он уже не отличал слова от действий, он был там, внутри, он становился частью деяния, давным-давно отображенного в слабых словах «сотворим человека». Сотворение росло, ширилось, восходило к царственному «по образу Нашему, по подобию Нашему», и великие местоимения воплощали эту связь. Снова возник знакомый канал, и все в мире двинулось и устремилось к его устью, быстрее и быстрее, вот и сам он вступил в неширокие берега. Устье становилось истоком. Миновав его, все обретало новую, исполненную смысла, совершенную жизнь. Солнечный свет — нет, само солнце вспыхнуло над алтарем, а свет и тьма лились Сквозь него и с ними — все, что есть в мире. Он, архидиакон, стоял на краю канала и смотрел на Адриана; но вот он миновал мальчика и вступил на последний этап Пути. Теперь все затуманилось, только голос короля-священника звучал музыкой творенья, а он, архидиакон, ждал исхода.
Да, все затуманилось, но не совсем, и позади, из пространства или из прошлого, долетел до него голос герцога, произносящий на звучной латыни «Возвысим дух свой!», а впереди откликнулись ему: «Горе имеем сердца!», — и снова сзади, но уже голос Барбары возгласил: «Имеем их ко Владыке нашему!» — и, — выше, грознее, звонче грянул хор:
«Благодарим Господа!» — а сквозь разлив хора донесся голос Лайонела: «Достойно и праведно есть!»
«Достойно и праведно…» — подтвердил король-священник; трое услышали его, и для них больше не стало различимых слов. Они видели, как идет вкруг алтаря Адриан, обращая к своему Господину серьезное и счастливое лицо, как он возвращается, садится на подушечку, складывает руки на коленях, глядит на мать и снова отворачивается, ибо храм медленно наполняли неведомые звуки. Все те, кто пребывал в раздельности (кроме супругов, державшихся за руки), сосредоточились на Том, Кто недвижно стоял в центре храма. Все ожидали Его движения, но Он все медлил. Смолкли все звуки, все вокруг замерло, нигде не осталось ничего, кроме Него.
Наконец, Он простер руки, словно благословляя, и в тот же миг золотое сияние, все это время окутывавшее Грааль, развернулось радугой, а в тех, кто глядел на Него, взметнулась жизнь, и наполнила, и вознесла их. «Сотворим человека, — пел Он, — по образу Нашему и по подобию Нашему», и все, зримо и незримо присутствующие во храме, наполнили его раскатами слаженного хора: «По образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их!» И снова все обрело бытие. Далеко-далеко за спиной державшего Чашу, Лайонел, Барбара и герцог увидели вселенную, полную звезд, и летящую планету, а там — поля, дома, тысячи знакомых мест, в свете, и тьме, и мире.
Казалось, Он больше не держал Грааль. Божественный свет, сопровождавший явленное Творенье, облекал и Его сияющей ризой. За Его спиной снова проступили очертания обычной деревенской церкви, молчание пришло на смену летящей музыке, звучавшей, пока длилось видение. В самом сердце тишины звучал Его голос, словно Он звал кого-то по имени. Он опять стоял лицом к алтарю, и Он воззвал трижды. Архидиакон встал, прошел на хоры и повернулся к троим своим сегодняшним прихожанам. Он улыбнулся им, прощально взмахнул рукой и пошел к алтарю. Тогда, словно по чьему-то велению, встал Адриан и направился к матери. Они встретились у дверей, малыш помедлил, взрослая наклонилась и поцеловала его. Еще прежде, чем Адриан добрался до Барбары, архидиакон подошел к ступеням алтаря, но едва ступив на первую из них, мягко опустился на пол.
В тот же миг церковь опустела. Остались лишь трое взрослых, ребенок и человек, простертый перед ступенями.
Солнце заливало алтарь. Он тоже был пуст — и Грааль, и Его Господин исчезли.
Они молились на коленях до тех пор, пока заскучавший Адриан не окликнул мать: «А домой мы пойдем?» Эти простые слова будто и предназначались для того, чтобы отпустить их. Барбара встала, взглянула на Лайонела, улыбнулась Адриану, взяла его за руку и вышла из церкви. Герцог покинул свое место у входа и прошел в неф.
— Вы сами скажете людям или лучше я? — обычным голосом спросил он Лайонела, а тот так же спокойно ответил:
— Как хотите. Если пойдете вы, я побуду здесь.
— Хорошо, — кивнул герцог. Он помедлил, глядя на тело, а потом, улыбнувшись Лайонелу, добавил:
— Наверное, станут говорить, что у него было слабое сердце.
— Да, — легко согласился Лайонел. — Наверное, станут.
Он представил себе эту картину и испытал только чистую радость. Он подошел к дверям и долго смотрел вслед герцогу, а потом — ждал, пока не увидел за оградой спешившего к ним Бетсби. Тогда он пошел ему навстречу.
— Господи, господи, — бормотал Бетсби. — Как это прискорбно! «Во цвете лет», можно сказать. Срублен, как пальма, и брошен в печь пылающую… Нет, что ни говорите, а тот удар по голове не прошел даром.
— Я совсем сплю, — виновато, но твердо сказал он. — В конце концов, день выдался трудный. Как кто-то говорил, дайте мне встретить Бога на свежую голову.
— Доктор Джонсон, — машинально ответил герцог и улыбнулся. — Наверное, вы правы. Не зря же Он даровал нам сон.
— Ибо вовек милость Его, — совершенно серьезно откликнулся архидиакон, и они расстались, пожелав друг другу спокойной ночи.
Рано поутру Барбара Рекстоу проснулась у себя в коттедже. Она тихонько, чтобы не разбудить Лайонела, встала и вышла на крыльцо. Неподалеку, в траве, Адриан играл с человеком в сером, которого она так и не смогла вспомнить днем раньше. Рассмеявшись, Барбара подбежала к ним. Адриан — свежий и неугомонный — кинулся к ней со всех ног и тут же обрушил на мать кучу новостей и приветствий, а она пыталась слушать и все поглядывала на незнакомца, ожидая разъяснений.
— Грегори Персиммонс арестован, — сказал человек в сером. — Он признался в убийстве, а поскольку я был там, я привез вашего сына. Он прекрасно спал, а с тех пор, как проснулся, мы играем здесь.
Барбара одной рукой держала сына, другой откидывала со лба непокорный локон. Мелькнул длинный шрам на запястье.
— Очень любезно с вашей стороны, — проговорила она, — Но как же мистер Персиммонс?.. Какой ужас!
— Миссис Рекстоу, вы и в самом деле так думаете? — с улыбкой спросил незнакомец.
Барбара вспыхнула и посерьезнела.
— Нет, — сказала она. — По крайней мере, я не удивляюсь. С тех пор как я вас встретила, я иначе отношусь к мистеру Персиммонсу.
— Вот и хорошо, — начал пресвитер Иоанн, но его прервал громкий возглас Адриана.
— Потише, милый, — рассеянно сказала Барбара, — Что ты говоришь? В церковь? Пойдем, если хочешь. Боюсь, — добавила она, глядя на Иоанна и снова краснея, — мы ходим в церковь реже, чем надо.
— Но ведь это — средство, — отвечал ее собеседник. — Одно из средств. Наверное, самое лучшее почти для всех, а для некоторых и вовсе единственное. Не скажу, что оно так уж важно, но средства либо есть, либо их нет. Если вы ими не пользуетесь, не стоит из-за этого горевать. Если они вам нужны, не стоит пренебрегать ими.
— Да, — не совсем уверенно сказала Барбара. — Вот Лайонела в детстве просто затравили этим, и теперь его в церковь не затащишь…
— Враги человеку домашние его, — грустно улыбнулся Иоанн, но в ответ на ее недоуменный взгляд продолжать не стал, а просто произнес:
— Надо пойти. Сегодня утром Адриан обещал прислуживать мне.
— Прислуживать? — удивилась Барбара. — Но ведь он не сможет! Ему пятый год, он ничего в этом не понимает…
— У него все прекрасно получится, миссис Рекстоу, — успокоил ее Иоанн, а его юный друг снова вмешался, воззвав к Барбаре:
— Мама! Мы играли в крикет! Ты будешь после завтрака с нами играть?
— Мы же собирались идти в церковь, милый, — удивилась Барбара.
— Ну, после церкви. Будешь?
Впрочем, ответа он ждать не стал. На крыльцо вышел Лайонел в пижаме, и Адриан бросился к отцу, спеша сообщить жизненно важные новости. Взрослые неторопливо пошли за ним.
Новость об аресте Персиммонса потрясла Лайонела разве что своей неожиданностью. Он тут же с ужасом взглянул на Адриана, словно вопрошая судьбу об участи, уготованной этой невинной, непоседливой маленькой жизни. Барбара предложила позавтракать или просто выпить кофе с печеньем перед тем, как идти в церковь, и упорхнула в коттедж вместе с Адрианом. Тогда Иоанн сказал Лайонелу:
— Он может и спастись.
Лайонел взглянул на него, чувствуя, как зреет очередная химера.
— О, да, — растерянно ответил он. — Да, конечно, но мне все кажется, что его поджидает какой-то удар…
— Очень может быть, — кивнул незнакомец. — Но ведь и удар иногда приводит к счастливым последствиям. Эти вещи не злы по сути. Вы слишком боитесь их.
— Да я всего боюсь, — неожиданно откровенно ответил Лайонел. — И совершенно не понимаю, как остальные не боятся. В городе столько всяких опасностей, но там ты оглушен и ослеплен. А здесь так спокойно, тихо… волей-неволей думаешь: что за этим кроется?
— Разве в жизни нет ничего хорошего? — спросил пресвитер Иоанн.
Лайонел ответил чуть ли не зло:
— Да разве вы не видите? Когда все особенно хорошо, именно тогда и ждешь плохого. Не представляю, что с этим делать. Разве что упиваться каждой минутой и ни о чем не помнить.
— Не думаю, что вы упиваетесь, — улыбнулся Иоанн. — А вы уверены, что не любите своих страхов?
— Нет, не уверен, — сказал Лайонел. — Ни в чем я не уверен. Наверное, мне нравится ощущать их, хотя я их ненавижу… Сам не пойму, в чем туг дело.
— В том, — сказал Иоанн, — что они создают ощущение жизни. Вы ведь не даете им до конца овладеть вами. Они мучают вас, но дают жизнь уму и сердцу. Вы даже хотите смерти. Но само это желание уже говорит о том, как страстно и сильно вы любите жизнь.
Лайонел неуверенно улыбнулся.
— «Heautontimoroumenos»37? — с сомнением произнес он.
— Да нет, не то, — отвечал Иоанн. — Вы просто боитесь захлебнуться в фантазиях повседневной жизни и держитесь за этот страх. Что ж, я выполняю все желания, чего вы хотите?
— Исчезнуть, наверное, — сказал Лайонел. — Нет, жизни я не прошу. Мне достаточно знать, что конец близок. Думаете, я стремлюсь к Небесам, о которых столько говоря г?
— Смерть не минует вас и без меня, — сказал Иоанн. — Бог только дает, а у Него есть только Он сам, и даже Он может дать только Себя. Подождите несколько лет, и Он даст вам то, чего вы просите. Но уж не жалуйтесь, если окажется, что смерть и Небеса — одно и то же. — Иоанн протянул руку в сторону Калли. — Этот человек изо всех сил стремился к Богу всех жертв, он принес в жертву себя, и обрел Его. Вы найдете другой путь. Ведь дверь в пустоту ведет лишь к той пустоте, которая есть Бог. — И он пошел через лужайку. Лайонел снова увидел его только в церкви, построенной, как утверждала легенда, на том самом месте, где Цезарь вернул детей матерям.
Герцог Йоркширский, послушный строгому уставу своей церкви, подпирал дверной косяк. Архидиакон был у себя в алтаре. Как только явились прочие члены этого маленького братства, Адриан вырвался из рук матери и, промчавшись через проход, влетел в неф, где навстречу ему повернулся пресвитер Иоанн. Барбара и герцог, привыкшие к литургии, видели, что король-священник облачен в обычные ризы; Лайонелу показалось, что он одет в чистый утренний свет; каким видел его малыш, не узнал никто. Иоанн опустился на одно колено, раскинул руки навстречу Адриану, подхватил его, и они посовещались о чем-то. С мальчиком на руках, он подошел к жертвеннику и устроил серьезного и довольного Адриана на подушечку, заменявшую сидение, а потом вернулся к алтарю.
Пономарь, обслуживавший и колокольню, сегодня остался в деревне, но внезапно все услышали звуки колокола, только звенел он дальше и выше, чем обычно, а тон был таким чистым, словно сама идея колокольного звона воплотилась в певучих нотах, отдалилась и смолкла. Король-священник простер руки и свел их в древнем мистериальном жесте.
Все пространство церкви пронизал ток, словно сотни верующих шевельнулись и замерли перед началом Таинства.
Герцог в недоумении подался вперед. Перед ним были образы, знакомые с детства, но то здесь, то там, то в одном притворе, то в другом ему почудились еще и другие лики, мелькнувшие на миг, сразу пропавшие и промелькнувшие снова. Он словно бы узнал некоторые лица, они напомнили истлевшие портреты из родовой галереи замка, но были и другие, совсем чужие и древние, в тюрбанах, в доспехах, в чужеземных одеждах, даже в коронах. Внимание герцога отвлек Адриан. Он живо вскочил на ноги и направился к алтарю, а навстречу ему неслись ясные, грозные голоса, однако и герцог у дверей, и Барбара, преклонившая колени, узнавали лишь отдельные фразы. «Introi bo!»38 — показалось герцогу, но он мог поклясться, что детский голос ответил: «Ad Deum qui laetificat juveututem meam»39. Герцог напряг зрение. Он не понимал, что происходит. Он видел царя-священника на верху ступеней, хотя тот, кажется, не поднимался наверх, а в церкви меж тем зазвенело: «Christe eleison»40 и смолкло.
Барбара, менее привычная к ходу службы, уловила только одну знакомую фразу: «Кому да откроются все сердца, все помыслы», — но ее отвлекли и обрадовали степенные движения сына, она опять перестала прислушиваться, пока новые слова Писания не захватили ее: «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему, и сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их»41. Мерные звуки чтения подтолкнули Барбару к мужу, их руки встретились и больше не разжимались до самого конца службы. Голос короля-священника закончил словами Нового Завета: «Се, творю все новое».
Коленопреклоненный архидиакон при этих словах слегка вздрогнул. Он уже не думал о Таинстве, да и само Таинство словно померкло. Он уже не отличал слова от действий, он был там, внутри, он становился частью деяния, давным-давно отображенного в слабых словах «сотворим человека». Сотворение росло, ширилось, восходило к царственному «по образу Нашему, по подобию Нашему», и великие местоимения воплощали эту связь. Снова возник знакомый канал, и все в мире двинулось и устремилось к его устью, быстрее и быстрее, вот и сам он вступил в неширокие берега. Устье становилось истоком. Миновав его, все обретало новую, исполненную смысла, совершенную жизнь. Солнечный свет — нет, само солнце вспыхнуло над алтарем, а свет и тьма лились Сквозь него и с ними — все, что есть в мире. Он, архидиакон, стоял на краю канала и смотрел на Адриана; но вот он миновал мальчика и вступил на последний этап Пути. Теперь все затуманилось, только голос короля-священника звучал музыкой творенья, а он, архидиакон, ждал исхода.
Да, все затуманилось, но не совсем, и позади, из пространства или из прошлого, долетел до него голос герцога, произносящий на звучной латыни «Возвысим дух свой!», а впереди откликнулись ему: «Горе имеем сердца!», — и снова сзади, но уже голос Барбары возгласил: «Имеем их ко Владыке нашему!» — и, — выше, грознее, звонче грянул хор:
«Благодарим Господа!» — а сквозь разлив хора донесся голос Лайонела: «Достойно и праведно есть!»
«Достойно и праведно…» — подтвердил король-священник; трое услышали его, и для них больше не стало различимых слов. Они видели, как идет вкруг алтаря Адриан, обращая к своему Господину серьезное и счастливое лицо, как он возвращается, садится на подушечку, складывает руки на коленях, глядит на мать и снова отворачивается, ибо храм медленно наполняли неведомые звуки. Все те, кто пребывал в раздельности (кроме супругов, державшихся за руки), сосредоточились на Том, Кто недвижно стоял в центре храма. Все ожидали Его движения, но Он все медлил. Смолкли все звуки, все вокруг замерло, нигде не осталось ничего, кроме Него.
Наконец, Он простер руки, словно благословляя, и в тот же миг золотое сияние, все это время окутывавшее Грааль, развернулось радугой, а в тех, кто глядел на Него, взметнулась жизнь, и наполнила, и вознесла их. «Сотворим человека, — пел Он, — по образу Нашему и по подобию Нашему», и все, зримо и незримо присутствующие во храме, наполнили его раскатами слаженного хора: «По образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их!» И снова все обрело бытие. Далеко-далеко за спиной державшего Чашу, Лайонел, Барбара и герцог увидели вселенную, полную звезд, и летящую планету, а там — поля, дома, тысячи знакомых мест, в свете, и тьме, и мире.
Казалось, Он больше не держал Грааль. Божественный свет, сопровождавший явленное Творенье, облекал и Его сияющей ризой. За Его спиной снова проступили очертания обычной деревенской церкви, молчание пришло на смену летящей музыке, звучавшей, пока длилось видение. В самом сердце тишины звучал Его голос, словно Он звал кого-то по имени. Он опять стоял лицом к алтарю, и Он воззвал трижды. Архидиакон встал, прошел на хоры и повернулся к троим своим сегодняшним прихожанам. Он улыбнулся им, прощально взмахнул рукой и пошел к алтарю. Тогда, словно по чьему-то велению, встал Адриан и направился к матери. Они встретились у дверей, малыш помедлил, взрослая наклонилась и поцеловала его. Еще прежде, чем Адриан добрался до Барбары, архидиакон подошел к ступеням алтаря, но едва ступив на первую из них, мягко опустился на пол.
В тот же миг церковь опустела. Остались лишь трое взрослых, ребенок и человек, простертый перед ступенями.
Солнце заливало алтарь. Он тоже был пуст — и Грааль, и Его Господин исчезли.
Они молились на коленях до тех пор, пока заскучавший Адриан не окликнул мать: «А домой мы пойдем?» Эти простые слова будто и предназначались для того, чтобы отпустить их. Барбара встала, взглянула на Лайонела, улыбнулась Адриану, взяла его за руку и вышла из церкви. Герцог покинул свое место у входа и прошел в неф.
— Вы сами скажете людям или лучше я? — обычным голосом спросил он Лайонела, а тот так же спокойно ответил:
— Как хотите. Если пойдете вы, я побуду здесь.
— Хорошо, — кивнул герцог. Он помедлил, глядя на тело, а потом, улыбнувшись Лайонелу, добавил:
— Наверное, станут говорить, что у него было слабое сердце.
— Да, — легко согласился Лайонел. — Наверное, станут.
Он представил себе эту картину и испытал только чистую радость. Он подошел к дверям и долго смотрел вслед герцогу, а потом — ждал, пока не увидел за оградой спешившего к ним Бетсби. Тогда он пошел ему навстречу.
— Господи, господи, — бормотал Бетсби. — Как это прискорбно! «Во цвете лет», можно сказать. Срублен, как пальма, и брошен в печь пылающую… Нет, что ни говорите, а тот удар по голове не прошел даром.