Уильямс Тэд. Глаз бури (Орден Манускрипта - 2)

   Саймон молча смотрел на снасти Бинабика. Почему-то он думал, что лазить по горам ничуть не труднее, чем подниматься по ступенькам Башни Зеленого ангела круто в гору, но, в сущности, ничего более страшного, чем обыкновенный трудный переход. Эти разговоры о падениях и лавинах...
   - Хо, Саймон-парень! - Это был Гримрик. - А ну-ка давай, делай дело. Собери хотя бы немного щепок. Устроим последний хороший костер перед тем как лезть в горы, искать свою смерть.
   Этой ночью в его снах снова возникла белая башня. Он отчаянно цеплялся за ее скользкие окровавленные стены, а волны выли внизу, и черная красноглазая тень наверху звонила в гибельные колокола.
   Трактирщик поднял глаза и открыл рот, чтобы заговорить, но остановился, не сказав ни слова. Он моргал и сглатывал, как голодная лягушка.
   Вошедший был монахом в черной рясе с капюшоном, его одеяние в нескольких местах было запачкано дорожной пылью. Что в нем бьшо удивительным, так это размеры. Он был нормально высокий, но могучий, как бочка, достаточно большой для того, чтобы комната таверны - не самая светлая из всех возможных, надо отметить, - заметно потемнела, когда он протиснулся в дверь.
   - Я... Извините, отец, - трактирщик заискивающе улыбнулся. Этот слуга эйдонитского бога выглядел так, как будто, увидев грешника, сжимает его, пока грех не вытечет вместе с кровью. - Что вы спрашивали?
   - Я сказал, что обошел все кабаки на каждой улице у этой пристани, и нигде мне не было удачи. Спина у меня болит. Налей мне кружку чего-нибудь покрепче. - Он протопал к столу и опустил свое грузное тело на скрипучую скамью. - В этом богом проклятом Абенгейте больше трактиров, чем дорог, - трактирщик заметил, что монах говорит с акцентом жителя Риммергарда. Это объясняло нежный розовый цвет лица монаха: трактирщик слышал, что густые бороды мужчин-риммеров приходится брить трижды в день - а те, которые этого не делают, просто отращивают их.
   - Это портовый город, отец, - сказал он, поставив здоровенную бутыль перед сердитым помятым монахом. - А в эти дни, когда такое творится. - Тут он передернул плечами и состроил гримасу. - Ну просто уйма приезжих ищет комнату.
   Монах вытер пену с верхней губы и нахмурился.
   - Я знаю. Проклятый позор. Бедный Лут...
   Трактирщик нервно огляделся, но эркинландские стражники в углу не обращали на них никакого внимания.
   - Вы говорили, что вам не повезло, отец, - сказал он, меняя тему. - Могу я узнать, что вы ищете?
   - Монаха, - прорычал огромный человек. - Брата-монаха, я хотел сказать, да еще парнишка при нем. Я прочесал пристань сверху донизу.
   Хозяин таверны улыбнулся, вытирая фартуком тяжелую бутыль:
   - И вы пришли сюда под конец? Прошу простить меня, отец, но боюсь, что ваш бог решил испытать вас.
   Большой человек хрюкнул и оторвался от зля.
   - Что ты хочешь сказать?
   - Так они же были здесь - были, если только это та самая пара. Удовлетворенная улыбка трактирщика окаменела, когда монах поднялся со скамьи. Его покрасневшее лицо оказалось в нескольких дюймах от лица трактирщика.
   - Когда?
   - Д-два-три д-дня назад - я не уверен...
   - Ты действительно не уверен? - угрожающе спросил монах. - Или просто хочешь денег? - Он мрачно похлопал себя по одеянию. Трактирщик не знал, кошелек иди нож нащупывает этот странный Божий человек; как бы то ни бьшо, он никогда особенно не доверял эйдонитам, и проживание в самом космополитичном городе Эрнистира не улучшило его мнения о них.
   - О нет, отец, правда! Они... они были здесь несколько дней назад. Спрашивали о ложе в Пирруин. Монах маленький такой, лысый? Парнишка узколицый, черноволосый? Они были здесь.
   - Что ты им сказал?
   - Чтобы шли к старому Гелгиату, к "Иргвд Рам" - эта таверна с веслом, нарисованным на входной двери, у конца ближнего берега!
   Трактирщик в ужасе замолчал, потому что огромные руки монаха легли ему на плечи. Будучи вполне сильным мужчиной, он чувствовал, что его держат легко, как ребенка. Через мгновение у него закружилась голова от сокрушающего ребра объятия, так что когда монах вслед за этим сунул ему в руку золотую монету, он мог только тихо хрипеть, пытаясь расправить сдавленные легкие.
   - Милостивый Узирис да благословит твой трактир, эрнистириец, - прогремел огромный человек, и по всей улице головы рыбаков повернулись на шум. - Это первая удача с тех пор, как я начал этот Богом проклятый поиск! - Он протиснулся в дверь со скоростью, достойной человека, бегущего из горящего дома.
   Трактирщик медленно вздохнул, морщась от боли, и сжал в кулаке монету, еще теплую от огромной руки монаха.
   - Сумасшедшие, как лунатики, эти эйдониты! - сказал он себе. - Вот уж тронутый!
   Она стояла у поручней и смотрела, как скользит прочь Абенгейт, отступая в туман. Ветер растрепал ее коротко остриженные волосы.
   - Отец Кадрах! - крикнула она. - Идите сюда! Видели ли вы когда-нибудь что-то более прекрасное? - Она указала на расширяющуюся полосу зеленых вод океана, отделявшую их от туманной серой линии берега. Над пенистым кильватером корабля с криками носились чайки.
   Монах слабо махнул рукой с того места, где присел у груды связанных бочек.
   - Ты наслаждайся... Малахиас. Я никогда не был особенно хорошим мореплавателем. Видит Бог, я не думаю, что это путешествие может что-нибудь изменить, - он вытер со лба соленые брызги - или капли пота. Кадрах не выпил ни капли вина с тех пор, как ступил на палубу корабля.
   Мириамель подняла голову и увидела двух эрнистирийских матросов, с интересом наблюдающих за ней с верхней палубы. Она тряхнула головой, встала и подошла, чтобы сесть рядом с монахом.
   - Почему вы поехали со мной? - спросила она через некоторое время. - До сих пор я не могу этого понять.
   Монах не поднял глаз:
   - Поехал, потому что леди заплатила мне.
   Мириамель натянула капюшон.
   - Ничто не может так, как океан, напомнить о том, что действительно важно, - сказала она тихо и улыбнулась. Ответная улыбка Кадраха получилась невыразительной и слабой.
   - Ах, видит милостивый Бог, это правда, - простонал он. - Мне он напомнил, что жизнь прекрасна, море полно предательства, а я дурак.
   Мириамель таинственно кивнула, глядя на раздувшиеся паруса.
   - Эти прекрасные вещи действительно стоит вспомнить, - сказала она.
   13 ПОД ДЕРЕВОМ УДУНА
   - Нам некуда спешить, Элиас, - рычал Гутвульф. - Никакой спешки. Наглимунд - крепкий орешек... дьявольски крепкий. Вы знали, что так будет. - Он и сам слышал, как невнятна была его речь: ему пришлось выпить перед тем, как встретиться со своим старым другом. Граф Утаньята не чувствовал себя больше свободно с королем, тем более что принес ему плохие новости.
   - У тебя было две недели. Я дал тебе все - войска, осадные машины - все! Король, нахмурившись, ущипнул себя за подбородок. Лицо его было болезненно искаженным, казалось, что он избегает встретиться глазами с Гутвульфом. - Я не могу больше ждать! Завтра - канун летнего солнцестояния.
   - А какое это имеет значение? - чувствуя себя продрогшим и больным, Гутвульф отвернулся и выплюнул потерявший вкус кусок цитрила - в шатре короля было холодно и сыро, как на дне колодца. - Никому еще не удавалось захватить одну из великих крепостей за две недели, разве только в рядах защитников были предатели и крепость была плохо подготовлена к осаде - а эти наглимундцы дерутся как загнанные в угол звери. Будьте терпеливы, ваше величество; терпение - это все, что нам нужно сейчас. Мы уморим их голодом за считанные месяцы.
   - Месяцы! - раздался глухой смех Элиаса. - Он говорит о месяцах, Прейратс.
   Красный священник оскалился в безразличной улыбке скелета.
   Смех короля внезапно смолк. Элиас низко опустил голову, едва не касаясь подбородком рукояти серого меча, стоящего у него между колен. Что-то в этом мече было отвратительно Гутвульфу, хотя он и понимал, что глупо испытывать такие чувства к обыкновенной вещи. И все-таки в последние дни Элиас нигде не появлялся без меча, словно клинок был какой-нибудь избалованной комнатной собачонкой.
   - Сегодня у тебя есть последний шанс, Утаньят, - голос Верховного короля был хриплым и тяжелым. - Или ворота будут открыты, или мне придется принять... другие меры. Гутвульф встал, он слегка покачивался.
   - Ты обезумел, Элиас, ты обезумел! Как мы можем... саперы прорыли только половину... - Голова у него кружилась. Он замолчал, пытаясь сообразить, не слишком ли далеко он зашел. - Какое нам дело до кануна летнего солнцестояния? - Он снова умоляюще опустился на одно колено. - Скажи мне, Элиас.
   Граф боялся вспышки гнева своего рассерженного короля, но была у него и слабая надежда на возвращение старой дружбы. Он не дождался ни того, ни другого.
   - Ты не сможешь понять, Утаньят. - Пристальный взгляд покрасневших глаз короля упирался в стенку шатра или в пустоту. - У меня есть... другие обязательства. Завтра все переменится.
   Саймон думал, что хорошо знает, что такое зима. После перехода через безлюдные просторы Белой пустыни, бесконечной вереницы однообразных дней, полных ветра, снега и рези в глазах, он был уверен, что зима уже не сможет приготовить ему никаких сюрпризов. После нескольких дней на Урмсхейме он мог только восторгаться своей прежней наивностью.
   Они шли по узким ледяным тропинкам, связанные цепочкой, и осторожно пробовали лед посохом и пяткой, прежде чем сделать следующий шаг. Временами налетал ветер, швырявший их, словно сухие листья, и тоща они прижимались к ледяному боку Урмсхейма и цеплялись за него, пока ветер не успокаивался. Сами тропинки тоже таили предательство; Саймон, считавший себя мастером по восхождениям на башни Хейхолта, постоянно соскальзывал там, где не более локтя было между стеной и пропастью, а на пути к далекой земле он мог встретить только облако снежной пыл": И забраться на Башню Зеленого ангела, которая раньше казалась вершиной мира, теперь было таким же уютным детским занятием, как, например, встать на табуретку в кухне.
   С горной дороги были видны вершины других пиков и облака, клубящиеся вокруг них. Северо-восток Светлого Арда простирался так далеко, что Саймон отворачивался от этого вида. Не годилось смотреть с такой высоты - от этого колотилось сердце и перехватывало дыхание. Больше всего Саймону хотелось оказаться внизу, но теперь единственным путем туда было дальнейшее восхождение.
   Часто он ловил себя на том, что горячо молится в надежде, что со столь высокой точки слова его недолго будут добираться к небесам.
   Вполне хватило бы головокружительных высот и бесконечных ударов по самолюбию, но Саймон к тому же еще веревкой у пояса был связан со всем остальным отрядом, за исключением ситхи. Поэтому приходилось опасаться не только собственных ошибок: неверный шаг любого из них грозил стащить их с тропы, как перегруженную рыболовную леску, и ввергнуть в беспредельные глубины безмолвия. Они двигались вперед невыносимо медленно, но никто не протестовал, и Саймон меньше всех.
   Нельзя сказать, что все уроки гор были такими уж мучительными. Воздух был настолько разреженным и до боли холодным, что Саймону иногда казалось: следующий вдох превратит его в кусок льда, но эта морозная атмосфера приносила странный восторг открытости и бестелесности, словно возбуждающий, тревожащий ветер дул прямо сквозь тело.
   Сама ледяная поверхность горы была до боли прекрасна. Саймону даже присниться не могло, что у льда может быть цвет. Он был знаком только с прирученным вариантом, украшавшим крыши Хейхолта в эйдонтиды затейливой бахромой и покрывавшим колодцы. Тот был чистым, как бриллиант, или молочно-белым. Покоробленная, выщербленная ветром и далеким солнцем ледяная броня Урмсхейма поражала радужным многоцветием и разнообразием форм. Над головами усталых путников склонялись ледяные башни, пронизанные фиолетовыми и сине-зелеными венами; раскрошившиеся скалы рассыпались хрустальными слитками, похожими на драгоценные камни, чьи сверкающие края отливали неистово синим; все это вместе образовывало ледяную мозаику, как покинутые кварталы города, построенные по проекту какого-то безумного архитектора.
   В одном месте над краем залитой белым туманом расщелины чернели кости двух замерзших, давно погибших деревьев, похожих на забытых часовых. Пелена льда, протянутая между ними, растаяла на солнце до толщины пергамента. Мумифицированные деревья казались воротными столбами Небес, а лед между ними был мерцающим нежным веером, разбивавшим сияние дня в пылающую радугу рубинового и персикового, вихрями золотого, бледно-лилового и бледно-розового. Саймон был уверен, что рядом с этим великолепием даже знаменитые окна Санкеллана Эйдонитиса показались бы тусклыми, словно вода в грязном пруду или оплывшие свечи.
   Великолепное одеяние горы радовало глаз, но ее холодное сердце вынашивало темные планы против незваных гостей. В конце первого дня пути, когда Саймон и его смертные товарищи приспосабливались к медленной и осторожной поступи, которую навязывали им шипы Бинабика, а ситхи, пренебрегавшие подобными предосторожностями, двигались, тем не менее, ничуть не быстрее их - тьма расползлась по небу так внезапно и неотвратимо, как расползаются чернила по промокашке.
   - Ложитесь! - закричал Бинабик Саймону и двум эркинландерам, которые с любопытством смотрели туда, где минуту назад было солнце. За спинами Хейстена и Гримрика Слудиг уже бросился ничком на твердый снег. - Вниз на землю! кричал тролль. Хейстен тоже упал, потащив за собой Саймона.
   Когда он пытался догадаться, какую опасность увидел впереди Бинабик и что делают ситхи, скрывшиеся за поворотом тропы с юго-восточной стороны Урмсхейма, - низкий, ровный гул ветра внезапно взлетел до визга. Саймон почувствовал сильный рывок, потом что-то потащило его, и юноша утопил пальцы в снежной пыли, пытаясь ухватиться за ледяную корку тропы. Потом фянул гром, едва не разорвавший его уши. Первый раскат еще разносился эхом по далеким ущельям, и в это время второй тряхнул Саймона, как Кантака могла бы трясти пойманную крысу. Он захныкал и с новой силой вцепился в землю, а костлявые пальцы ветра рвали его одежду, и гром раз за разом обрушивался на гору, как будто она была наковальней гигантского кузнеца.
   Буря прекратилась так же внезапно, как и началась. После того, как вопль ветра стих, скорчившийся на земле Саймон еще долго не мог заставить себя двинуться с места. Когда он наконец сел, стараясь не обращать внимания на непрерывный звон в ушах, солнце уже проглядывало сквозь чернильные брызги туч. Около него с видом озадаченного ребенка сидел Хейстен, нос солдата был разбит, а борода полна снега.
   - Во имя Эвдона! - выругался он. - Во имя страждущего, истекающего кровью скорбного Эвдона и Бога Всевышнего! - Хейстен вытер нос тыльной стороной руки и тупо уставился на красные полоски, оставшиеся на меховой рукавице. - Что?..
   - Много счастья, что мы местополагались на широком куске тропы, - сказал Бинабик, поднимаясь на ноги. Хотя он тоже был в снегу с головы, до ног, тролль выглядел почти весело. - Здесь бури летают очень быстро.
   - Быстро... - пробормотал Саймон. Он проколол лодыжку правого сапога шипом, надетым на левый, и по тому, как сильно болела нога, был уверен, что серьезно поранился.
   У поворота тропы появилась стройная фигура Джирики.
   - Вы никого не потеряли? - крикнул он. Когда Бинабик ответил, что все живы, ситхи насмешливо отдал честь и снова исчез.
   - Я не вижу на нем снега, - мрачно ответил Слудиг.
   - Горные бури летают быстро, - сказал Бинабик. - Но также и ситхи.
   Семеро путешественников провели эту первую ночь в горах у задней стены неглубокой пещеры на восточной стороне Урмсхейма, всего в пяти или шести локтях от узкой тропы над черной пропастью. Дрожа от пронизывающего ветра, утешенный, но не согретый нежным пением Джирики и Аннаи, Саймон вспомнил слова, сказанные ему доктором Моргенсом одним душным летним полднем, когда юноша жаловался наставнику, что живет в переполненных помещениях для слуг, где совершенно невозможно уединиться.
   Никогда не привязывай дом к определенному месту, сказал тогда старик, слишком разомлевший от летнего тепла даже для того, чтобы пошевелить пальцем, устраивай себе дом в собственной голове. Когда-нибудь ты поймешь, что твой дом нуждается в меблировке - воспоминаниях, друзьях, которым ты доверяешь, любви к учению... и прочее в том же духе. Моргенс улыбнулся. Все это останется с тобой, куда бы ты ни отправился. Тебе никогда не понадобится дом - конечно, если только ты не потеряешь голову.
   Он до сих пор не мог понять, что имел в виду доктор; сейчас по крайней мере больше всего на свете ему хотелось иметь дом, который можно было бы назвать своим. Пустая каморка отца Стренгьярда всего за неделю стала для него настоящим домом. И все-таки было что-то соблазнительное в идее жить свободным, в дороге, и каждое место, где останавливаешься, превращать в дом, как хирка торговец лошадьми. Но он был готов к другому. Начинало казаться, что сам он долгие, годы провел в пути - и в самом деле, сколько же именно?
   Он старательно отсчитывал перемены луны, прибегая к помощи Бинабика в тех местах, гае не мог вспомнить сам, и был ошарашен тем, что прошло... меньше двух месяцев. Невероятно, но факт: тролль подтвердил, что прошло только три недели ювена, и Саймон точно знал, что все его ужасное путешествие началось в злополучную Ночь камней, в последние часы авреля. Как сильно изменился мир за какие-то семь недель! И - подумал он мрачно, уже погружаясь в сон, - главным образом к худшему.
   Утром путешественники пытались преодолеть массивную ледяную плиту, которая упала с плеча горы, и теперь лежала посреди тропы, как выброшенный кем-то сверток. В этот момент Урмсхейм нанес им новый удар. Внезапно раздался страшный треск, сине-серая трещина расколола плиту как раз под ногами Гримрика, и огромный кусок плиты отвалился и скользнул, крошась, вниз по склону горы. Эркинландер успел только коротко изумленно вскрикнуть, мгновением позже он исчез в проломе. Саймон ни о чем не успел подумать, он только почувствовал, как его с силой потащило вперед. Он свалился, отчаянно выбросив руку, чтобы схватиться за ледяную стену. Черная расщелина неуклонно приближалась. В беспомощном ужасе Саймон увидел сквозь трещину туманные очертания гор в полумиле внизу.
   Он закричал и медленно покатился вперед, бесполезно цепляясь пальцами за скользкую тропу.
   Бинабик шел во главе процессии; услышав звук ломающегося льда, он бросился на землю с быстротой, которую может дать только большой опыт, и теперь растянулся лицом вниз, вонзив свой топорик и шипы как можно глубже в лед. Широкая рука Хейстена схватила Саймона за пояс, но даже тяжесть тела огромного стражника не могла остановить их неотвратимого скольжения. Подвешенный на тонкой веревке над вихрящейся снегом пустотой Гримрик жалобно кричал, но тело его неумолимо тянуло вниз остальных. Замыкающий цепочку Слудиг спешно делал зарубки, чтобы хоть как-то остановить движение Саймона и Хейстена, и тревожно звал ситхи.
   Аннаи и принц Джирики быстро вернулись назад по горной тропе, двигаясь по пушистой поверхности легко, как снежные зайцы. Они вонзили свои топорики глубоко в лед и привязали к ним концы веревок Бинабика. Освобожденный таким образом тролль вместе с ситхи обошел вокруг расщелины, чтобы помочь Слудигу.
   Саймон почувствовал, что его все сильнее тянут за пояс, и страшная пропасть медленно начала отступать. Юноша скользнул назад. Он не умрет - по крайней мере не сейчас. Встав на ноги, он ухватился за одну из вырванных у него веревок. Голова его раскалывалась от боли.
   Теперь, когда за веревки тянул весь отряд, они наконец подтащили Гримрика, уже потерявшего сознание, с безжизненным серым лицом, к тому месту, где он был в безопасности. Много времени прошло после того, как он пришел в себя, прежде чем солдат стал узнавать своих товарищей. Несчастный трясся, словно в лихорадке. Слудиг и Хейстен соорудили носилки из связанных вместе меховых плащей, чтобы нести Гримрика до того места, где они смогут разбить лагерь. Когда они нашли глубокую расщелину, уходившую внутрь до самого каменного сердца горы, солнце едва перевалило за полдень, но им не оставалось другого выбора - пришлось разбить лагерь пораньше. Они разожгли костер, едва ли выше колена, из дров, собранных у подножия Урмсхейма и вознесенных к его вершинам специально для такого случая. Дрожащий Гримрик лежал около него в ожидании снадобья троллей, которое Бинабик готовил, смешивая с растопленным снегом травы и порошки из своей сумки. Никто не скупился на драгоценное для Гримрика тепло.
   По мере продвижения послеполуденного солнца к западу, когда его смутное серебро, падавшее в расщелину, стало подниматься все выше и выше по синим стенам и под конец совсем исчезло, спутников охватил более глубокий и более мучительный холод. Напряженные мышцы Саймона дрожали, как струны лютни, уши болели, несмотря на меховой воротник, юноша чувствовал, что проваливается так же стремительно и беспомощно, как скатывался он к обнаженной пустоте пропасти, - в туманный, полный миражей сон наяву. Но вместо мрачного беспощадного холода, которого он ожидал, сон заключил его в теплые, душистые объятия.
   Вокруг царило лето - как давно это было? Неважно, потому что времена года наконец вспомнили о своем естественном порядке, и упоительно горячий воздух был полон низким пчелиным жужжанием. Весенние цветы разбухли и перезрели, их окаймляла хрустящая коричневая корочка, напоминавшая о пирогах с бараниной, таившихся в духовке у Юдит. В полях под стенами Хей-холта желтела трава, начиная неотступное превращение, которое завершится осенью, когда ее соберут в ароматные золотые стога. Эти стога усеют всю землю, точно маленькие домики.
   Саймон слышал сонное пение пастухов, вторящих пчелам, и блеяние их подопечных в теплых лугах. Лето! Он знал, что скоро наступит праздник... Лафманса Святого Сутрина, но сначала его любимый канун летнего солнцестояния.
   Канун летнего солнцестояния, когда все менялось и принимало новые формы, когда закрытые масками друзья и переодетые враги смешиваются в затаившей дыхание темноте... когда музыка играет всю долгую бессонную ночь, когда сад украшен серебристыми лентами и смеющиеся, танцующие фигуры населяют лунные часы...
   - Сеоман! - Чья-то рука осторожно трясла его за плечо. - Сеоман, ты плачешь. Проснись.
   - Танцоры... маски...
   - Проснись! - Его снова трясли, теперь уже сильнее. Он открыл глаза и увидел узкое лицо Джирики. Смутный свет падал под таким углом, что видны были только лоб и скулы ситхи. - Тебе, кажется, приснился страшный сон, - сказал принц, опускаясь на корточки рядом с Саймоном.
   - Но... на самом деле нет. - Юноша дрожал. - Это было л-лето... Канун летнего солнцестояния.
   - А! - Джирики поднял бровь, пожал плечами и достал из-под плаща - тем жестом, каким любимый дедушка достает игрушку, чтобы развлечь капризного ребенка, - блестящий предмет в деревянной рамке, покрытой искусной резьбой.
   - Ты знаешь, что это такое? - спросил Джирики.
   - Зе-зеркало. - Саймон не знал, о чем спрашивает ситхи. Может быть, ему известно, что Саймон уже рассматривал зеркальце в пещере?
   Джирики улыбнулся.
   - Да. Особое зеркало, зеркало, у которого очень долгая история. Ты знаешь, для чего может служить такая вещь? Кроме того, разумеется, чтобы бриться, как это делают мужчины.
   - В-видеть вещи, которые далеко, - брякнул он и съежился в ожидании вспышки гнева, по его мнению неминуемой. Некоторое время ситхи молча смотрел на него.
   - Ты слышал о Зеркале справедливого народа? - спросил он, наконец, удивленно. - Он нем до сих пор упоминается в сказаниях и песнях людей запада?
   Теперь у Саймона появилась возможность уклониться от правды. Но он удивил сам себя, сказав:
   - Нет. Я смотрел в него, когда был в вашем охотничьем домике.
   Еще удивительнее было то, что от этого признания Джирики только широко раскрыл глаза:
   - И ты увидел в нем не только отражение? Еще и что-то другое?
   - Я видел... я видел принцессу Мириамель, моего друга, - кивнул он и погладил голубой шарф, окутывающий его шею. - Это было похоже на сон.
   Ситхи нахмурившись посмотрел в зеркало, но гнева не было в его взгляде. Скорее казалось, что он смотрит на поверхность мутного пруда, ще мечется рыба, которую ему страшно хочется поймать.
   - У тебя очень сильная воля, - медленно проговорил Джирики. - Сильнее, чем ты думаешь, - может быть дело в этом, а может быть тебе каким-то образом были даны другие силы... - Он бросил взгляд на зеркало через плечо Саймона и снова помолчал. - Это зеркало - очень древняя вещь, - вымолвил он спустя несколько минут. - Говорят, что это чешуйка Великого Червя.
   - Что значит "червь"?
   - Великий Червь, как говорится во многих сказаниях, обвивает землю. Мы, ситхи, считаем, что он окружает все миры - миры проснувшихся и грезящих, те, что были, и те, что будут... Хвост его у него во рту, так что он не имеет ни конца, ни начала.
   - Червь? Вы имеете в виду дракона?
   Джирики кивнул быстрым движением, как птица, клюнувшая зерно.
   - Говорят также, что все драконы произошли от Великого Червя и что каждый последующий меньше предыдущих. Игьярик и Шуракаи были меньше, чем их мать Идохеби, а она, в свою очередь, была не так велика, как ее родитель Хирукато Золотой. Однажды, говорит легенда, драконы исчезнут все до одного - если уже не исчезли.
   - Это б-было бы хорошо, - сказал Саймон.