Уитни Филлис. Бирюзовая маска

   — Да, та самая, которую я предположительно украл.
   — Зачем было нужно кому-то навести на вас подозрение?
   Он бросил на меня отсутствующий взгляд.
   — Вряд ли это вас касается.
   Меня захлестнула волна негодования, и я решила, что не позволю себя запугивать также и Гэвину Бранду.
   — Мне кажется, дедушка считает, что меня касается все, что имеет отношение к «Кордове».
   — Почему?
   — Наверное, потому что я — член семьи и должна все знать. А почему же еще? Конечно, дедушка не верит, что эту голову выкрали, не так ли?
   — Но ее выкрали. Кто-то взял голову из этого запертого шкафа. Кто-то, у кого есть доступ к ключу, хранящемуся в магазине.
   Он отошел, безразличный к тому, верю я ему или нет, и продолжил экскурсию по первому этажу. Время от времени он останавливался и давал пояснения в нескольких словах или показывал мне какой-нибудь предмет с обожанием, которое чувствовалось несмотря на его равнодушие к экскурсанту. Его отношение ко мне не нравилось мне все больше. Он воздвиг между нами столько преград, что мое желание прорваться сквозь них очевидно было бессмысленным. И, однако, я не хотела принимать это как свое окончательное поражение.
   Мы дошли до конца магазина, где в углу были выставлены изделия из соломки. Воздух был насыщен сильным запахом трав. Здесь никого не было, и когда Гэвин собрался идти дальше, я остановила его.
   — Пожалуйста, позвольте мне извиниться за те смешные слова, которые я сказала при нашем знакомстве. Это было глупо, и я бы хотела, чтобы вы их забыли.
   Он хотя бы посмотрел на меня на этот раз, правда с некоторым удивленинм.
   — Я уже все забыл. Для меня это неважно.
   — Но тогда почему вы… — начала я, но он меня прервал, неожиданно став откровенным.
   — Хуан пригласил вас сюда, чтобы использовать, и вы идете прямо к нему в капкан. Я полагаю, это вам окупится, но знайте, что я все время буду против вас. Существуют преимущественные права.
   Я смотрела на него в гневе, в такой ярости, что не могла говорить. Я не поняла его слова о капкане и о моем желании, чтобы меня использовали. Чувствуя себя слишком обиженной, чтобы ему отвечать, я перешла к следующей выставке, ничего не видя перед собой.
   — Лучшие вещи находятся наверху. — Он снова стал безличным гидом, мрачно выполняющим свои обязанности. — Большая часть того, что мы здесь показываем, для туристов. Или это предметы, привезенные из других мест, которые покупают жители нашего города.
   Рядом с парадной дверью магазина на второй этаж вела широкая лестница, и я пошла по ней с Гэвином, все еще кипя от возмущения. Но я помнила, что по поручению Хуана наверху я должна найти ящик с толедской сталью, рассмотреть его по причине, мне не объясненной. Я поскорее выполню свою задачу, а потом покину Гэвина и этот магазин.
   На верхней лестнице нас встретила керамическая фигурка танцовщицы фламенко под стеклянным куполом, а за ней весь этаж представлял собой музей изобразительного и прикладного искусства. Многое из выставленного было утонченно-изысканным и стоило фантастически дорого. Это была «Кордова», представляющая великолепные произведения искусства, менее загроможденная образцами, чем на нижнем этаже, но каким-то образом отмеченная той же высокомерной самоуверенностью, какая характеризовала Хуана Кордова. Здесь вам не предлагали что-нибудь купить, потому что покупать здесь было привилегией. Впервые я ощутила гордость, которая управляла и магазином и семьей.
   — Я не могла бы принадлежать всему этому, — сказала я, поддавшись впечатлению. — Собранное здесь доминирует и управляет, не так ли? Оно повелевает, и ему нужно отдать всю свою жизнь.
   Гэвин посмотрел на меня с тихим любопытством.
   — Я не ожидал, что вы поймете.
   Я с раздражением подумала, что то, что он от меня ожидал, очень мало соответствует реальности. Но несмотря на впечатление, которое на меня произвел магазин, я быстро увлеклась тем богатством, которое окружало меня со всех сторон. Душа художника во мне была очарована.
   Шали из Испании, украшенные ручной вышивкой, были великолепны, и я остановилась, чтобы потрогать шелковую бахрому и рассмотреть узор из больших цветов: это было похоже на живопись по шелку. Прекрасные одеяла, ребозо и пончо из Боливии остановили мое внимание, а в следующее мгновение я уже разглядывала шикарную замшевую куртку из Аргентины.
   — Все это сделано вручную, — сказал мне Гэвин. — За каждой вещью стоит ремесленник, талантливый дизайнер и исполнитель. — Его голос опять потеплел, хотя эта теплота ко мне не имела отношения. — Хуан позволил мне здесь распоряжаться, и эта выставка — не музей. Все эти вещи мы можем продать, таким образом мы сохраняем эти ремесла и помогаем выжить их создателям.
   Гнев, который он вызвал во мне несколько минут назад, утихал. Я понимала, что значит найти для художника рынок сбыта, и с уважением дотронулась до инкрустированной шкатулки из редких древесных пород из Французской Гвианы.
   — Хотя она и властвует, все же «Кордова» — это больше, чем я думала, — сказала я. — Сильвия Стюарт назвала ее зверем, управляющим семьей. И я вижу огромные усилия и затраты, необходимые для ее содержания. Но, может быть, она их стоит.
   — Она их стоит, если мы крепко стоим на земле, а не витаем в облаках антиквариата, чего все больше и больше хочет Хуан. Он приобретает музейные образцы, которые никогда не сможет продать. Его соблазняет идея коллекционировать и выставлять напоказ, а не продавать. Но это не какой-нибудь затхлый музей, «Кордова» помогает мужчинам и женщинам оставаться художниками и творить, сохранить умение, которое может быть утеряно. Ее нужно оставить живой — не позволив ей умереть, превратившись в обычную покрытую пылью коллекцию.
   В этом человеке была страсть — любовь к красоте, созданной руками, и кроме того, вера в создателя этой красоты, и это делало его привлекательным.
   — Что случится с магазином, когда Хуан умрет? — спросила я.
   Он коротко ответил:
   — Его унаследует Элеанора. Так написано в завещании.
   — А как насчет Клариты?
   — Хуан позаботился о ней другим способом. Хотя мне кажется, Хуан не совсем справедлив по отношению к Кларите, принимая во внимание труд, который она вложила в магазин. Она раньше справлялась с целым этажом, и она знает «Кордову», как Элеанора никогда не будет знать.
   — Еще одна, отдавшая «Кордове» свою жизнь? Наверное, «Кордова» всеядна, как Хуан. Что сделает с ней Элеанора, когда унаследует?
   — Это неизвестно. Вряд ли она посвятит ей себя. — Тон, которым он это сказал, был сухим.
   — Но, конечно, вы будете управляющим, будете закупать образцы?
   — Нет никакой гарантии.
   — Но если у Элеаноры есть хоть капля разума…
   Он посмотрел на меня так, как будто хотел сказать, что это не мое дело, и я замолчала. Я видела теперь, что под спокойной поверхностью в доме Хуана Кордова идет война.
   Мы прошли мимо других экспонатов, но я понемногу уже начала уставать, как это бывает в музее. Здесь было слишком много такого, что нужно было посмотреть, чем нужно было полюбоваться. Если будет можно, я приду сюда еще раз. Я хотела посмотреть еще, но не сейчас, и я с сомнением подумала, не захватывает ли и меня всепоглощающая «Кордова».
   Когда я проходила мимо одной из полок, мое внимание привлекла резьба, выполненная из какого-то красно-коричневого дерева, и я остановилась, чтобы рассмотреть ее получше. Это была голова индейской женщины, высотой около восьми дюймов с широкими скулами, утолщенным носом и полными губами. Нанесенные рукой современного мастера, черты скорее подразумевались, чем выражались. Я взяла головку и ощутила в своих пальцах атласную гладкость дерева.
   — Какая красивая! — сказала я. — Откуда она?
   Гэвин немного оттаял.
   — Ее сделал резчик по дереву из Такско. Он наполовину индеец и невероятно одарен. Единственная проблема, с нашей точки зрения, та, что он вырезает очень мало. Ему не нужны деньги, и он работает только тогда, когда образ его волнует и он может создать нечто совершенное.
   Я с сожалением поставила головку обратно на полку. Я хотела бы иметь ее, но даже не потрудилась взглянуть на цену, наклеенную на ее основание: я знала, сколько она должна стоить.
   — Он счастливый человек, если делает только ту работу, которая его по-настоящему вдохновляет, — сказала я, думая о своих брошюрах, рисунках для рекламных проспектов, которые я часто делала без удовольствия. — Иногда мне хочется… — Тут я замолчала, вспомнив, что Гэвину Бранду не интересны мои желания.
   — Вы хотите быть художницей, не так ли? — спросил он.
   Я удивилась, что он как-то отреагировал на мои слова.
   — Да, больше всего на свете. Но независимо от того, чего мне хочется, мне приходится часто выполнять работу, которую вряд ли можно назвать творческой.
   — Может, это полезно. Мой друг из Такско — это исключение. Для большинства художников башни из слоновой кости приносят вред. Да и для всех нас тоже. Люди должны быть вовлечены в жизнь. Иногда наши взгляды становятся узкими, оторванными от реальности.
   Я подумала — как у Хуана Кордова? Гэвина люди интересовали намного больше, чем все это совершенство богатого товара, выставленного в магазине. Насколько же он интересовался Элеанорой и насколько она интересовалась тем, что находилось вокруг нее?
   Но и это меня не касалось.
   — Не отступайте. Станьте художницей, — сказал он, переходя к следующему экспонату.
   Я с удивлением слушала его: он понимал меня, чего я совсем не ожидала. Он не стал относиться ко мне с большей теплотой, но уважал дело, которым я занимаюсь.
   — Но вы не видели моих работ, — сказала я. — Почему вы думаете, что мне нужно продолжать работать, может, лучше бросить это занятие?
   — Нет, не нужно бросать. Вы можете творить для собственного удовольствия, если не для чего-то другого.
   — Этого недостаточно. Это та же башня из слоновой кости. Мне кажется, своей работой я хочу сказать что-то такое, что еще кому-то будет нравиться и приносить удовольствие. Если некому оценить, значит, вы просто смотрите в зеркало и видите свое отражение.
   Он улыбнулся мне — впервые без подозрения и неприязни, так что его лицо осветилось и перестало быть мрачным.
   — Конечно, вы правы. Это то, что забывает Хуан. Он создал «Кордову», но он становится скрягой. Он хочет, чтобы она вся принадлежала ему и его семье — как его художественная коллекция. Он забыл самое главное — искусством должны любоваться и его должны ценить многие. Вы покажете мне когда-нибудь свои работы?
   — Я… я не знаю, — сказала я, почувствовав одновременно проблеск надежды и застенчивость. У Гэвина был вкус и чувство меры. Он будет откровенен, и если ему не понравится то, что я ему покажу, меня это обидит, потому что будет иметь значение.
   Он не стал настаивать, оставив за мной право на сомнение, и я была ему неожиданно благодарна.
   — Вот кое-что, что вы должны посмотреть, — сказал он, остановившись перед стеклянной витриной, на которой на фоне черного бархата блестели ювелирные изделия из серебра и бирюзы.
   — Это изделия с Юго-Запада, — сказал он мне. — От наших лучших индейских ювелиров. Ваш дедушка сказал, чтобы вы выбрали любую вещь, которая вам понравится. Он хочет, чтобы у вас была бирюза от «Кордовы».
   Я была тронута и склонилась над витриной. Девушка за прилавком выдвинула один из ящиков и поставила его передо мной, чтобы я могла потрогать красивые блестящие кольца, броши и кулоны. Я не хотела ни кольца, ни ожерелья и выбрала брошь, усыпанную бирюзой, черным янтарем и кораллами, с ореолом из серебряных лучей.
   — Пожалуй, вот это, — сказала я.
   Я прикрепила ее к плечу на синем платье, и девушка поставила передо мной зеркало, чтобы я могла увидеть, как она выглядит.
   — Хороший выбор, — одобрил Гэвин. — Это работа зуни и одна из лучших.
   Я повернулась и вдруг заметила прямо посередине помещения высокий ящик, в котором помещались мечи и ножи. Я подошла к нему. На ящике была надпись: «Толедская сталь». Я не могла представить себе, зачем дедушка попросил меня установить и запомнить его местонахождение, но я оглянулась вокруг, чтобы ничего не забыть и суметь его потом найти.
   Казалось, Гэвина эта оружейная выставка не интересовала.
   — Вы видели уже почти все, — сказал он, опять приняв отсутствующий вид. — Достаточно ли этого? Теперь вы все знаете о «Кордове»?
   — Вы прекрасно знаете, что я и за много месяцев не смогу все хорошо узнать, — уверила я его. — Но я рада, что начало положено.
   Очевидно, я сказала не те слова. Его лицо стало совершенно бесстрастным, ничего не выражающим.
   — Да, я полагаю, отсюда вы пойдете дальше.
   Мы шли по проходу, и нас никто не мог услышать. Я заговорила быстро, настойчиво.
   — Чего ждет от меня дедушка? Чего он хочет?
   Он ответил мне с деланным безразличием, как будто то, что он говорил, не имело для него значения.
   — Может, он хочет сделать из вас наследницу. А может, только оружие, чтобы угрожать нам.
   Тем же тоном он мог бы говорить о погоде.
   — Но я не хочу быть ни тем, ни другим! — закричала я. — Я не хочу от него ничего, кроме родственной любви, которую я вряд ли встречу в этом доме.
   Он не поверил мне. Он промолчал со скептическим видом, и я горячо продолжала, хотя и чувствовала, что это бесполезно.
   — Конечно, я не хочу никому угрожать. Хотя, кажется, кто-то угрожает мне. — И я в двух словах рассказала ему о фетише, который вчера нашла у себя в комнате.
   Он, казалось, не удивился.
   — А чего вы ожидали? Если вы хотите остаться здесь, вы наверняка вызовете антагонизм. Хуан использует вас в своих делах, как он пытается использовать все, до чего дотрагивается.
   — Может, я ему не позволю меня использовать.
   — Тогда зачем оставаться? Зачем вы хотите остаться?
   — Но почему вы хотите, чтобы я уехала? — возразила я. — Чего вы боитесь? Я еще не знаю хорошо своего дедушку. Я хочу узнать его сама, а не сквозь призму чужих мнений и предвзятости.
   Было еще одно. Была память о моей матери, но я не хотела рассказывать ему, как я к этому отношусь, чтобы он меня не высмеял.
   — Если вы считаете, что я остаюсь здесь из-за врожденного упрямства Кордова, пусть будет так.
   — Упрямства Испании или Новой Англии? — сказал он. — Выбор не слишком велик, а?
   К моему удивлению, это было не вполне шуткой. Может, я ему не нравилась и он меня не одобрял, но у меня было чувство, что он неожиданно начал меня уважать. Тем не менее, мне не понравилась его спокойная уверенность, когда он пошел по лестнице впереди меня, явно довольный, что покончил с обязанностями гида, и не сомневаясь в том, что я следую за ним. Чувство противоречия во мне восстало, и я свернула в проход, в котором мы еще не были. И остановилась перед открытым выставочным шкафом.
   В замке распахнутой дверцы торчал ключ, как будто здесь кто-то работал, и я с испугом вгляделась в содержимое шкафа.
   В центре стояла грубая двухколесная деревянная тележка, унизанная шипами. Она была наполнена большими камнями, на которых сидела фигура, испугавшая меня: вырезанный из дерева скелет женщины в парике из жидких черных локонов, с луком и стрелой в руках; вместо глаз зияли дыры, а череп скалился зубами.
   — Привлекательная, правда? — сказал голос позади меня.
   Я обернулась с удивлением и увидела рядом с собой Пола Стюарта со страшной треххвостой плетью в руке. Я уставилась на нее, а он слегка дотронулся свободной рукой до ее концов.
   — Это «наказание». Экземпляр из моей коллекции «Кающиеся», — сказал он. — Вы, конечно, слышали о кающихся Юго-Запада? Я предложил Хуану выставить коллекцию в магазине, и он был рад. Поэтому я принес все это сюда и теперь раскладываю. Как вам понравилась дама в тележке?
   Его глаза цвета бледного хризолита на секунду повернулись в другую сторону, и я увидела в конце прохода Гэвина. Он, очевидно, с нетерпением меня ждал. Я не двинулась с места.
   — Кто она? — спросила я Пола.
   Он наклонился всем крепким торсом и аккуратно поместил плеть среди других предметов в ящике.
   — Она La Muerte.^[3] Или донья Себастьяна, если хотите. Так ее называют. Лучше помолитесь за ее долгую жизнь. Эта стрела поразит какого-нибудь неверующего наблюдателя. Донья сидит в одной из тележек смертников, которые тянут кающиеся. Камни в тележке для тяжести, так что те, кто ее тянет, сами себя наказывают.
   — Вы писали обо всем этом, не правда ли?
   — Да. Меня это очень увлекло. Я был в Стране Кающихся много раз, и мне удалось разговориться с ними. Эту плеть они используют для самоистязания. Деревянные трещотки называются матрака и производят страшный шум. Кремни здесь в углу — педернали — используют, чтобы наносить себе раны, а здесь фонарь со свечой и распятие. Эта секта вымирает, но в глубине холмов все еще живут Los Hermanos — Братья. Они потомки испанцев и в каком-то смысле католики, хотя церковь запретила их деятельность.
   В центре витрины Пол Стюарт не забыл расположить несколько экземпляров своей книги, и я прочитала ее название — «След плети». Донья Себастьяна собственной персоной украшала обложку, а внизу крупными черными буквами стояло имя Пола Стюарта.
   — Я дам вам один экземпляр почитать, если хотите, — сказал он.
   Я слегка передернула плечами.
   — Я еще не прочитала «Эмануэллу», и мне кажется, она больше мне понравится.
   — Я не уверен, — сказал Пол. — В ней слишком много нового о Кордова.
   — Именно о Кордова я и хотела бы что-нибудь узнать, — сказала я небрежно и, повернувшись, пошла к Гэвину.
   Гэвин стоял у лестницы. Когда я к нему подошла, он ничего не сказал, но я почувствовала, что ему не слишком нравилось присутствие в магазине Пола Стюарта и, если бы он мог, он убрал бы отсюда выставку «Кающиеся». Я почувствовала также, что Гэвин не одобрил и то, что я остановилась поговорить с Полом. Но Гэвин не сторож, и я буду делать то, что нахожу нужным.
   Мы спустились на первый этаж и вышли на боковую улицу, где он оставил машину. По пути домой я старалась переломить свою неприязнь к его манере поведения и поблагодарила его.
   — Я уверена, никто другой не смог бы рассказать мне о магазине так много, как вы, — сказала я. — И я благодарна вам за то, что вы потратили на это свое время.
   Он ответил мне легким кивком, самим молчанием давая мне понять, что не хочет меня больше видеть. Он просто выполнил то, о чем попросил его Хуан Кордова. Моя безосновательная надежда, что мы сможем с ним подружиться во время экскурсии по магазину, не осуществилась. Более того, теперь я уже и не знала, хочу ли я вообще с ним подружиться.
   Он провел меня в дверь, окрашенную в бирюзовый цвет, и сказал, что возвращается на работу. Я прошла через узкий двор к закрытой передней двери и, поскольку там никого не было, поднялась в комнаты деда и постучала. Он пригласил меня войти. Он лежал, вытянувшись, на кожаной кушетке, положив голову на подушку и закрыв глаза.
   — Я посмотрела магазин, — сказала я ему. — Вы просили, чтобы я после этого к вам зашла.
   Он показал рукой на стул рядом с кушеткой, все еще не открывая глаз.
   — Проходи и садись. Расскажи мне о нем.
   Я попыталась, запинаясь, передать свои впечатления, но они были слишком свежи, и их было слишком много, я еще не успела их переварить. Я поняла, что цитирую Гэвина, повторяю его слова о том, что магазин помогает многим умельцам продолжать свою работу.
   Он остановил меня.
   — Мы не благотворительная организация. Хорошая работа хорошо оплачивается. Расскажи мне, что тебе понравилось больше всего.
   Я рассказала ему о деревянной женской головке из Такско. Он открыл глаза и с одобрением взглянул на меня.
   — А, да — тарасканская женщина. Прекрасно. Я хотел взять ее домой и поставить в своем кабинете, но Гэвин не разрешил.
   — Не разрешил вам? — удивленно переспросила я.
   Он хитро улыбнулся.
   — В последние дни Гэвин — это мои глаза, мои руки, моя воля. Я не могу слишком сильно с ним спорить. Ты нашла для себя какое-нибудь украшение из бирюзы?
   Я дотронулась до броши на плече.
   — Да. Спасибо, дедушка.
   — Подойди ближе, — сказал он и потрогал брошь, ощупывая пальцами камешки, которые ее украшали. — Зуни. Хороший выбор. Гэвин помог тебе?
   — Я выбрала ее сама, — ответила я немного уязвленно. Я не нуждаюсь в помощи Гэвина.
   — А ты видела ящик с толедской сталью?
   — Да. Я знаю, где он. Почему вы хотели, чтобы я его запомнила?
   — Потом, потом, — сказал он раздраженно. — Скажи, что ты думаешь о Гэвине?
   Я удивилась этому вопросу, мне не хотелось на него отвечать. Я осторожно сказала:
   — Он очень хорошо знает магазин и был прекрасным гидом.
   — Все это мне известно. Что ты думаешь о нем самом?
   Так как мне не удалось уйти от ответа, я постаралась быть честной.
   — Он, кажется, понимает человека, создающего произведение искусства. Он верит в то, что искусство должно жить — иметь значение для живущих. А в области прикладного искусства это способ жизни художников.
   — Я вижу, он прочитал тебе лекцию. Но ты говоришь о той области, в которой он является специалистом. А что ты думаешь о самом Гэвине?
   Я снова постаралась быть честной, хотя мне не хотелось обсуждать эту тему.
   — Я думаю, он бы мне понравился, если бы позволил это. Но я ему не нравлюсь. Он считает, что я принесу вред Кордова.
   В смехе старика была какая-то недобрая радость.
   — Они все так считают. Я вылил яд в муравьиную кучу, и они суетятся, чтобы спастись.
   — Мне бы не хотелось, чтобы на меня смотрели, как на бытовой ядохимикат.
   Он ответил так же весело:
   — Они не знают, что я собираюсь с тобой делать, и очень напуганы.
   — Я приехала сюда не для того, чтобы пугать кого-то. Мне не нравится эта роль, которую вы мне навязываете.
   — Зачем же ты тогда приехала?
   Это был старый вопрос. Хуан так и не понял моих мотивов: влечение к семье у человека, ее не имеющего, было вне его понимания.
   — Я приехала ради моей матери, — сказала я. — Теперь я знаю, что есть нечто такое, что мне нужно вспомнить. Бабушка Кэти оставила мне маленькую ювелирную коробочку с ключиком. Она передала ее Сильвии на тот случай, если я когда-нибудь сюда приеду, и попросила ее кое-что мне сообщить. Она сказала, что я должна поехать на ранчо.
   Он отбросил покрывало и сел на кушетку, уставившись на меня в изумлении.
   — Что это значит? Сильвия была мне как дочь, но она не говорила мне об этом. Почему?
   — Боюсь, вам лучше спросить у нее.
   Он сидел, тяжело дыша.
   — Перед смертью Кэти пыталась сказать что-то серьезное, но я не разобрал ничего.
   — Значит, она что-то знала! — воскликнула я. — Она и правда что-то знала. Что, если Пол Стюарт прав и мою память можно использовать, чтобы реабилитировать маму?
   — Это все было так давно, — он покачал головой, вспоминая свое несчастье. — Я не хочу проходить через все это снова.
   — Но вы любили Доротею.
   — И это было слишком давно. Теперь я старик, я выше любви.
   — Тогда мне вас жаль, — сказала я.
   Он встал с кушетки, и его высокий рост дал ему преимущество предо мной — его рост и высокомерие.
   — Мне не нужна ничья жалость. Мне можно позавидовать. У меня есть все, что я хочу, и никто не может причинить мне боль.
   — И никто не может доставить вам радость? — сказала я.
   — Ты говоришь то, что думаешь, как все Кордова. Что ты собираешься делать с этим ключом и коробочкой?
   — Я попрошу кого-нибудь отвезти меня на ранчо. Может, что-нибудь там поможет мне вспомнить.
   Он пошел к стулу за столом, туже стянув на груди бордовый шелковый халат.
   — Если ты действительно хочешь вспомнить, я, может быть, смогу тебе помочь. Но ты не должна говорить обо всем этом с Полом Стюартом.
   — Как вы можете мне помочь?
   — Я подумаю об этом, и мы поговорим позже. Если есть возможность изменить наши представления о том, что случилось с Доротеей и Керком Ландерсом, я бы хотел попробовать. Доротея была моей любимой дочерью, а Керк был мне роднее, чем мой сын Рафаэл. Может, он любил меня больше, чем мой собственный сын, и он любил Испанию. Ему следовало быть моим родным сыном.
   Это был новый взгляд на Керка, и я слушала с легким удивлением.
   — Но неважно, — продолжал он. — Я не очень верю в то, что прошлое можно изменить. А теперь у меня есть более срочные дела. Ты положила начало знакомству с магазином, Аманда. Мы пойдем дальше.
   Мне не понравились его слова, но он потянулся к бумагам на столе и холодно кивнул, отпуская меня. Он больше не хотел со мной говорить. По пути в гостиную я поняла, что он так и не рассказал мне, почему он послал меня смотреть на шкаф с мечами из Толедо.
   В гостиной никого не было, и я стояла на навахском коврике, задумчиво глядя вокруг себя. Ясный голос памяти не пробуждался во мне. Комната в прохладном мраке казалась мне незнакомой — белые стены, коричневые виги, индейские украшения. Но где-то внутри у меня что-то дрожало — и, казалось, оно вот-вот выйдет наружу. Я вспомнила фетиш и намек Элеаноры, что за мной охотятся. Но я не собиралась играть в эту игру. Я не буду мышкой для Хуана Кордова или приманкой для охотника. Я останусь здесь ровно столько, чтобы выяснить, что я знаю о моей матери, а затем я уйду прочь от этих саманных стен и прилегающих к ним холмов, уйду навсегда.
   Поднимаясь по лестнице в свою комнату, я раздумывала, почему это решение не принесло мне облегчения. Может, все-таки здесь были виноваты какие-то чары, исходящие от гор, пустынь и саманных городов? Как будто что-то меня притягивало и держало здесь, в то же время пугая притаившейся опасностью. А что, если все же не Доротея нажала на курок пистолета, убившего Керка Ландерса? А что, если она не покончила с собой? Может, есть человек, который знает правду и будет преследовать меня, если я стану копаться в деле, давно уже, как они думали, забытом и похороненном?