«Вот мы и дома», — проговорил Отто, обнимая меня. Мы поцеловались, и я ощутила, что теперь он целует меня по-другому — это был совсем новый приветственный поцелуй. Вот мы и дома. Мы прошли через лужайку, где росло множество фиалок, анютиных глазок, то там, то здесь виднелись синие акониты и ландыши. Внизу, среди берез и зарослей ольхи, сверкало озеро. На каменной ступеньке у входа в дом мы нашли кувшин с молоком, корзину с картофелем и огромный букет полевых цветов.
   Отто отпер дверь и пропустил меня вперед в полутемную избушку.

 
   Провели мы в нашем домике всего-навсего две недели — летний отпуск Отто. Боже мой, как быстро пролетело то время. И когда я пытаюсь вновь погрузиться в него в своих воспоминаниях, оно распадается на тысячи счастливых мгновений.
   Помню, как, проснувшись однажды ранним утром, когда еще только брезжил рассвет, я долго сидела на постели и всматривалась в спящего Отто. Ощущение счастья настолько переполняло меня, что мне не хотелось просто лечь и снова заснуть.
   Наконец я решила встать, накинула шаль прямо на ночную рубашку да так и просидела на ступеньках крыльца все это тихое туманное утро, пока солнце совсем не взошло.
   Вдруг до меня донесся голос: «Милая моя, ты, оказывается, сидишь на крыльце. Поднялась так рано?» Из-за смущения или боязни, что он не поймет меня, я сказала, что встала так рано, чтобы приготовить ему кофе и подать в постель.

 
   Однажды поздно вечером мы заблудились. Ночь была темной, для лета очень темной, и мы оказались в незнакомом месте в лесу, у края какого-то болота.
   «Мне кажется, лучше всего нам заночевать прямо здесь. Ты не боишься провести ночь под открытым небом?» — спросил Отто.
   Я сочла, что это будет просто замечательно. Мне еще никогда не доводилось ночевать в лесу.
   Мы устроили себе ложе между двумя черничными кочками. Ноги мы укрыли курткой Отто и моим жакетом. Я лежала, положив голову ему на плечо, и всматривалась в небо: несмотря на ночной сумрак, оно было светло-голубым, на его фоне рельефно выступали темные очертания холмов, изумительная по красоте золотистая полоска горизонта двигалась к востоку, отражаясь в болотной воде.
   Мы с Отто то погружались в сон, то вновь продолжали разговор. И вдруг он сказал: «Знаешь, если у нас родится мальчик, давай назовем его Эйнар. У меня был брат Эйнар».
   Он уже несколько раз говорил со мной о своем брате, когда я гостила у его родных на Пасху. Мы ходили на кладбище, навещали могилы его родных, и я узнала, что Эйнар погиб от случайного выстрела на охоте.
   Теперь Отто рассказал мне о том, как все это произошло: однажды зимним вечером они на лыжах отправились на охоту в горы, и Эйнар по нелепой случайности получил полный ружейный заряд в бедро. Отто рассказывал, как они старались перевязать ему ногу, как не могли остановить кровь и как положили Эйнара на лыжи, а по дороге домой он обморозил ноги.
   "А тут еще случилась истерика с нашим товарищем Андреасом, мы никак не могли его успокоить, к тому же мы не очень-то хорошо знали дорогу домой, то есть фактически знали только направление, и потому шли долго.
   Ночь была такая звездная, — продолжал вспоминать Отто. — Ярко светила луна, выпал снег. Как я молил Бога спасти моего брата, каким маленьким и жалким ощущал себя. Знаешь, и сейчас, в эту ночь, я чувствую себя таким же. Я все думаю о том, что ты говоришь о Боге… А если он существует, то мы с тобой сейчас перед ним просто как две мышки в норе".
   Я прижалась к Отто в восторженном изумлении, ведь он высказал вслух мои собственные мысли.
   Вплоть до самой поздней осени мы постоянно ездили в нашу избушку.
   Это было еще до того, когда иметь дачу стало обычным делом для всех. А у нас была всего-навсего бедная крестьянская избушка. И пока мы ее не перестроили, она вся состояла, собственно говоря, из единственного помещения — кухни с очагом да единственной кроватью под пологом, и никакой другой мебели, кроме этой, оставшейся после прежнего владельца, не было. Отто привез сюда несколько складных стульев и множество кувшинов и керамических вазочек для цветов; он очень любил цветы, и у него была своя манера расставлять их: всего несколько цветков в один сосуд — иначе вся красота пропадает, считал он.
   Все лето мы самозабвенно украшали наше жилище: привезли вышитую скатерть, разбросали подушки по скамье у окна.
   В чулане стояла небольшая плита, и на ней мы стряпали. Поваром был Отто; засучив рукава, он вовсю орудовал у плиты, то и дело восклицая: «Ты ничего в этом не смыслишь, Марта!»

 
   Каждый вечер мы ходили в Лиллеруд за молоком. Жители этого хутора были близкими друзьями Отто и готовы были и меня полюбить как свою. Долгими прохладными вечерами лежали мы, бывало, с хозяйской дочкой Рагной на лужайке; вокруг нас резвились ее малыши, а с вершины холма доносились звуки колокольчиков, там в лесу свободно паслись лошади. Я вслушивалась в звуки голоса Отто, он сидел на крыльце и беседовал с мужем Рагны и ее матерью.
   Счастливая жизнь на природе, безусловно, придавала гармонию и нашим с Отто отношениям. Нежная и радостная доверительность возникала сама собой, когда мы отправлялись в лес за ягодами: в зарослях малинника, где я страшилась встретить змею среди старых пней, где алела брусника, среди черничника, где лучи солнца золотили бархатный мох, или среди болот, где Отто скакал по кочкам, срывая редкие ягоды морошки, поставив себе цель собрать их для меня все до единой. При этом он вспоминал, сколько морошки растет в его родных местах, и мы принимались наперебой рассказывать друг другу разные истории из своего детства и юности. Отто прекрасно знал каждую тропинку и каждый камень в Ниттедале и Нурмарке, он превосходно распознавал птичьи голоса, знал повадки зверей, умел предсказывать погоду и находить дорогу по звездам — ведь он с младенчества сроднился с лесом и полями. Здесь я была просто его малышечкой, которую он вел за руку, объясняя все окружающее.
   Тот домик в городе, в котором мы поселились сразу же после свадьбы, теперь снесен. Сейчас я почти рада этому, ведь было бы так мучительно видеть, что здесь живут другие. Но несколько лет назад мы с Отто как-то проходили мимо и увидели, что домик собираются ломать; мы оба замерли в растерянности и молча воззрились друг на друга, я расплакалась, да и Отто, видимо, было не по себе. Дом был пуст, забор снесен, среди кустов смородины, посаженных Отто, были свалены срубленные деревья. Пройдясь по саду, мы увидели, что дверь на веранду открыта. И тогда мы вошли в дом и обошли все его пустые, уже без окон, комнаты. На обратном пути мы не проронили ни слова, настолько мы были подавлены, лишившись приюта своих воспоминаний. Именно в этот период началось у меня недовольство своей жизнью, и мне кажется глубоко символичным, что именно тогда была уничтожена обитель моего счастья.
   Когда мы вернулись домой, Отто вышел в сад и начал сосредоточенно возиться с розами, прикрытыми соломой на зиму, — ведь уже была поздняя осень. Я вышла на веранду и позвала его ужинать, оно подошел и сказал мне с грустью: «Когда мы переезжали, нам следовало бы забрать с собой все наши розы, теперь мне так их жалко. Да и смородиновые кусты, которые едва подросли».

 
   Да, не бог весть уж каким был наш первый дом, но мы любили его. Когда-то он был всего-навсего кучерской. А может, имел какое-то другое хозяйственное назначение, пока к нему не пристроили деревянную веранду. Тупик, на которой одной стороной он выходил, Отто прозвал «слепой кишкой». Сплетаясь между собой, густые кроны садовых деревьев образовывали здесь своеобразную арку или галерею; в осеннюю непогоду дорога здесь превращалась в непролазную жижу. Дети возвращались с прогулки, перемазавшись, как поросята, но у меня недоставало духу бранить их. Порой мне самой хотелось вновь стать малышкой и печь куличики из черной липкой грязи, а потом продавать их, стоя за прилавком-дощечкой, положенной на два кирпича.
   А каких только безделиц не приносил домой Отто, желая украсить наше жилье! Сейчас мне сдается, что многие из них были достаточно безвкусны — все эти вазочки, подставочки, но я видела только то, что Отто был трогательно изобретательным, изо всех сил стараясь доставить мне удовольствие, украшая наш дом, которым он так гордился. Он любил вставать рано, и пока я одевалась, успевал сходить в сад и посмотреть, какие из роз распустились за ночь, или надергать редиски к завтраку.
   Он был ужасно ребячливым. Во время нашей помолвки он так старался скрыть это, так боялся показаться наивным или провинциальным, но когда мы поженились, он перестал стесняться этого: ведь я уже не могла скрывать, насколько влюблена в него, и он стал бравировать своей ребячливостью. У него появилась склонность говорить не совсем приличные вещи, но всегда таким невинным мальчишеским тоном. Он любил, к примеру, порассуждать о том, какое неприличное имя у нашей горничной — Олерина, фи! — Олерина-Урина — ведь это навевает на мысли о моче.
   Он от души потешался над теми историями из школьной жизни, которые я ему рассказывала. В одно из воскресений весь мой класс пришел к нам в гости пить шоколад. Отто оказался на редкость гостеприимным хозяином, он от души развлекал девочек, и все девятнадцать просто ошалели от веселья. С того времени весь класс влюбился в «папочку нашей фрекен». Мы тогда были женаты второй год, а Эйнару было всего несколько месяцев.
   Боже мой, как я гордилась этим малышом, да и Отто прямо-таки сходил по нему с ума; а как он ухаживал за мной все то время, пока я оставалась в постели после родов. Он купил висячую лампу для столовой — это должен был быть сюрприз для меня, — но сам не утерпел и рассказал мне о ней раньше времени, а потом, завернув меня в шерстяное одеяло, отнес на руках в столовую, чтобы я оценила приобретение.
   Всякий раз, когда мне доводится слышать шум машинки для стрижки газона, я вспоминаю то лето, когда Эйнар был совсем крохотным. Я сидела на веранде и дремала над книжкой или шитьем, а Отто, засучив рукава, трудился в поте лица: стриг газон по крайней мере через день, с радостью используя купленную по случаю машинку.
   Под лестницей, ведущей на веранду, у него хранилось множество различных садовых инструментов, вероятно, их могло хватить даже для ухода за парком вокруг королевского дворца. Звук машинки для стрижки травы навевал покой, и я сидела молча, отдаваясь этому чувству, пока не приходил Отто и не просил то стереть пот со лба, то дать лимонаду, то спуститься вниз и посмотреть, как там у него растут огурцы и цветная капуста. А Эйнар дремал, купаясь в солнечных лучах под прозрачным пологом, такой краснощекий, с пухлыми ручонками, которыми он так крепко цеплялся за мою грудь во время кормления.

 
   Собственно говоря, все началось с какой-то усталости, пресыщенности счастьем. Я где-то читала, что счастье утомительно. Так оно и оказалось.
   Родился Халфред, и через какое-то время я вновь возобновила преподавание в школе. Второй ребенок вторгся в нашу жизнь, требуя бесконечных хлопот, внимания, работы, но ведь на этом, собственно говоря, и держится семейная жизнь, семейный очаг. Отто вновь окружил меня нежной заботой и вниманием — все было как в ту пору, когда появился на свет наш первенец, Эйнар. Тогда я так радовалась этому, но теперь все казалось докучным, комичным, просто-напросто раздражало меня. «Боже, зачем все это?» — думала я. К тому же Отто высказал пожелание, чтобы я оставила работу в школе — его дело процветало, и, как он считал, время для этого было самое подходящее. У нас бывало много народу, в основном друзья Отто, предприниматели. Я с грустью думала о том, что он может превратиться в настоящего буржуа, задатки которого у него были и раньше. И вот теперь, потворствуя его желаниям, я должна буду оторваться от своей среды, своих интересов, которые, как я всегда считала, можно сохранить, даже будучи замужем и имея детей. Старая как мир история. Я стану злой и сварливой, рожая одного ребенка за другим. И все сведется к тому, что я окажусь всего лишь частью комфорта коммерсанта Отто Оули.
   Нельзя сказать, что все вдруг стало мне так ясно, но причина моего плохого настроения была именно в этом. Я чувствовала, что дальше так продолжаться не может, поскольку мы рискуем отдалиться друг от друга. И я всеми силами цеплялась за свою работу и детей, ведь надо же иметь в запасе какой-то тыл, если вдруг доведется пережить разочарование в самом главном.
   Отто вообразил, что я просто нездорова, и посылал нашего семейного врача ко мне наверх, в спальню, принуждал меня понемногу пить вино и принимать железо, настаивал, чтобы я погостила у Хелены или отдохнула бы в нашем летнем домике, но особенно он настаивал на том, чтобы я взяла расчет в школе сразу же после летних каникул. Я отвергала все его предложения, хотя, честно говоря, было так ново, интересно и приятно сидеть в кресле грустной и усталой и предаваться размышлениям, особенно когда Отто присаживался рядом и начинал сочувственно расспрашивать: «Моя милая, дорогая Марта, что же это с тобой такое? Пожалуйста, не болей, хотя бы ради нас, милый дружочек!»
   «Спасибо, я ни в чем не нуждаюсь, Отто», — говорила я, отвечая на его поцелуй. Вероятно, я питала тайную мысль таким образом привязать его к себе.

 
   И вот, отправляясь как-то в свою обычную деловую поездку в Лондон, Отто стал уговаривать меня поехать с ним. А я противилась, прежде всего потому, что не хотела покидать детей. Впрочем, была и другая причина. Еще в молодости, мечтая о дальних странствиях, я пришла к убеждению: чтобы по-настоящему познать неповторимость того или иного места, узнать людей, ощутить атмосферу, необходимо подольше пожить там. А эта поездка предполагалась как нечто совсем иное.
   Конечно, в конце концов я все же согласилась. И прекрасно сделала. И хотя я пробуждалась по ночам в то самое время, когда имела обыкновение вставать к детям, чтобы посмотреть, не раскрылись ли они во сне, и с грустью обнаруживала, что нахожусь в гостиничном номере, и начинала тосковать по своим крошкам в далекой Кристиании, но все же оказалось, что тоскую я не так уж и сильно, как ожидала. И я корила себя за это. Отто решил, что раз уж мы покинули дом, то нам следует еще и прокатиться в Париж, где мы и провели несколько чудесных дней. Отто добросовестно водил меня по всем тем местам, которые обычно посещают приезжие: музеям, театрам, увеселительным заведениям. Последние он простодушно принимал за олицетворение парижских тайн. Он купил мне новую шляпку, дорожный костюм, два гарнитура шелкового белья, весьма изящный корсет и шелковую нижнюю юбку — и вот, нарядившись в обновки, я танцевала с Отто канкан, это было ранним утром, когда мы, возвратившись в отель часа в четыре утра, пили шампанское в нашей комнате, заранее предвкушая, как будем всем рассказывать о том, как мы «прожигали жизнь» в Париже.
   Возвратясь домой, я в хорошем настроении приступила к работе в школе и два последующих года была почти довольна жизнью.
   Пропасть между нами образовывалась постепенно, складываясь, в сущности, из пустяков.
   Мы нуждались в более просторной квартире. Наша стала тесной, прямо-таки негде было повернуться, а я уже ждала третьего ребенка: ясное дело, переезд назрел. Хорошо было бы, конечно, расширить наше жилье за счет мансарды, но семья столяра, занимавшая ее, и не помышляла о переезде.
   Новая квартира сразу же не понравилась мне, несмотря на все кажущиеся преимущества. Придя туда, я была просто в ярости; все это происходило осенью, в ужасную погоду. У Отто было на примере по крайней мере еще семь квартир, а я позволила уговорить себя остановиться на этой. Хотя я заранее твердо знала, что мне никогда здесь не понравится.
   Сама улица показалась мне крайне неприятной; обитатели ее — сплошь надутые мещане, живущие в уродливых крохотных виллах, окруженных запущенными садами с неизменными беседками, в которых никто никогда не сидит, с гранитными столбиками у входа и скучными фамилиями на дощечках, с кремовыми шторами и майоликовыми цветочными горшками на окнах. А если заглянешь в окна, непременно увидишь колонны, высокие лампы на полу и обязательно пальмы в кадках.
   А Отто считал, что район просто замечательный, и когда я страдальчески повисла на его руке, он только заметил: «Ты сама виновата в своем состоянии, Марта. Нужно делать все так, как велит доктор».
   Нам нужна была большая квартира. И именно такую, в два раза просторней прежней, мы заимели. Отто купил кожаную мебель для курительной комнаты и все захаживал в магазин, приглядывая мебель для гостиной; какой она должна быть, у нас не было единого мнения. Как-то во время вечерней прогулки в витрине одного магазина мы заметили большой мебельный гарнитур из красного дерева, который очень понравился Отто. «Это мебель в русском стиле», — заявил он, хотя одному Богу известно, с чего он это взял. Я согласилась, мне действительно понравилась обивка из тисненого бархата бирюзового цвета. В течение всей недели Отто загадочно вел себя, а однажды вечером привел на новую квартиру. В ней красовался «русский» гарнитур!
   Родилась Ингрид. Наконец-то исполнилось задушевное желание Отто иметь дочку. Он был от нее в полном восторге, так много времени занимался ею, что это даже раздражало меня. Придя домой из конторы, даже прежде чем войти и поздороваться со мной, он шел в детскую. Мне казалось смехотворным, что такой большой мужчина ходит по дому с малышкой на руках и сюсюкает: «Ах ты моя холесая! А ну-ка давай дадим гадкой мамусеньке!» И он совал мне в лицо малышку, не обращая никакого внимания на то, чем я была в данный момент занята.
   «О господи, что ты такое читаешь? — говорил он. — И охота тебе!»
   «Тьфу, как мне надоела эта девчонка, прямо тошнит», — сказал однажды Эйнар, когда Отто по обыкновению носился с малышкой. Отто рассердился, а я только засмеялась и обняла Эйнара.

 
   Когда Ингрид должна была вот-вот появиться на свет, я насовсем ушла из школы. Дела в фирме Отто шли просто отлично, а в первые годы нашей совместной жизни мы тратили совсем немного. Отто хотел, чтобы мне во всех отношениях жилось легко и удобно, чтобы мы могил себе позволить держать больше прислуги. Так что я снова смогла мноо читать, прослушала несколько лекций на интересующие меня темы, стала посещать несколько клубов и обществ.
   Все это не нравилось Отто. Прямо он мне этого не говорил, но когда ко мне в гости приходила какая-нибудь дама, одна из приятельниц по кружку, то вел он себя не очень-то любезно, изображая домашнего тирана.
   Как-то раз, когда у меня кто-то был в гостях и мы пили чай, рассуждая о чем-то, и на минуту смолкли, Отто вдруг спросил: «Мальчики! Я, кажется, что-то забыл сделать сегодня, что же это такое могло быть?» И мои сыновья с восторгом воскликнули в один голос:
   «Ты забыл высечь мамочку!»
   «Ах, вот что, напомни мне об этом вечером, Эйнар!»
   Все трое хохотали от души. А потом он взял каждого за ухо, и со словами «а теперь все мужчины удаляются» они покинули комнату и, как стадо диких зверей, резвились в курительной комнате.
   Однажды Отто пришел обедать домой, держа в руках щеночка, которого только что купил. Это был терьер, мы назвали его Пейк, и все ужасно привязались к нему. «Пейк гораздо лучше младшей сестрички!» — заявил как-то Халфред.
   Бедненький Пейк! Он прожил у нас всего лишь полгода, а потом попал под лошадь. Отто пришлось самому пристрелить его. При этом и он плакал, и дети рыдали, и я заливалась слезами.
   И вот некоторое время спустя, когда я сидела, погруженная в свои мысли, ко мне подошел Отто и сердито набросился на меня:
   «Просто не представляю, как ты могла допустить такое, Марта! На этот раз несчастье произошло с бедным животным, но ведь в следующий раз на его месте может оказаться кто-то из твоих детей!»
   «Что же, Отто, теперь я вижу, что ты человек нервный. Но если ты просто недоволен тем, что помимо семьи у меня есть и другие интересы, то так прямо и скажи».
   «Тебе прекрасно известно, что я ничего против не имею, что твои интересы достойны всяческого признания, одобрения и прочее, но я убежден, что на какое-то время ты могла бы отойти от этих проблем, ведь у тебя трое маленьких детей».
   «Господи помилуй, Отто, ведь еще необозримо долгое время я буду занята маленькими детьми».
   «Ты что же, не рада тому, что у тебя есть дети, Марта?»
   «Даже не хочу тебе ничего отвечать на это, но ты поистине делаешь все, чтобы мне от них стало тошно, Отто».
   «Послушай, Марта, нам, мужчинам, по горло хватает нашей работы или, скажем, предпринимательской деятельности. На другое у нас просто не остается сил. И когда вы, женщины, выходите за нас замуж, вы прекрасно знаете, что вам предстоит, какая именно работа предстоит вам. И мне сдается, это не такая уж докучная работа — ухаживать за своими собственными детьми и содержать в порядке свой собственный дом. Делать все, чтобы у меня душа не болела за семью. И если бы ты хоть на какое-то время могла отложить в сторону свои собственные интересы, это было бы как раз то, на что мы, мужчины, рассчитываем в браке. Боже мой, неужели ты считаешь, что у меня есть время потакать собственным интересам?»
   «Но ведь ты же поешь в своем хоре?»
   «Всего-навсего раз в неделю. Ты находишь, что это слишком часто?»
   «Нет, пожалуй, это даже слишком редко».
   Вот так мы с ним препирались.

 
7 августа 1902 г.
   Дождь все льет и льет. От такого лета с ума можно сойти. Хуже всего это для Отто, он мог бы выздоравливать гораздо быстрей, если бы погода была солнечной и теплой. Безо всякого сомнения, дела у него идут на поправку, но мне кажется, как-то слишком медленно. И хотя доктор ободряет нас, чувство тревоги меня не покидает. Наверное, это просто нервы. У меня всегда было отвратительное свойство — позволять погоде влиять на мое расположение духа. Бедный мой Отто, сегодня он говорил только о своих родных местах. Я привезла ему букет от Рагны, она заезжала к нам вчера и все расспрашивала о нем и детях.
   Я пробыла у Отто всю первую половину дня, а после обеда занималась с Ингрид, вырезала для нее из бумаги разные фигурки — она постоянно пристает ко мне с этим. Потом я поехала в город, а вернувшись, увидела, что бумажные игрушки разбросаны по всему полу; положительно няня никуда не годится.
   Не прижилась я здесь, в этом районе. Вероятно, ужасно глупо придавать такое значение всем этим внешним обстоятельствам, и я изо всех сил старалась победить свой нрав. Но ведь этот новый район и вправду невыносим. Полная незавершенность, недостроенные дома выглядят уже обветшавшими. А все эти крошечные квартирки, обставленные кричащей претенциозной мебелью, тесные балкончики, чересчур ярко выкрашенные двери парадных. В каждом дворе — гастрономическая лавка и сапожная мастерская. А на каждом углу — новый магазин «колониальных товаров», они растут как грибы, каждую неделю открывается новый.
   Жители этого района удивительно схожи между собой. То и дело появляется новая чета молодоженов, а другую часть населения составляют те, у кого доход колеблется между тремя и четырьмя тысячами в год, и при этом в каждой семье по шесть-восемь детей; а еще здесь много дам в просторных капотах, что называется, «в интересном положении». Все как один привозят совершенно одинаковую мебель, по три гарнитура, для каждой комнаты: обитый плюшем для гостиной, дубовый — для столовой, а для спальни — кровати и комоды из красного дерева. Господи, иметь общий вход вместе с восемью другими семействами, одну общую прачечную на шестнадцать квартир да балкон, на который пялят глаза жители еще пятнадцать квартир, не считая балконов других домов. И в довершение всего дождь с ветром заливает и прибивает к земле посаженные мной на террасе мои любимые красные герани, из которых я намеревалась составить букет для Отто.
   Как все-таки замечательно иметь свой сад. Может быть, когда-нибудь он у нас снова будет. И телефон!
   Детям здесь как будто и не так уж плохо. Для мальчиков раздолье — носиться по всем этим пустырям, неприбранным дворам. А вот для Ингрид и Осе остается единственное развлечение — сидеть вместе с няней где-нибудь на задворках и играть в песочек. Я вспоминаю, как росли старшие, и мне становится жалко этих малышек. Ингрид ничего не остается, как беспрестанно насыпать песок в свое красное железное ведерко и переносить его от одной кучи к другой. Впрочем, в последнее время и для этого не было сносной погоды. Хотя, слава тебе, Господи, ты избавил меня в эти дни от застирывания детских вещиц на кухне.

 
10 августа 1902 г.
   В последнее время я чувствую себя такой одинокой и покинутой, особенно по ночам, когда я тоскую по Отто, который сейчас в санатории в Грефсене, и по мальчикам, гостящим у тети Хелены. Иногда я беру к себе в постель Осе, тогда мне становится не так грустно.
   Днем легче. Я тщательно обдумываю планы на будущее, и меня охватывает лихорадка нетерпения. Боже мой, Боже мой! Сколько же это может продолжаться? Кажется, мое сердце готово разорваться. И Отто все спрашивает, что же такое со мной происходит, он стал теперь таким чутким.
   Просто невероятно, насколько его изменила болезнь, он научился замечать даже самые незначительные перемены в моем настроении.
   Никогда еще я не любила своего мужа так сильно, как теперь.

 
   На второй год нашего супружества из Англии вернулся Хенрик, он получил наследство от дяди, и они с Отто образовали компанию.
   Со времени нашей с Отто помолвки я потеряла Хенрика из виду. Почти одновременно с нашей женитьбой он уехал в Англию и нашел там прекрасное место. Будучи в Англии, мы навестили Хенрика, и какое-то время они с Отто переписывались, а иногда я делала приписку на письмах Отто и в ответ тоже получала поздравления с днем рождения или по случаю прибавления семейства.