Унсет Сигрид. Венец

   В числе приглашенных была и фру Осхильд. С тех пор как владельцы Йорюндгорда открыли для нее свои двери, другие знатные люди в ближайших приходах начали опять вспоминать о ее высоком происхождении и меньше думать о ее сомнительной славе, так что теперь фру Осхильд постоянно общалась с людьми. Увидев Симона, она сказала:
   – Это подходящий для тебя брак, Кристин; этот Симон далеко пойдет в жизни – ты избавишься от многих забот и хлопот, и он будет тебе добрым мужем. Но, по-моему, он чересчур тучен и слишком уж весел. Если бы в Норвегии и теперь все было так, как прежде, в былые дни, или как это бывает в других странах, где люди относятся к грешникам не строже самого Господа Бога, то я посоветовала бы тебе завести худощавого и грустного дружка, с которым ты могла бы сидеть и вести разговоры. Тогда я сказала бы, что лучше тебе нечего и желать, как только выйти за Симона!
   Кристин покраснела, хотя и не вполне поняла смысл слов фру Осхильд. Но по мере того как время шло, а сундуки ее наполнялись и она постоянно слышала разговоры о своей свадьбе и о том, что она принесет с собой в дом мужа, она стала с нетерпением ждать, чтобы уж все скорее закончилось обручением и Симон приехал к ним на север; в конце концов она стала много думать о женихе и радовалась, что снова его увидит.
   Кристин стала уже совсем взрослой и очень похорошела. Она больше походила на отца и была высокой, с тонким станом и стройными узкими руками и ногами, но вместе с тем была она статной и словно налитой. Лицо у нее было несколько коротко и округло, лоб низок, широк и бел, как молоко, глаза большие, серые, добрые, под красиво очерченными бровями, рот несколько велик, но губы свежие, алые и пухлые, а подбородок правильный и круглый, как яблочко. У нее были чудесные густые и длинные волосы, но они не вились и были темноватого опенка, не то русые, не то золотистые. Лавранс ничего так не любил, как слушать, когда отец Эйрик расхваливал Кристин и хвастался ею – девушка выросла на глазах у священника, он учил ее читать и писать и был очень к ней привязан. Но Лаврансу не особенно нравилось, когда священник иной раз сравнивал его дочь с непорочной молодой кобылицей с шелковистыми боками.
   И все-таки все говорили, что если бы с Ульвхильд не случилось несчастья, то она была бы во много раз красивее сестры. У нее было такое прекрасное и милое лицо, бело-розовое, как роза и лилии, а белокурые и мягкие как шелк волосы падали пушистыми и волнистыми локонами на ее тонкую шейку и узкие плечи. Глазами она походила на род Йеслингов: они глубоко сидели под прямыми черными бровями и были прозрачны, как вода, и серо-голубые; но взгляд их был мягок, а не колюч. как у Йеслингов. Кроме того, у девочки был такой приятный и ясный голосок, что радостно было слушать, когда она говорила или пела; у нее были большие способности к книжной науке, к струнной игре и к шахматам, но работать она не очень любила, потому что у нее тотчас уставала спина.
   Мало было надежды на то, чтобы этот красивый ребенок когда-либо выздоровел вполне. Здоровье Ульвхильд несколько поправилось после того, как родители побывали с ней в Нидаросе, у святого Улава. Лавранс и Рагнфрид ходили туда пешком, не беря с собою ни слуг, ни служанок, и всю дорогу сами несли ребенка на носилках. После этого путешествия Ульвхильд стало лучше, так что она стала ходить, опираясь на костыль. Но было трудно надеяться, что она выздоровеет настолько, чтобы можно было выдать ее замуж; поэтому в свое время придется отдать ее в монастырь со всем причитающимся ей имуществом.
   Никто никогда не заговаривал об этом, и сама Ульвхильд не сознавала, что она была не похожа на других детей. Она очень любила украшения и нарядные платья, и у родителей не хватало духа в чем-либо ей отказать; напротив, Рагнфрид шила и вышивала для нее и наряжала ее, как королевскую дочь. Однажды, когда прохожие коробейники остановились ночевать в Лэугарбру, Ульвхильд увидела там их товары, они, между прочим, продавали янтарно-желтую шелковую материю, и девочке непременно захотелось такого шелку на сорочку. Лавранс, вообще говоря, никогда ничего не покупал у торговцев, продававших незаконно по сельским приходам товары, которыми разрешалось торговать лишь по городам, по тут он сразу купил всю штуку. Кристин тоже получила от отца шелку для своей свадебной сорочки и вышивала ее этим летом. До сих пор у нее никогда не было никаких других рубах, кроме шерстяных и одной полотняной для праздничного наряда. Но Ульвхильд получила шелковую праздничную сорочку и еще воскресную полотняную сорочку с шелковым верхом до пояса.
   Лавранс, сын Бьёргюльфа, владел теперь также и небольшой усадьбой Лэугарбру, которой управляли Турдис с Ионом. У них жила самая младшая дочка Лавранса и Рагнфрид – Рамборг, которую Турдис выкормила грудью. Рагнфрид почти не глядела на этого ребенка в первое время после его рождения, говоря, что она приносит своим детям несчастье. Впрочем, она очень любила свою маленькую девочку и постоянно посылала подарки ей и Турдис; позднее она стала часто ходить в Лэугарбру посмотреть на Рамборг, но предпочитала приходить по вечерам, когда девочка уже спала, и только сидела около нее. Лавранс же и две старшие дочки часто бывали в Лэугарбру и играли с малюткой; она была сильным и здоровым ребенком, но не так красива, как сестры.
   Это лето было последним, проведенным Арне, сыном Гюрда, в Йорюндгорд. Епископ обещал Гюрду помочь юноше пробить себе дорогу в жизни, и Арне должен был к осени переехать в Хамар.
   Хотя Кристин знала, что она люба Арне, но в душе ее было еще так много детского, что она не задумывалась над этим; она держалась с ним, как обычно бывало с тех самых пор, когда они были детьми: постоянно искала его общества и всегда шла с ним об руку, когда плясала дома или на церковном пригорке. И то, что матери это не нравилось, казалось ей скорее забавным. Но она никогда не говорила с Арне о Симоне или о своем замужестве, потому что заметила, что он становится угрюмым, когда при нем заговорят об этом.
   Арне был на все руки мастер и решил сделать для Кристин на память о себе рабочий стан. Он уже покрыл резьбой и ящик в сиденье и раму стана, а теперь работал в кузнице, выковывая железные скобы и замок к ящику. Однажды, прекрасным летним вечером, Кристин пошла к нему, захватив с собой отцовскую куртку, которую надо было починить. Она села на каменный порог и принялась шить, болтая с юношей, работавшим в кузнице. Ульвхильд, пришедшая с сестрой, ковыляла поблизости на своем костыле и ела малину с кустов, росших по обочинам поля между грудами камней.
   Через некоторое время Арне вышел из двери кузницы, чтобы немного остыть. Он хотел присесть рядом с Кристин, но та слегка отодвинулась и попросила его быть осторожнее, чтобы не запачкать ей сажей шитья, которое лежало у нее на коленях.
   – Так вот как теперь у нас стало, – промолвил Арне. – Ты уже не смеешь позволить мне сесть с собой рядом, потому что боишься, как бы крестьянский парень не испачкал тебя?
   Кристин с удивлением взглянула на него и ответила:
   – Ты же знаешь, что я хотела сказать! Сними свой кожаный передник, смой сажу с рук и садись тут, отдохни немного рядом со мной… – И она подвинулась, чтобы дать ему место.
   Но Арне улегся на траве перед нею; тогда она опять заговорила:
   – Не сердись же, Арне мой! Неужели ты можешь думать, что я не благодарна тебе за тот красивый подарок, который ты для меня делаешь, или могу забыть когда-либо, что ты всегда был моим лучшим другом здесь, у нас дома?
   – А разве я был твоим лучшим другом? – спросил он.
   – Ты сам отлично знаешь, – сказала Кристин. – И я никогда не забуду тебя. Но ты, которому предстоит ехать в широкий свет, ты, может быть, достигнешь богатства и славы много раньше, чем думаешь, и тогда, конечно, забудешь меня гораздо скорее, чем я тебя…
   – Ты никогда меня не забудешь? – сказал Арне, улыбаясь. – А я забуду тебя раньше, чем ты меня? Какой ты еще ребенок, Кристин!
   – Ты и сам еще не вырос! – отвечала она.
   – Я одного возраста с Симоном Дарре, – снова заговорил он. – И мы тоже носим шлем и щит, не хуже владельцев Дюфрина, но только моим родителям не улыбнулось счастье.
   Он вытер руки пучком травы, тронул Кристин за щиколотку и прижался щекою к ее ноге, выглядывавшей из-под подола платья. Кристин хотела убрать ногу, но Арне сказал:
   – Твоя мать ушла в Лэугарбру, а Лавранс уехал со двора – из усадьбы час никто не увидит. Один-единственный раз ты можешь позволить мне поговорить о том, что лежит у меня на сердце.
   Кристин отвечала:
   – Ведь мы с тобой оба всегда знали, что если бы мы полюбили друг друга, это ни к чему не привело бы,
   – Можно положить голову к тебе на колени? – спросил Арне и, не дождавшись ответа, склонился головой на колени к Кристин, обняв одной рукой ее стан. Другой рукой он перебирал ее косы.
   – Каково-то тебе понравится, – произнес он немного спустя, – когда Симон будет лежать у тебя на коленях и играть твоими волосами?
   Кристин не отвечала. Казалось, на нее внезапно навалилась какая-то тяжесть… Речи Арне, голова Арне на ее коленях…
   Словно открылась какая-то дверь в неизвестное, много темных путей в еще большую темноту. – невеселая, со стесненным сердцем, она медлила и не хотела заглянуть туда.
   – Женатые люди не занимаются такими вещами, – неожиданно произнесла она быстро и как бы с облегчением. Она попробовала представить себе толстое, круглое лицо Симона с такими вот глазами, какими сейчас смотрел на нее вверх Арне, услышала его голос – и не могла удержаться от смеха.
   – Симону и в голову не пришло бы улечься на землю, чтобы поиграть с моими башмаками!
   – Зачем ему? Он гложет играть с тобой в своей постели! – сказал Арне. При звуках этою голоса Кристин сразу почувствовала себя слабой и бессильной. Она попробовала скинуть его голову со своих колен, но Арне крепко прижался головой к ее ногам и тихо сказал:
   – А я играл бы с твоими башмаками, и с твоими волосами, с твоими пальцами, Кристин, и весь день ходил бы повсюду за тобой, хотя бы ты и была моей женой и спала в моих объятиях каждую ночь!
   Он наполовину приподнялся и, обняв ее за плечи, заглянул ей в глаза.
   – Нехорошо так говорить со мною, – тихо и смущенно сказала Кристин.
   – Да, правда, – ответил Арне. Он поднялся на ноги и стоял теперь перед нею. – Но скажи мне лишь одно – неужели тебе не больше хотелось бы, чтобы это был я?..
   – Ах, конечно, мне хотелось бы больше… – Она помедлила немного. – Мне бы больше хотелось не иметь мужа… пока…
   Арне не двинулся с места и сказал:
   – Так тебе больше всего хотелось бы, чтобы тебя отдали в монастырь, как это задумано с Ульвхильд? Чтобы остаться девой на веки вечные?
   Кристин уронила крепко сжатые руки на колени. Странный, сладкий трепет охватил ее; и, вдруг вздрогнув, она словно сразу поняла, как жалко маленькую сестричку, и глаза ее наполнились слезами горя при мысли об Ульвхильд.
   – Кристин, – тихо промолвил Арне.
   В эту минуту Ульвхильд громко вскрикнула. Костыль застрял у ней между камней, и она упала. Арне с Кристин подбежали к ней, и Арне, подняв ее, передал на руки сестре. Ульвхильд разбила себе губу, из раны сильно шла кровь.
   Кристин села вместе с девочкой в дверях кузницы, а Арне принес воды в деревянной чашке, и они принялись вместе обмывать ей лицо. Ульвхильд содрала себе, кроме того, кожу с коленок. Кристин ласково склонилась над маленькими тонкими ножками.
   Жалобные рыдания Ульвхильд скоро затихли, и она только тихо и горько плакала, как плачут дети, привыкшие переносить боль. Кристин прижимала ее голову к своей груди и тихонько укачивала девочку.
   И тут в церкви святого Улава зазвонил колокол к вечерне.
   Арне заговорил с Кристин, но та сидела, склонившись над сестрою, и словно ничего не слыхала и не замечала; тогда он испугался и спросил, не думает ли она, что Ульвхильд опасно расшиблась; Кристин покачала головой, не глядя на Арне.
   Немного спустя она встала и пошла к дому, неся Ульвхильд на руках. Арне шел следом, молчаливый и смущенный; Кристин так глубоко задумалась, что лицо у нее стало совсем каменным. Пока она шла, колокол все звонил над холмистыми лугами и долиной; он еще звонил, когда Кристин вошла в горницу.
   Она положила Ульвхильд на постель, в которой сестры спали вместе с тех пор, как Кристин стала уже слишком большой, чтобы спать с родителями. Потом она сняла с себя башмаки и легла рядом с девочкой; так она лежала, прислушиваясь к звону колокола, и еще долго после того, как он затих, а девочка заснула.
   Ей пришло в голову, когда колокол начал звонить, а она сидела, охватив руками окровавленное личико Ульвхильд, что, может быть, это ей знамение. Если бы она решилась пойти в монастырь вместо сестры, если бы она решилась посвятить себя Богу и деве Марии, то, может быть, тогда Бог вернул бы ребенку здоровье и силы.
   Она вспомнила слова брата Эдвина, что в нынешнее время родители посвящают Богу только убогих да немощных детей или таких, которым трудно устроить хорошее замужество. Кристин знала, что ее отец и мать были людьми благочестивыми, и вместе с тем всегда только и слышала о том, что ее выдадут замуж, а когда родители поняли, что Ульвхильд на всю жизнь останется больной, то сейчас же решили, что она пойдет в монастырь…
   Но ей самой не хотелось этого, она изо всех сил гнала от себя мысль, что Бог совершит чудо над Ульвхильд, если она, Кристин, станет монахиней. Она цеплялась за слова отца Эйрика, что теперь мало бывает чудес. И все-таки сегодня она чувствовала – правду говорил брат Эдвин: если бы у человека было достаточно веры, то он мог бы творить чудеса. Но она не хотела верить, она не любила так сильно Бога, Богородицу и всех святых, не хотела даже любить их так – она любила мир, она стремилась в мир и тосковала по нему…
   Кристин прижалась губами к мягким, шоковым волосам Ульвхильд. Девочка крепко спала; старшая сестра поднялась было, полная беспокойства, но потом снова легла. Сердце ее истекало кровью от горя и стыда, но она твердо знала, что не хочет верить в чудеса, потому что не хочет отказаться от своего наследия – от здоровья, красоты и любви.
   Тогда она попробовала утешить себя мыслью, что родители все равно ей никогда этого не позволили бы. Да и не поверили бы, что это принесет какую-нибудь пользу. Ведь она уже помолвлена, и они не захотят потерять Симона, которого так полюбили. Ей показалось, что родители изменяют ей в чем-то, раз они уж так гордятся этим зятем; и внезапно с отвращением вспомнила круглое красное лицо Симона, его маленькие смеющиеся глазки, его упругую поступь, – он прыгает как мячик, вдруг пришло ей на мысль, – его шутливую речь, которая заставляла ее чувствовать себя невежей и дурой. Совсем уж не такое большое счастье получить его в мужья и переехать всего только вниз, в Формо… И все-таки лучше уж выйти за него, чем идти в монастырь!.. Но широкий мир, лежащий за горами, королевский Двор, и графы, и рыцари, о которых рассказывала фру Осхильд, и красавец с печальным взором, который повсюду следовал бы за нею, никогда не уставая… Она вспомнила Арне в тот летний день, когда он лежал на боку и спал, а его русые блестящие волосы рассыпались по вереску – тогда она любила его так сильно, как родного брата… Нехорошо было так говорить с нею, раз он знает, что им все равно никогда не принадлежать друг другу…
   Мать послала сказать из Лэугарбру, что она останется там ночевать. Кристин встала, чтобы раздеться и лечь спать. Она начала расшнуровывать платье, но вдруг снова надела башмаки, завернулась в плащ и вышла во двор.
   Ночное небо, светлое и зеленоватое, простиралось над гребнями гор. Скоро должен был взойти месяц, и в том месте, где он скрывался за горою, медленно ползли маленькие тучки, и нижний край их блестел, как серебро; небо все светлело и светлело, как металл, на который ложится роса.
   Кристин побежала между изгородями по дороге вверх к церкви. Церковь спала, черная и замкнутая, но Кристин подошла к кресту, стоявшему неподалеку б память того, что святой Улав отдыхал когда-то на этом месте, когда бежал от недругов.
   Кристин опустилась на колени на камень и положила сложенные руки на подножие креста.
   – Святой крест, крепчайшая мачта, прекраснейшее древо, мост для болящих, ведущий к прекрасным брегам выздоровления…
   Казалось, что от слов молитвы ее смутная тоска расплывается, расходится, как круги по воде. Отдельные мысли, смущавшие ее, сглаживались, душа ее понемногу успокаивалась, смягчаясь, и тихая бездумная грусть занимала место горестей.
   Она стояла на коленях, чутко воспринимая все ночные звуки. Ветер вздыхал так странно, река шумела в роще за церковью, а ручеек журчал совсем рядом, пересекая дорогу, – и всюду, вблизи и вдали, различала она во мраке и взором и слухом струйки текущей и капающей воды. Внизу в поселке река поблескивала белым. Месяц выглянул в просвет среди гор, влажные от росы листья и камни заблестели, и лунный свет неясно и тускло отразился от просмоленной бревенчатой колоколенки у ограды кладбища. Потом месяц снова скрылся там, где выше вздымался к небу горный хребет. Теперь небо еще больше покрылось сияющими тучками.
   С дороги донеслись до нее звуки медленной конской поступи и мужских голосов, тихо и спокойно разговаривавших между собой. Кристин никого не боялась здесь, так близко от дома, где ей был знаком каждый; она почувствовала себя уверенней.
   Отцовские собаки налетели на нее, повернули и помчались стрелой обратно в чащу, снова вернулись и кинулись к Кристин опять. Отец громко поздоровался с нею, показавшись на дороге среди берез. Он вел Гюльдсвейна под уздцы; на седле болталась целая связка птиц, а на левой руке Лавранс нес сокола с колпачком на голове. Отец шел в сопровождении высокого сутуловатого монаха в рясе, и Кристин, еще не успев рассмотреть его лица, уже знала, что это брат Эдвин. Она пошла им навстречу, не дивясь этому, словно во сне, и, когда Лавранс спросил ее, узнает ли она их гостя, она только улыбнулась.
   Лавранс встретился с ним наверху, у Ростского моста, и ему удалось уговорить его пойти с ним домой и переночевать в усадьбе. Но брат Эдвин настаивал, чтоб ему позволили лечь в хлеву.
   – Потому что я совсем завшивел, – сказал он, – меня нельзя класть в хорошую постель.
   И как Лавранс ни просил, ни уговаривал, монах стоял на своем; сперва он даже хотел, чтобы его и накормили во дворе. Наконец его все-таки привели с собою в горницу; Кристин затопила печку в углу и поставила на стол свечи, пока девушка вносила еду и питье.
   Монах уселся на скамью у самой двери и ничего не хотел на ужин, кроме холодной каши да воды. И не согласился, когда Лавранс предложил приготовить ему баню и плеть постирать одежду.
   Брат Эдвин возился, почесывался, и все его худое старое лицо смеялось.
   – Нет, нет, – говорил он, – насекомые кусают мою гордую плоть куда лучше, чем бичи и выговоры настоятеля! Все это лето я прожил под скалой в горах – мне разрешили уйти в пустыню, чтобы поститься и молиться; и вот я сидел там, воображая. что стал теперь совсем святым отшельником. А бедняки из Сетпадала приносили мне пищу и думали – вот уж перед ними действительно благочестивый и целомудренный монах. "Брат Эдвин, – говорили они, – если бы было побольше таких монахов, как ты, то мы бы куда скорее исправились, а то мы постоянно видим священников, епископов и монахов, которые грызутся и дерутся друг с другом, как поросята у корыта" Я, правда, внушал им, что не по-христиански говорить такие слова, но мне нравилось слышать это, н я молился да пел вовсю, так что в горах прямо звенело. И теперь для меня очень полезно чувствовать, как вши грызутся и дерутся на моей собственной шкуре, и слышать, как добрые хозяйки, соблюдающие чистоту и порядок в своих горницах, кричат, что эта грязная монастырская свинья отлично может ночевать и на сеновале в летнее время. Сейчас я иду на север, в Нидарос, к празднику святого Улава, и мне полезно видеть, как люди не очень-то спешат близко подходить ко мне…
   Ульвхильд проснулась; Лавранс подошел к ней и поднял с кровати, завернув в свой плащ.
   – Вот, дорогой отец, тот ребенок, о котором я рассказывал. Возложите на нее руки и помолитесь Богу о ней, как вы молились за того мальчика в Мельдале, который, как мы слышали, стал снова ходить…
   Монах ласково взял Ульвхильд за подбородок и посмотрел ей в лицо. Потом поднял ее ручку и поцеловал.
   – Лучше молитесь вы оба, и ты и жена твоя, Лавранс, сын Бьёргюльфа, чтобы вам не впасть в искушение и не пытаться перебороть волю Божию ради этого ребенка. Сам Господь наш Иисус Христос поставил эти маленькие ножки на стезю, по которой вернее всего можно будет дойти до обители мира, – я вижу по твоим глазам, блаженная Ульвхильд, что у тебя есть молельщики и представители в лучшем мире.
   – Но я слышал, что мальчик в Мельдале выздоровел, – тихо сказал Лавранс.
   – Он был единственный сын у бедной вдовы, и не было никого, кроме прихода, кто стал бы кормить и одевать его, когда матери не станет. И все-таки эта женщина молилась только о том, чтобы Бог даровал ей безбоязненное сердце, дал ей сил верить, что он устроит все так, как будет лучше для мальчика.
   А я только то и сделал, что повторял с нею эту молитву.
   – Нелегко будет ее матери и мне успокоиться на этом, – глухо ответил Лавранс. – Особенно потому, что девочка такая красивая и такая хорошая.
   – Видел ли ты ребенка, который родился в Листаде, на юге долины? – спросил монах. – Или тебе хотелось бы, чтобы твоя дочка была такою?
   Лавранс вздрогнул и прижал девочку к себе.
   – Разве тебе не кажется, – снова заговорил брат Эдвин, – что все мы в глазах Бога – дети, над которыми он горюет, ибо мы искалечены грехом? И все же нам кажется, что на свете нам жить не так уж плохо!
   Он подошел к изображению девы Марии на стене, и все опустились на колени, пока он читал вечернюю молитву. Им казалось, что брат Эдвин принес утешение.
   Но когда он вышел, чтобы найти себе место для ночлега, Астрид, старшая из служанок, тщательно подмела пол всюду, где стоял и сидел монах, и сейчас же бросила сор в огонь.
   На следующее утро Кристин поднялась рано, положила молочной каши и пшеничных лепешек на красивое деревянное блюдо с выжженными украшениями, – ей было известно, что монах никогда не прикасался к мясному, – и сама отнесла ему поесть. В доме почти никто еще не вставал.
   Брат Эдвин стоял на мостках у хлева, уже совсем собравшись в путь, с котомкой на плечах и палкой в руках; он с улыбкой поблагодарил Кристин за беспокойство, уселся на траве и принялся за еду; Кристин же села у его ног.
   Прибежала во всю прыть ее маленькая белая собачка; громко звенели колокольчики у нее на ошейнике. Кристин взяла ее на руки, а брат Эдвин стал щелкать перед носом собачки пальцами, бросал ей в пасть кусочки хлеба и очень расхваливал.
   – Она из той породы, которую ввезла в Норвегию королева Эуфемия^[32], – сказал он. – У вас теперь в Йорюндгорде так все богато, и в большом и в малом…
   Кристин покраснела от удовольствия. Она и сама знала, что у нее породистая собака, и гордилась ею; во всей округе ни у кого не было домашних собачек. Но она не знала, что ее собака той же породы, что у королевы.
   – Симон, сын Андреса, прислал мне ее, – сказала она, прижимая к себе собачку, а та лизнула ее в лицо. – Ее зовут Кортелин.
   Она думала было поговорить с монахом о своей тревоге и попросить у него совета. Но теперь ей не хотелось уже снова возвращаться к своим вчерашним вечерним мыслям. Ведь брат Эдвин был уверен, что Бог устроит все к лучшему для Ульвхильд. И как мило, что Симон послал ей такой подарок еще даже до того, как было объявлено их обручение! Об Арне ей не хотелось думать – она считала, что он вел себя не правильно по отношению к ней.
   Брат Эдвину взял посох и попросил Кристин передать от него привет всем в доме – ему не дождаться, когда все встанут, потому что лучше всего идти но утреннему холодку. Кристин проводила монаха до церкви и даже прошла с ним немного по лесу.
   Прощаясь с девушкой, монах пожелал ей мира Господня и благословил ее.
   – Скажите мне слово, дорогой отец, как сказали Ульвхильд, – попросила его Кристин, держа руку монаха в своих.
   Монах провел по мокрой траве босой ногой, скрюченной от подагры.
   – Мне хотелось бы внушить тебе, дочь моя, чтобы ты обратила внимание на то, как Бог заботится о достоянии людском здесь, в долине. Тут выпадает мало дождя, но зато он дал вам ручьи, бегущие с гор, а роса освежает поля и луга каждую ночь. Возблагодари Бога за те его добрые дары, которые он дал тебе, и не ропщи, если тебе покажется, что у тебя не хватает чего иного, что, как тебе мнится, очень бы тебе подошло сверх того. У тебя прекрасные золотистые волосы – не огорчайся, что они не вьются! Разве ты не слыхала про старуху, которая сидела и плакалась, что у нее к празднику всего только один маленький кусочек свинины на семерых голодных детей? Как раз в это время мимо проезжал святой Улав; он простер руку над блюдом и попросил Бога насытить бедных воронят. Но когда старуха увидела, что на столе лежит целая заколотая свинья, то начала плакать о том, что у нее не хватает котелков да чашек…
   Кристин побежала домой с Кортелином, увивавшимся у ее ног, с лаем хватавшим ее зубами за складки платья и звеневшим всеми своими серебряными колокольчиками.