Страница:
Звуки пения и блеск множества зажженных свечей встретили их в дверях. Посреди горницы, покрытый простыней, стоял гроб, в котором Арне привезли домой; доски были положены на козлы, и гроб поставлен на них. В головах стоял молодой священник с книгою в руках и пел; кругом были коленопреклоненные люди, прятавшие лица в складках толстых плащей.
Лавранс зажег свою свечу об одну из горевших у гроба, прилепил ее на доску помоста и опустился на колени. Кристин хотела сделать то же самое, но никак не могла поставить свечу; тогда Симон взял свечу и помог ей. Пока священник читал, все стояли на коленях и шепотом повторяли за ним слова молитв, так что пар клубом шел у всех изо рта – на чердаке был ледяной холод.
Когда священник закрыл книгу и все поднялись с колен, – в горнице, где лежал покойник, собралось уже довольно много народу, – Лавранс подошел к Инге. Она уставилась на Кристин и казалось, не слышала того, что говорил ей Лавранс; в руках у нее были переданные им подарки, но она держала их, как будто не сознавая, что держит.
– Так и ты тоже пришла, Кристин? – сказала она странным, сдавленным голосом. – Может быть, тебе очень хочется взглянуть на моего сына, каким он вернулся ко мне?
Она отставила в сторону две-три свечи, схватила Кристин за локоть дрожащей рукой, а другою сорвала покров с лица покойника.
Оно было желтовато-серым, как глина, а губы свинцового цвета; они немного разошлись, так что видны были ровные, мелкие, белые, как кипень, зубы, и как будто насмешливо улыбались. Из-под длинных ресниц чуть виднелись остекленелые глаза, а на щеках у висков выступали черные синяки – не то следы от ушиба, не то трупные пятна.
– Может, хочешь поцеловать его? – спросила Инга тем же голосом, и Кристин послушно нагнулась и прижалась губами к щеке мертвеца. Щека была влажной, словно от росы, и Кристин показалось, что она чувствует слабый запах тления; и впрямь, он начал оттаивать от жара стольких свечей.
Кристин продолжала лежать на коленях, опираясь руками о доску гроба, и не в силах была подняться. Инга еще дальше отвернула покров, так что стала видна большая ножевая рана под ключицей. Потом она повернулась к собравшимся и сказала дрожащим голосом:
– Люди лгут, вижу я, когда говорят, будто – раны у мертвеца открываются, если его коснется тот, кто был причиной его смерти. Он теперь холоднее, мой мальчик, и не так красив, как в тот последний раз, когда ты выходила к нему навстречу на дорогу. Я вижу, тебе теперь не нравится целовать его, но я слышала, что тогда ты не брезговала его поцелуями!..
– Инга, – сказал Лавранс, подходя к ней, – ты с ума сошла – или ты бредишь!..
– Да, вы все стали такими важными у себя в Йорюндгорде… Ты слишком богатый человек, Лавранс, сын Бьёрпольфа, чтобы сын мой посмел подумать о честном сватовстве к твоей дочери… Да и она-то сама, Кристин, наверное сочла, что он не достаточно хорош для этого. Но он был достаточно хорош, чтобы ей бегать за ним ночью по большим дорогам и играть с ним в кустах в тот вечер, когда он уезжал… Спроси у нее, увидим тогда, посмеет ли она отпереться здесь, когда Арне лежит мертвый – и тому виной она и ее распущенность…
Лавранс не стал спрашивать; он повернулся к Гюрду:
– Уйми свою жену – она сама себя не помнит!
Но Кристин подняла свое бледное лицо и с отчаянием окинула всех взором:
– Я вышла навстречу к Арне в последний вечер, потому что он просил меня о том. Но не было между нами ничего непозволительного. – И вдруг, словно собравшись с духом и сразу поняв все, она громко закричала:
– Я не знаю, что ты хочешь сказать, Инга, неужели ты клевещешь на Арне, когда он лежит тут перед нами? Он никогда не искушал меня и не соблазнял!..
Но Инга громко рассмеялась:
– Не Арне, нет! Но Бентейн-попович – он не позволил тебе так играть с собою! Спроси-ка у Гюнхильд, Лавранс, которая смывала грязь со спины твоей дочери, спроси у любого из тех, кто сидел под Новый год в людской у епископа, когда Бентейн насмехался над Арне, что тот дал ей уйти и остался с носом, одураченный ею! А потом она позволила Бентейну идти с собой под одним плащом и хотела поиграть с ним в ту же игру, .
Лавранс схватил ее за плечо и зажал ей рот рукою.
– Выведи ее вон, Гюрд! Стыдно тебе говорить так у тела этого доброго и хорошего юноши, но если бы даже все твои дети лежали тут мертвыми, все равно я не стал бы слушать, как ты клевещешь на мое дитя; а ты, Гюрд, ответишь мне за слова этой сумасшедшей женщины.
Гюрд взял жену за руки и хотел было увести ее, но сказал Лаврансу:
– Однако Арне и Бентейн действительно говорили о Кристин в тот вечер, когда мой сын лишился жизни. Ты, понятно, не слыхал об этом, но по приходу еще осенью ходили разговоры.
Симон ударил мечом по стоявшему около него сундуку.
– Нет, добрые люди, вы должны найти другой предмет для разговоров в этом скорбном покое, а не болтать о моей нареченной невесте!.. Священник, разве вы не можете унять этих людей, чтобы здесь соблюдался должный порядок?..
Священник. – Кристин разглядела теперь, что это был младший сын из Ульвсволда, приехавший домой на Рождество, – раскрыл книгу и снова встал у помоста. Но Лавранс закричал, что он заставит всех, кто говорил о его дочери, кто бы они ни были, пожалеть о своих словах, а Инга завопила:
– Возьми, возьми мою жизнь, Лавранс, как она отняла у меня всю мою радость и утешение, и сыграй ей свадьбу с этим сыном рыцаря, но все-таки люди знают, что она стала женою Бентейна на большой дороге!.. На! – И она швырнула Кристин через гроб простыню, которую Лавранс подарил ей, – не надо мне полотна от Рагнфрид, чтобы обряжать Арне в могилу! Сделай себе из него бабью повязку или спрячь пока, чтобы пеленать своего пащенка, и ступай к Гюнхильд да помоги ей горевать о повешенном сыне!..
Лавранс, Гюрд и священник схватили Ингу. Симон пытался поднять Кристин, которая лежала, упав головой на помост. Но она резко оттолкнула его руку, выпрямилась, стоя на коленях, и громко вскрикнула:
– Помоги мне, Господь мой спаситель, это не правда! – И, протянув руку, стала держать ее над пламенем ближайшей свечи у гроба.
Пламя как будто приникло и отклонилось в сторону, – Кристин почувствовала, что взоры всех устремлены на нее, – ей показалось, что это тянется очень долго. И вдруг сразу ощутила жгучую боль в ладони и с пронзительным криком упала на пол.
Она подумала, что теряет сознание, но поняла, что Симон и священник поднимают ее. Инга выкрикивала что-то; Кристин увидела испуганное лицо отца и слышала, как священник кричал. что никто не должен считаться с таким испытанием, так нельзя призывать Бога в свидетели! И тут Симон понес ее из. горницы вниз по лестнице. Его слуга побежал к конюшне, и скоро все еще полубесчувственная Кристин сидела на седле впереди Симона, закутанная в его плащ, а Симон скакал вниз к поселку во всю прыть.
Лавранс нагнал их почти у самого Йорюндгорда. Остальные всадники с грохотом скакали за ними далеко позади.
– Не рассказывай ничего матери, – сказал Симон, опуская Кристин с лошади у входных дверей. – Сегодня вечером мы слышали слишком много безумных речей: неудивительно, что и ты сама потеряла в конце концов рассудок!
Рагнфрид лежала, но не спала еще, когда они вошли, и стала расспрашивать, что и как было в скорбной горнице. Симон взялся отвечать за всех. Да, было много свечей и много народу. Да, был и священник – Турмуд из Ульвсволда, а насчет отца Эйрика они слышали, что тот уехал нынче же вечером в Хамар, так что асе недоразумения с похоронами обошли.
– Нам нужно заказать заупокойную обедню по Арне, – сказала Рагнфрид. – Боже, поддержи Ингу, какие жестокие испытания ниспосланы этой доброй, достойной женщине!
Лавранс подпевал в тон Симону; немного погодя Симон заметил, что всем им надо бы отправиться на покой, "потому что Кристин и устала и опечалена".
VIII
Часть вторая
I
Лавранс зажег свою свечу об одну из горевших у гроба, прилепил ее на доску помоста и опустился на колени. Кристин хотела сделать то же самое, но никак не могла поставить свечу; тогда Симон взял свечу и помог ей. Пока священник читал, все стояли на коленях и шепотом повторяли за ним слова молитв, так что пар клубом шел у всех изо рта – на чердаке был ледяной холод.
Когда священник закрыл книгу и все поднялись с колен, – в горнице, где лежал покойник, собралось уже довольно много народу, – Лавранс подошел к Инге. Она уставилась на Кристин и казалось, не слышала того, что говорил ей Лавранс; в руках у нее были переданные им подарки, но она держала их, как будто не сознавая, что держит.
– Так и ты тоже пришла, Кристин? – сказала она странным, сдавленным голосом. – Может быть, тебе очень хочется взглянуть на моего сына, каким он вернулся ко мне?
Она отставила в сторону две-три свечи, схватила Кристин за локоть дрожащей рукой, а другою сорвала покров с лица покойника.
Оно было желтовато-серым, как глина, а губы свинцового цвета; они немного разошлись, так что видны были ровные, мелкие, белые, как кипень, зубы, и как будто насмешливо улыбались. Из-под длинных ресниц чуть виднелись остекленелые глаза, а на щеках у висков выступали черные синяки – не то следы от ушиба, не то трупные пятна.
– Может, хочешь поцеловать его? – спросила Инга тем же голосом, и Кристин послушно нагнулась и прижалась губами к щеке мертвеца. Щека была влажной, словно от росы, и Кристин показалось, что она чувствует слабый запах тления; и впрямь, он начал оттаивать от жара стольких свечей.
Кристин продолжала лежать на коленях, опираясь руками о доску гроба, и не в силах была подняться. Инга еще дальше отвернула покров, так что стала видна большая ножевая рана под ключицей. Потом она повернулась к собравшимся и сказала дрожащим голосом:
– Люди лгут, вижу я, когда говорят, будто – раны у мертвеца открываются, если его коснется тот, кто был причиной его смерти. Он теперь холоднее, мой мальчик, и не так красив, как в тот последний раз, когда ты выходила к нему навстречу на дорогу. Я вижу, тебе теперь не нравится целовать его, но я слышала, что тогда ты не брезговала его поцелуями!..
– Инга, – сказал Лавранс, подходя к ней, – ты с ума сошла – или ты бредишь!..
– Да, вы все стали такими важными у себя в Йорюндгорде… Ты слишком богатый человек, Лавранс, сын Бьёрпольфа, чтобы сын мой посмел подумать о честном сватовстве к твоей дочери… Да и она-то сама, Кристин, наверное сочла, что он не достаточно хорош для этого. Но он был достаточно хорош, чтобы ей бегать за ним ночью по большим дорогам и играть с ним в кустах в тот вечер, когда он уезжал… Спроси у нее, увидим тогда, посмеет ли она отпереться здесь, когда Арне лежит мертвый – и тому виной она и ее распущенность…
Лавранс не стал спрашивать; он повернулся к Гюрду:
– Уйми свою жену – она сама себя не помнит!
Но Кристин подняла свое бледное лицо и с отчаянием окинула всех взором:
– Я вышла навстречу к Арне в последний вечер, потому что он просил меня о том. Но не было между нами ничего непозволительного. – И вдруг, словно собравшись с духом и сразу поняв все, она громко закричала:
– Я не знаю, что ты хочешь сказать, Инга, неужели ты клевещешь на Арне, когда он лежит тут перед нами? Он никогда не искушал меня и не соблазнял!..
Но Инга громко рассмеялась:
– Не Арне, нет! Но Бентейн-попович – он не позволил тебе так играть с собою! Спроси-ка у Гюнхильд, Лавранс, которая смывала грязь со спины твоей дочери, спроси у любого из тех, кто сидел под Новый год в людской у епископа, когда Бентейн насмехался над Арне, что тот дал ей уйти и остался с носом, одураченный ею! А потом она позволила Бентейну идти с собой под одним плащом и хотела поиграть с ним в ту же игру, .
Лавранс схватил ее за плечо и зажал ей рот рукою.
– Выведи ее вон, Гюрд! Стыдно тебе говорить так у тела этого доброго и хорошего юноши, но если бы даже все твои дети лежали тут мертвыми, все равно я не стал бы слушать, как ты клевещешь на мое дитя; а ты, Гюрд, ответишь мне за слова этой сумасшедшей женщины.
Гюрд взял жену за руки и хотел было увести ее, но сказал Лаврансу:
– Однако Арне и Бентейн действительно говорили о Кристин в тот вечер, когда мой сын лишился жизни. Ты, понятно, не слыхал об этом, но по приходу еще осенью ходили разговоры.
Симон ударил мечом по стоявшему около него сундуку.
– Нет, добрые люди, вы должны найти другой предмет для разговоров в этом скорбном покое, а не болтать о моей нареченной невесте!.. Священник, разве вы не можете унять этих людей, чтобы здесь соблюдался должный порядок?..
Священник. – Кристин разглядела теперь, что это был младший сын из Ульвсволда, приехавший домой на Рождество, – раскрыл книгу и снова встал у помоста. Но Лавранс закричал, что он заставит всех, кто говорил о его дочери, кто бы они ни были, пожалеть о своих словах, а Инга завопила:
– Возьми, возьми мою жизнь, Лавранс, как она отняла у меня всю мою радость и утешение, и сыграй ей свадьбу с этим сыном рыцаря, но все-таки люди знают, что она стала женою Бентейна на большой дороге!.. На! – И она швырнула Кристин через гроб простыню, которую Лавранс подарил ей, – не надо мне полотна от Рагнфрид, чтобы обряжать Арне в могилу! Сделай себе из него бабью повязку или спрячь пока, чтобы пеленать своего пащенка, и ступай к Гюнхильд да помоги ей горевать о повешенном сыне!..
Лавранс, Гюрд и священник схватили Ингу. Симон пытался поднять Кристин, которая лежала, упав головой на помост. Но она резко оттолкнула его руку, выпрямилась, стоя на коленях, и громко вскрикнула:
– Помоги мне, Господь мой спаситель, это не правда! – И, протянув руку, стала держать ее над пламенем ближайшей свечи у гроба.
Пламя как будто приникло и отклонилось в сторону, – Кристин почувствовала, что взоры всех устремлены на нее, – ей показалось, что это тянется очень долго. И вдруг сразу ощутила жгучую боль в ладони и с пронзительным криком упала на пол.
Она подумала, что теряет сознание, но поняла, что Симон и священник поднимают ее. Инга выкрикивала что-то; Кристин увидела испуганное лицо отца и слышала, как священник кричал. что никто не должен считаться с таким испытанием, так нельзя призывать Бога в свидетели! И тут Симон понес ее из. горницы вниз по лестнице. Его слуга побежал к конюшне, и скоро все еще полубесчувственная Кристин сидела на седле впереди Симона, закутанная в его плащ, а Симон скакал вниз к поселку во всю прыть.
Лавранс нагнал их почти у самого Йорюндгорда. Остальные всадники с грохотом скакали за ними далеко позади.
– Не рассказывай ничего матери, – сказал Симон, опуская Кристин с лошади у входных дверей. – Сегодня вечером мы слышали слишком много безумных речей: неудивительно, что и ты сама потеряла в конце концов рассудок!
Рагнфрид лежала, но не спала еще, когда они вошли, и стала расспрашивать, что и как было в скорбной горнице. Симон взялся отвечать за всех. Да, было много свечей и много народу. Да, был и священник – Турмуд из Ульвсволда, а насчет отца Эйрика они слышали, что тот уехал нынче же вечером в Хамар, так что асе недоразумения с похоронами обошли.
– Нам нужно заказать заупокойную обедню по Арне, – сказала Рагнфрид. – Боже, поддержи Ингу, какие жестокие испытания ниспосланы этой доброй, достойной женщине!
Лавранс подпевал в тон Симону; немного погодя Симон заметил, что всем им надо бы отправиться на покой, "потому что Кристин и устала и опечалена".
VIII
Через некоторое время, когда Рагнфрид заснула, Лавранс накинул на себя кое-что из одежды, подошел к дочерней постели и сел на край. Он нашел в темноте руку Кристин и сказал очень ласково:
– Ну, расскажи мне теперь, дитя мое, что правда и что ложь во всем том, что болтает Инга.
Кристин, всхлипывая, рассказала ему обо всем, что случилось в тот вечер, когда Арне уезжал в Хамар. Лавранс не расспрашивал ее. Кристин подползла к отцу по кровати, обвила его шею руками и тихо, жалобно сказала:
– Я виновата в смерти Арне! Инга сказала правду…
– Арне сам попросил тебя выйти к нему навстречу, – сказал Лавранс, натягивая одеяло на обнаженные плечи дочери. – Необдуманно было с моей стороны позволять вам так часто бывать вместе, но я думал, что парень благоразумнее… Не буду обвинять вас, я понимаю, как тебе тяжело сейчас переносить все это! Но никогда я не думал, что какая-нибудь из моих дочерей заслужит дурную славу в нашем приходе… И нелегко будет твоей матери, когда до нее дойдут эти вести… Но что ты пошла к Гюнхильд, а не ко мне, это было до того неразумно, что я просто не могу понять, как ты могла поступить так глупо!
– Я не в силах больше оставаться здесь, – плакала Кристин, – никому я не посмею взглянуть в глаза… И сколько зла я причинила всем. в Румюндгорде и в Финсбреккене…
– Да, – сказал Лавранс, – и Гюрду и отцу Эйрику придется позаботиться о том, чтобы эти сплетни о тебе были похоронены вместе с Арне. Впрочем, Симон, сын Андреса, может лучше всех взять тебя в этом деле под свою защиту, – сказал он и погладил дочь в темноте. – Не правда ли, Симон держал себя сегодня красиво и умно?
– Отец! – Кристин прижалась к нему и взмолилась горячо и жалобно:
– Отошли меня в монастырь, отец! Нет, выслушай меня, я давно уже думала об этом. Может быть, Ульвхильд поправится, если я пойду в монастырь вместо нее. Помнишь те башмачки, что я вышивала ей бисером осенью? Я больно исколола себе пальцы, изрезалась до крови острой золотой ниткой, но продолжала шить – мне казалось таким дурным, что я не так сильно люблю свою сестру, чтобы стать монахиней и тем помочь ей! Арне однажды спросил меня об этом… Если бы я тогда ответила – да, то ничего этого не случилось бы!..
Лавранс покачал головой.
– Ложись-ка! – сказал он. – Ты сама не знаешь, что говоришь, бедное дитя мое! Попробуй-ка лучше, поможешь ли ты заснуть…
Но Кристин лежала без сна, чувствуя боль в обожженной руке, и отчаяние и горькие думы о своей судьбе раздирали ей сердце. Худшей беды не могло с ней случиться, даже если бы она была самой грешной из женщин; все теперь, конечно, поверят… Нет, она не может, она не в силах оставаться здесь! Одна ужасная картина сменялась другой в ее мозгу… А когда еще и мать узнает обо всем этом!.. И теперь кровь лежит между ними и их духовным отцом, вражда разгорится между добрыми друзьями, окружавшими ее в течение всей ее жизни. Но самый невыносимый, щемящий душу ужас охватил ее, когда она подумала о Симоне и о том, как он взял ее и увез и как он говорил за нее дома и распоряжался, словно она была его собственностью! Отец и мать уже не имели значения, как будто она уже принадлежала ему больше, чем им…
Потом ей вспомнилось лицо Арне в гробу – холодное и суровое. Она вспомнила, что, идя в последний раз из церкви, она видела открытую могилу, которая ждала своего мертвеца. Разбитые комья земли лежали на снегу, твердые, холодные и серые, как чугун, – вот куда привела она Арне…
И вдруг она припомнила один летний вечер, много лет тому назад. Она стояла на галерее в Финсбреккене у той самой горницы, где ее повергли в прах нынче вечером. Арне играл в мяч с несколькими мальчиками внизу, во дворе, и мячик залетел к ней. И когда Арне пришел за ним наверх, она спрятала мяч за спиною и не хотела отдавать; тогда Арне стал отнимать его силой – они стали драться на галерее, потом на чердаке между сундуками, а кожаные мешки со всякой одеждой, висевшие под потолком, хлопали их по головам, когда они натыкались на них, гоняясь друг за другом, и они оба хохотали и дурачились…
И тут наконец ей стало ясно, что он умер, и ушел навсегда, и она уже больше никогда не увидит его красивого и мужественного лица, не ощутит прикосновения его горячих рук. А она была так ребячлива и бессердечна, что никогда и не думала о том, каково ему будет потерять ее!.. Она проливала горькие слезы, и ей казалось, что она сама заслужила свое несчастье. Но тут она снова начинала думать обо всем, что еще ожидало ее впереди, и плакала уже оттого, что постигшее ее наказание казалось ей все-таки слишком жестоким…
Обо всем, что произошло накануне вечером в Бреккене, в той горнице, где лежало тело Арне, рассказал Рагнфрид Симон. Он передал ей не больше того, .что необходимо было сказать. Но Кристин до того была измучена горем и бессонной ночью, что почувствовала совершенно необоснованную досаду, и горечь против Симона за то, что он мог говорить так обо всем, как будто это вовсе уж не было столь ужасно. Кроме того, ее очень раздражало поведение родителей, которые позволяли Симону держать себя так, словно он был хозяином в доме.
– Но ты ведь не веришь всему этому, Симон? – боязливо спросила Рагнфрид.
– Нет, – отвечал Симон. – Я не думаю, чтобы кто-нибудь другой верил, – все ведь знают и вас, и ее, и этого Бентейна; но здесь, в этом отдаленном приходе, так мало есть о чем говорить, потому и не удивительно, что люди ухватятся за такой лакомый кусок. Но теперь вам следует научить их, чти доброе имя Кристин – слишком дорогое угощение для здешних деревенских дураков. Плохо то, что Кристин так перепугалась его грубости, что сразу не пришла к вам или к самому отцу Эйрику – я думаю, что этот развратный поп Бентейн с радостью засвидетельствовал бы, что он всего только хотел невинно пошутить, если бы ты, Лавранс, взялся за него!
Родители подтвердили, что тут Симон, конечно, прав. Но Кристин закричала, топнув ногой;
– Да ведь он сбил меня с ног!.. Я и сама не знаю, что он делал со мною, – я была вне себя, и больше ничего не помню и не знаю… Может быть, так оно и есть, как говорит Инга, – с тех пор я ни одного дня не была здоровой и веселой…
Рагнфрид вскрикнула и всплеснула руками; Лавранс вскочил; Симон тоже изменился в лице; – он зорко и пристально взглянул на Кристин, подошел к ней и взял ее за подбородок. Потом засмеялся:
– Благослови тебя. Бог, Кристин, уж ты бы помнила, если бы он что-нибудь сделал с тобой! Ничего нет удивительного в том, что она была больна и грустна после того несчастного вечера, когда ее так безобразно напугали; она ведь никогда ни от кого не видела ничего, кроме доброты и благожелательности, – сказал он, обращаясь к родителям Кристин. – Ведь всякий, кроме злобного человека, готового всегда верить скорее в дурное, чем в хорошее, видит ясно, что она девушка, а не женщина!
Кристин взглянула в маленькие упрямые глаза своего жениха. Она подняла было руки – ей хотелось обнять его. Но он снова заговорил:
– Не думай, Кристин, что ты никогда этого не забудешь. У меня совсем нет намерения теперь же поселиться с тобой в Формо, чтобы ты никогда не уезжала из долины. "Ни у кого не бывает одинакового цвета волос и расположения духа в дождь и в вёдро", любил говорить старый король Сверре, когда упрекали его приверженцев биркебейнеров в гордыне во время удачи…
Лавранс и Рагнфрид улыбнулись – им забавно было слышать, что молодой человек говорит с видом старого, мудрого епископа. А Симон продолжал:
– Не подобает мне учить тебя, моего будущего тестя: но, может быть, позволительно мне будет сказать, что меня с сестрами и братьями держали куда строже, нам не позволяли так свободно бегать с дворовыми людьми, как, я вижу, Кристин привыкла с детства. Моя мать часто говорила: "Кто играет с детьми скотников, тот в конце концов часто находит вшей у себя в волосах", – в этом есть доля правды!
Лавранс и Рагнфрид на это промолчали. Но Кристин отвернулась, и ее мимолетное желание обнять Симона Дарре совершенно оставило ее.
Около полудня Лавранс и Симон взяли лыжи и пошли в горы взглянуть, не попалась ли дичь в ловушки. Стояла хорошая погода, солнце ярко светило, и было не так холодно. Обоим мужчинам приятно было уйти на время от уныния и плача, царивших дома, поэтому они зашли далеко, до самой вершины горы, выше лугов.
Они лежали на солнце под скалою, пили и ели. Лавранс заговорил об Арне – он очень любил этого юношу. Симон соглашался с ним, хвалил покойного и говорил, что не удивительно, если Кристин горюет о своем молочном брате. Тогда Лавранс заметил, что, может быть, теперь не следовало бы торопить ее, но дать время несколько успокоиться, прежде чем праздновать обручение. Она говорит, что ей очень хотелось бы поехать на время в монастырь.
Симон быстро сел и издал продолжительный свист.
– Тебе это не нравится? – спросил Лавранс.
– Нет, нет, отчего же? – поспешно ответил тот. – Это кажется мне наилучшим выходом, дорогой тесть! Пошлите ее на один годок к монахиням в Осло – пусть она узнает, как люди сплетничают друг про друга в большом свете. Я немного знаком с некоторыми из тамошних девиц, – сказал он и засмеялся. – Те уж не станут падать навзничь и умирать с горя, если двое сумасшедших парней разорвут друг друга на части из-за них! Не то чтобы мне хотелось такую жену, но мне думается, что Кристин не худо будет встретиться с новыми людьми.
Лавранс уложил в мешок остатки еды и сказал, не глядя на юношу:
– Мне кажется, ты любишь Кристин…
Симон тихонько засмеялся, тоже не глядя на Лавранса.
– Ты знаешь сам, я ценю ее и тебя также, – быстро и смущенно сказал он, встал и взялся за лыжи. – Я никого еще не встречал, на ком мне больше хотелось бы жениться…
Незадолго до Пасхи, когда в долине и на озере Мьёсен еще держалась санная дорога, Кристин во второй раз в своей жизни поехала на юг. Симон прибыл к ним, чтобы проводить ее до монастыря, так что на этот раз она ехала в сопровождении отца и жениха, в санях, укутанная в меха; а сзади следовали слуги и сани с ее вещевым сундуком и подарками, съестными припасами и мехами для аббатисы и сестер в женском монастыре Ноннесетер.
– Ну, расскажи мне теперь, дитя мое, что правда и что ложь во всем том, что болтает Инга.
Кристин, всхлипывая, рассказала ему обо всем, что случилось в тот вечер, когда Арне уезжал в Хамар. Лавранс не расспрашивал ее. Кристин подползла к отцу по кровати, обвила его шею руками и тихо, жалобно сказала:
– Я виновата в смерти Арне! Инга сказала правду…
– Арне сам попросил тебя выйти к нему навстречу, – сказал Лавранс, натягивая одеяло на обнаженные плечи дочери. – Необдуманно было с моей стороны позволять вам так часто бывать вместе, но я думал, что парень благоразумнее… Не буду обвинять вас, я понимаю, как тебе тяжело сейчас переносить все это! Но никогда я не думал, что какая-нибудь из моих дочерей заслужит дурную славу в нашем приходе… И нелегко будет твоей матери, когда до нее дойдут эти вести… Но что ты пошла к Гюнхильд, а не ко мне, это было до того неразумно, что я просто не могу понять, как ты могла поступить так глупо!
– Я не в силах больше оставаться здесь, – плакала Кристин, – никому я не посмею взглянуть в глаза… И сколько зла я причинила всем. в Румюндгорде и в Финсбреккене…
– Да, – сказал Лавранс, – и Гюрду и отцу Эйрику придется позаботиться о том, чтобы эти сплетни о тебе были похоронены вместе с Арне. Впрочем, Симон, сын Андреса, может лучше всех взять тебя в этом деле под свою защиту, – сказал он и погладил дочь в темноте. – Не правда ли, Симон держал себя сегодня красиво и умно?
– Отец! – Кристин прижалась к нему и взмолилась горячо и жалобно:
– Отошли меня в монастырь, отец! Нет, выслушай меня, я давно уже думала об этом. Может быть, Ульвхильд поправится, если я пойду в монастырь вместо нее. Помнишь те башмачки, что я вышивала ей бисером осенью? Я больно исколола себе пальцы, изрезалась до крови острой золотой ниткой, но продолжала шить – мне казалось таким дурным, что я не так сильно люблю свою сестру, чтобы стать монахиней и тем помочь ей! Арне однажды спросил меня об этом… Если бы я тогда ответила – да, то ничего этого не случилось бы!..
Лавранс покачал головой.
– Ложись-ка! – сказал он. – Ты сама не знаешь, что говоришь, бедное дитя мое! Попробуй-ка лучше, поможешь ли ты заснуть…
Но Кристин лежала без сна, чувствуя боль в обожженной руке, и отчаяние и горькие думы о своей судьбе раздирали ей сердце. Худшей беды не могло с ней случиться, даже если бы она была самой грешной из женщин; все теперь, конечно, поверят… Нет, она не может, она не в силах оставаться здесь! Одна ужасная картина сменялась другой в ее мозгу… А когда еще и мать узнает обо всем этом!.. И теперь кровь лежит между ними и их духовным отцом, вражда разгорится между добрыми друзьями, окружавшими ее в течение всей ее жизни. Но самый невыносимый, щемящий душу ужас охватил ее, когда она подумала о Симоне и о том, как он взял ее и увез и как он говорил за нее дома и распоряжался, словно она была его собственностью! Отец и мать уже не имели значения, как будто она уже принадлежала ему больше, чем им…
Потом ей вспомнилось лицо Арне в гробу – холодное и суровое. Она вспомнила, что, идя в последний раз из церкви, она видела открытую могилу, которая ждала своего мертвеца. Разбитые комья земли лежали на снегу, твердые, холодные и серые, как чугун, – вот куда привела она Арне…
И вдруг она припомнила один летний вечер, много лет тому назад. Она стояла на галерее в Финсбреккене у той самой горницы, где ее повергли в прах нынче вечером. Арне играл в мяч с несколькими мальчиками внизу, во дворе, и мячик залетел к ней. И когда Арне пришел за ним наверх, она спрятала мяч за спиною и не хотела отдавать; тогда Арне стал отнимать его силой – они стали драться на галерее, потом на чердаке между сундуками, а кожаные мешки со всякой одеждой, висевшие под потолком, хлопали их по головам, когда они натыкались на них, гоняясь друг за другом, и они оба хохотали и дурачились…
И тут наконец ей стало ясно, что он умер, и ушел навсегда, и она уже больше никогда не увидит его красивого и мужественного лица, не ощутит прикосновения его горячих рук. А она была так ребячлива и бессердечна, что никогда и не думала о том, каково ему будет потерять ее!.. Она проливала горькие слезы, и ей казалось, что она сама заслужила свое несчастье. Но тут она снова начинала думать обо всем, что еще ожидало ее впереди, и плакала уже оттого, что постигшее ее наказание казалось ей все-таки слишком жестоким…
Обо всем, что произошло накануне вечером в Бреккене, в той горнице, где лежало тело Арне, рассказал Рагнфрид Симон. Он передал ей не больше того, .что необходимо было сказать. Но Кристин до того была измучена горем и бессонной ночью, что почувствовала совершенно необоснованную досаду, и горечь против Симона за то, что он мог говорить так обо всем, как будто это вовсе уж не было столь ужасно. Кроме того, ее очень раздражало поведение родителей, которые позволяли Симону держать себя так, словно он был хозяином в доме.
– Но ты ведь не веришь всему этому, Симон? – боязливо спросила Рагнфрид.
– Нет, – отвечал Симон. – Я не думаю, чтобы кто-нибудь другой верил, – все ведь знают и вас, и ее, и этого Бентейна; но здесь, в этом отдаленном приходе, так мало есть о чем говорить, потому и не удивительно, что люди ухватятся за такой лакомый кусок. Но теперь вам следует научить их, чти доброе имя Кристин – слишком дорогое угощение для здешних деревенских дураков. Плохо то, что Кристин так перепугалась его грубости, что сразу не пришла к вам или к самому отцу Эйрику – я думаю, что этот развратный поп Бентейн с радостью засвидетельствовал бы, что он всего только хотел невинно пошутить, если бы ты, Лавранс, взялся за него!
Родители подтвердили, что тут Симон, конечно, прав. Но Кристин закричала, топнув ногой;
– Да ведь он сбил меня с ног!.. Я и сама не знаю, что он делал со мною, – я была вне себя, и больше ничего не помню и не знаю… Может быть, так оно и есть, как говорит Инга, – с тех пор я ни одного дня не была здоровой и веселой…
Рагнфрид вскрикнула и всплеснула руками; Лавранс вскочил; Симон тоже изменился в лице; – он зорко и пристально взглянул на Кристин, подошел к ней и взял ее за подбородок. Потом засмеялся:
– Благослови тебя. Бог, Кристин, уж ты бы помнила, если бы он что-нибудь сделал с тобой! Ничего нет удивительного в том, что она была больна и грустна после того несчастного вечера, когда ее так безобразно напугали; она ведь никогда ни от кого не видела ничего, кроме доброты и благожелательности, – сказал он, обращаясь к родителям Кристин. – Ведь всякий, кроме злобного человека, готового всегда верить скорее в дурное, чем в хорошее, видит ясно, что она девушка, а не женщина!
Кристин взглянула в маленькие упрямые глаза своего жениха. Она подняла было руки – ей хотелось обнять его. Но он снова заговорил:
– Не думай, Кристин, что ты никогда этого не забудешь. У меня совсем нет намерения теперь же поселиться с тобой в Формо, чтобы ты никогда не уезжала из долины. "Ни у кого не бывает одинакового цвета волос и расположения духа в дождь и в вёдро", любил говорить старый король Сверре, когда упрекали его приверженцев биркебейнеров в гордыне во время удачи…
Лавранс и Рагнфрид улыбнулись – им забавно было слышать, что молодой человек говорит с видом старого, мудрого епископа. А Симон продолжал:
– Не подобает мне учить тебя, моего будущего тестя: но, может быть, позволительно мне будет сказать, что меня с сестрами и братьями держали куда строже, нам не позволяли так свободно бегать с дворовыми людьми, как, я вижу, Кристин привыкла с детства. Моя мать часто говорила: "Кто играет с детьми скотников, тот в конце концов часто находит вшей у себя в волосах", – в этом есть доля правды!
Лавранс и Рагнфрид на это промолчали. Но Кристин отвернулась, и ее мимолетное желание обнять Симона Дарре совершенно оставило ее.
Около полудня Лавранс и Симон взяли лыжи и пошли в горы взглянуть, не попалась ли дичь в ловушки. Стояла хорошая погода, солнце ярко светило, и было не так холодно. Обоим мужчинам приятно было уйти на время от уныния и плача, царивших дома, поэтому они зашли далеко, до самой вершины горы, выше лугов.
Они лежали на солнце под скалою, пили и ели. Лавранс заговорил об Арне – он очень любил этого юношу. Симон соглашался с ним, хвалил покойного и говорил, что не удивительно, если Кристин горюет о своем молочном брате. Тогда Лавранс заметил, что, может быть, теперь не следовало бы торопить ее, но дать время несколько успокоиться, прежде чем праздновать обручение. Она говорит, что ей очень хотелось бы поехать на время в монастырь.
Симон быстро сел и издал продолжительный свист.
– Тебе это не нравится? – спросил Лавранс.
– Нет, нет, отчего же? – поспешно ответил тот. – Это кажется мне наилучшим выходом, дорогой тесть! Пошлите ее на один годок к монахиням в Осло – пусть она узнает, как люди сплетничают друг про друга в большом свете. Я немного знаком с некоторыми из тамошних девиц, – сказал он и засмеялся. – Те уж не станут падать навзничь и умирать с горя, если двое сумасшедших парней разорвут друг друга на части из-за них! Не то чтобы мне хотелось такую жену, но мне думается, что Кристин не худо будет встретиться с новыми людьми.
Лавранс уложил в мешок остатки еды и сказал, не глядя на юношу:
– Мне кажется, ты любишь Кристин…
Симон тихонько засмеялся, тоже не глядя на Лавранса.
– Ты знаешь сам, я ценю ее и тебя также, – быстро и смущенно сказал он, встал и взялся за лыжи. – Я никого еще не встречал, на ком мне больше хотелось бы жениться…
Незадолго до Пасхи, когда в долине и на озере Мьёсен еще держалась санная дорога, Кристин во второй раз в своей жизни поехала на юг. Симон прибыл к ним, чтобы проводить ее до монастыря, так что на этот раз она ехала в сопровождении отца и жениха, в санях, укутанная в меха; а сзади следовали слуги и сани с ее вещевым сундуком и подарками, съестными припасами и мехами для аббатисы и сестер в женском монастыре Ноннесетер.
Часть вторая
ВЕНЕЦ
I
Ранним воскресным утром в конце апреля праздничная лодка Осмюнда, сына Бьёрпольфа, огибала остров Хуведёй[33] под звон колоколов монастырской церкви, которому вторил через залив перезвон городских колоколов, то усиливаясь, то ослабевая вместе с ветром.
Светлые перистые облака разметались по высокому бледно-голубому небу, а солнце беспокойно поблескивало на покрытой рябью воде. Берега выглядели уже совсем по-весеннему, поля лежали почти без снега, и в молодых зарослях кустарника были синие тени и желтоватый отсвет. Но в еловых лесах на высоких холмистых кряжах, словно обрамлявших весь округ Акера, проглядывал еще кое-где снег, и на синевших вдалеке горах на западе, по ту сторону фьорда, зияло еще много белых полос.
Кристин стояла на носу лодки вместе с отцом и Гюрид, женой Осмюнда. Она смотрела вперед на город, на его светлые церкви и каменные дома, поднимавшиеся за множеством серовато-коричневых деревянных построек и деревьев с обнаженными вершинами. Ветер играл полами ее плаща и трепал волосы, выбивавшиеся из-под капюшона.
Накануне в усадьбе Скуг впервые выпустили скотину из хлевов, и Кристин вдруг так затосковала по дому, по Йорюндгорду. Там еще не скоро можно будет выпускать скот, и она с нежностью и жалостью вспомнила о худых после тяжелой зимы коровах в темных хлевах; им-то придется еще долго ждать и терпеть. Мать, Ульвхильд, которая все эти годы спала каждую ночь в ее объятиях, маленькая Рамборг… Кристин так скучала по ним! По всем домашние скучала она, и по лошадям, и собакам, и по Кортелину, которого отдали Ульвхильд, пока ее нет дома, и по отцовским соколам, сидящим на насестах с колпачками на головах. А рядом висят перчатки из конской кожи, чтобы надевать, когда соколов сажают на руку, и палочки из слоновой кости, которыми чешут птиц.
Все ужасы прошлой зимы словно отошли совсем далеко, и теперь она вспоминала дом, каким он был раньше. К тому же ей сказали, что никто в приходе не думает о ней ничего дурного. Отец Эйрик не верил россказням, он был очень огорчен и гневался на Бентейна за его поступок. А Бентейн исчез из Хамара; говорили, что он бежал в Швецию. Так что между ними и соседней усадьбой не легло того жуткого, чего она так боялась.
По дороге в Осло они гостили у Симона, и она познакомилась с его матерью, сестрами и братьями – рыцарь Андрес был все еще в Швеции. Кристин не понравилось там, и ее нерасположение к хозяевам Дюфрина было тем сильнее, что она не могла тому найти хоть какое-нибудь разумное основание. Всю дорогу туда она твердила себе, что у них нет никакой причины гордиться и считать себя лучше ее родни, – никто ничего не знал о Рейдаре Дарре, биркебейнере, пока король Сверрс не устроил ему брака со вдовой ленного владетеля из Дюфрина. Но они оказались совсем не гордецами, и сам Симон однажды вечером так сказал о своем прадеде: "Теперь я доподлинно узнал, что он был гребенщиком, – так выходит, что ты, Кристин, породнишься почти с королевским домом"[34]. – «Держи язык за зубами, парень!» – сказала его мать, но все весело рассмеялись. Кристин чувствовала какую-то странную боль при мысли об отце; он часто смеялся, стоило только Симону дать ему хоть малейший повод для этого, и в душе Кристин рождалось смутное сознание, что, быть может, отец был бы рад, если бы ему было позволено чаще в жизни смеяться… Но ей не нравилось, что он так любит Симона.
Пасху они все провели в Скуге. Кристин скоро поняла, что дядя был строгим хозяином по отношению к своим крестьянам и слугам, – она встречала кое-кого из его людей, которые спрашивали о ее матери и с любовью говорили о Лаврансе; им жилось лучше, когда он был здесь. Мать Осмюнда, мачеха Лавранса, жила особняком в отдельном доме, она была не очень стара, но болезненна и дряхла. Дома Лавранс редко говорил о ней. Однажды, когда Кристин спросила его, обращалась ли с ним мачеха сурово, отец ответил: "Она мне ничего не делала – ни хорошего, ни дурного!"
Кристин нащупала руку отца, и он пожал ее руку. – Тебе, верно, понравится, дочка, у достойных сестер монахинь, там будет тебе чем заняться, не все будешь скучать по дому и по нам!
Они шли на парусах так близко к городу, что до них доносился с пристаней запах смолы и соленой рыбы. Гюрид называла по имени разные церкви, дома и улицы, прорезанные вверх по склону от воды, – у Кристин не осталось никаких воспоминаний с тех пор, когда она была здесь раньше, – только вспомнились тяжелые башни церкви Халварда. Они обошли весь город с западной стороны и пристали к монастырской пристани.
Кристин шла между отцом и дядей мимо разных складов, потом – по дороге, пересекающей поля. Гюрид следовала за ними об руку с Симоном. Слуги же оставались у лодки, чтобы помочь монастырским работникам уложить дорожные вещи на тележку.
Женский монастырь Поннесетер и весь Лейран лежали в черте города; но по дороге попадались лишь отдельные разбросанные там и сям кучки домов. Жаворонки звенели над их головами в бледно-голубом воздухе, на пожухлых глинистых откосах желтели целые толпы маленьких цветов мать-и-мачехи, а вдоль изгородей уже зеленела молодая трава, пробивавшаяся из-под прошлогодней.
Когда они вошли в монастырские ворота и вступили в крытую галерею, окружающую весь двор, из церкви навстречу им появилась вереница монахинь; музыка и пение неслись им вслед из открытых дверей.
Кристин, совершенно подавленная, смотрела вслед этому множеству женщин, одетых в черное, с белыми полотняными покрывалами, обрамлявшими лица. Она низко присела, а мужчины поклонились, прижимая шляпы к груди. За монахинями шла толпа молодых девушек – некоторые еще совсем дети – в платьях из толстой некрашеной шерсти, с белыми и черными кручеными поясами вокруг талий; волосы у них были гладко зачесаны назад и заплетены в косы, перевитые такими же черными и белыми шнурками. Кристин невольно приняла гордый вид, глядя на молодых девушек, потому что очень стеснялась и боялась, что они примут ее за глупую горянку.
В монастыре все было так великолепно, что Кристин была совершенно ошеломлена. Все постройки, окружавшие внутренняя двор, были сложены из серого камня; с северной стороны тянулась боковая стена церкви, высоко вздымавшаяся над другими домами; крыша была в два уровня, с башней на западном конце. Самый двор был выложен каменными плитами, а вокруг него шла крытая галерея, кровля которой поддерживалась красивыми колоннами. Внутри двора стояла каменная статуя Божьей Матери Милосердной, покрывавшей своим плащом несколько коленопреклоненных людей.
Одна из сестер белиц подошла к ним и попросила последовать за ней в приемную аббатисы. Фру Груа, дочь Гютторма, была высокой и крепкой старухой. Она была бы красива, если бы не густая растительность вокруг рта. Голос у нее был глубокий и напоминал мужской. Но в обращении она была дружелюбна, напомнила Лаврансу, что она знала его родителей, спросила его о жене и справилась, есть ли у него еще дети. Наконец она ласково сказала Кристин:
Светлые перистые облака разметались по высокому бледно-голубому небу, а солнце беспокойно поблескивало на покрытой рябью воде. Берега выглядели уже совсем по-весеннему, поля лежали почти без снега, и в молодых зарослях кустарника были синие тени и желтоватый отсвет. Но в еловых лесах на высоких холмистых кряжах, словно обрамлявших весь округ Акера, проглядывал еще кое-где снег, и на синевших вдалеке горах на западе, по ту сторону фьорда, зияло еще много белых полос.
Кристин стояла на носу лодки вместе с отцом и Гюрид, женой Осмюнда. Она смотрела вперед на город, на его светлые церкви и каменные дома, поднимавшиеся за множеством серовато-коричневых деревянных построек и деревьев с обнаженными вершинами. Ветер играл полами ее плаща и трепал волосы, выбивавшиеся из-под капюшона.
Накануне в усадьбе Скуг впервые выпустили скотину из хлевов, и Кристин вдруг так затосковала по дому, по Йорюндгорду. Там еще не скоро можно будет выпускать скот, и она с нежностью и жалостью вспомнила о худых после тяжелой зимы коровах в темных хлевах; им-то придется еще долго ждать и терпеть. Мать, Ульвхильд, которая все эти годы спала каждую ночь в ее объятиях, маленькая Рамборг… Кристин так скучала по ним! По всем домашние скучала она, и по лошадям, и собакам, и по Кортелину, которого отдали Ульвхильд, пока ее нет дома, и по отцовским соколам, сидящим на насестах с колпачками на головах. А рядом висят перчатки из конской кожи, чтобы надевать, когда соколов сажают на руку, и палочки из слоновой кости, которыми чешут птиц.
Все ужасы прошлой зимы словно отошли совсем далеко, и теперь она вспоминала дом, каким он был раньше. К тому же ей сказали, что никто в приходе не думает о ней ничего дурного. Отец Эйрик не верил россказням, он был очень огорчен и гневался на Бентейна за его поступок. А Бентейн исчез из Хамара; говорили, что он бежал в Швецию. Так что между ними и соседней усадьбой не легло того жуткого, чего она так боялась.
По дороге в Осло они гостили у Симона, и она познакомилась с его матерью, сестрами и братьями – рыцарь Андрес был все еще в Швеции. Кристин не понравилось там, и ее нерасположение к хозяевам Дюфрина было тем сильнее, что она не могла тому найти хоть какое-нибудь разумное основание. Всю дорогу туда она твердила себе, что у них нет никакой причины гордиться и считать себя лучше ее родни, – никто ничего не знал о Рейдаре Дарре, биркебейнере, пока король Сверрс не устроил ему брака со вдовой ленного владетеля из Дюфрина. Но они оказались совсем не гордецами, и сам Симон однажды вечером так сказал о своем прадеде: "Теперь я доподлинно узнал, что он был гребенщиком, – так выходит, что ты, Кристин, породнишься почти с королевским домом"[34]. – «Держи язык за зубами, парень!» – сказала его мать, но все весело рассмеялись. Кристин чувствовала какую-то странную боль при мысли об отце; он часто смеялся, стоило только Симону дать ему хоть малейший повод для этого, и в душе Кристин рождалось смутное сознание, что, быть может, отец был бы рад, если бы ему было позволено чаще в жизни смеяться… Но ей не нравилось, что он так любит Симона.
Пасху они все провели в Скуге. Кристин скоро поняла, что дядя был строгим хозяином по отношению к своим крестьянам и слугам, – она встречала кое-кого из его людей, которые спрашивали о ее матери и с любовью говорили о Лаврансе; им жилось лучше, когда он был здесь. Мать Осмюнда, мачеха Лавранса, жила особняком в отдельном доме, она была не очень стара, но болезненна и дряхла. Дома Лавранс редко говорил о ней. Однажды, когда Кристин спросила его, обращалась ли с ним мачеха сурово, отец ответил: "Она мне ничего не делала – ни хорошего, ни дурного!"
Кристин нащупала руку отца, и он пожал ее руку. – Тебе, верно, понравится, дочка, у достойных сестер монахинь, там будет тебе чем заняться, не все будешь скучать по дому и по нам!
Они шли на парусах так близко к городу, что до них доносился с пристаней запах смолы и соленой рыбы. Гюрид называла по имени разные церкви, дома и улицы, прорезанные вверх по склону от воды, – у Кристин не осталось никаких воспоминаний с тех пор, когда она была здесь раньше, – только вспомнились тяжелые башни церкви Халварда. Они обошли весь город с западной стороны и пристали к монастырской пристани.
Кристин шла между отцом и дядей мимо разных складов, потом – по дороге, пересекающей поля. Гюрид следовала за ними об руку с Симоном. Слуги же оставались у лодки, чтобы помочь монастырским работникам уложить дорожные вещи на тележку.
Женский монастырь Поннесетер и весь Лейран лежали в черте города; но по дороге попадались лишь отдельные разбросанные там и сям кучки домов. Жаворонки звенели над их головами в бледно-голубом воздухе, на пожухлых глинистых откосах желтели целые толпы маленьких цветов мать-и-мачехи, а вдоль изгородей уже зеленела молодая трава, пробивавшаяся из-под прошлогодней.
Когда они вошли в монастырские ворота и вступили в крытую галерею, окружающую весь двор, из церкви навстречу им появилась вереница монахинь; музыка и пение неслись им вслед из открытых дверей.
Кристин, совершенно подавленная, смотрела вслед этому множеству женщин, одетых в черное, с белыми полотняными покрывалами, обрамлявшими лица. Она низко присела, а мужчины поклонились, прижимая шляпы к груди. За монахинями шла толпа молодых девушек – некоторые еще совсем дети – в платьях из толстой некрашеной шерсти, с белыми и черными кручеными поясами вокруг талий; волосы у них были гладко зачесаны назад и заплетены в косы, перевитые такими же черными и белыми шнурками. Кристин невольно приняла гордый вид, глядя на молодых девушек, потому что очень стеснялась и боялась, что они примут ее за глупую горянку.
В монастыре все было так великолепно, что Кристин была совершенно ошеломлена. Все постройки, окружавшие внутренняя двор, были сложены из серого камня; с северной стороны тянулась боковая стена церкви, высоко вздымавшаяся над другими домами; крыша была в два уровня, с башней на западном конце. Самый двор был выложен каменными плитами, а вокруг него шла крытая галерея, кровля которой поддерживалась красивыми колоннами. Внутри двора стояла каменная статуя Божьей Матери Милосердной, покрывавшей своим плащом несколько коленопреклоненных людей.
Одна из сестер белиц подошла к ним и попросила последовать за ней в приемную аббатисы. Фру Груа, дочь Гютторма, была высокой и крепкой старухой. Она была бы красива, если бы не густая растительность вокруг рта. Голос у нее был глубокий и напоминал мужской. Но в обращении она была дружелюбна, напомнила Лаврансу, что она знала его родителей, спросила его о жене и справилась, есть ли у него еще дети. Наконец она ласково сказала Кристин: