Птенчик казался совершенно целым. Рэй не видел на нем никаких ран. Тот просто был мертвым.
– Он нашел гнездо на прошлой неделе, – сказала Дженни. Она помолчала, глотая слезы, и взяла птичье тельце в руку, словно горсть воды. – Потом притащил во двор вот эту крошку – я наблюдала в бинокль. Я выбежала из дома, и он от испуга выронил птенчика. Тот оказался мертвым. А потом он принес еще одного и еще одного. А родители птенчиков все налетали на кота с отчаянными, пронзительными криками. Только один из трех выжил. Душераздирающее зрелище.
– А где был я?
– Спал.
– На диване?
– Да.
– Ничего не помню.
– Ты же спал.
– Я имею в виду, что не помню, как спал на диване.
– Ты все время спишь на диване, – с улыбкой сказала она и повернулась, собираясь выйти из гостиной с мертвой птичкой. – Я не стану хоронить птенчика в нашем дворе. Просто отнесу подальше в лес. Положу на кучу хвои, для муравьев.
Она ушла. Рэй подумал о мертвом птенчике, уже третьем за последнюю неделю; обо всех, придушенных на прошлой; и о месте в лесу, где Дженни оставляет крохотные птичьи тельца на куче хвои, для муравьев.
Вероятно, им следовало поговорить с соседом, прежде чем осуществлять план Дженни, но, правду сказать, за все прожитые здесь годы они разговаривали с ним всего один раз, когда росшее у них возле дома дерево упало на двор соседа и тот вышел с бензопилой, чтобы распилить его. Рэй тоже хотел отпилить часть, но Морганрот сослался на какое-то постановление насчет упавших деревьев: мол, раз оно упало на его двор, значит, теперь принадлежит ему. Он был худым мужчиной с черными сальными волосами – не из таких мужчин, которых легко представить с бензопилой в руках. Теперь дерево является его собственностью, заявил он. Всю древесину он использует сам.
Поэтому, когда Дженни сообщила о своем намерении надеть Готэму колокольчик на шею без ведома Морганрота, Рэю ничего не оставалось, как согласиться с ней. С дивана Рэй наблюдал, как она куском сыра подманивает кота к заднему крыльцу. Он пришел сразу. Готэм был не злобным котом, просто жестоким убийцей. Пока он ел сыр, Дженни ухитрилась прицепить колокольчик к его антиблошиному ошейнику. Услышав звон, Готэм потряс головой и бросился прочь. Он остановился, повернулся, подпрыгнул высоко в воздух и снова побежал. Странный звук не стихал. Кот продолжал звенеть: Смерть с колокольчиком, подумал Рэй. Следующие несколько минут Готэм, пытавшийся убежать от того, что теперь стало его неотъемлемой частью, представлял собой смешное, жалкое и тягостное зрелище. Поэтому Рэй перестал наблюдать. Он снова лег, взял первый попавшийся журнал и попытался сосредоточиться, однако еще долго он слышал звон, беспрестанный звон колокольчика – но наконец все-таки наступила тишина. Рэй встал с дивана и снова выглянул в окно. Готэм лежал под деревом, совершенно неподвижно, даже не шевеля своим толстым черным хвостом.
Рэй надеялся, что крылья у него будут ярко-желтого и черного цвета, как у самца щегла. Он не знал, чем обусловливается расцветка перьев, но волосы у него (пока не выпали) были каштановыми. Но имеет ли это значение? Разумеется, он смирится с любой расцветкой, но Рэй не видел оснований не надеяться, хотя бы и на невозможное. Крылья еще не прорезались: набухшие почки у лопаток, скромнее скромного. Рэй решил побольше спать на животе, дать крыльям место для роста. И потому теперь спал на животе почти весь день. И он чувствовал легкость в теле. При глубоком вдохе он слегка воспарял над кроватью, словно во сне.
Дженни сказала, что ощущение легкости связано с тоской по потерянным волосам. До проклятой химиотерапии у Рэя была густая копна волос. Он всегда знал, что рано или поздно облысеет, но не предполагал, что таким образом. Одно время он считал шевелюру неотъемлемой частью своего существа. Теперь он пытался думать о ней как о никчемном предмете былого тщеславия, годной разве только на птичье гнездо. Лысый череп сиял. Глядя на свое отражение в зеркале, Рэй думал: «Я – маяк».
Колокольчик продержался всего лишь день. Когда они увидели Готэма в следующий раз, кот сидел в нескольких футах от заднего крыльца и вылизывал лапу; колокольчик исчез. Сосед промолчал. Теперь позиции окончательно определились: любители птиц против любителей кошек. Вечером, по возвращении с работы, Морганрот наверняка наведается к ним – возможно, с бензопилой.
Поскольку у Дженни имелся еще один колокольчик. Она так и знала, сказала она Рэю; она предполагала, что сосед снимет колокольчик, и потому купила сразу два. Для того чтобы нацепить на Готэма второй колокольчик, потребовался всего лишь еще один кусок сыра.
Но Готэм, казалось, сразу же привык к новому колокольчику. Доев сыр, он стремительно скользнул прочь, позванивая на ходу, к своему обычному месту – пню, возле которого несколько минут вылизывался. Ничего не происходило. Рэй чувствовал усталость и хотел уже отойти от окна, когда Дженни остановила его: Готэм увидел птицу и замер в напряженной позе, чуть припав к земле. На краю ванночки для птиц сидел голубь. Голуби медлительны – улитки в птичьем мире – и представляют собой легкую добычу для кота вроде Готэма. Но когда Готэм двинулся к птице – поначалу почти пополз, очень медленно, а потом пошел неслышной, крадущейся поступью, – колокольчик зазвенел, и задолго до того, как коту представился хотя бы минимальный шанс, голубь сорвался с края ванночки и улетел, а Готэм повернулся и отошел обратно к пню, лишь слегка обескураженный. Голубь вернулся через несколько минут, и Готэм повторил попытку – с тем же результатом.
Дженни торжествовала. На радостях она даже крепко обняла Рэя. Сегодня она спасла жизнь – и кто знает, сколько еще жизней спасет завтра? Поэтому она обняла Рэя, и жизнь голубя прошла сквозь них теплым током. Потом Дженни отстранилась от Рэя и взяла свой бинокль, а Рэй потащился к своему дивану, словно Готэм к своему пню.
– Вьюрки, – сказала Дженни. – Твои волосы. Вон они.
Рэй снова позвонил Элоизе.
– Твой холодильник пашет? – спросил он.
– Конечно, – ответила она.
– Забавно, – сказал он. – Я никогда не видел, чтобы холодильник пахал.
– На самом деле мой вспахивает по пол-огорода каждый день.
Все было как в детстве. Рэй закрывал глаза и видел себя и сестру детьми, крутящими диск зеленого телефона на кухне. Потом он возвращался и настоящее и обнаруживал вдруг, что лежит на диване в гостиной один-одинешенек и Дженни поблизости нет, – и тогда чувствовал страшную пустоту в груди. – На самом деле я звоню по делу, – сказал он.
– По какому? – спросила Элоиза.
– Чтобы попросить прощения.
– О боже.
– Что?
– Ты звонишь и просишь прощения, а я даже не знаю, за что. Но я давно ждала, когда тебя потянет на такие разговоры.
– Я действительно прошу прощения.
– Мне казалось, уж кто-кто, а ты обойдешься без подобных штучек, – сказала Элоиза. – Я имею в виду, это так по-пресвитериански. Ты живешь сколь угодно беспутной и безнравственной жизнью, а под конец просто публично каешься. И все равно попадаешь на Небеса.
– Все попадают на Небеса, Элоиза, – сказал Рэй. – Просто они для всех разные. Наверное, твои Небеса будут лучше моих.
– У тебя есть философия?
– Тебя это удивляет?
– Немного. – Потом, после продолжительной паузы, она спросила: – Ну и что сказала Дженни?
– Когда?
– Когда ты попросил у нее прощения.
– О… – Рэй поерзал ногами под пледом. – У нее я еще не просил.
Элоиза рассмеялась, но, совсем безрадостно.
– Ох, Рэй, – сказала она. – Дженни должна быть самой первой.
– Или самой последней.
– У тебя все наоборот.
– Ладно, что у тебя новенького? – спросил он. – Ничего, – ответила Элоиза. – Ровным счетом ничего.
В то утро Морганрот ушел на работу поздно, около половины десятого, и Рэй уже снова задремал, когда Дженни сказала, что пора. Она помогла ему встать с дивана, потянув за обе руки, а потом вывела через заднюю дверь и повела сквозь заросли кустов и молодых деревец, разделявших два участка. Он ушел, сказала Дженни, она сама видела; но они все равно крались, как лазутчики, замедляя шаг, когда под ногами хрустела ветка, опасливо озираясь по сторонам и не разговаривая друг с другом. Когда они стали подниматься по лестнице, ведущей на плоскую крышу веранды, сердца у них уже колотились и заколотились еще сильнее, когда сверху спрыгнул Готэм: он не зашипел, просто бесшумно появился перед ними. Вместо колокольчика на ошейнике у него болталась старая бирка с наклеенным на нее клочком бумаги, на котором крохотными буковками было нацарапано: «Отстаньте от Го-тэма».
– Черт бы его побрал! – сказала Дженни, но Готэм посмотрел на нее таким взглядом, словно самолично написал записку. Потом стремительно соскользнул вниз по ступенькам и убежал во двор.
– Думаю, это здесь, – сказала она, указывая на угол крыши. – Они летали именно сюда.
И действительно, между стеной дома и досками настила темнела узкая щель, и когда они подошли ближе, оттуда с яростным чириканьем вылетела птичка, каролинский вьюрок.
Дженни посмотрела первой. Она двинулась вперед на цыпочках и заглянула в отверстие, а потом знаком подозвала Рэя. Он увидел гнездо, частично свитое из соломы и тонких прутиков, но главным образом из его каштановых волос, вплетенных в выгнутые стенки тесного круглого домика. Яиц самка еще не отложила, но скоро отложит, подумал Рэй. Даже не закрывая глаз, он словно воочию увидел там сначала маленькие крапчатые яйца, а затем крохотных лысых птенчиков, с голодным писком разевающих клювы, и мать, кормящую своих деток.
Он живо представил, как все это происходит здесь, в гнезде, свитом из его волос. Похоже, Дженни представила то же самое: она плакала. Она расплакалась, а потом вдруг судорожно обняла Рэя, попыталась заговорить, но не смогла. Слова тонули в бурном потоке слез. Наконец двум словам удалось выплыть – и именно их Рэй уже давно ждал от Дженни. Нет, он нисколько не хотел их услышать – просто ждал, когда они прозвучат. – Прости меня, – задыхаясь, проговорила она. – Прости меня. Прости меня.
– И ты меня тоже, – сказал он, хотя они просили друг у друга прощения за разные вещи.
– Нет. – Она потрясла головой. – Я бросила тебя, и ты заболел.
– Я первый бросил тебя, – сказал он.
– Нет. – Да.
– Рэй, – сказала она, – ты не мог меня бросить. По сути, тебя никогда не было рядом.
Но он просто смотрел на нее непонимающим взглядом.
– Слушай, пойдем домой, – сказал он. – Давай вздремнем немного.
На обратном пути Рэй приобнимал Дженни за плечи, отводил ветки в сторону и придерживал колючие, пропуская ее вперед. Когда они поднырнули под лапы последней сосенки и вышли на свой двор, Рэй остановился, чтобы перевести дух, и тут увидел Готэма – припавшего к земле, готового к прыжку – буквально в трех фугах от голубя. Он в жизни еще не видел, чтобы кот подбирался к птице так близко. Птица, казалось, приросла к месту, и поначалу он не понял, почему она не улетает. Потом до него дошло: голубь ждет звона колокольчика. И взлетит, как только его услышит. Рэй тоже ждал своего колокольчика. Он даже различал еле слышный звон вдали, но крылья у него еще только-только прорезались. Он тоже не мог взлететь. Но он полетит, подумал он. Полетит при первой же возможности.
Рэй прижал к своей груди голову Дженни, чтобы она не видела разыгрывавшейся перед ними сцены. Но сам не находил в себе сил отвести глаза. Рэю понадобилось много времени, чтобы понять, что никто не придет к нему на помощь, и частью своего сознания (уже пребывающей во владениях смерти) задавался вопросом, когда наконец голубь поймет то же самое. Но потом еще живая часть сознания заставила Рэя поднять с земли сосновую шишку и швырнуть в сторону кота и голубя, вспугнув обоих: один метнулся прочь, другой взлетел ввысь. В конце концов он спас хоть кого-то и теперь пытался перевести дыхание. Он сомневался, что у него получится.
ОСЕНЬ 1994-го
ОСЕНЬ 1993-го
– Он нашел гнездо на прошлой неделе, – сказала Дженни. Она помолчала, глотая слезы, и взяла птичье тельце в руку, словно горсть воды. – Потом притащил во двор вот эту крошку – я наблюдала в бинокль. Я выбежала из дома, и он от испуга выронил птенчика. Тот оказался мертвым. А потом он принес еще одного и еще одного. А родители птенчиков все налетали на кота с отчаянными, пронзительными криками. Только один из трех выжил. Душераздирающее зрелище.
– А где был я?
– Спал.
– На диване?
– Да.
– Ничего не помню.
– Ты же спал.
– Я имею в виду, что не помню, как спал на диване.
– Ты все время спишь на диване, – с улыбкой сказала она и повернулась, собираясь выйти из гостиной с мертвой птичкой. – Я не стану хоронить птенчика в нашем дворе. Просто отнесу подальше в лес. Положу на кучу хвои, для муравьев.
Она ушла. Рэй подумал о мертвом птенчике, уже третьем за последнюю неделю; обо всех, придушенных на прошлой; и о месте в лесу, где Дженни оставляет крохотные птичьи тельца на куче хвои, для муравьев.
Вероятно, им следовало поговорить с соседом, прежде чем осуществлять план Дженни, но, правду сказать, за все прожитые здесь годы они разговаривали с ним всего один раз, когда росшее у них возле дома дерево упало на двор соседа и тот вышел с бензопилой, чтобы распилить его. Рэй тоже хотел отпилить часть, но Морганрот сослался на какое-то постановление насчет упавших деревьев: мол, раз оно упало на его двор, значит, теперь принадлежит ему. Он был худым мужчиной с черными сальными волосами – не из таких мужчин, которых легко представить с бензопилой в руках. Теперь дерево является его собственностью, заявил он. Всю древесину он использует сам.
Поэтому, когда Дженни сообщила о своем намерении надеть Готэму колокольчик на шею без ведома Морганрота, Рэю ничего не оставалось, как согласиться с ней. С дивана Рэй наблюдал, как она куском сыра подманивает кота к заднему крыльцу. Он пришел сразу. Готэм был не злобным котом, просто жестоким убийцей. Пока он ел сыр, Дженни ухитрилась прицепить колокольчик к его антиблошиному ошейнику. Услышав звон, Готэм потряс головой и бросился прочь. Он остановился, повернулся, подпрыгнул высоко в воздух и снова побежал. Странный звук не стихал. Кот продолжал звенеть: Смерть с колокольчиком, подумал Рэй. Следующие несколько минут Готэм, пытавшийся убежать от того, что теперь стало его неотъемлемой частью, представлял собой смешное, жалкое и тягостное зрелище. Поэтому Рэй перестал наблюдать. Он снова лег, взял первый попавшийся журнал и попытался сосредоточиться, однако еще долго он слышал звон, беспрестанный звон колокольчика – но наконец все-таки наступила тишина. Рэй встал с дивана и снова выглянул в окно. Готэм лежал под деревом, совершенно неподвижно, даже не шевеля своим толстым черным хвостом.
Рэй надеялся, что крылья у него будут ярко-желтого и черного цвета, как у самца щегла. Он не знал, чем обусловливается расцветка перьев, но волосы у него (пока не выпали) были каштановыми. Но имеет ли это значение? Разумеется, он смирится с любой расцветкой, но Рэй не видел оснований не надеяться, хотя бы и на невозможное. Крылья еще не прорезались: набухшие почки у лопаток, скромнее скромного. Рэй решил побольше спать на животе, дать крыльям место для роста. И потому теперь спал на животе почти весь день. И он чувствовал легкость в теле. При глубоком вдохе он слегка воспарял над кроватью, словно во сне.
Дженни сказала, что ощущение легкости связано с тоской по потерянным волосам. До проклятой химиотерапии у Рэя была густая копна волос. Он всегда знал, что рано или поздно облысеет, но не предполагал, что таким образом. Одно время он считал шевелюру неотъемлемой частью своего существа. Теперь он пытался думать о ней как о никчемном предмете былого тщеславия, годной разве только на птичье гнездо. Лысый череп сиял. Глядя на свое отражение в зеркале, Рэй думал: «Я – маяк».
Колокольчик продержался всего лишь день. Когда они увидели Готэма в следующий раз, кот сидел в нескольких футах от заднего крыльца и вылизывал лапу; колокольчик исчез. Сосед промолчал. Теперь позиции окончательно определились: любители птиц против любителей кошек. Вечером, по возвращении с работы, Морганрот наверняка наведается к ним – возможно, с бензопилой.
Поскольку у Дженни имелся еще один колокольчик. Она так и знала, сказала она Рэю; она предполагала, что сосед снимет колокольчик, и потому купила сразу два. Для того чтобы нацепить на Готэма второй колокольчик, потребовался всего лишь еще один кусок сыра.
Но Готэм, казалось, сразу же привык к новому колокольчику. Доев сыр, он стремительно скользнул прочь, позванивая на ходу, к своему обычному месту – пню, возле которого несколько минут вылизывался. Ничего не происходило. Рэй чувствовал усталость и хотел уже отойти от окна, когда Дженни остановила его: Готэм увидел птицу и замер в напряженной позе, чуть припав к земле. На краю ванночки для птиц сидел голубь. Голуби медлительны – улитки в птичьем мире – и представляют собой легкую добычу для кота вроде Готэма. Но когда Готэм двинулся к птице – поначалу почти пополз, очень медленно, а потом пошел неслышной, крадущейся поступью, – колокольчик зазвенел, и задолго до того, как коту представился хотя бы минимальный шанс, голубь сорвался с края ванночки и улетел, а Готэм повернулся и отошел обратно к пню, лишь слегка обескураженный. Голубь вернулся через несколько минут, и Готэм повторил попытку – с тем же результатом.
Дженни торжествовала. На радостях она даже крепко обняла Рэя. Сегодня она спасла жизнь – и кто знает, сколько еще жизней спасет завтра? Поэтому она обняла Рэя, и жизнь голубя прошла сквозь них теплым током. Потом Дженни отстранилась от Рэя и взяла свой бинокль, а Рэй потащился к своему дивану, словно Готэм к своему пню.
– Вьюрки, – сказала Дженни. – Твои волосы. Вон они.
Рэй снова позвонил Элоизе.
– Твой холодильник пашет? – спросил он.
– Конечно, – ответила она.
– Забавно, – сказал он. – Я никогда не видел, чтобы холодильник пахал.
– На самом деле мой вспахивает по пол-огорода каждый день.
Все было как в детстве. Рэй закрывал глаза и видел себя и сестру детьми, крутящими диск зеленого телефона на кухне. Потом он возвращался и настоящее и обнаруживал вдруг, что лежит на диване в гостиной один-одинешенек и Дженни поблизости нет, – и тогда чувствовал страшную пустоту в груди. – На самом деле я звоню по делу, – сказал он.
– По какому? – спросила Элоиза.
– Чтобы попросить прощения.
– О боже.
– Что?
– Ты звонишь и просишь прощения, а я даже не знаю, за что. Но я давно ждала, когда тебя потянет на такие разговоры.
– Я действительно прошу прощения.
– Мне казалось, уж кто-кто, а ты обойдешься без подобных штучек, – сказала Элоиза. – Я имею в виду, это так по-пресвитериански. Ты живешь сколь угодно беспутной и безнравственной жизнью, а под конец просто публично каешься. И все равно попадаешь на Небеса.
– Все попадают на Небеса, Элоиза, – сказал Рэй. – Просто они для всех разные. Наверное, твои Небеса будут лучше моих.
– У тебя есть философия?
– Тебя это удивляет?
– Немного. – Потом, после продолжительной паузы, она спросила: – Ну и что сказала Дженни?
– Когда?
– Когда ты попросил у нее прощения.
– О… – Рэй поерзал ногами под пледом. – У нее я еще не просил.
Элоиза рассмеялась, но, совсем безрадостно.
– Ох, Рэй, – сказала она. – Дженни должна быть самой первой.
– Или самой последней.
– У тебя все наоборот.
– Ладно, что у тебя новенького? – спросил он. – Ничего, – ответила Элоиза. – Ровным счетом ничего.
В то утро Морганрот ушел на работу поздно, около половины десятого, и Рэй уже снова задремал, когда Дженни сказала, что пора. Она помогла ему встать с дивана, потянув за обе руки, а потом вывела через заднюю дверь и повела сквозь заросли кустов и молодых деревец, разделявших два участка. Он ушел, сказала Дженни, она сама видела; но они все равно крались, как лазутчики, замедляя шаг, когда под ногами хрустела ветка, опасливо озираясь по сторонам и не разговаривая друг с другом. Когда они стали подниматься по лестнице, ведущей на плоскую крышу веранды, сердца у них уже колотились и заколотились еще сильнее, когда сверху спрыгнул Готэм: он не зашипел, просто бесшумно появился перед ними. Вместо колокольчика на ошейнике у него болталась старая бирка с наклеенным на нее клочком бумаги, на котором крохотными буковками было нацарапано: «Отстаньте от Го-тэма».
– Черт бы его побрал! – сказала Дженни, но Готэм посмотрел на нее таким взглядом, словно самолично написал записку. Потом стремительно соскользнул вниз по ступенькам и убежал во двор.
– Думаю, это здесь, – сказала она, указывая на угол крыши. – Они летали именно сюда.
И действительно, между стеной дома и досками настила темнела узкая щель, и когда они подошли ближе, оттуда с яростным чириканьем вылетела птичка, каролинский вьюрок.
Дженни посмотрела первой. Она двинулась вперед на цыпочках и заглянула в отверстие, а потом знаком подозвала Рэя. Он увидел гнездо, частично свитое из соломы и тонких прутиков, но главным образом из его каштановых волос, вплетенных в выгнутые стенки тесного круглого домика. Яиц самка еще не отложила, но скоро отложит, подумал Рэй. Даже не закрывая глаз, он словно воочию увидел там сначала маленькие крапчатые яйца, а затем крохотных лысых птенчиков, с голодным писком разевающих клювы, и мать, кормящую своих деток.
Он живо представил, как все это происходит здесь, в гнезде, свитом из его волос. Похоже, Дженни представила то же самое: она плакала. Она расплакалась, а потом вдруг судорожно обняла Рэя, попыталась заговорить, но не смогла. Слова тонули в бурном потоке слез. Наконец двум словам удалось выплыть – и именно их Рэй уже давно ждал от Дженни. Нет, он нисколько не хотел их услышать – просто ждал, когда они прозвучат. – Прости меня, – задыхаясь, проговорила она. – Прости меня. Прости меня.
– И ты меня тоже, – сказал он, хотя они просили друг у друга прощения за разные вещи.
– Нет. – Она потрясла головой. – Я бросила тебя, и ты заболел.
– Я первый бросил тебя, – сказал он.
– Нет. – Да.
– Рэй, – сказала она, – ты не мог меня бросить. По сути, тебя никогда не было рядом.
Но он просто смотрел на нее непонимающим взглядом.
– Слушай, пойдем домой, – сказал он. – Давай вздремнем немного.
На обратном пути Рэй приобнимал Дженни за плечи, отводил ветки в сторону и придерживал колючие, пропуская ее вперед. Когда они поднырнули под лапы последней сосенки и вышли на свой двор, Рэй остановился, чтобы перевести дух, и тут увидел Готэма – припавшего к земле, готового к прыжку – буквально в трех фугах от голубя. Он в жизни еще не видел, чтобы кот подбирался к птице так близко. Птица, казалось, приросла к месту, и поначалу он не понял, почему она не улетает. Потом до него дошло: голубь ждет звона колокольчика. И взлетит, как только его услышит. Рэй тоже ждал своего колокольчика. Он даже различал еле слышный звон вдали, но крылья у него еще только-только прорезались. Он тоже не мог взлететь. Но он полетит, подумал он. Полетит при первой же возможности.
Рэй прижал к своей груди голову Дженни, чтобы она не видела разыгрывавшейся перед ними сцены. Но сам не находил в себе сил отвести глаза. Рэю понадобилось много времени, чтобы понять, что никто не придет к нему на помощь, и частью своего сознания (уже пребывающей во владениях смерти) задавался вопросом, когда наконец голубь поймет то же самое. Но потом еще живая часть сознания заставила Рэя поднять с земли сосновую шишку и швырнуть в сторону кота и голубя, вспугнув обоих: один метнулся прочь, другой взлетел ввысь. В конце концов он спас хоть кого-то и теперь пытался перевести дыхание. Он сомневался, что у него получится.
ОСЕНЬ 1994-го
Искусство любви
Когда она вернулась, Рэй вдруг осознал, что исследует всю ее с головы до пят, пытаясь определить места, которых касался другой мужчина, – места, которые тот наверняка трогал в естественном ходе развития отношений.
Рэй начал с лица. Конечно, он множество раз дотрагивался до лица Дженни, а следовательно, и до щек – присыпанных мелкими веснушками, словно красным перцем. Скулы у нее высокие и щеки круглые, но не настолько высокие и не настолько круглые, как у некоторых женщин, чтобы привлекать особое внимание. Щеки у нее (на самом деле Рэй говорил это Дженни незадолго до свадьбы) похожи на маленькие мягкие подушечки под глазами – зелеными глазами, всегда хранившими сонное выражение, которое он полюбил в конце концов. Тот, другой тип (Рэй не хотел даже в мыслях называть его по имени, хотя прекрасно его знал) вряд ли когда-либо дотрагивался до ее глаз – разве только случайно. Но вполне возможно, по векам провел пальцами раз-другой. Сам Рэй часто делал это – почему бы другому мужчине не сделать то же самое? Ее пеки входили в список заповедных мест. Прикосновение к ним оставляло странное ощущение некоего интимнейшего акта: словно дотрагиваешься до белого брюшка лягушки, до нежной кожицы. За мгновение до поцелуя Рэй проводил пальцами но ее векам раз или два, и она закрывала глаза, и он накрывал губами ее губы – поэтому представлялось очевидным, в высшей степени очевидным, что губы тоже следует включить в упомянутый список.
Но здесь у него возникали трудности. Рэю было трудно представить, как чьи-то еще губы входят и прямой и недвусмысленный контакт с губами Дженни, с губами его жены. И все же такое происходило, верно ведь? Вероятно, именно это место задействовалось чаще всех прочих при физическом контакте их тел – по крайней мере, в области лица, которое он в данный момент исследовал. Она целовала его, он целовал ее, они целовали друг друга. И во время долгого поцелуя – поцелуя, который они, вероятно, начинали осторожно и нежно, даже стыдливо, ненадолго открывая глаза и пристально глядя друг на друга, а потом одновременно закрывая, словно давая знак к началу настоящего празднества, – возможно, он держал ее лицо в ладонях. Все лицо! То есть щеки, подбородок и частично уши – все, кроме носа.
Ясное дело, другой мужчина никогда не дотрагивался до носа Дженни. Это хорошо.
Будучи мужем Дженни, Рэй множество раз дотрагивался до ее носа. Он помнил, как однажды сказал ей: «У тебя на носу…» – а потом взял бумажный носовой платок и вытер сам. Другой мужчина наверняка никогда не делал такого.
После возвращения жены Рэй частенько наблюдал за Дженни, когда она рассеянно протирала кухонный стол или разговаривала по телефону с подругой, и словно воочию видел, как чужие мужские руки легко прикасаются к ее шее, волосам и спускаются на худые плечи. «На тебе мой волос», – шепотом говорит она, и ее голос, даже если в нем слышатся недовольные нотки, звучит подобием музыкальной фразы, подобием сокровенной мелодии, известной только им двоим. У нее длинные каштановые волосы, и иногда мужские пальцы запутываются в них и по неосторожности вырывают одну-другую тонкую прядь. Наверное, потом другой мужчина иногда находил несколько волос, обмотавшихся вокруг пальца или зацепившихся за пуговицу. С Рэем такое случалось великое множество раз; вероятно, и с ним тоже. Тогда логично предположить, что он не только дотрагивался до волос Дженни, но до сих пор, сам того не ведая, хранит где-то у себя несколько длинных темных волосков, память о чувстве, на первых порах похожем на любовь, о неком странном чувстве, бурно пережитом ими, но ныне угасшем – по крайней мере, Дженни говорит, что оно угасло, или, во всяком случае, осталось в прошлом. Именно так она говорит, что бы там ни имела в виду, думал Рэй.
Однако все остальное в ней совсем другое дело, поскольку почти все остальное спрятано, скрыто под одеждой; и чтобы дотронуться до нее там, требовалось приложить гораздо больше усилий, произвести, так к сказать, ряд более агрессивных, захватнических действий. Именно такую захватническую политику Рэй осуществлял по отношению к Дженни последние семнадцать лет и почти все это время пребывал в уверенности, что он единственный человек, имеющий к ней подобного рода доступ, и она является тайной, которой делится только с ним одним. Но теперь тайна стала известной третьему лицу и перестала быть тайной. Теперь он смотрел на Дженни – когда она принимала ванну, одевалась утром перед уходом на работу – и задавался вопросом, в каких потайных местах ее тела побывал другой мужчина и что он делал, когда добирался до них. Вопрос мучительный для Рэя, поскольку разве мог тот парень пропустить хоть что-нибудь? Глядя на маленькие, задорно вздернутые груди Дженни, на тонкие ребра, сходившиеся плавной аркой над животом, на сам живот, округлый и мягкий, с двух сторон ограниченный изящными костями узкого таза, он понимал, что любой мужчина почел бы за счастье пуститься в путешествие по этим заповедным местам. Другой мужчина там побывал. Кого Рэй пытался обмануть? Тот парень побывал повсюду. На самом деле Рэй почти наверняка знал, где он побывал, словно отпечатки чужих пальцев светились на черном силуэте Дженни, запечатленном в истерзанной мукой душе. Все его собственные измены казались теперь делом далекого прошлого. А она изменила совсем недавно. И все же многого Рэй не мог или не хотел представить, многое он предпочитал принимать без раздумий или просто не замечать – так отводишь взгляд от страшных фотографий в новостном журнале. Было тяжело представлять, как они держались за руки. Но они часто держались за руки, жена Рэя и другой мужчина, – возможно, в самых невинных обстоятельствах. Во время редких совместных обедов, в машине, при прощании после тайного свидания: вероятно, именно тогда и происходил самый долгий и самый тесный контакт. Ту самую руку, на палец которой Рэй однажды надел кольцо, золотое кольцо, другой мужчина (чье имя он знал, но отказывался произносить из страха, что оно обладает некой магической силой) держал в своей руке.
Когда такое происходит, думал Рэй, когда мужчина берет руку замужней женщины, разве не должна рука у него внезапно отвалиться, рассыпаться в прах или хотя бы покрыться язвами? Л другие части его тела? А что насчет заключительного акта? Этого Рэй даже представить не мог: как она полностью принимает в себя другого мужчину, наглухо закрывающего все входы и выходы, заявляющего с последним победоносным актом о своих правах на ее сердце, ум, тело и душу и оставляющего Рэю лишь полую оболочку женщины, у которой все то же имя, все те же полосы, все те же руки и глаза, все то же кольцо на пальце, но которая непостижимым образом изменилась, стала совсем другой. Хотя по-прежнему принадлежит Рэю. Рэю. Она вернулась. Рэй с женой снова были вместе.
При первой же возможности Рэй начал исправлять Дженни, очищать от скверны, стирать с ее тела все до последнего следы, оставленные другим мужчиной. Ибо Рэй победил. Другой мужчина ушел. Он вернулся к своей жене, к своей жизни. Однако чужие отпечатки пальцев остались на ней повсюду. В местах, до которых дотрагивались его губы, его руки и прочие части тела, о которых Рэй даже думать отказывался; все они оставили на ней следы. Перед Рэем стояла задача вернуть Дженни в свою собственность.
Поначалу дело двигалось медленно. Сразу восстановить прежние отношения не представлялось возможным. Но каждое прикосновение к ней знаменовало для Рэя маленькую победу: он уничтожал еще одну частицу чужого мужчины. Беря Дженни за руку, он словно запечатлевал след своего прикосновения поверх следов, оставленных другим, истреблял всякую память о них. Целуя Дженни (даже поначалу, когда они обменивались прохладными поцелуями), он не просто целовал ее, он утверждал свое главенство там, у нее на губах. Своими губами он показывал ее губам, кто здесь хозяин, кто по-настоящему любит ее, чьи губы остались здесь после ухода другого мужчины. Когда он убирал у нее с глаз прядь каштановых волос, когда нежно накрывал ладонями ее груди, когда притягивал к себе и обнимал с такой силой, что у обоих чуть не трещали кости, он отвоевывал еще одну частицу ее существа.
Постепенно, мало-помалу он возвращал Дженни домой. Он дотрагивался до ее щек и подбородка, до плеч и рук, до бедер и ног и до родимого пятна на пояснице, поросшего нитевидными полосками, – чтобы просто добраться дотуда, требовалась вечность, но и до него тоже он дотрагивался и целовал. Он прижимал ладони к ушам Дженни. Он нежно потирал пальцы ее ног. Он хотел забраться в нее, он жалел, что у нее нет сумки, как у кенгуру. Наконец одним пасмурным днем они занялись любовью – хотя тогда, в первый раз, это было просто совокупление. Тело Рэя совокуплялось с телом Дженни – или, возможно, разговаривало. Они обсуждали проблемы посредством своих тел. Таким образом он неуклонно шел к своей цели, не сворачивая в сторону, покуда другой мужчина не исчез окончательно и она не стала снова целиком и полностью принадлежать ему.
Но потом Рэй вдруг проснулся посреди ночи (Дженни спала на своей стороне постели) и понял, что какое-то место на ее теле он пропустил. Вне всяких сомнений. Какое-то местечко, ему неизвестное, тайное местечко, до которого он никогда не добирался. Другой мужчина бывал там, но не Рэй. Он даже не знал, где искать. Глубокой ночью он мысленно тщательно обследовал все тело своей жены и наконец заснул, задаваясь вопросом: «Тыльная сторона колена? Морщинка на костяшке пальца? Складочка в уголках губ, изогнутых в улыбке?»
Рэй начал с лица. Конечно, он множество раз дотрагивался до лица Дженни, а следовательно, и до щек – присыпанных мелкими веснушками, словно красным перцем. Скулы у нее высокие и щеки круглые, но не настолько высокие и не настолько круглые, как у некоторых женщин, чтобы привлекать особое внимание. Щеки у нее (на самом деле Рэй говорил это Дженни незадолго до свадьбы) похожи на маленькие мягкие подушечки под глазами – зелеными глазами, всегда хранившими сонное выражение, которое он полюбил в конце концов. Тот, другой тип (Рэй не хотел даже в мыслях называть его по имени, хотя прекрасно его знал) вряд ли когда-либо дотрагивался до ее глаз – разве только случайно. Но вполне возможно, по векам провел пальцами раз-другой. Сам Рэй часто делал это – почему бы другому мужчине не сделать то же самое? Ее пеки входили в список заповедных мест. Прикосновение к ним оставляло странное ощущение некоего интимнейшего акта: словно дотрагиваешься до белого брюшка лягушки, до нежной кожицы. За мгновение до поцелуя Рэй проводил пальцами но ее векам раз или два, и она закрывала глаза, и он накрывал губами ее губы – поэтому представлялось очевидным, в высшей степени очевидным, что губы тоже следует включить в упомянутый список.
Но здесь у него возникали трудности. Рэю было трудно представить, как чьи-то еще губы входят и прямой и недвусмысленный контакт с губами Дженни, с губами его жены. И все же такое происходило, верно ведь? Вероятно, именно это место задействовалось чаще всех прочих при физическом контакте их тел – по крайней мере, в области лица, которое он в данный момент исследовал. Она целовала его, он целовал ее, они целовали друг друга. И во время долгого поцелуя – поцелуя, который они, вероятно, начинали осторожно и нежно, даже стыдливо, ненадолго открывая глаза и пристально глядя друг на друга, а потом одновременно закрывая, словно давая знак к началу настоящего празднества, – возможно, он держал ее лицо в ладонях. Все лицо! То есть щеки, подбородок и частично уши – все, кроме носа.
Ясное дело, другой мужчина никогда не дотрагивался до носа Дженни. Это хорошо.
Будучи мужем Дженни, Рэй множество раз дотрагивался до ее носа. Он помнил, как однажды сказал ей: «У тебя на носу…» – а потом взял бумажный носовой платок и вытер сам. Другой мужчина наверняка никогда не делал такого.
После возвращения жены Рэй частенько наблюдал за Дженни, когда она рассеянно протирала кухонный стол или разговаривала по телефону с подругой, и словно воочию видел, как чужие мужские руки легко прикасаются к ее шее, волосам и спускаются на худые плечи. «На тебе мой волос», – шепотом говорит она, и ее голос, даже если в нем слышатся недовольные нотки, звучит подобием музыкальной фразы, подобием сокровенной мелодии, известной только им двоим. У нее длинные каштановые волосы, и иногда мужские пальцы запутываются в них и по неосторожности вырывают одну-другую тонкую прядь. Наверное, потом другой мужчина иногда находил несколько волос, обмотавшихся вокруг пальца или зацепившихся за пуговицу. С Рэем такое случалось великое множество раз; вероятно, и с ним тоже. Тогда логично предположить, что он не только дотрагивался до волос Дженни, но до сих пор, сам того не ведая, хранит где-то у себя несколько длинных темных волосков, память о чувстве, на первых порах похожем на любовь, о неком странном чувстве, бурно пережитом ими, но ныне угасшем – по крайней мере, Дженни говорит, что оно угасло, или, во всяком случае, осталось в прошлом. Именно так она говорит, что бы там ни имела в виду, думал Рэй.
Однако все остальное в ней совсем другое дело, поскольку почти все остальное спрятано, скрыто под одеждой; и чтобы дотронуться до нее там, требовалось приложить гораздо больше усилий, произвести, так к сказать, ряд более агрессивных, захватнических действий. Именно такую захватническую политику Рэй осуществлял по отношению к Дженни последние семнадцать лет и почти все это время пребывал в уверенности, что он единственный человек, имеющий к ней подобного рода доступ, и она является тайной, которой делится только с ним одним. Но теперь тайна стала известной третьему лицу и перестала быть тайной. Теперь он смотрел на Дженни – когда она принимала ванну, одевалась утром перед уходом на работу – и задавался вопросом, в каких потайных местах ее тела побывал другой мужчина и что он делал, когда добирался до них. Вопрос мучительный для Рэя, поскольку разве мог тот парень пропустить хоть что-нибудь? Глядя на маленькие, задорно вздернутые груди Дженни, на тонкие ребра, сходившиеся плавной аркой над животом, на сам живот, округлый и мягкий, с двух сторон ограниченный изящными костями узкого таза, он понимал, что любой мужчина почел бы за счастье пуститься в путешествие по этим заповедным местам. Другой мужчина там побывал. Кого Рэй пытался обмануть? Тот парень побывал повсюду. На самом деле Рэй почти наверняка знал, где он побывал, словно отпечатки чужих пальцев светились на черном силуэте Дженни, запечатленном в истерзанной мукой душе. Все его собственные измены казались теперь делом далекого прошлого. А она изменила совсем недавно. И все же многого Рэй не мог или не хотел представить, многое он предпочитал принимать без раздумий или просто не замечать – так отводишь взгляд от страшных фотографий в новостном журнале. Было тяжело представлять, как они держались за руки. Но они часто держались за руки, жена Рэя и другой мужчина, – возможно, в самых невинных обстоятельствах. Во время редких совместных обедов, в машине, при прощании после тайного свидания: вероятно, именно тогда и происходил самый долгий и самый тесный контакт. Ту самую руку, на палец которой Рэй однажды надел кольцо, золотое кольцо, другой мужчина (чье имя он знал, но отказывался произносить из страха, что оно обладает некой магической силой) держал в своей руке.
Когда такое происходит, думал Рэй, когда мужчина берет руку замужней женщины, разве не должна рука у него внезапно отвалиться, рассыпаться в прах или хотя бы покрыться язвами? Л другие части его тела? А что насчет заключительного акта? Этого Рэй даже представить не мог: как она полностью принимает в себя другого мужчину, наглухо закрывающего все входы и выходы, заявляющего с последним победоносным актом о своих правах на ее сердце, ум, тело и душу и оставляющего Рэю лишь полую оболочку женщины, у которой все то же имя, все те же полосы, все те же руки и глаза, все то же кольцо на пальце, но которая непостижимым образом изменилась, стала совсем другой. Хотя по-прежнему принадлежит Рэю. Рэю. Она вернулась. Рэй с женой снова были вместе.
При первой же возможности Рэй начал исправлять Дженни, очищать от скверны, стирать с ее тела все до последнего следы, оставленные другим мужчиной. Ибо Рэй победил. Другой мужчина ушел. Он вернулся к своей жене, к своей жизни. Однако чужие отпечатки пальцев остались на ней повсюду. В местах, до которых дотрагивались его губы, его руки и прочие части тела, о которых Рэй даже думать отказывался; все они оставили на ней следы. Перед Рэем стояла задача вернуть Дженни в свою собственность.
Поначалу дело двигалось медленно. Сразу восстановить прежние отношения не представлялось возможным. Но каждое прикосновение к ней знаменовало для Рэя маленькую победу: он уничтожал еще одну частицу чужого мужчины. Беря Дженни за руку, он словно запечатлевал след своего прикосновения поверх следов, оставленных другим, истреблял всякую память о них. Целуя Дженни (даже поначалу, когда они обменивались прохладными поцелуями), он не просто целовал ее, он утверждал свое главенство там, у нее на губах. Своими губами он показывал ее губам, кто здесь хозяин, кто по-настоящему любит ее, чьи губы остались здесь после ухода другого мужчины. Когда он убирал у нее с глаз прядь каштановых волос, когда нежно накрывал ладонями ее груди, когда притягивал к себе и обнимал с такой силой, что у обоих чуть не трещали кости, он отвоевывал еще одну частицу ее существа.
Постепенно, мало-помалу он возвращал Дженни домой. Он дотрагивался до ее щек и подбородка, до плеч и рук, до бедер и ног и до родимого пятна на пояснице, поросшего нитевидными полосками, – чтобы просто добраться дотуда, требовалась вечность, но и до него тоже он дотрагивался и целовал. Он прижимал ладони к ушам Дженни. Он нежно потирал пальцы ее ног. Он хотел забраться в нее, он жалел, что у нее нет сумки, как у кенгуру. Наконец одним пасмурным днем они занялись любовью – хотя тогда, в первый раз, это было просто совокупление. Тело Рэя совокуплялось с телом Дженни – или, возможно, разговаривало. Они обсуждали проблемы посредством своих тел. Таким образом он неуклонно шел к своей цели, не сворачивая в сторону, покуда другой мужчина не исчез окончательно и она не стала снова целиком и полностью принадлежать ему.
Но потом Рэй вдруг проснулся посреди ночи (Дженни спала на своей стороне постели) и понял, что какое-то место на ее теле он пропустил. Вне всяких сомнений. Какое-то местечко, ему неизвестное, тайное местечко, до которого он никогда не добирался. Другой мужчина бывал там, но не Рэй. Он даже не знал, где искать. Глубокой ночью он мысленно тщательно обследовал все тело своей жены и наконец заснул, задаваясь вопросом: «Тыльная сторона колена? Морщинка на костяшке пальца? Складочка в уголках губ, изогнутых в улыбке?»
ОСЕНЬ 1993-го
После ее ухода
Когда Дженни ушла, Рэй перестал следить за собой. Он не брился, спал допоздна и много пил – все в первые же выходные. Он отключил телефон и лежал на своей новой постели – толстом бугристом матрасе, который они держали в чулане, для гостей. Кровать принадлежала жене, и она забрала ее с собой, вместе с прикроватной тумбочкой и лампой, всегда стоявшей на тумбочке, вместе со своими книгами, своими креслами, картинами и прелестными белыми носочками. Значительную часть тех выходных Рэй провел, дивясь на образовавшееся пустое пространство, открывавшее возможность для приобретения новых вещей, при виде которого хотелось плакать. Поскольку он не хотел приобретать новые вещи. Он хотел вернуть на место старые.
Итак, он перестал следить за собой, и сознание вседозволенности стало для него единственным источником удовольствия. После первого завтрака, поглощенного в одиночестве, он рыгнул: акт, совершенно немыслимый в присутствии Дженни. Он встал из-за стола и рыгнул как можно громче; звук отрыжки прогремел громовым раскатом в тишине пустого дома, и Рэй почувствовал себя счастливым человеком. Он представлял, какое выражение появилось бы у нее на лице, будь она сейчас здесь. Недоверие, смешанное с ужасом и отвращением, постепенно переходящее в жалость. Ох, как хотел бы он сейчас посмотреть на это лицо, на лицо своей жены.
Потом он пернул и почувствовал себя просто замечательно во всех отношениях. Не уйди она от него, находись она рядом, он никогда не пустил бы газы так мощно и с таким удовольствием. Наверное, он бы сдержался, заставил газы раствориться в своих внутренностях, где они деваются невесть куда и невесть во что превращаются. Но теперь Рэй мог рыгать и пердеть вволю, не страшась кары. Легкая дрожь возбуждения пробежала по его телу подобием статического электричества. И на фоне тупой ноющей боли она в некотором смысле давала надежду.
С этой точки зрения все представлялось восхитительным головокружительным спуском с крутого склона горы. Громоподобное выделение ядовитых газов было только началом. Рэй перестал мыться. Он не вышел на работу. Он всю неделю носил одну футболку и одни джинсы, покуда те не заскорузли по мере накопления новых впечатлений.
С ней он постоянно изо всех сил жал на педали, поднимаясь в гору, говорил себе Рэй. Старался измениться в соответствии с ее желаниями, старался стать таким человеком, какой ей нужен, – и все без толку. Она все равно ушла от него.
На четвертый вечер он позвонил одной своей знакомой. Не Дебби, которая являлась причиной всего случившегося (она бросила работу в магазине Рэя и переехала, поскольку страх, испытываемый ею при встречах с Дженни два-три раза в неделю, оказался сильнее нее). Эту женщину звали Ким. Ким… какая-то там. Фамилии он не помнил. Рэй просто думал, что более одинокой женщины он в жизни не встречал. Очень миловидная и очень добрая – она постоянно подбирала и лечила бездомных животных, – но казалось, она просто создана для одиночества. Ким жила в многоквартирном доме возле парка, со своими кошками и австралийским попугаем, умевшим насвистывать популярную джазовую мелодию. У нее были длинные черные волосы и белая матовая кожа; и она все время зябко ежилась, словно от холода или от вида неприятного человека. И она симпатизировала Рэю. Она недвусмысленно давала ему понять это всякий раз, когда они встречались на вечеринке или в универмаге – где угодно. Он понимал все по тому, как она дотрагивалась до его руки и смотрела на него долгим немигающим взглядом. Она не могла выразить свою симпатию более деликатно или более открыто. Казалось, она внушала Рэю мысль:
когда ты станешь таким же одиноким, как я, потони мне.
И он позвонил.
Рэй встретился с ней. Они выпили по лимонному коктейлю с виски и съели по салату. Без особого энтузиазма поговорили о достоинствах натуральных пищевых продуктов и об истинном источнике СПИДа, но в конце концов отправились к ней домой, где она охотно уступила его желанию. Возможно, не с таким пылом, как ему хотелось бы, но в сценарии ничего подобного и не предусматривалось. Рэю приходилось довольствоваться тем, что имеется.
Итак, он перестал следить за собой, и сознание вседозволенности стало для него единственным источником удовольствия. После первого завтрака, поглощенного в одиночестве, он рыгнул: акт, совершенно немыслимый в присутствии Дженни. Он встал из-за стола и рыгнул как можно громче; звук отрыжки прогремел громовым раскатом в тишине пустого дома, и Рэй почувствовал себя счастливым человеком. Он представлял, какое выражение появилось бы у нее на лице, будь она сейчас здесь. Недоверие, смешанное с ужасом и отвращением, постепенно переходящее в жалость. Ох, как хотел бы он сейчас посмотреть на это лицо, на лицо своей жены.
Потом он пернул и почувствовал себя просто замечательно во всех отношениях. Не уйди она от него, находись она рядом, он никогда не пустил бы газы так мощно и с таким удовольствием. Наверное, он бы сдержался, заставил газы раствориться в своих внутренностях, где они деваются невесть куда и невесть во что превращаются. Но теперь Рэй мог рыгать и пердеть вволю, не страшась кары. Легкая дрожь возбуждения пробежала по его телу подобием статического электричества. И на фоне тупой ноющей боли она в некотором смысле давала надежду.
С этой точки зрения все представлялось восхитительным головокружительным спуском с крутого склона горы. Громоподобное выделение ядовитых газов было только началом. Рэй перестал мыться. Он не вышел на работу. Он всю неделю носил одну футболку и одни джинсы, покуда те не заскорузли по мере накопления новых впечатлений.
С ней он постоянно изо всех сил жал на педали, поднимаясь в гору, говорил себе Рэй. Старался измениться в соответствии с ее желаниями, старался стать таким человеком, какой ей нужен, – и все без толку. Она все равно ушла от него.
На четвертый вечер он позвонил одной своей знакомой. Не Дебби, которая являлась причиной всего случившегося (она бросила работу в магазине Рэя и переехала, поскольку страх, испытываемый ею при встречах с Дженни два-три раза в неделю, оказался сильнее нее). Эту женщину звали Ким. Ким… какая-то там. Фамилии он не помнил. Рэй просто думал, что более одинокой женщины он в жизни не встречал. Очень миловидная и очень добрая – она постоянно подбирала и лечила бездомных животных, – но казалось, она просто создана для одиночества. Ким жила в многоквартирном доме возле парка, со своими кошками и австралийским попугаем, умевшим насвистывать популярную джазовую мелодию. У нее были длинные черные волосы и белая матовая кожа; и она все время зябко ежилась, словно от холода или от вида неприятного человека. И она симпатизировала Рэю. Она недвусмысленно давала ему понять это всякий раз, когда они встречались на вечеринке или в универмаге – где угодно. Он понимал все по тому, как она дотрагивалась до его руки и смотрела на него долгим немигающим взглядом. Она не могла выразить свою симпатию более деликатно или более открыто. Казалось, она внушала Рэю мысль:
когда ты станешь таким же одиноким, как я, потони мне.
И он позвонил.
Рэй встретился с ней. Они выпили по лимонному коктейлю с виски и съели по салату. Без особого энтузиазма поговорили о достоинствах натуральных пищевых продуктов и об истинном источнике СПИДа, но в конце концов отправились к ней домой, где она охотно уступила его желанию. Возможно, не с таким пылом, как ему хотелось бы, но в сценарии ничего подобного и не предусматривалось. Рэю приходилось довольствоваться тем, что имеется.