Страница:
А как же тогда Локк, принц Оранский, и «славная революция»?
Густав Адольф – эталон для Дефо. «Вот какими должны быть правители!» – прямо и косвенно говорил Дефо, вспоминая шведского короля-воина. Конечно, этого монарха он приукрашивал. Ведь Ригу, например, Густав Адольф захватил коварством, а политика, которую проводил он, вовсе не была выгодна для англичан. В частности, шведы всеми силами старались закрыть прямую морскую дорогу между Россией и Англией. Но Дефо, пожалуй, даже не приукрашивал Густава Адольфа, а все прощал ему за то, что был шведский король по убеждениям протестант, по характеру солдат и деятель. Так со временем посмотрит Дефо и на Петра I: ничего не скажешь, молодец! Хотя и в этом случае личные пристрастия Дефо приходили в конфликт с мотивами дипломатическими. Однажды ему пришлось даже извиняться перед русским императором в печати. В своей газете он чересчур рьяпо предостерегал против русской морской экспансии, наше посольство в Лондоне подало протест, и Дефо было сделано внушение от кабинета министров. Но дипломатия дипломатией, а в душе Дефо Петру очень симпатизировал. Нравился ему этот император своим презрением к условностям. Был он тоже, как видно, человеком дела.
Тем же самым, в первую очередь сочувствием к протестантам, привлекал Дефо и новый английский король. «Найдется ли в нашей стране человек, который бы, отходя ко сну, не пожелал благоденствия Вильяму!» – чуть ли не со слезами умиления восклицал Дефо. Понятно, он и принца идеализировал. Вильям-Вильгельм, с детства приученный дворцовыми интригами к скрытности, был холодно-расчетливым циником. Известно, как разделывался он с политическими противниками. Планомерно обескровливал и уничтожал, причем чаще всего чужими руками. Однако Вильям действительно ввел закон о веротерпимости, и даже раскольники, на которых извечно шло гонение, вздохнули свободнее.
В ту пору вновь увидали Дефо в седле, когда мчался он навстречу королевским войскам. Дефо тогда почувствовал себя на коне и в широком смысле.
Эти времена он впоследствии всегда вспоминал как свои «золотые дни». Если верить его словам, сделался он доверенным лицом короля. Этой высокой дружбы биографы не отвергают полностью, но предлагают судить о ней со скидкой на всю ту дистанцию, которая должна была существовать между коронованным правителем и купцом из Сити, и потом, если были они друзьями, то почему же не сделал Дефо головокружительной карьеры какого-нибудь временщика? И тут мы видим: не на подъеме, а на излете своей деловой карьеры приблизился Дефо к королю. И так будет еще не раз на протяжении его бурной жизни. Имеющий доступ в высокие сферы, однако на ничтожных ролях, – вот положение Дефо в отличие, скажем, от участи его основного современника-соперника Свифта, считавшегося одно время некоронованным властителем страны. «А ведь никому не уступал Дефо по одаренности», – говорит биограф, желая подчеркнуть парадоксальное, приниженно-возвышенное положение, в каком находился создатель «Робинзона».
«Тринадцать раз становился богат и снова беден», – сказал о себе Дефо где-то на половине жизненного пути, и это еще далеко не окончательный итог. Если на самом деле произвести в его биографии некоторые подсчеты, то окажется, что у него было по меньшей мере три жизни, ибо каждая из сторон его деятельности насыщена до такой степени, что ее в отдельности хватило бы на человека, посвятившего себя какому-нибудь одному делу; предпринимательству, литературе или политике. Дефо брался за все сразу и поэтому, вероятно, терпел неудачи. Незаурядность натуры и толкала его на опрометчивые шаги. О нем говорили: «фонтан энергии», а сам он сказал о себе, только устами Робинзона: «Голова моя наполнялась планами и проектами, совершенно несбыточными при тех средствах, коими я располагал».
В итоге своего периода бури и натиска Дефо мог бы сделаться мэром Лондона – даже если это только мечтания самого Дефо, то все же столь честолюбивые планы не возникнут без солидного практического преуспеяния. Однако, поднявшись, Дефо упал. Прямее говоря, прогорел. Одним словом, обанкротился.
О постигшей его катастрофе можем мы судить опять-таки количественно и потому вполне определенно. Если приданое жены, позволившее Дефо поставить дело на широкую ногу, исчислялось в три тысячи с лишним, то долги его, по принципу от противного, демонстрируют несравненно более широкий размах, составляя круглую сумму в семнадцать тысяч фунтов.
Знаем мы по судейским документам и такой факт, что в течение шести лет, с 1686 по 1692 год, ему один за другим предъявили различные денежные претензии по меньшей мере восемь человек. При полном сочувствии, на какое со стороны материально не заинтересованного потомства имеет право рассчитывать создатель «Робинзона Крузо», биографы по этим пунктам испытывают некоторое замешательство, потому что не могут же все иски быть злостно измышлены или же возникнуть по недоразумению. Похоже на то, что Дефо действительно посылал, случалось, в море корабли, которые не плавали, предполагал перевезти товары, которых и не было, или же присваивал средства, которые ему и не принадлежали. Если учесть, что в числе лиц, понесших из-за него убытки, хотя и не обратившихся в суд, была его собственная теща, то придется признать, что человек был он в самом деле склонный к большому риску.
«Так вы горды своей честностью? – на все обвинения сразу отвечал впоследствии через газету Дефо. – А позвольте спросить, случалось ли вам подвергать вашу совесть истинному искушению? Приходилось ли видеть жену вашу и детей ваших, готовых умереть с голода в то время, когда в кладовой у вас хлеб, не вам принадлежащий, в руках деньги, которые не ваши, что, впрочем, одно и то же? И что же, дать им погибнуть, но не притрагиваться к чужому?»
В таких тирадах один биограф справедливо предложил искать не оправдания для Дефо, а объяснение с ним нередко случавшегося, когда попадал он в тяжелейшие обстоятельства, при которых приходилось выбирать между жизнью и честью, и легко ли в самом деле тут сделать выбор?
К тому же торговые морские операции с Европейским континентом или с Новым Светом осложнились в ту пору из-за войны с Францией, начатой Вильямом III.
А самое основное заключается в меркантильном и авантюрном духе того времени, которым Дефо воспламенялся, становясь, однако, не циничным реализатором предпринимательских идей, а жертвой этих идей.
По разнообразию предприятий видно, насколько был он человеком увлечения. Водолазный колокол и производство кирпичей, корабельный фрахт и… и… кошки!
Долгое время кошек относили все-таки за счет злого вымысла или же какой-то ошибки, может быть, даже описки, и толковали «Кошек» с большой буквы, как название дома или торговой лавки какой-нибудь, поскольку У англичан имеется традиция обозначать различные строения не номерами, а названиями. «Кивет-Кетс» – чем не вывеска магазина? Однако выяснилось, что читать это надо с буквы маленькой, в прямом смысле: мускусные кошки.
Их было ровным счетом семьдесят штук, этих пахучих зверьков, выделения желез которых тогда применяли в парфюмерии. Дефо купил их дешево, прямо в Ньюингтоне, у владельца кошачьей фермы, считавшего, как видно, дело неперспективным. Дефо смотрел вперед, ко смотрел, как с ним нередко случалось, чересчур далеко, ибо в тот момент кошки совсем упали в цене, а Дефо в ожидании крупных барышей успел задолжать и с грехом пополам и с убытком от кошачьего хозяйства избавился.
Не выручил его и водолазный колокол. На современный взгляд сооружение совершенно зверское, колокол был для эпохи Дефо последним словом спасательной техники. В принципе изобрел его один швед, которому удавалось опустить этот прибор, в самом деле напоминающий церковный колокол, на глубину больше ста метров, да еще с человеком, стоявшим под металлическим колпаком на небольшой площадке. В этой ныряльной машине крепкие люди могли продержаться иод водой почти полчаса, и применялся этот колокол для подъема товаров с затонувших кораблей. А уж море представляло собой богатейшее кладбище торговых судов. Но Дефо вновь не повезло: проект его компаньона оказался фикцией, и он опять понес одни только убытки. Идея спасательного колокола, видно, сильно им овладела, поскольку за ее осуществление, и с равным неуспехом, принимался он дважды, все не веря, как это можно не использовать столь очевидный способ обогащения.
Но тяжелейший урон нанесли ему корабли. В феврале 1694 года в парламенте было заслушано «прошение Даниеля Фо, торговца, заявившего, что он потерпел значительные материальные убытки из-за войны с Францией». Речь шла о торговых судах, потопленных или захваченных в плен. Позднее такие потери возмещались из государственной казны, а Дефо пришлось просить парламент помирить его с кредиторами.
С должниками-банкротами тогда было так: в случае бегства – при поимке смертная казнь. Добровольное подчинение закону – тюрьма. После тюрьмы соответственно руки уже не подадут: тоже в своем роде смерть – деловая.
Дефо это касалось в первую очередь, поскольку деньги на фрахт судов он, погоревший с кошками и с колоколом, почти целиком занял. В нижней палате, где заседали люди торговые, подобные ему самому, указ получил одобрение, зато палата лордов после двух дней обсуждения проект отклонила. В основном было это сделано в пику Вильяму III, считавшему войну с Францией целью своей жизни.
А общественный энтузиазм англичан распределялся тогда но двум основным направлениям. Одни хотели видеть Англию обособленной страной, в полном смысле островом, это были обломки старой аристократии, владевшей землей. А те, в чьих руках имелись корабли и товары, искали путей ко всему остальному миру. Но пути эти вели к войнам, к большим расходам, и Дефо, энтузиаст мировой торговой политики, испытал все издержки военно-деловой экспансии в первую очередь на себе. Дефо отважно обещал кредиторам удовлетворить их требования и действительно спустя десять лет сумел из семнадцати тысяч вернуть более двух третей, но все-таки не расплатился полностью… За ним так и тянулась цепь, и любой из недругов – их у Дефо было довольно – мог при желании дернуть эту цепь очень чувствительно. Практически по законам того времени он в любую минуту мог быть объявлен преступником и посажен за решетку.
Банкротство поставило Дефо на всю жизнь в двусмысленно зависимое положение. В принципе он лишился личного статуса, попал в вечное услужение. О том, что он и где он, подчас теряла понятие даже его собственная семья. Подпольно-секретная жизнь сделалась для него обычным состоянием. Всякий публичный успех – а успехи у него были, и даже очень громкие – оказывался омрачен и преуменьшен сомнительной известностью человека с запятнанной репутацией. Несмотря на то, что именно в эту пору ему удалось восстановить фамильное «де» (1695) и об этом даже в газете было объявлено, он все же не смог вернуть прежнего, более скромного, но зато открытого, определенного и уважаемого имени. Если как раз тогда сделался он доверенным лицом короля, то доверие держалось на полной зависимости Дефо от высокого патрона: унизительная субординация, также сохранившаяся для него на всю жизнь, на протяжении долгой государственной службы: маленький человек в большой политике.
Да, он утверждал, что неизменно оставался верен только своим собственным убеждениям. Но каково было современникам? Пусть только по видимости, все же менялся он прямо у них на глазах так быстро и часто, что принимали его или за какого-то другого человека, или же за лицемера.
Даже теперь, когда есть возможность охватить весь его путь целиком, интегральность его личности усматривается с трудом.
ПРОСТАЯ РЕЧЬ
Густав Адольф – эталон для Дефо. «Вот какими должны быть правители!» – прямо и косвенно говорил Дефо, вспоминая шведского короля-воина. Конечно, этого монарха он приукрашивал. Ведь Ригу, например, Густав Адольф захватил коварством, а политика, которую проводил он, вовсе не была выгодна для англичан. В частности, шведы всеми силами старались закрыть прямую морскую дорогу между Россией и Англией. Но Дефо, пожалуй, даже не приукрашивал Густава Адольфа, а все прощал ему за то, что был шведский король по убеждениям протестант, по характеру солдат и деятель. Так со временем посмотрит Дефо и на Петра I: ничего не скажешь, молодец! Хотя и в этом случае личные пристрастия Дефо приходили в конфликт с мотивами дипломатическими. Однажды ему пришлось даже извиняться перед русским императором в печати. В своей газете он чересчур рьяпо предостерегал против русской морской экспансии, наше посольство в Лондоне подало протест, и Дефо было сделано внушение от кабинета министров. Но дипломатия дипломатией, а в душе Дефо Петру очень симпатизировал. Нравился ему этот император своим презрением к условностям. Был он тоже, как видно, человеком дела.
Тем же самым, в первую очередь сочувствием к протестантам, привлекал Дефо и новый английский король. «Найдется ли в нашей стране человек, который бы, отходя ко сну, не пожелал благоденствия Вильяму!» – чуть ли не со слезами умиления восклицал Дефо. Понятно, он и принца идеализировал. Вильям-Вильгельм, с детства приученный дворцовыми интригами к скрытности, был холодно-расчетливым циником. Известно, как разделывался он с политическими противниками. Планомерно обескровливал и уничтожал, причем чаще всего чужими руками. Однако Вильям действительно ввел закон о веротерпимости, и даже раскольники, на которых извечно шло гонение, вздохнули свободнее.
В ту пору вновь увидали Дефо в седле, когда мчался он навстречу королевским войскам. Дефо тогда почувствовал себя на коне и в широком смысле.
Эти времена он впоследствии всегда вспоминал как свои «золотые дни». Если верить его словам, сделался он доверенным лицом короля. Этой высокой дружбы биографы не отвергают полностью, но предлагают судить о ней со скидкой на всю ту дистанцию, которая должна была существовать между коронованным правителем и купцом из Сити, и потом, если были они друзьями, то почему же не сделал Дефо головокружительной карьеры какого-нибудь временщика? И тут мы видим: не на подъеме, а на излете своей деловой карьеры приблизился Дефо к королю. И так будет еще не раз на протяжении его бурной жизни. Имеющий доступ в высокие сферы, однако на ничтожных ролях, – вот положение Дефо в отличие, скажем, от участи его основного современника-соперника Свифта, считавшегося одно время некоронованным властителем страны. «А ведь никому не уступал Дефо по одаренности», – говорит биограф, желая подчеркнуть парадоксальное, приниженно-возвышенное положение, в каком находился создатель «Робинзона».
«Тринадцать раз становился богат и снова беден», – сказал о себе Дефо где-то на половине жизненного пути, и это еще далеко не окончательный итог. Если на самом деле произвести в его биографии некоторые подсчеты, то окажется, что у него было по меньшей мере три жизни, ибо каждая из сторон его деятельности насыщена до такой степени, что ее в отдельности хватило бы на человека, посвятившего себя какому-нибудь одному делу; предпринимательству, литературе или политике. Дефо брался за все сразу и поэтому, вероятно, терпел неудачи. Незаурядность натуры и толкала его на опрометчивые шаги. О нем говорили: «фонтан энергии», а сам он сказал о себе, только устами Робинзона: «Голова моя наполнялась планами и проектами, совершенно несбыточными при тех средствах, коими я располагал».
В итоге своего периода бури и натиска Дефо мог бы сделаться мэром Лондона – даже если это только мечтания самого Дефо, то все же столь честолюбивые планы не возникнут без солидного практического преуспеяния. Однако, поднявшись, Дефо упал. Прямее говоря, прогорел. Одним словом, обанкротился.
О постигшей его катастрофе можем мы судить опять-таки количественно и потому вполне определенно. Если приданое жены, позволившее Дефо поставить дело на широкую ногу, исчислялось в три тысячи с лишним, то долги его, по принципу от противного, демонстрируют несравненно более широкий размах, составляя круглую сумму в семнадцать тысяч фунтов.
Знаем мы по судейским документам и такой факт, что в течение шести лет, с 1686 по 1692 год, ему один за другим предъявили различные денежные претензии по меньшей мере восемь человек. При полном сочувствии, на какое со стороны материально не заинтересованного потомства имеет право рассчитывать создатель «Робинзона Крузо», биографы по этим пунктам испытывают некоторое замешательство, потому что не могут же все иски быть злостно измышлены или же возникнуть по недоразумению. Похоже на то, что Дефо действительно посылал, случалось, в море корабли, которые не плавали, предполагал перевезти товары, которых и не было, или же присваивал средства, которые ему и не принадлежали. Если учесть, что в числе лиц, понесших из-за него убытки, хотя и не обратившихся в суд, была его собственная теща, то придется признать, что человек был он в самом деле склонный к большому риску.
«Так вы горды своей честностью? – на все обвинения сразу отвечал впоследствии через газету Дефо. – А позвольте спросить, случалось ли вам подвергать вашу совесть истинному искушению? Приходилось ли видеть жену вашу и детей ваших, готовых умереть с голода в то время, когда в кладовой у вас хлеб, не вам принадлежащий, в руках деньги, которые не ваши, что, впрочем, одно и то же? И что же, дать им погибнуть, но не притрагиваться к чужому?»
В таких тирадах один биограф справедливо предложил искать не оправдания для Дефо, а объяснение с ним нередко случавшегося, когда попадал он в тяжелейшие обстоятельства, при которых приходилось выбирать между жизнью и честью, и легко ли в самом деле тут сделать выбор?
К тому же торговые морские операции с Европейским континентом или с Новым Светом осложнились в ту пору из-за войны с Францией, начатой Вильямом III.
А самое основное заключается в меркантильном и авантюрном духе того времени, которым Дефо воспламенялся, становясь, однако, не циничным реализатором предпринимательских идей, а жертвой этих идей.
По разнообразию предприятий видно, насколько был он человеком увлечения. Водолазный колокол и производство кирпичей, корабельный фрахт и… и… кошки!
Долгое время кошек относили все-таки за счет злого вымысла или же какой-то ошибки, может быть, даже описки, и толковали «Кошек» с большой буквы, как название дома или торговой лавки какой-нибудь, поскольку У англичан имеется традиция обозначать различные строения не номерами, а названиями. «Кивет-Кетс» – чем не вывеска магазина? Однако выяснилось, что читать это надо с буквы маленькой, в прямом смысле: мускусные кошки.
Их было ровным счетом семьдесят штук, этих пахучих зверьков, выделения желез которых тогда применяли в парфюмерии. Дефо купил их дешево, прямо в Ньюингтоне, у владельца кошачьей фермы, считавшего, как видно, дело неперспективным. Дефо смотрел вперед, ко смотрел, как с ним нередко случалось, чересчур далеко, ибо в тот момент кошки совсем упали в цене, а Дефо в ожидании крупных барышей успел задолжать и с грехом пополам и с убытком от кошачьего хозяйства избавился.
Не выручил его и водолазный колокол. На современный взгляд сооружение совершенно зверское, колокол был для эпохи Дефо последним словом спасательной техники. В принципе изобрел его один швед, которому удавалось опустить этот прибор, в самом деле напоминающий церковный колокол, на глубину больше ста метров, да еще с человеком, стоявшим под металлическим колпаком на небольшой площадке. В этой ныряльной машине крепкие люди могли продержаться иод водой почти полчаса, и применялся этот колокол для подъема товаров с затонувших кораблей. А уж море представляло собой богатейшее кладбище торговых судов. Но Дефо вновь не повезло: проект его компаньона оказался фикцией, и он опять понес одни только убытки. Идея спасательного колокола, видно, сильно им овладела, поскольку за ее осуществление, и с равным неуспехом, принимался он дважды, все не веря, как это можно не использовать столь очевидный способ обогащения.
Но тяжелейший урон нанесли ему корабли. В феврале 1694 года в парламенте было заслушано «прошение Даниеля Фо, торговца, заявившего, что он потерпел значительные материальные убытки из-за войны с Францией». Речь шла о торговых судах, потопленных или захваченных в плен. Позднее такие потери возмещались из государственной казны, а Дефо пришлось просить парламент помирить его с кредиторами.
С должниками-банкротами тогда было так: в случае бегства – при поимке смертная казнь. Добровольное подчинение закону – тюрьма. После тюрьмы соответственно руки уже не подадут: тоже в своем роде смерть – деловая.
Дефо это касалось в первую очередь, поскольку деньги на фрахт судов он, погоревший с кошками и с колоколом, почти целиком занял. В нижней палате, где заседали люди торговые, подобные ему самому, указ получил одобрение, зато палата лордов после двух дней обсуждения проект отклонила. В основном было это сделано в пику Вильяму III, считавшему войну с Францией целью своей жизни.
А общественный энтузиазм англичан распределялся тогда но двум основным направлениям. Одни хотели видеть Англию обособленной страной, в полном смысле островом, это были обломки старой аристократии, владевшей землей. А те, в чьих руках имелись корабли и товары, искали путей ко всему остальному миру. Но пути эти вели к войнам, к большим расходам, и Дефо, энтузиаст мировой торговой политики, испытал все издержки военно-деловой экспансии в первую очередь на себе. Дефо отважно обещал кредиторам удовлетворить их требования и действительно спустя десять лет сумел из семнадцати тысяч вернуть более двух третей, но все-таки не расплатился полностью… За ним так и тянулась цепь, и любой из недругов – их у Дефо было довольно – мог при желании дернуть эту цепь очень чувствительно. Практически по законам того времени он в любую минуту мог быть объявлен преступником и посажен за решетку.
Банкротство поставило Дефо на всю жизнь в двусмысленно зависимое положение. В принципе он лишился личного статуса, попал в вечное услужение. О том, что он и где он, подчас теряла понятие даже его собственная семья. Подпольно-секретная жизнь сделалась для него обычным состоянием. Всякий публичный успех – а успехи у него были, и даже очень громкие – оказывался омрачен и преуменьшен сомнительной известностью человека с запятнанной репутацией. Несмотря на то, что именно в эту пору ему удалось восстановить фамильное «де» (1695) и об этом даже в газете было объявлено, он все же не смог вернуть прежнего, более скромного, но зато открытого, определенного и уважаемого имени. Если как раз тогда сделался он доверенным лицом короля, то доверие держалось на полной зависимости Дефо от высокого патрона: унизительная субординация, также сохранившаяся для него на всю жизнь, на протяжении долгой государственной службы: маленький человек в большой политике.
Да, он утверждал, что неизменно оставался верен только своим собственным убеждениям. Но каково было современникам? Пусть только по видимости, все же менялся он прямо у них на глазах так быстро и часто, что принимали его или за какого-то другого человека, или же за лицемера.
Даже теперь, когда есть возможность охватить весь его путь целиком, интегральность его личности усматривается с трудом.
ПРОСТАЯ РЕЧЬ
Книгу, которая заставляет нас интересоваться биографией Дефо, он написал, когда ему было уже под шестьдесят, а до тех пор? И до тех пор писал Дефо постоянно, с молодых лет. Более того, он, кажется, продолжает писать, потому что от века к веку обнаруживаются все новые и новые его сочинения. И число их растет.
В прошлом столетии количество написанного Дефо определяли в двести названий. Потом стало их больше трехсот. В новейшей библиографии – уже свыше пятисот. «Приключения Робинзона» в этом списке значатся в порядке появления под номером 412.
Однако писателем Дефо не считался. Нет, нет! Кем, собственно, был Дефо? Если бы случилось ему отвечать на опросный лист, то графу «профессия» или «род занятий» заполнил бы он совсем не так, как мы это себе представляем.
Счетчик сборов по оконному налогу – такова должность Дефо в лучшие времена его жизни. Поднимался он даже еще выше, занимая пост казначея-распорядителя королевской лотереи. Но ведь и Ньютон был директором монетного двора. Локк – представитель торговой палаты. Один известнейший в ту пору драматург занимал крупный пост по организации дорожного сообщения и выдаче винных откупов. «Путешествия Гулливера» – единственное произведение Свифта, за которое получил он гонорар. Обычно писателю не платили, а, так сказать, «оказывали покровительство». Поэтому драматург числился по винно-дорожному ведомству, а поэт ходил в «секретарях». Большей частью все это были синекуры, род пенсиона, выдаваемого под видом уплаты за службу, которой человек интеллектуального труда и не занимался.
Служба Дефо ставит перед нами дополнительную трудность. Он ведь в самом деле устраивал лотерею, взимал оконный налог и при этом еще писал.
Некоторые известные о нем данные способны поставить в тупик. Он, например, совершает поездку по Англии, преодолев сотни километров, и тогда же готовы у него тысяча семьсот страниц текста.
Обычная выработка современного литератора составляет от двух до четырех страниц в день. Джек Лондон поставил себе за правило писать ежедневно тысячу слов – пять страниц. Подгоняемый кредиторами Вальтер Скотт писал одно время до двух печатных листов в день, сорок восемь страниц. Не подгоняемый ничем, кроме собственной творческой одержимости, Толстой иногда писал за год, включая почтовую корреспонденцию и дневники, около шестидесяти листов, что составляет тысячу четыреста страниц. Невероятная производительность Толстого объяснялась, как он сам подчеркивал, особой организацией всей жизни «вокруг Толстого». Нелегко приходилось Вальтеру Скотту, об этом сохранились даже воспоминания современника, который видел через окно руку с пером, бежавшую по бумаге изо дня в день с утра до вечера, но именно с утра до вечера, и ничего больше, кроме пера и бумаги. У Дефо и таких условий не было.
Вечно в подполье, вечно в опасности, большей частью в пути… Но, может быть, он и в пути писал? Еще как писал! Письма, донесения, памфлеты, которых требовала конкретная обстановка по ходу наблюдаемой им политической борьбы.
Однако книги его написаны в кабинете, среди других книг. Это видно по цитатам и различным выпискам. Отсюда и возникает впечатление, будто Дефо – это в самом деле несколько человек, причем у каждого Дефо жизнь своя, несовместимая с жизнью другого Дефо. Погрузившись в книги, мы увидим типичного «кабинетного мореплавателя», плывущего в основном по чернильным волнам. Смотрим на хронологическую канву: перед нами активная практическая деятельность, вполне подходящая для того Дефо, который в одной биографии назван «торговцем, памфлетистом и шпионом». Как ни насыщенна жизнь каждого из этих Дефо, ведь не один из… а некий один-единственный Дефо написал «Робинзона Крузо». А если бы не «Робинзон Крузо», мы бы, наверное, и выяснять не стали бы, как он выглядел и кем был. Вся трудность именно в том, чтобы увидеть, как это получалось все У одного и того же человека.
Положим, в каждом писателе отыскать писателя нелегко. Несмотря на документацию, на все дневники и черновики, дверь творческой лаборатории все же захлопывается перед нами в наиболее интересный момент, когда, как сказал поэт, «пальцы тянутся к перу, перо к бумаге, минута – и…». А ведь эта минута и важна. Про многих писателей мы все-таки знаем, когда у них свершались переходы от жизни к «бумаге», от накопления материала к чудодейственному «и»… Дефо озадачивает отсутствием пауз в своей деятельности.
Прежние биографы выходили из положения, устанавливая паузы в его биографии по своему усмотрению. Получалось в самом деле так: сначала торговал, потом доставлял нужные сведения, а в конце концов взялся за сочинительство… Но было не так!
Вообще поправки, которые новейшие исследователи вносят в старые представления о Дефо, заставляют отказываться от романтических эпизодов, украшавших его прежние биографии. Как скрывался он от долгов в старой таможне времен Генриха VIII, как познакомился с прототипом Робинзона Крузо, как рукопись его книги не принял поначалу ни один издатель – нет, таможня тут ни при чем, и встречи скорее всего никакой не было, а рукопись пошла прямо в типографский станок, и даже еще не один.
Но ведь отказ от легенд не только не облегчает, еще и усложняет задачу биографа. Благодаря кропотливому труду изыскателей мы, например, теперь знаем, что Толстой на Малаховом кургане не дежурил и Красносельских скачек не видел, но от этого не потускнели ни «Севастопольские рассказы», ни соответствующие страницы «Анны Карениной», только труднее обнаружить источник, озаряющий эти произведения светом правды.
Так и Дефо: все, что он делал, занимало его всю жизнь. Постоянно торговал, до конца дней связан был с политическими сферами и писал так же, не покладая рук. Единство его личности при всей видимой многоликости и есть наиболее существенная проблема. К тому же и Дефо понимал ее важность. Мы уже знаем, какую мысль вложил он в поэму, посвященную памяти своего учителя: «Вот был человек!» Поэма так и называется – «Характер покойного доктора Энсли». И каждый из романов Дефо есть, в сущности, рассказ о некоем характере, который раскрывается вроде бы безо всякого вмешательства автора, а так, сам собой. За ним и не уследишь!
Автор вместе с читателями испытывает чувство удивления перед необычайной подвижностью натуры человеческой, хотя он сам заключил «механизм» этого характера под переплет.
«Я любопытствовал обо всем на свете» – эту исключительную любознательность, какой наделил Дефо своего «полковника Джека» с детства, именно с детства, биографы, принимая во внимание отрывочные и все же непротиворечивые данные, считают вполне авторской.
О том, каким воображал себя он «историком», свидетельствует его «Историческое собрание», относящееся к 1682 году. Известно нам только заглавие этого труда, потому что сама книга не сохранилась, как не сохранились и три других его самых первых, еще более ранних издания. Но хорошо, что дошли до нас хотя бы заглавия, к тому же благодаря своей пространности они, как современные издательские аннотации, в сжатом виде выражают суть книг.
Правда, крупнейший библиограф Дефо дал себе труд просмотреть все пятьсот его произведений не только по заглавиям и пришел к неутешительным выводам, сколь объективным, столь же и обидным для остальных специалистов по Дефо. Выяснилось, что большинство знатоков судит о множестве сочинений Дефо только по титульным листам, по заглавиям, и очень часто это приводит к фантастическим результатам. Конечно, пятьсот сочинений и для знатока многовато, тем более что некоторые из них уникальны, уцелели в единственном экземпляре, и даже библиотека Британского музея имеет далеко не все произведения Дефо. Например, наиболее полный комплект газеты «Обозрение» находится за океаном, в Америке, так что прочесть всего Дефо можно, лишь совершив путешествие, достойное Робинзона Крузо.
Вообще необходимо всегда соблюдать осторожность, если имеем мы дело с Дефо, великим мастером литературных мистификаций. Заглавие вполне серьезное, у него в самом тексте иронически выворачивается наизнанку, стало быть, и означает совсем не то, что кажется на первый взгляд. Его газета «Обозрение», если судить только по заглавию, посвящена «делам во Франции», а в действительности «Францию» следует понимать как Англию.
«Историческое собрание или свод высказываний различных авторов» – так назывался труд Дефо, и хотя какие высказывания и каких авторов, мы не знаем, но по заглавию видно, что действовал Дефо в духе времени, когда подобные сборники стали распространенными. Благодаря таким фолиантам, составленным тружениками-антикварами, дошли до нас сведения о Шекспире. Их работа сыграла свою важную роль в переходную эпоху, когда происходила решительная переоценка всех ценностей, и если Шекспир для одних был дороже Библии, то, по мнению других, подлежал анафеме и огню. Хотя бы сохранить «связь времен» – цель таких сборников. Не будем фантазировать, какие звенья преемственной цепи хотел укрепить Дефо. Нам важно убедиться, как рано, собственно с самого начала литературного пути, обратился он к «документальности», которая как принцип и приведет его к «истории» моряка, вроде бы «написанной им самим». И другие идеи, приемы, интересы Дефо определяются изначально, исподволь.
Есть в Британском музее и такая реликвия: юношеская записная книжка Дефо со стихами, его собственными, и проповедями, которые слушал он в академии и записывал слово в слово (как видно, помогла ему стенография). Выходит, самыми первыми его опытами были вирши, именно вирши, так называемые «Размышления» (1681), довольно прямолинейные и корявые, какими, впрочем, будут все его стихи.
Впоследствии он писал немало стихов: по количеству больше Мильтона! Хотелось Дефо утвердить себя именно в звании поэта. Толкало его к этому не только литературное честолюбие. Из всей пишущей братии в те времена одни поэты могли рассчитывать на положение особенное, в чем он имел случай убедиться хотя бы на примере Мильтона. И вот после каждого своего заметного успеха, привлекающего к нему внимание, Дефо пытался напомнить публике, что он поэт: переиздает свои старые стихи или же пишет какие-нибудь новые. Как правило, тщетно! Публика ждет, чтобы написал он нечто другое.
Правда, крупнейшим его триумфом была поэма, но дело явно не в стихах, а в злободневной остроте этого рифмованного памфлета. В поэтическом справочнике, который был издан в 1723 году, в разгар популярности «Робинзона Крузо», о «господине Даниеле Де Фо» сказано так:
«Этот автор прежде был галантерейщиком, но со временем сделался он одним из самых предприимчивых памфлетистов, которых только знал наш век. Определенные обстоятельства жизни и склонности привели его к поэзии, в результате чего выдал он в свет два поэтических произведения, многим понравившиеся, а именно:
1. „Чистопородный англичанин“ – злая сатира, разошедшаяся во множестве экземпляров. Однако слог в ней большей частью качества весьма низкого.
2. „Божественное право“ – поэма значительной длины».
Если принять во внимание, что составитель справочника, по его собственным словам, получал сведения от самих авторов, а Дефо при случае на похвалы самому себе не скупился, то сказано немного, прямо надо признать, немного. А уж критика идет, надо думать, от редактора.
И памфлеты писал он с самого начала, причем они сразу поставили его в позицию, которая оставалась за ним всю жизнь.
«Тогда я впервые разошелся с общим мнением, – рассказывал Дефо, вспоминая один из своих трех не дошедших до нас, ранних публицистических опытов. – Хотя я был годами молод и еще моложе как автор, но я восстал против и написал вопреки, на что, честно надо сказать, отклик последовал неважный».
Памфлет этот появился в 1683 году, назывался он «Против турок», и хотя прочесть мы его не можем, но суть его понятна – «против», что, разумеется, еще далеко не означает, будто Дефо в самом деле писал против турок. Против или за кого он – это даже когда перед нами весь текст, не сразу становится понятно, а там ведь ситуация была сложная: турецкий султан, враждуя с католиками, поддерживал протестантов, в частности, венгерских, – поэтому позицию Дефо по данному вопросу стремятся восстановить венгерские историки, чтобы разобраться, какой стороны действительно придерживался Дефо…
Одним словом, в двадцать один – двадцать три года, в обычные для литературного дебюта сроки, заявил Дефо о себе, но как? Мечтал он добиться поэтической славы, а вместо этого заслужил репутацию задиристого журналиста.
Самое важное, что дают нам первые опыты Дефо, и те, которые мы знаем только по названию, и те, которые можем прочесть, – это строки и страницы, попавшие в «Приключения Робинзона». Да, за четверть века до появления знаменитой книги она уже намечается у Дефо. Конечно, путь еще долог, и документальность преобразится под его пером, прежде чем станет производить впечатление «подлинных записок», но все же с первых творческих шагов развивает он заветный замысел… Нам это очень пригодится, когда подойдем мы к «Приключениям Робинзона» вплотную и постараемся понять, как за два месяца могла появиться книга, сохранившаяся на века.
«Робинзон» появился из-под пера Дефо быстро, роман, живущий вот уже третье столетие, написан был наскоро, но замысел вызревал три десятка лет, и образцовая литературная мускулатура была наработана в непрерывной, многолетней и ожесточенной печатной борьбе. Что стоило ему, автору четырехсот одиннадцати названий, настрочить за два месяца книгу в триста страниц! Нужна только небольшая пауза, и вот перо, бумага, минута – и… Минута, подготовленная всей жизнью.
В прошлом столетии количество написанного Дефо определяли в двести названий. Потом стало их больше трехсот. В новейшей библиографии – уже свыше пятисот. «Приключения Робинзона» в этом списке значатся в порядке появления под номером 412.
Однако писателем Дефо не считался. Нет, нет! Кем, собственно, был Дефо? Если бы случилось ему отвечать на опросный лист, то графу «профессия» или «род занятий» заполнил бы он совсем не так, как мы это себе представляем.
Счетчик сборов по оконному налогу – такова должность Дефо в лучшие времена его жизни. Поднимался он даже еще выше, занимая пост казначея-распорядителя королевской лотереи. Но ведь и Ньютон был директором монетного двора. Локк – представитель торговой палаты. Один известнейший в ту пору драматург занимал крупный пост по организации дорожного сообщения и выдаче винных откупов. «Путешествия Гулливера» – единственное произведение Свифта, за которое получил он гонорар. Обычно писателю не платили, а, так сказать, «оказывали покровительство». Поэтому драматург числился по винно-дорожному ведомству, а поэт ходил в «секретарях». Большей частью все это были синекуры, род пенсиона, выдаваемого под видом уплаты за службу, которой человек интеллектуального труда и не занимался.
Служба Дефо ставит перед нами дополнительную трудность. Он ведь в самом деле устраивал лотерею, взимал оконный налог и при этом еще писал.
Некоторые известные о нем данные способны поставить в тупик. Он, например, совершает поездку по Англии, преодолев сотни километров, и тогда же готовы у него тысяча семьсот страниц текста.
Обычная выработка современного литератора составляет от двух до четырех страниц в день. Джек Лондон поставил себе за правило писать ежедневно тысячу слов – пять страниц. Подгоняемый кредиторами Вальтер Скотт писал одно время до двух печатных листов в день, сорок восемь страниц. Не подгоняемый ничем, кроме собственной творческой одержимости, Толстой иногда писал за год, включая почтовую корреспонденцию и дневники, около шестидесяти листов, что составляет тысячу четыреста страниц. Невероятная производительность Толстого объяснялась, как он сам подчеркивал, особой организацией всей жизни «вокруг Толстого». Нелегко приходилось Вальтеру Скотту, об этом сохранились даже воспоминания современника, который видел через окно руку с пером, бежавшую по бумаге изо дня в день с утра до вечера, но именно с утра до вечера, и ничего больше, кроме пера и бумаги. У Дефо и таких условий не было.
Вечно в подполье, вечно в опасности, большей частью в пути… Но, может быть, он и в пути писал? Еще как писал! Письма, донесения, памфлеты, которых требовала конкретная обстановка по ходу наблюдаемой им политической борьбы.
Однако книги его написаны в кабинете, среди других книг. Это видно по цитатам и различным выпискам. Отсюда и возникает впечатление, будто Дефо – это в самом деле несколько человек, причем у каждого Дефо жизнь своя, несовместимая с жизнью другого Дефо. Погрузившись в книги, мы увидим типичного «кабинетного мореплавателя», плывущего в основном по чернильным волнам. Смотрим на хронологическую канву: перед нами активная практическая деятельность, вполне подходящая для того Дефо, который в одной биографии назван «торговцем, памфлетистом и шпионом». Как ни насыщенна жизнь каждого из этих Дефо, ведь не один из… а некий один-единственный Дефо написал «Робинзона Крузо». А если бы не «Робинзон Крузо», мы бы, наверное, и выяснять не стали бы, как он выглядел и кем был. Вся трудность именно в том, чтобы увидеть, как это получалось все У одного и того же человека.
Положим, в каждом писателе отыскать писателя нелегко. Несмотря на документацию, на все дневники и черновики, дверь творческой лаборатории все же захлопывается перед нами в наиболее интересный момент, когда, как сказал поэт, «пальцы тянутся к перу, перо к бумаге, минута – и…». А ведь эта минута и важна. Про многих писателей мы все-таки знаем, когда у них свершались переходы от жизни к «бумаге», от накопления материала к чудодейственному «и»… Дефо озадачивает отсутствием пауз в своей деятельности.
Прежние биографы выходили из положения, устанавливая паузы в его биографии по своему усмотрению. Получалось в самом деле так: сначала торговал, потом доставлял нужные сведения, а в конце концов взялся за сочинительство… Но было не так!
Вообще поправки, которые новейшие исследователи вносят в старые представления о Дефо, заставляют отказываться от романтических эпизодов, украшавших его прежние биографии. Как скрывался он от долгов в старой таможне времен Генриха VIII, как познакомился с прототипом Робинзона Крузо, как рукопись его книги не принял поначалу ни один издатель – нет, таможня тут ни при чем, и встречи скорее всего никакой не было, а рукопись пошла прямо в типографский станок, и даже еще не один.
Но ведь отказ от легенд не только не облегчает, еще и усложняет задачу биографа. Благодаря кропотливому труду изыскателей мы, например, теперь знаем, что Толстой на Малаховом кургане не дежурил и Красносельских скачек не видел, но от этого не потускнели ни «Севастопольские рассказы», ни соответствующие страницы «Анны Карениной», только труднее обнаружить источник, озаряющий эти произведения светом правды.
Так и Дефо: все, что он делал, занимало его всю жизнь. Постоянно торговал, до конца дней связан был с политическими сферами и писал так же, не покладая рук. Единство его личности при всей видимой многоликости и есть наиболее существенная проблема. К тому же и Дефо понимал ее важность. Мы уже знаем, какую мысль вложил он в поэму, посвященную памяти своего учителя: «Вот был человек!» Поэма так и называется – «Характер покойного доктора Энсли». И каждый из романов Дефо есть, в сущности, рассказ о некоем характере, который раскрывается вроде бы безо всякого вмешательства автора, а так, сам собой. За ним и не уследишь!
Автор вместе с читателями испытывает чувство удивления перед необычайной подвижностью натуры человеческой, хотя он сам заключил «механизм» этого характера под переплет.
«Я любопытствовал обо всем на свете» – эту исключительную любознательность, какой наделил Дефо своего «полковника Джека» с детства, именно с детства, биографы, принимая во внимание отрывочные и все же непротиворечивые данные, считают вполне авторской.
О том, каким воображал себя он «историком», свидетельствует его «Историческое собрание», относящееся к 1682 году. Известно нам только заглавие этого труда, потому что сама книга не сохранилась, как не сохранились и три других его самых первых, еще более ранних издания. Но хорошо, что дошли до нас хотя бы заглавия, к тому же благодаря своей пространности они, как современные издательские аннотации, в сжатом виде выражают суть книг.
Правда, крупнейший библиограф Дефо дал себе труд просмотреть все пятьсот его произведений не только по заглавиям и пришел к неутешительным выводам, сколь объективным, столь же и обидным для остальных специалистов по Дефо. Выяснилось, что большинство знатоков судит о множестве сочинений Дефо только по титульным листам, по заглавиям, и очень часто это приводит к фантастическим результатам. Конечно, пятьсот сочинений и для знатока многовато, тем более что некоторые из них уникальны, уцелели в единственном экземпляре, и даже библиотека Британского музея имеет далеко не все произведения Дефо. Например, наиболее полный комплект газеты «Обозрение» находится за океаном, в Америке, так что прочесть всего Дефо можно, лишь совершив путешествие, достойное Робинзона Крузо.
Вообще необходимо всегда соблюдать осторожность, если имеем мы дело с Дефо, великим мастером литературных мистификаций. Заглавие вполне серьезное, у него в самом тексте иронически выворачивается наизнанку, стало быть, и означает совсем не то, что кажется на первый взгляд. Его газета «Обозрение», если судить только по заглавию, посвящена «делам во Франции», а в действительности «Францию» следует понимать как Англию.
«Историческое собрание или свод высказываний различных авторов» – так назывался труд Дефо, и хотя какие высказывания и каких авторов, мы не знаем, но по заглавию видно, что действовал Дефо в духе времени, когда подобные сборники стали распространенными. Благодаря таким фолиантам, составленным тружениками-антикварами, дошли до нас сведения о Шекспире. Их работа сыграла свою важную роль в переходную эпоху, когда происходила решительная переоценка всех ценностей, и если Шекспир для одних был дороже Библии, то, по мнению других, подлежал анафеме и огню. Хотя бы сохранить «связь времен» – цель таких сборников. Не будем фантазировать, какие звенья преемственной цепи хотел укрепить Дефо. Нам важно убедиться, как рано, собственно с самого начала литературного пути, обратился он к «документальности», которая как принцип и приведет его к «истории» моряка, вроде бы «написанной им самим». И другие идеи, приемы, интересы Дефо определяются изначально, исподволь.
Есть в Британском музее и такая реликвия: юношеская записная книжка Дефо со стихами, его собственными, и проповедями, которые слушал он в академии и записывал слово в слово (как видно, помогла ему стенография). Выходит, самыми первыми его опытами были вирши, именно вирши, так называемые «Размышления» (1681), довольно прямолинейные и корявые, какими, впрочем, будут все его стихи.
Впоследствии он писал немало стихов: по количеству больше Мильтона! Хотелось Дефо утвердить себя именно в звании поэта. Толкало его к этому не только литературное честолюбие. Из всей пишущей братии в те времена одни поэты могли рассчитывать на положение особенное, в чем он имел случай убедиться хотя бы на примере Мильтона. И вот после каждого своего заметного успеха, привлекающего к нему внимание, Дефо пытался напомнить публике, что он поэт: переиздает свои старые стихи или же пишет какие-нибудь новые. Как правило, тщетно! Публика ждет, чтобы написал он нечто другое.
Правда, крупнейшим его триумфом была поэма, но дело явно не в стихах, а в злободневной остроте этого рифмованного памфлета. В поэтическом справочнике, который был издан в 1723 году, в разгар популярности «Робинзона Крузо», о «господине Даниеле Де Фо» сказано так:
«Этот автор прежде был галантерейщиком, но со временем сделался он одним из самых предприимчивых памфлетистов, которых только знал наш век. Определенные обстоятельства жизни и склонности привели его к поэзии, в результате чего выдал он в свет два поэтических произведения, многим понравившиеся, а именно:
1. „Чистопородный англичанин“ – злая сатира, разошедшаяся во множестве экземпляров. Однако слог в ней большей частью качества весьма низкого.
2. „Божественное право“ – поэма значительной длины».
Если принять во внимание, что составитель справочника, по его собственным словам, получал сведения от самих авторов, а Дефо при случае на похвалы самому себе не скупился, то сказано немного, прямо надо признать, немного. А уж критика идет, надо думать, от редактора.
И памфлеты писал он с самого начала, причем они сразу поставили его в позицию, которая оставалась за ним всю жизнь.
«Тогда я впервые разошелся с общим мнением, – рассказывал Дефо, вспоминая один из своих трех не дошедших до нас, ранних публицистических опытов. – Хотя я был годами молод и еще моложе как автор, но я восстал против и написал вопреки, на что, честно надо сказать, отклик последовал неважный».
Памфлет этот появился в 1683 году, назывался он «Против турок», и хотя прочесть мы его не можем, но суть его понятна – «против», что, разумеется, еще далеко не означает, будто Дефо в самом деле писал против турок. Против или за кого он – это даже когда перед нами весь текст, не сразу становится понятно, а там ведь ситуация была сложная: турецкий султан, враждуя с католиками, поддерживал протестантов, в частности, венгерских, – поэтому позицию Дефо по данному вопросу стремятся восстановить венгерские историки, чтобы разобраться, какой стороны действительно придерживался Дефо…
Одним словом, в двадцать один – двадцать три года, в обычные для литературного дебюта сроки, заявил Дефо о себе, но как? Мечтал он добиться поэтической славы, а вместо этого заслужил репутацию задиристого журналиста.
Самое важное, что дают нам первые опыты Дефо, и те, которые мы знаем только по названию, и те, которые можем прочесть, – это строки и страницы, попавшие в «Приключения Робинзона». Да, за четверть века до появления знаменитой книги она уже намечается у Дефо. Конечно, путь еще долог, и документальность преобразится под его пером, прежде чем станет производить впечатление «подлинных записок», но все же с первых творческих шагов развивает он заветный замысел… Нам это очень пригодится, когда подойдем мы к «Приключениям Робинзона» вплотную и постараемся понять, как за два месяца могла появиться книга, сохранившаяся на века.
«Робинзон» появился из-под пера Дефо быстро, роман, живущий вот уже третье столетие, написан был наскоро, но замысел вызревал три десятка лет, и образцовая литературная мускулатура была наработана в непрерывной, многолетней и ожесточенной печатной борьбе. Что стоило ему, автору четырехсот одиннадцати названий, настрочить за два месяца книгу в триста страниц! Нужна только небольшая пауза, и вот перо, бумага, минута – и… Минута, подготовленная всей жизнью.