загвоздка.
-- Собака, -- заметил издатель.
-- Что?
-- Собака, говорю, зарыта. Издатель опять одержал верх.
-- И вообще, -- продолжил он, -- если книга ничья, то, значит, никто и
гонорара не получит. Все величайшие произведения мировой литературы все
равно ничьи. Библия, Песнь о Нибелунгах, Жозефина Мутценбахская.
Мы умолкли, глядя в сад к соседке, все еще стоявшей в дыму травы с
пачкой бумажных листов в руках. Она настолько погрузилась в чтение, что не
замечала язычков пламени, уже лизавших ее ноги. Когда ей вот-вот пора было
обратиться в жаркое, она сделала шаг в сторону, как будто совершенно
инстинктивно. Вот она покачала головой, возможно, оттого, что не хватало
сгоревшей страницы. Наконец она вздохнула и пошла в дом, унося с собой
обугленную по краям рукопись.
-- А насчет восьмидесяти тысяч экземпляров, -- сказал я, обращаясь к
издателю, хотя, пожалуй, и слишком громко, -- так я тебе не верю. На это ни
один дурак не пойдет. Это ты только так говоришь, для Сесили и для клиентов,
а в действительности напечатал пятьсот штук и ждешь, как будет реагировать
публика.
-- Так ты мне не веришь? -- даже обрадовался издатель. -- Тогда пошли!
Он сбежал вниз по лестнице; Сесиль и я последовали за ним. От меня до
Беклинш-трассе, где было издательство, ходу было минут десять или даже
двенадцать, но в этот раз, влекомые издателем, как локомотивом, мы уложились
минут в шесть. Когда мы пришли, я хватал ртом воздух, а Сесиль чуть не
умирала от жары в своем выходном платье. Покупая эту виллу, издатель заодно
приобрел и старую студию художника, давшего улице свое имя, -- деревянный
ангар таких размеров, что Беклин вполне мог построить там модель своего
"острова мертвых" в натуральную величину, и еще хватило бы места для парочки
обнаженных богинь, которых он писал в девяностые годы. Там-то издатель и
держал теперь свои тиражи, а поскольку все книги туда все равно не влезали,
он пристроил к студии еще нечто вроде силосной башни, отделенной от ангара
железной пожа-ронепроницаемой дверью. Оставив Сесиль на улице, издатель и я
чуть не бегом ворвались в это историческое заведение, где между тщательно
уложенными штабелями книг стоял еще шкаф самого Беклина, пыльный,
покосившийся деревянный гроб с открытыми дверцами. Он был доверху забит
старыми рукописями, тихо загнивавшими в нем, числом, наверное, в несколько
тысяч.
-- Это мой мусорный яшик! -- крикнул на ходу издатель. -- Сюда я
складываю рукописи, из которых уже ничего нельзя сделать.
Мы вошли в новую пристройку. Горы книг, глядеть на которые приходилось
задрав голову. Издатель указал на ту. что выглядела мощнее других: вот они,
знаменитые восемьдесят тысяч! Сумасшедшая куча бумаги, испорченной
типографской краской.
-- А где доказательство, что это действительно Сесилина книга? --
спросил я, чтобы сдаться хотя бы не сразу.
Ухватившись обеими руками за один из экземпляров, издатель крепко
потянул его к себе и выдернул. Передал мне. Пока я листал его в последней,
отчаянной надежде придраться хоть к чему-нибудь, он смотрел на меня взглядом
триумфатора. Не замечая -- хотя в супермаркетах недаром никто не вытаскивает
из горки нижние консервные банки, -- что все восемьдесят тысяч книг
угрожающе накренились. Прежде чем я успел крикнуть "берегись!", они
обрушились прямо на нас. Я спасся, совершив дикий скачок в сторону, а
издателя, так ничего и не понявшего до последнего момента и глядевшего на
меня с победоносной ухмылкой, эта книжная лавина с грохотом погребла под
собой. Грохот был так силен, что я даже не расслышал его крика -- если он,
конечно, успел прокричать что-либо. Сесилины книги забаррикадировали путь
настолько, что мне лишь с большим трудом удалось открыть дверь в студию. Как
и при обычной лавине в наших горах, здесь тоже понадобились бы спасатели,
собаки и сотни помогающих рук. Тихонько прикрыв за собой дверь, я прошел
через безмолвную студию, на торцевой стене которой заметил старую палитру --
краски на ней слились в один общий темно-зеленый тон или, может быть,
темно-синий.
Я был уже почти у выхода, когда мой взгляд вновь упал на шкаф с
рукописями. Не знаю почему, но я вдруг вернулся к нему и вытащил первую
попавшуюся, лежавшую на самом верху. Еще не успевшая пожелтеть, она была,
можно сказать, совсем свеженькой, только заглавие было зачеркнуто красным
карандашом издателя. Впрочем, разобрать было нетрудно: "Правда о
Герлиберге". Или что-то в этом роде, может, и об Эрленбахе. Автором значился
Ойген Мюллер, сюжет же, насколько я мог понять, читая по диагонали, был как
раз тот самый, который издатель излагал мне после нашего с ним второго
заезда. Во всяком случае, там фигурировали некий Фриц и некий Эрнст, и некая
Эрика сделалась министром и вляпалась в историю с коррупцией. Только конец
был другой: свой конец издатель, вероятно, присочинил сам, вдохновленный
ездой на велосипеде. У Ойгена Мюллера оба политических преступника спокойно
доживают до глубокой старости, понемногу проедая свои миллионы, и завтракают
на террасе виллы на берегу озера, в мрачном настроении, сетуя на загнивание
общества, в котором только и остались что одни черномазые да наркоманы. Как
могла рукопись, вызвавшая у издателя такой восторг, вдруг оказаться в его
мусорном ящике? Я знал ответ, но не хотел себе в нем признаться, потому что
мысль о судьбе моей собственной рукописи, отданной в руки погребенного
друга, вызывала мучительную боль.
Я вышел на воздух. Сесиль по-прежнему ждала у ворот.
Сидя на невысокой каменной стенке, она болтала ногами, с закрытыми
глазами улыбаясь вечернему солнцу. Платье из шелка темно-охряного цвета шло
ей гораздо больше, чем велосипедная амуниция.
-- Эй! -- осторожно крикнул я.
-- Ну наконец-то! -- воскликнула она, открывая глаза и спрыгивая со
стенки. -- А где же Пауль?
-- Это я расскажу вам позже. -- Я вытолкал ее за ворота. На улице не
было ни души, стоял чудесный летний вечер, увенчанный синим небом,
подпираемым траурными беклиновскими кипарисами. Именно здесь, в этих зеленых
кущах, он выдумывал свои южные пейзажи и ловил ускользающих цюрихских нимф.
-- "Воспоминания -- вот единственный рай, из которого нас никто не
может изгнать". -- процитировала Сесиль.
-- Не помню, кто это сказал.
-- Ах, какая разница, все равно это чушь.
Заметив наконец, что обе истории Эрики Папп, поддельная и настоящая,
все еще отягчают мою душу, точно камни, я взял их и забросил в сад Беклина,
после чего положил руку на плечи Сесили. Через несколько шагов и она
склонила голову на мое -- ростом она была чуть ниже меня, -- и я ощутил
мягкость ее волос. И мы пошли по этой тихой, пустой улице, вдоль которой
росли тенистые каштаны, целуя и целуя друг друга и постепенно забывая, кто
мы и откуда и зачем идем навстречу солнцу
-- Собака, -- заметил издатель.
-- Что?
-- Собака, говорю, зарыта. Издатель опять одержал верх.
-- И вообще, -- продолжил он, -- если книга ничья, то, значит, никто и
гонорара не получит. Все величайшие произведения мировой литературы все
равно ничьи. Библия, Песнь о Нибелунгах, Жозефина Мутценбахская.
Мы умолкли, глядя в сад к соседке, все еще стоявшей в дыму травы с
пачкой бумажных листов в руках. Она настолько погрузилась в чтение, что не
замечала язычков пламени, уже лизавших ее ноги. Когда ей вот-вот пора было
обратиться в жаркое, она сделала шаг в сторону, как будто совершенно
инстинктивно. Вот она покачала головой, возможно, оттого, что не хватало
сгоревшей страницы. Наконец она вздохнула и пошла в дом, унося с собой
обугленную по краям рукопись.
-- А насчет восьмидесяти тысяч экземпляров, -- сказал я, обращаясь к
издателю, хотя, пожалуй, и слишком громко, -- так я тебе не верю. На это ни
один дурак не пойдет. Это ты только так говоришь, для Сесили и для клиентов,
а в действительности напечатал пятьсот штук и ждешь, как будет реагировать
публика.
-- Так ты мне не веришь? -- даже обрадовался издатель. -- Тогда пошли!
Он сбежал вниз по лестнице; Сесиль и я последовали за ним. От меня до
Беклинш-трассе, где было издательство, ходу было минут десять или даже
двенадцать, но в этот раз, влекомые издателем, как локомотивом, мы уложились
минут в шесть. Когда мы пришли, я хватал ртом воздух, а Сесиль чуть не
умирала от жары в своем выходном платье. Покупая эту виллу, издатель заодно
приобрел и старую студию художника, давшего улице свое имя, -- деревянный
ангар таких размеров, что Беклин вполне мог построить там модель своего
"острова мертвых" в натуральную величину, и еще хватило бы места для парочки
обнаженных богинь, которых он писал в девяностые годы. Там-то издатель и
держал теперь свои тиражи, а поскольку все книги туда все равно не влезали,
он пристроил к студии еще нечто вроде силосной башни, отделенной от ангара
железной пожа-ронепроницаемой дверью. Оставив Сесиль на улице, издатель и я
чуть не бегом ворвались в это историческое заведение, где между тщательно
уложенными штабелями книг стоял еще шкаф самого Беклина, пыльный,
покосившийся деревянный гроб с открытыми дверцами. Он был доверху забит
старыми рукописями, тихо загнивавшими в нем, числом, наверное, в несколько
тысяч.
-- Это мой мусорный яшик! -- крикнул на ходу издатель. -- Сюда я
складываю рукописи, из которых уже ничего нельзя сделать.
Мы вошли в новую пристройку. Горы книг, глядеть на которые приходилось
задрав голову. Издатель указал на ту. что выглядела мощнее других: вот они,
знаменитые восемьдесят тысяч! Сумасшедшая куча бумаги, испорченной
типографской краской.
-- А где доказательство, что это действительно Сесилина книга? --
спросил я, чтобы сдаться хотя бы не сразу.
Ухватившись обеими руками за один из экземпляров, издатель крепко
потянул его к себе и выдернул. Передал мне. Пока я листал его в последней,
отчаянной надежде придраться хоть к чему-нибудь, он смотрел на меня взглядом
триумфатора. Не замечая -- хотя в супермаркетах недаром никто не вытаскивает
из горки нижние консервные банки, -- что все восемьдесят тысяч книг
угрожающе накренились. Прежде чем я успел крикнуть "берегись!", они
обрушились прямо на нас. Я спасся, совершив дикий скачок в сторону, а
издателя, так ничего и не понявшего до последнего момента и глядевшего на
меня с победоносной ухмылкой, эта книжная лавина с грохотом погребла под
собой. Грохот был так силен, что я даже не расслышал его крика -- если он,
конечно, успел прокричать что-либо. Сесилины книги забаррикадировали путь
настолько, что мне лишь с большим трудом удалось открыть дверь в студию. Как
и при обычной лавине в наших горах, здесь тоже понадобились бы спасатели,
собаки и сотни помогающих рук. Тихонько прикрыв за собой дверь, я прошел
через безмолвную студию, на торцевой стене которой заметил старую палитру --
краски на ней слились в один общий темно-зеленый тон или, может быть,
темно-синий.
Я был уже почти у выхода, когда мой взгляд вновь упал на шкаф с
рукописями. Не знаю почему, но я вдруг вернулся к нему и вытащил первую
попавшуюся, лежавшую на самом верху. Еще не успевшая пожелтеть, она была,
можно сказать, совсем свеженькой, только заглавие было зачеркнуто красным
карандашом издателя. Впрочем, разобрать было нетрудно: "Правда о
Герлиберге". Или что-то в этом роде, может, и об Эрленбахе. Автором значился
Ойген Мюллер, сюжет же, насколько я мог понять, читая по диагонали, был как
раз тот самый, который издатель излагал мне после нашего с ним второго
заезда. Во всяком случае, там фигурировали некий Фриц и некий Эрнст, и некая
Эрика сделалась министром и вляпалась в историю с коррупцией. Только конец
был другой: свой конец издатель, вероятно, присочинил сам, вдохновленный
ездой на велосипеде. У Ойгена Мюллера оба политических преступника спокойно
доживают до глубокой старости, понемногу проедая свои миллионы, и завтракают
на террасе виллы на берегу озера, в мрачном настроении, сетуя на загнивание
общества, в котором только и остались что одни черномазые да наркоманы. Как
могла рукопись, вызвавшая у издателя такой восторг, вдруг оказаться в его
мусорном ящике? Я знал ответ, но не хотел себе в нем признаться, потому что
мысль о судьбе моей собственной рукописи, отданной в руки погребенного
друга, вызывала мучительную боль.
Я вышел на воздух. Сесиль по-прежнему ждала у ворот.
Сидя на невысокой каменной стенке, она болтала ногами, с закрытыми
глазами улыбаясь вечернему солнцу. Платье из шелка темно-охряного цвета шло
ей гораздо больше, чем велосипедная амуниция.
-- Эй! -- осторожно крикнул я.
-- Ну наконец-то! -- воскликнула она, открывая глаза и спрыгивая со
стенки. -- А где же Пауль?
-- Это я расскажу вам позже. -- Я вытолкал ее за ворота. На улице не
было ни души, стоял чудесный летний вечер, увенчанный синим небом,
подпираемым траурными беклиновскими кипарисами. Именно здесь, в этих зеленых
кущах, он выдумывал свои южные пейзажи и ловил ускользающих цюрихских нимф.
-- "Воспоминания -- вот единственный рай, из которого нас никто не
может изгнать". -- процитировала Сесиль.
-- Не помню, кто это сказал.
-- Ах, какая разница, все равно это чушь.
Заметив наконец, что обе истории Эрики Папп, поддельная и настоящая,
все еще отягчают мою душу, точно камни, я взял их и забросил в сад Беклина,
после чего положил руку на плечи Сесили. Через несколько шагов и она
склонила голову на мое -- ростом она была чуть ниже меня, -- и я ощутил
мягкость ее волос. И мы пошли по этой тихой, пустой улице, вдоль которой
росли тенистые каштаны, целуя и целуя друг друга и постепенно забывая, кто
мы и откуда и зачем идем навстречу солнцу