Страница:
Это был объемистый талмуд, сшитый из листов грубой бумаги и переплетенный в обложку из нежной (Бонифаций не без основания подозревал, что человеческой) кожи. Сия рукопись, написанная ярко-алыми буквами, являлась летописью всего стригойского рода, которую регулярно вели с самого момента его основания. Благодаря своей магической силе, она буквально притягивала к себе любое мыслящее создание, имевшее несчастье хоть раз узреть проклятую реликвию Детей Тьмы. А называлась она Сангрема – «Книга крови». И вот этот-то раритет и завещал Бонифацию его любимый погибший враг – магистр Гонтор де Пюи, патриарх стригоев. Кстати, завещал не просто так и не без веского на то основания!
Избегая открывать «Книгу крови» на начальных страницах, ибо именно в них и содержалась ужасная тайна, приведшая летопись стригойского рода в его руки и касающаяся лично Бонифация, он распахнул книгу на середине и бегло просмотрел последние записи, сделанные его нетвердой рукой:
«Девятого числа девятого месяца две тысячи девятого года кардинал Туринский Анастасио ди Баллестро, вставший на путь предательства, проник в подземное хранилище и вынес из него документ, раскрывающий подробности исчезновения Святой Чаши Господней. А кроме того, пользуясь лунным затмением, он сумел прочитать отрывок из «Евангелия от Сатаны», предсказывающий наступление Апокалипсиса… – Папа покаянно вздохнул, ощущая свою вину за проступок кардинала. – Анастасио, хм… М-да, однако тут не все так однозначно складывается, как посчитали стригои, в том числе и магистр де Пюи с Андреа…» – И, водя пальцем по строчкам летописи, слабо просматривающимся в свете чадящей свечи, он поспешно перевернул страницу книги, торопясь скорее уйти от неприятных ему воспоминаний.
«В феврале две тысячи десятого, разыскивая Грааль и Дочь Господню, стригои напали на школу экзорцистов – монастырь ди Стаффарда, истребили всех его обитателей, а саму обитель сожгли дотла. Спастись от гнева кровопийц сумели лишь четверо воспитанников – молодая экзорцистка Селестина, прозванная Дочерью Господней, вскоре после того прошедшая инициацию Граалем, и трое ангелов. Наш агент Симон де Монфор, искупая совершенные им грехи, вошел в контакт с Селестиной, а также подкинул предводительнице стригоев Андреа второй ключ от рая и ада – хрустальный Анх, символ вечной жизни…»
– Зачем же мы это сделали? – вслух вопросил папа, поднимая голову к потолку, некогда изукрашенному чудной росписью, а сейчас покрытому копотью. – Прости, но лишь сугубо по воле твоей, Господи! Тогда нам казалось, что мы поступаем правильно. Ведь тот, кто предупрежден, – вооружен, а лучший способ защиты – это нападение. И мы точно знали, какие дальнейшие шаги предпримет Андреа: дабы установить на земле господство Тьмы, она станет искать Грааль, чтобы призвать из ада своего старшего брата – демона Себастиана. В том мы не сомневались! Мы собирались следить за наследницей Дракулы, перехватить демона и упокоить его навечно. Но, увы, наши планы не сбылись, мы просчитались, – он растерянно прикусил губу, – и с того самого момента все в мире пошло не так, как планировалось.
«Предсказание Сатаны сбылось, – гласила следующая запись в «Книге крови», – на небе зажглась звезда Полынь, тьма пала на землю, и мертвые восстали из могил. Господь отвернул от нас свой лик, а его архангелы затворились в райском чертоге и лишили нас своей помощи. Уделом человеческого рода стали проклятие, мор и отчаяние…» – На глаза верховного понтифика навернулись слезы, но он упорно листал страницы летописи.
Внезапно суетливое движение его пальцев замедлилось, а потом они и вовсе остановились, замерев над манускриптом.
«Ой, и как же я мог забыть! – внутренне воскликнул Бонифаций. – Януш, преданный друг, ведь ты обещал мне помочь. Возможно, мы еще получим слабую надежду на спасение…» – И, слегка повеселев от этой согревающей сердце мысли, он улыбнулся.
«Гонтор де Пюи, гроссмейстер ордена Дракона, погиб, защищая Селестину, но передал свои полномочия и власть внучке Андреа. Дочь Господня и Дочь Тьмы узнали о своем кровном родстве, что только усилило их взаимную ненависть. Андреа нарушила Соглашение и начала войну за кровь, а Селестина сумела где-то найти серебряный крест эрайи – ангела смерти. Более того, благочестивые монахи-иоанниты соединили двух эрай: Селестину и бывшего рыцаря-тамплиера Конрада фон Майера, убившего возлюбленного Андреа – графа Рауля Деверо. Но вот что случилось дальше…»
Размышляя, Бонифаций оперся локтем о пюпитр и спрятал в ладони свое бледное от недосыпания и недоедания лицо. Так что же произошло дальше? Этого он не ведал. Почему Господь покинул свою избранную дочь? Куда они все пропали впоследствии: Селестина, Конрад, Симон де Монфор, непоседливые ангелы? Ватиканские карабинеры[2] искали их повсюду, но так и не нашли.
Все участники оных драматических событий, описанных в «Книге крови», словно в воду канули, не оставив после себя ни следа, ни подсказки. И куда подевался Грааль? Почти три года миновало с той бурной поры, сегодня на дворе стояло шестое января две тысячи тринадцатого года, самый канун великого праздника Эпифании[3]. Бонифаций испуганно вздрогнул от навязчивой, так и напрашивающейся ассоциации: и год сейчас тринадцатый, и он сам – тринадцатый. Станет ли сегодняшняя Эпифания днем благой вести? Хотя какие уж тут радости, если о дочери уже три года нет ни слуху ни духу…
Папа напряженно всматривался в написанные им строки, силясь отыскать ответ на терзающие его вопросы. Неужели во всем случившемся виноват только он, слишком поздно постигнувший величайшую тайну и проклятие его рода? А ведь Селестина так ничего и не узнала о силе страшного родового наследия, изначально обрекающего на неудачу все ее благие помыслы и начинания!
«Бедная моя девочка! – безмолвно кричало сердце несчастного отца, осознающего всю глубину ужасной темной пропасти, ожидающей его дочь. – Девочка моя, ну как же так… За что нам это, за что?» – Но призыв повис в воздухе, а папу по-прежнему окружали лишь сумрак и тишина, безмолвные пособники зла и несчастья, без слов подсказывающие: от судьбы не уйдешь!
Как ни богохульно это звучит, но Бонифаций понимал: самая большая победа Сатаны состоит в том, как ловко он сумел убедить всех, что его якобы не существует! Люцифер лукав и изменчив, будто сама жизнь, преподносящая нам отнюдь не то, чего мы испрашиваем, а то, к чему оказываемся вовсе не готовыми! И тогда мы сознательно обманываем самих себя, заявляя, что Сатаны нет; но ведь тот, кто не верует в Искусителя, в итоге отрекается и от Спасителя. Грань между добром и злом слишком тонка и размыта, а промысел Божий зачастую является лишь изнанкой замыслов Сатаны. И, убоявшись собственных крамольных мыслей, понтифик схватил перо так, как хватаются за последнюю надежду на спасение, криво выводя на листе стригойской летописи:
«Господи, где же ты? Не оставь нас…»
Но только он оторвал от бумаги перо, как с него неожиданно сорвалась последняя чернильная капля, упала на край пюпитра и растеклась, складываясь в буквы… Шокированно выпучив глаза и мелко дрожа нижней челюстью, неопрятно заросшей седой щетиной, папа наклонился ниже и, заикаясь, прочитал: «Не оставлю, дети мои!»
Мне казалось, что я утратила ощущение времени и пространства слишком давно, по крайней мере, уже тысячу лет назад. Мир суматошно вращался вокруг меня, беспрерывно меняя местами дно, стенки и крышку моего узкого гроба. Я устала от самой себя, от непереносимого страдания, от своих судорог, от дико расширенных зрачков, занимающих всю радужку. От своих безумных стонов боли и криков ненависти. От нечеловеческого голоса, превратившегося в рев животного. Я неоднократно пыталась замолчать, затихнуть хотя бы на миг, свернуться калачиком и отдохнуть, но у меня не получалось. Мои руки покрылись черно-бурыми синяками, так сильно я впивалась в них ногтями. Я перестала отличать явь и вымысел, у меня начались видения. Я не помнила ничего и никого, я забыла, кто я есть и как меня зовут, потому что моя пытка все длилась и длилась. Длилась бесконечно…
Иногда на мгновение я все-таки выплывала из океана смерти и боли, успевая осознать, что вот сейчас на меня нахлынет новый приступ, упоенно закружит в танце черного сумасшествия. Мои пароксизмы расписаны, будто по часам, и подчинены неизменному сценарию. Я содрогаюсь от ужасного предчувствия и умоляю кого-то далекого, равнодушного и никому ничего не прощающего избавить меня от очередного припадка, провести боль мимо. Но все мольбы напрасны и бесполезны, ибо приступы не отступают. Я порываюсь вспомнить, как зовут того сурового судью, обрекшего меня на столь изощренные пытки, но путаюсь в именах, сбивчиво шепча: «Господь, Сатана, Любовь…» За что же мне все это? Но приступ игнорирует мои просьбы, накатывая без предупреждения…
Сначала у меня холодеют кончики пальцев – первый признак. Фаланги плохо сгибаются и деревенеют. Я упираюсь затылком в дно гроба, выгибаюсь дугой, чувствуя впивающиеся в тело цепи. Вот оно! Меня прошивает короткая, как автоматная очередь, судорога. Черт, как же больно! Но нет, это еще не приступ, а только прелюдия к нему. Меня начинает бить крупная дрожь. Кисти взрываются чудовищной болью. Все, началось!
В глазах мутнеет. Сквозь слезы я пристально смотрю на свою руку и замечаю, что она разорвана от запястья до предплечья, как будто какой-то доктор-маньяк кромсал ее острым скальпелем. Дьявол, на сей раз все располосовано намного глубже, чем обычно. Сквозь хлещущую из раны кровь виднеется зазубренная белая кость. Но я не успеваю сосредоточиться на ране, потому что боль впивается в мои ноги, терзая их кровожаднее стаи голодных волков. Я через силу переворачиваюсь на живот и осознаю, как кожа вдоль позвоночника начинает медленно вспучиваться, а затем и вспарываться. Позвонок за позвонком проступают наружу. Кровь из моих ран уже не выплескивается фонтанчиками, а течет полноводной рекой. Дно каменного гроба становится мокрым и красным. Снова смотрю на свои пальцы – они темнеют. Значит, у меня есть только секунда для того, чтобы сделать вдох и набраться терпения, ибо сейчас начнется второй этап приступа.
Я глубоко вздыхаю. Еще мгновение, еще последний короткий всхлип – и моя грудная клетка разверзается. Я вижу, как изнутри высовывается ребро, замирает в совершенно немыслимом положении и… ломается. Живот рвется с противным скрипом, и все мое естество выворачивается наружу, сизые внутренности высыпаются с влажным шлепаньем, вяло тянутся змеи-кишки. Но боль не отступает, она поднимается вверх… Я тихонько вою, рыдая и выпрашивая: «Нет, пожалуйста, только не голову!» Больно! А ведь всего секунду назад мне казалось – больнее быть уже не может. Оказывается, может. Я слышу, как трещит мой вспучившийся череп, и тороплю приближение благодатного безумия, способного туго запеленать боль в спасительное полотно милосердного забвения. Скорее бы настал тот момент, когда мозг отключится, попав под воздействие болевого шока. Мне кажется, последний приступ длится целую вечность. Но, увы, он еще не закончился…
Над моим истерзанным телом начинает куриться легкий дымок, быстро перерастающий в бушующее пламя. Я кручусь, бьюсь в тесном пространстве гроба, стараюсь сбить огонь. Я стараюсь выжить. Тело мое умирает, наверное, уже в тысячный, стотысячный раз, но рассудок еще удерживает некое подобие контроля над этими обугленными останками, приказывая: «Тебе нужно продержаться еще чуть-чуть. Терпи! Терпи ровно до той вожделенной минуты, когда болевой порог твоей бесконечной пытки будет пройден».
Но моя душа сомневается и не верит, ибо как можно терпеть до бесконечности?
Больно. Терпеть. Больно. Терпеть.
Кто сказал, будто боль очищает?
«Терпеть, терпеть, терпеть! – я твержу это слово как заклинание. – Господи, ну где же ты? Когда и почему ты оставил меня?» Где-то на краю сознания всплывает красивое мужское имя Конрад, но я удивляюсь: «Кто он такой – этот Конрад?» Я его не помню.
Больно. Терпеть. Больно. Терпеть.
Я ничего не вижу, кроме красного марева, плавающего у меня перед глазами. А потом глазные яблоки шумно взрываются, и приходит спасительная темнота. Я слышу последний, леденящий душу крик. Свой крик. Я рассыпаюсь пеплом и перестаю существовать. Все, приступ закончился…
Я спокойна. Я медленно поворачиваю голову и слизываю капли воды, выступившие на стенке каменного гроба. Сейчас мне хорошо. Пытаюсь хмыкнуть, но мне удается издать лишь тихое шипение; кажется, я опять сорвала голос. Я блаженно улыбаюсь, отдыхая и не думая пока ни о чем. У меня есть еще как минимум пять минут до следующего приступа. Нужно сдержаться и не проклясть себя, нужно быть сильной и не плакать. Можно попытаться что-то вспомнить, но я забыла даже о том, что такое память… «Конрад – он ведь уже ищет меня, непременно найдет и избавит от страданий… Вот только кто он такой? Возможно, он всего лишь квинтэссенция моего одиночества и мук?» Холодеют кончики пальцев, кисти перестают сгибаться. Времени осталось ровно на вдох. Мое сердце стучит как часы, отмеряя минуты очередной не жизни и не смерти, а я прислушиваюсь к его размеренному ходу.
Тик-так, тик-так.
Вот оно. Началось…
Нет, я никого ни в чем не виню. Я простила всех тех, кого любила и кого презирала. Я стою отныне намного выше гнева и нахожусь вне доброты. Я не принадлежу ни людям, ни стригоям, ни ангелам. Я не душа и не плоть. Я выжгла из себя любовь и отказалась от земного мира. Мне ни о чем не говорят богатство, власть, честь и слава. Я никто и ничто, простившее всех и вся.
– Хватит скорбеть! – властно приказал мелодичный женский голос. – Пришло время обновления!
В двери папского кабинета вежливо постучали.
– Кто там? – встрепенулся понтифик, поспешно захлопывая «Книгу крови» и накрывая ее покрывалом. Еще не хватало, чтобы его приближенные узнали, какую именно рукопись пишет на досуге их пастырь. Позора не оберешься…
Створка немного приоткрылась, ровно настолько, чтобы в нее заглянуло бледное лицо служки.
– Ваше Святейшество, там карабинеры какого-то человека привели… – почтительно проблеял мальчишка. – Он паролей не знает, но упорно клянется, будто является вашим близким другом.
– А имя у него спросить они не догадались? – всплеснул руками папа, почти негодуя на простодушие своих верных солдат.
– Спросили! – застенчиво бекнул служка. – Как же не спросить. Сейчас… – Он полез в карман своего одеяния, больше смахивающего на многослойные капустные листья, вытащил бумажку и с запинкой прочитал непривычное для итальянца имя, старательно выговаривая по слогам: – Отец Януш Мареше…
– Януш! – обрадованно возопил папа, приплясывая от нетерпения. – Он приехал! Ну, не стой же как истукан, мальчик, скорее веди нашего долгожданного гостя в библиотеку, – и многозначительного добавил, после того как мальчишка со всех ног бросился выполнять полученный приказ: – Слава тебе, Господи. Кажется, отец Мареше сумел-таки найти нужный нам документ. Хватит скорбеть, пришло время обновления! – Бонифаций подхватил подол сутаны и чуть ли не бегом ринулся вон из кабинета.
А за окном Ватиканского дворца обрадованно взвыл одинокий зимний ветер, ничуть не обманувшийся в своих прозорливых предчувствиях. Час отмщения близился.
Глава 2
Избегая открывать «Книгу крови» на начальных страницах, ибо именно в них и содержалась ужасная тайна, приведшая летопись стригойского рода в его руки и касающаяся лично Бонифация, он распахнул книгу на середине и бегло просмотрел последние записи, сделанные его нетвердой рукой:
«Девятого числа девятого месяца две тысячи девятого года кардинал Туринский Анастасио ди Баллестро, вставший на путь предательства, проник в подземное хранилище и вынес из него документ, раскрывающий подробности исчезновения Святой Чаши Господней. А кроме того, пользуясь лунным затмением, он сумел прочитать отрывок из «Евангелия от Сатаны», предсказывающий наступление Апокалипсиса… – Папа покаянно вздохнул, ощущая свою вину за проступок кардинала. – Анастасио, хм… М-да, однако тут не все так однозначно складывается, как посчитали стригои, в том числе и магистр де Пюи с Андреа…» – И, водя пальцем по строчкам летописи, слабо просматривающимся в свете чадящей свечи, он поспешно перевернул страницу книги, торопясь скорее уйти от неприятных ему воспоминаний.
«В феврале две тысячи десятого, разыскивая Грааль и Дочь Господню, стригои напали на школу экзорцистов – монастырь ди Стаффарда, истребили всех его обитателей, а саму обитель сожгли дотла. Спастись от гнева кровопийц сумели лишь четверо воспитанников – молодая экзорцистка Селестина, прозванная Дочерью Господней, вскоре после того прошедшая инициацию Граалем, и трое ангелов. Наш агент Симон де Монфор, искупая совершенные им грехи, вошел в контакт с Селестиной, а также подкинул предводительнице стригоев Андреа второй ключ от рая и ада – хрустальный Анх, символ вечной жизни…»
– Зачем же мы это сделали? – вслух вопросил папа, поднимая голову к потолку, некогда изукрашенному чудной росписью, а сейчас покрытому копотью. – Прости, но лишь сугубо по воле твоей, Господи! Тогда нам казалось, что мы поступаем правильно. Ведь тот, кто предупрежден, – вооружен, а лучший способ защиты – это нападение. И мы точно знали, какие дальнейшие шаги предпримет Андреа: дабы установить на земле господство Тьмы, она станет искать Грааль, чтобы призвать из ада своего старшего брата – демона Себастиана. В том мы не сомневались! Мы собирались следить за наследницей Дракулы, перехватить демона и упокоить его навечно. Но, увы, наши планы не сбылись, мы просчитались, – он растерянно прикусил губу, – и с того самого момента все в мире пошло не так, как планировалось.
«Предсказание Сатаны сбылось, – гласила следующая запись в «Книге крови», – на небе зажглась звезда Полынь, тьма пала на землю, и мертвые восстали из могил. Господь отвернул от нас свой лик, а его архангелы затворились в райском чертоге и лишили нас своей помощи. Уделом человеческого рода стали проклятие, мор и отчаяние…» – На глаза верховного понтифика навернулись слезы, но он упорно листал страницы летописи.
Внезапно суетливое движение его пальцев замедлилось, а потом они и вовсе остановились, замерев над манускриптом.
«Ой, и как же я мог забыть! – внутренне воскликнул Бонифаций. – Януш, преданный друг, ведь ты обещал мне помочь. Возможно, мы еще получим слабую надежду на спасение…» – И, слегка повеселев от этой согревающей сердце мысли, он улыбнулся.
«Гонтор де Пюи, гроссмейстер ордена Дракона, погиб, защищая Селестину, но передал свои полномочия и власть внучке Андреа. Дочь Господня и Дочь Тьмы узнали о своем кровном родстве, что только усилило их взаимную ненависть. Андреа нарушила Соглашение и начала войну за кровь, а Селестина сумела где-то найти серебряный крест эрайи – ангела смерти. Более того, благочестивые монахи-иоанниты соединили двух эрай: Селестину и бывшего рыцаря-тамплиера Конрада фон Майера, убившего возлюбленного Андреа – графа Рауля Деверо. Но вот что случилось дальше…»
Размышляя, Бонифаций оперся локтем о пюпитр и спрятал в ладони свое бледное от недосыпания и недоедания лицо. Так что же произошло дальше? Этого он не ведал. Почему Господь покинул свою избранную дочь? Куда они все пропали впоследствии: Селестина, Конрад, Симон де Монфор, непоседливые ангелы? Ватиканские карабинеры[2] искали их повсюду, но так и не нашли.
Все участники оных драматических событий, описанных в «Книге крови», словно в воду канули, не оставив после себя ни следа, ни подсказки. И куда подевался Грааль? Почти три года миновало с той бурной поры, сегодня на дворе стояло шестое января две тысячи тринадцатого года, самый канун великого праздника Эпифании[3]. Бонифаций испуганно вздрогнул от навязчивой, так и напрашивающейся ассоциации: и год сейчас тринадцатый, и он сам – тринадцатый. Станет ли сегодняшняя Эпифания днем благой вести? Хотя какие уж тут радости, если о дочери уже три года нет ни слуху ни духу…
Папа напряженно всматривался в написанные им строки, силясь отыскать ответ на терзающие его вопросы. Неужели во всем случившемся виноват только он, слишком поздно постигнувший величайшую тайну и проклятие его рода? А ведь Селестина так ничего и не узнала о силе страшного родового наследия, изначально обрекающего на неудачу все ее благие помыслы и начинания!
«Бедная моя девочка! – безмолвно кричало сердце несчастного отца, осознающего всю глубину ужасной темной пропасти, ожидающей его дочь. – Девочка моя, ну как же так… За что нам это, за что?» – Но призыв повис в воздухе, а папу по-прежнему окружали лишь сумрак и тишина, безмолвные пособники зла и несчастья, без слов подсказывающие: от судьбы не уйдешь!
Как ни богохульно это звучит, но Бонифаций понимал: самая большая победа Сатаны состоит в том, как ловко он сумел убедить всех, что его якобы не существует! Люцифер лукав и изменчив, будто сама жизнь, преподносящая нам отнюдь не то, чего мы испрашиваем, а то, к чему оказываемся вовсе не готовыми! И тогда мы сознательно обманываем самих себя, заявляя, что Сатаны нет; но ведь тот, кто не верует в Искусителя, в итоге отрекается и от Спасителя. Грань между добром и злом слишком тонка и размыта, а промысел Божий зачастую является лишь изнанкой замыслов Сатаны. И, убоявшись собственных крамольных мыслей, понтифик схватил перо так, как хватаются за последнюю надежду на спасение, криво выводя на листе стригойской летописи:
«Господи, где же ты? Не оставь нас…»
Но только он оторвал от бумаги перо, как с него неожиданно сорвалась последняя чернильная капля, упала на край пюпитра и растеклась, складываясь в буквы… Шокированно выпучив глаза и мелко дрожа нижней челюстью, неопрятно заросшей седой щетиной, папа наклонился ниже и, заикаясь, прочитал: «Не оставлю, дети мои!»
Мне казалось, что я утратила ощущение времени и пространства слишком давно, по крайней мере, уже тысячу лет назад. Мир суматошно вращался вокруг меня, беспрерывно меняя местами дно, стенки и крышку моего узкого гроба. Я устала от самой себя, от непереносимого страдания, от своих судорог, от дико расширенных зрачков, занимающих всю радужку. От своих безумных стонов боли и криков ненависти. От нечеловеческого голоса, превратившегося в рев животного. Я неоднократно пыталась замолчать, затихнуть хотя бы на миг, свернуться калачиком и отдохнуть, но у меня не получалось. Мои руки покрылись черно-бурыми синяками, так сильно я впивалась в них ногтями. Я перестала отличать явь и вымысел, у меня начались видения. Я не помнила ничего и никого, я забыла, кто я есть и как меня зовут, потому что моя пытка все длилась и длилась. Длилась бесконечно…
Иногда на мгновение я все-таки выплывала из океана смерти и боли, успевая осознать, что вот сейчас на меня нахлынет новый приступ, упоенно закружит в танце черного сумасшествия. Мои пароксизмы расписаны, будто по часам, и подчинены неизменному сценарию. Я содрогаюсь от ужасного предчувствия и умоляю кого-то далекого, равнодушного и никому ничего не прощающего избавить меня от очередного припадка, провести боль мимо. Но все мольбы напрасны и бесполезны, ибо приступы не отступают. Я порываюсь вспомнить, как зовут того сурового судью, обрекшего меня на столь изощренные пытки, но путаюсь в именах, сбивчиво шепча: «Господь, Сатана, Любовь…» За что же мне все это? Но приступ игнорирует мои просьбы, накатывая без предупреждения…
Сначала у меня холодеют кончики пальцев – первый признак. Фаланги плохо сгибаются и деревенеют. Я упираюсь затылком в дно гроба, выгибаюсь дугой, чувствуя впивающиеся в тело цепи. Вот оно! Меня прошивает короткая, как автоматная очередь, судорога. Черт, как же больно! Но нет, это еще не приступ, а только прелюдия к нему. Меня начинает бить крупная дрожь. Кисти взрываются чудовищной болью. Все, началось!
В глазах мутнеет. Сквозь слезы я пристально смотрю на свою руку и замечаю, что она разорвана от запястья до предплечья, как будто какой-то доктор-маньяк кромсал ее острым скальпелем. Дьявол, на сей раз все располосовано намного глубже, чем обычно. Сквозь хлещущую из раны кровь виднеется зазубренная белая кость. Но я не успеваю сосредоточиться на ране, потому что боль впивается в мои ноги, терзая их кровожаднее стаи голодных волков. Я через силу переворачиваюсь на живот и осознаю, как кожа вдоль позвоночника начинает медленно вспучиваться, а затем и вспарываться. Позвонок за позвонком проступают наружу. Кровь из моих ран уже не выплескивается фонтанчиками, а течет полноводной рекой. Дно каменного гроба становится мокрым и красным. Снова смотрю на свои пальцы – они темнеют. Значит, у меня есть только секунда для того, чтобы сделать вдох и набраться терпения, ибо сейчас начнется второй этап приступа.
Я глубоко вздыхаю. Еще мгновение, еще последний короткий всхлип – и моя грудная клетка разверзается. Я вижу, как изнутри высовывается ребро, замирает в совершенно немыслимом положении и… ломается. Живот рвется с противным скрипом, и все мое естество выворачивается наружу, сизые внутренности высыпаются с влажным шлепаньем, вяло тянутся змеи-кишки. Но боль не отступает, она поднимается вверх… Я тихонько вою, рыдая и выпрашивая: «Нет, пожалуйста, только не голову!» Больно! А ведь всего секунду назад мне казалось – больнее быть уже не может. Оказывается, может. Я слышу, как трещит мой вспучившийся череп, и тороплю приближение благодатного безумия, способного туго запеленать боль в спасительное полотно милосердного забвения. Скорее бы настал тот момент, когда мозг отключится, попав под воздействие болевого шока. Мне кажется, последний приступ длится целую вечность. Но, увы, он еще не закончился…
Над моим истерзанным телом начинает куриться легкий дымок, быстро перерастающий в бушующее пламя. Я кручусь, бьюсь в тесном пространстве гроба, стараюсь сбить огонь. Я стараюсь выжить. Тело мое умирает, наверное, уже в тысячный, стотысячный раз, но рассудок еще удерживает некое подобие контроля над этими обугленными останками, приказывая: «Тебе нужно продержаться еще чуть-чуть. Терпи! Терпи ровно до той вожделенной минуты, когда болевой порог твоей бесконечной пытки будет пройден».
Но моя душа сомневается и не верит, ибо как можно терпеть до бесконечности?
Больно. Терпеть. Больно. Терпеть.
Кто сказал, будто боль очищает?
«Терпеть, терпеть, терпеть! – я твержу это слово как заклинание. – Господи, ну где же ты? Когда и почему ты оставил меня?» Где-то на краю сознания всплывает красивое мужское имя Конрад, но я удивляюсь: «Кто он такой – этот Конрад?» Я его не помню.
Больно. Терпеть. Больно. Терпеть.
Я ничего не вижу, кроме красного марева, плавающего у меня перед глазами. А потом глазные яблоки шумно взрываются, и приходит спасительная темнота. Я слышу последний, леденящий душу крик. Свой крик. Я рассыпаюсь пеплом и перестаю существовать. Все, приступ закончился…
Я спокойна. Я медленно поворачиваю голову и слизываю капли воды, выступившие на стенке каменного гроба. Сейчас мне хорошо. Пытаюсь хмыкнуть, но мне удается издать лишь тихое шипение; кажется, я опять сорвала голос. Я блаженно улыбаюсь, отдыхая и не думая пока ни о чем. У меня есть еще как минимум пять минут до следующего приступа. Нужно сдержаться и не проклясть себя, нужно быть сильной и не плакать. Можно попытаться что-то вспомнить, но я забыла даже о том, что такое память… «Конрад – он ведь уже ищет меня, непременно найдет и избавит от страданий… Вот только кто он такой? Возможно, он всего лишь квинтэссенция моего одиночества и мук?» Холодеют кончики пальцев, кисти перестают сгибаться. Времени осталось ровно на вдох. Мое сердце стучит как часы, отмеряя минуты очередной не жизни и не смерти, а я прислушиваюсь к его размеренному ходу.
Тик-так, тик-так.
Вот оно. Началось…
Нет, я никого ни в чем не виню. Я простила всех тех, кого любила и кого презирала. Я стою отныне намного выше гнева и нахожусь вне доброты. Я не принадлежу ни людям, ни стригоям, ни ангелам. Я не душа и не плоть. Я выжгла из себя любовь и отказалась от земного мира. Мне ни о чем не говорят богатство, власть, честь и слава. Я никто и ничто, простившее всех и вся.
Но в тот самый момент, когда я почти уже привыкла к боли и начала получать от нее какое-то извращенное удовольствие, сумрак моего узилища неожиданно прорезал узкий луч света. Мои слезящиеся глаза смогли различить очертания электрического фонаря, покачивающегося в руке у высокой фигуры, окутанной облаком длинных пышных черных волос.
Вам на излом меня не взять,
Мои вчерашние кошмары,
Да лучше мне совсем не спать,
Покой перин сменив на нары.
А может, лучше разорвать
Стихов последние страницы,
И кровью стены запятнать
Психиатрической больницы.
Хочу не падать больше ниц
Пред запахом гнилого лоска,
Хочу не видеть этих лиц,
Оживших на гравюрах Босха.
Я не хочу во тьме блуждать,
Но не ищу святого духа,
Уже устала подтверждать:
Я от любви закрылась глухо.
Я слышать больше не хочу
Стенаний боли, звон кифары,
Я души людям не лечу
И не тушу сердец пожары.
Не призовут меня опять
На поле страшной Божьей битвы,
Не повернется время вспять —
Я не пишу уже молитвы.
Грядет безумию конец…
Пусть слов моих не сникла сила —
Прошу, пойми меня, Творец,
Ведь я простила, всех простила[4]…
– Хватит скорбеть! – властно приказал мелодичный женский голос. – Пришло время обновления!
В двери папского кабинета вежливо постучали.
– Кто там? – встрепенулся понтифик, поспешно захлопывая «Книгу крови» и накрывая ее покрывалом. Еще не хватало, чтобы его приближенные узнали, какую именно рукопись пишет на досуге их пастырь. Позора не оберешься…
Створка немного приоткрылась, ровно настолько, чтобы в нее заглянуло бледное лицо служки.
– Ваше Святейшество, там карабинеры какого-то человека привели… – почтительно проблеял мальчишка. – Он паролей не знает, но упорно клянется, будто является вашим близким другом.
– А имя у него спросить они не догадались? – всплеснул руками папа, почти негодуя на простодушие своих верных солдат.
– Спросили! – застенчиво бекнул служка. – Как же не спросить. Сейчас… – Он полез в карман своего одеяния, больше смахивающего на многослойные капустные листья, вытащил бумажку и с запинкой прочитал непривычное для итальянца имя, старательно выговаривая по слогам: – Отец Януш Мареше…
– Януш! – обрадованно возопил папа, приплясывая от нетерпения. – Он приехал! Ну, не стой же как истукан, мальчик, скорее веди нашего долгожданного гостя в библиотеку, – и многозначительного добавил, после того как мальчишка со всех ног бросился выполнять полученный приказ: – Слава тебе, Господи. Кажется, отец Мареше сумел-таки найти нужный нам документ. Хватит скорбеть, пришло время обновления! – Бонифаций подхватил подол сутаны и чуть ли не бегом ринулся вон из кабинета.
А за окном Ватиканского дворца обрадованно взвыл одинокий зимний ветер, ничуть не обманувшийся в своих прозорливых предчувствиях. Час отмщения близился.
Глава 2
Интересно, многие ли из нас знают, что объединяет футбольных фанатов, лесбиянок, филателистов, наемных убийц, истинных джентльменов и врачей-проктологов? Правильно, все они организуют свои закрытые клубы, призванные не только свести имеющих общие интересы людей, но и обеспечить им качественный полноценный досуг. Но еще более интересным фактом является наличие подобного клуба не где-нибудь, а в самом центре христианского мира – в Ватиканском дворце.
О нет, конечно, в данное благопристойное место не имеют доступа какие-нибудь хоккейные болельщики, хотя следует признать – антиквары и нумизматы всех стран и всех мастей с готовностью запродали бы Дьяволу свои пронырливые души, лишь бы только попасть под свод папских чертогов. Но, увы, доступ в понтификальный клуб, называемый «Agnus Dei»[5], строго ограничен, а пропуском туда служит красная кардинальская биретта. Потому как благочестивые прелаты тоже желают иметь свой собственный ограниченный кружок благонадежных персон, ну или благонадежный кружок ограниченных персон, как зачастую именуют «Agnus Dei» завистники и недоброжелатели.
В старые мирные времена члены понтификального клуба никогда не уклонялись от общения, а посему собирались на заседания регулярно, каждую субботу, выбирая для своих собраний один из залов обширной папской резиденции. Ныне, в тяжелую годину всеобщего бедствия, Ватиканский дворец практически не отапливался, число проживающих в нем кардиналов заметно поуменьшилось, и поэтому приютом для клуба стала самая маленькая комнатушка за библиотечным запасником. Но ведь суть какого-либо события всегда остается намного важнее его внешнего оформления, не так ли?
Итак, за неимением лучшего на сегодняшний скорбный день в библиотеку пришло всего три члена «Agnus Dei», и сейчас они плотной группкой сидели возле скудного огня, еле теплившегося в широком зеве камина. Три этих набожных мужа остались верны своему понтифику не только по причине личной, давней и прочной привязанности к Бонифацию, но в и силу персональных высочайших морально-нравственных качеств, присущих каждому из них. Одним из негласных ритуалов сего клуба являлось совместное распитие ликера «Ферне Бранка», с некоторых пор считавшегося любимейшим напитком папы Бонифация. Мимоходом следует упомянуть, что некоторые склонны критиковать горьковатый вкус этого напитка, находя его отвратительным. И тем не менее когда по Ватикану прошел слух о том, что его святейшество пристрастился ежевечерне вкушать рюмку оного бодрящего пойла после вечерней молитвы – на сон грядущий, то весь папский двор быстро приобщился к новой заразительной привычке. Неизвестно, стало ли это тотальной епитимьей или же гадкий ликер принимался сугубо в качестве лечебного средства… Но, во всяком случае, отныне никто не мог называться членом клуба, не соблюдая установившегося ритуала. Преподобный ликер разрешалось разбавлять ментоловой или содовой водой. Зимой его пили в чистом виде, сдобрив дольками лимона. Кое-кто втихомолку смешивал его с колой или ромом, а находились и такие фанатики, которые пили его с пивом. Сам же Бонифаций переплюнул всех своих кардиналов, потому как выпивал ликер залпом, перемешав его, как это делают поляки и русские, с водкой, и затем смачно крякал от удовольствия. Забавная привычка, в высшей степени подходящая живому святому!
– Вот, – гордо пробасил тучный Адриен Бонини, папский викарий[6], выставляя на столик запечатанную бутылку знаменитого зеленоватого, словно абсент, ликера. – Последняя, из прежних, еще довоенных запасов!
Два других кардинала, сегодня готовые с радостью употреблять даже это жуткое пойло, довольно потерли руки и придвинулись поближе. Викарий Бонини, честно отмеряя дозы, на треть наполнил четыре высоких стакана, долив их простой водой, и сделал приглашающий жест. Донельзя замерзшие прелаты, чьи зубы отчетливо выстукивали громкую дробь, а упрятанные в валенки ноги отплясывали резвую чечетку, не заставили упрашивать себя и цепко ухватились за стаканы. Нунций[7] Джакомо Катальдини, вечно бледный, маленький, сухонький, порывистый человечек неопределенного возраста, наделенный живыми серыми глазками, притронулся к стакану лишь краешками губ, осторожно, словно крыса к сыру, а потом начал пить крохотными глотками, издавая при этом легкое блаженное попискивание. Нет сомнения, что «Ферне» обладало свойством сильно согревать, так как лицо священнослужителя сразу же приобрело красноватый оттенок, хотя и этот цвет не являлся для него естественным. Отставив ополовиненный стакан, прелат, похоже, восстановил свои мыслительные способности, о чем свидетельствовал лукавый блеск, ожививший его глаза. А вот третий участник сегодняшнего заседания надолго присосался к своей порции горького напитка, растягивая наслаждение. Его преосвященство кардинал Валерио ди Серето, префект Священной обрядовой конгрегации, был дороден, высок ростом, властен и безапелляционен. Посредством его деяний современная наследница инквизиции – Священная конгрегация – строго следила за точным соблюдением церковных обрядов, выявляя тех, кто неосмотрительно отходил от незыблемых доктрин, а затем наказывала их без колебаний и промедления. Точно так же, как истреблял сейчас кардинал ди Серето свою дозу спиртного. Поговаривали, будто в юности префект пережил ужасную сердечную драму, сильно испортившую его характер. Ну чем не повод поверить некоторым историкам, утверждающим: инквизиторы сжигали ведьм не потому, что ненавидели, а потому, что им просто не хватало женского тепла…
– Помню, лет пять назад я угощал этим благородным напитком некоего напыщенного набоба-раджу, прибывшего к нам из Индии. – Викарий с видом ценителя поболтал своим недопитым стаканом, любуясь переливами тягучего зеленого ликера, медленно перетекающего по стеклу. – Так проклятый язычник имел наглость обозвать наш бесценный «Ферне» смесью дуста со щавелевым спиртом.
– Обезьяна он некультурная, а не аристократ! – обвиняющим тоном изрек кардинал ди Серето, весьма не жаловавший сторонников других религиозных конфессий. – Ничего не смыслит в христианских обычаях! – Видимо, под обычаем подразумевалось распитие алкогольных напитков.
– Если человек бросает молодую жену с маленьким ребенком на руках, престарелого отца, ответственный пост (чем подводит многие сотни людей), раздает все нажитое добро абы кому попало и сваливает, чтобы ничего не делать, а только медитировать, то как мы назовем этакого гада? – хитро прищурился нунций Катальдини, славящийся своими язвительными шуточками далеко за пределами Ватикана. – А?
– Подлец! – безапелляционно заявил категоричный префект. – А как же иначе…
– Правильно, – похвалил кардинал Катальдини. – А вот индусы назвали его Буддой! Чего уж удивляться после оного деяния их поклепу на наш ликер? Знаете, в нашем мире встречаются столь невообразимые образчики человеческого мышления, что…
Но нунций не успел закончить свою поучительную речь, потому что дверь широко распахнулась и в комнату, спотыкаясь, вбежал папа Бонифаций, настолько резво и стремительно, насколько позволяли его больные колени. Он резким движением схватил свой стакан и опустошил его одним махом, даже не поморщившись. Кардиналы изумленно приоткрыли рты.
О нет, конечно, в данное благопристойное место не имеют доступа какие-нибудь хоккейные болельщики, хотя следует признать – антиквары и нумизматы всех стран и всех мастей с готовностью запродали бы Дьяволу свои пронырливые души, лишь бы только попасть под свод папских чертогов. Но, увы, доступ в понтификальный клуб, называемый «Agnus Dei»[5], строго ограничен, а пропуском туда служит красная кардинальская биретта. Потому как благочестивые прелаты тоже желают иметь свой собственный ограниченный кружок благонадежных персон, ну или благонадежный кружок ограниченных персон, как зачастую именуют «Agnus Dei» завистники и недоброжелатели.
В старые мирные времена члены понтификального клуба никогда не уклонялись от общения, а посему собирались на заседания регулярно, каждую субботу, выбирая для своих собраний один из залов обширной папской резиденции. Ныне, в тяжелую годину всеобщего бедствия, Ватиканский дворец практически не отапливался, число проживающих в нем кардиналов заметно поуменьшилось, и поэтому приютом для клуба стала самая маленькая комнатушка за библиотечным запасником. Но ведь суть какого-либо события всегда остается намного важнее его внешнего оформления, не так ли?
Итак, за неимением лучшего на сегодняшний скорбный день в библиотеку пришло всего три члена «Agnus Dei», и сейчас они плотной группкой сидели возле скудного огня, еле теплившегося в широком зеве камина. Три этих набожных мужа остались верны своему понтифику не только по причине личной, давней и прочной привязанности к Бонифацию, но в и силу персональных высочайших морально-нравственных качеств, присущих каждому из них. Одним из негласных ритуалов сего клуба являлось совместное распитие ликера «Ферне Бранка», с некоторых пор считавшегося любимейшим напитком папы Бонифация. Мимоходом следует упомянуть, что некоторые склонны критиковать горьковатый вкус этого напитка, находя его отвратительным. И тем не менее когда по Ватикану прошел слух о том, что его святейшество пристрастился ежевечерне вкушать рюмку оного бодрящего пойла после вечерней молитвы – на сон грядущий, то весь папский двор быстро приобщился к новой заразительной привычке. Неизвестно, стало ли это тотальной епитимьей или же гадкий ликер принимался сугубо в качестве лечебного средства… Но, во всяком случае, отныне никто не мог называться членом клуба, не соблюдая установившегося ритуала. Преподобный ликер разрешалось разбавлять ментоловой или содовой водой. Зимой его пили в чистом виде, сдобрив дольками лимона. Кое-кто втихомолку смешивал его с колой или ромом, а находились и такие фанатики, которые пили его с пивом. Сам же Бонифаций переплюнул всех своих кардиналов, потому как выпивал ликер залпом, перемешав его, как это делают поляки и русские, с водкой, и затем смачно крякал от удовольствия. Забавная привычка, в высшей степени подходящая живому святому!
– Вот, – гордо пробасил тучный Адриен Бонини, папский викарий[6], выставляя на столик запечатанную бутылку знаменитого зеленоватого, словно абсент, ликера. – Последняя, из прежних, еще довоенных запасов!
Два других кардинала, сегодня готовые с радостью употреблять даже это жуткое пойло, довольно потерли руки и придвинулись поближе. Викарий Бонини, честно отмеряя дозы, на треть наполнил четыре высоких стакана, долив их простой водой, и сделал приглашающий жест. Донельзя замерзшие прелаты, чьи зубы отчетливо выстукивали громкую дробь, а упрятанные в валенки ноги отплясывали резвую чечетку, не заставили упрашивать себя и цепко ухватились за стаканы. Нунций[7] Джакомо Катальдини, вечно бледный, маленький, сухонький, порывистый человечек неопределенного возраста, наделенный живыми серыми глазками, притронулся к стакану лишь краешками губ, осторожно, словно крыса к сыру, а потом начал пить крохотными глотками, издавая при этом легкое блаженное попискивание. Нет сомнения, что «Ферне» обладало свойством сильно согревать, так как лицо священнослужителя сразу же приобрело красноватый оттенок, хотя и этот цвет не являлся для него естественным. Отставив ополовиненный стакан, прелат, похоже, восстановил свои мыслительные способности, о чем свидетельствовал лукавый блеск, ожививший его глаза. А вот третий участник сегодняшнего заседания надолго присосался к своей порции горького напитка, растягивая наслаждение. Его преосвященство кардинал Валерио ди Серето, префект Священной обрядовой конгрегации, был дороден, высок ростом, властен и безапелляционен. Посредством его деяний современная наследница инквизиции – Священная конгрегация – строго следила за точным соблюдением церковных обрядов, выявляя тех, кто неосмотрительно отходил от незыблемых доктрин, а затем наказывала их без колебаний и промедления. Точно так же, как истреблял сейчас кардинал ди Серето свою дозу спиртного. Поговаривали, будто в юности префект пережил ужасную сердечную драму, сильно испортившую его характер. Ну чем не повод поверить некоторым историкам, утверждающим: инквизиторы сжигали ведьм не потому, что ненавидели, а потому, что им просто не хватало женского тепла…
– Помню, лет пять назад я угощал этим благородным напитком некоего напыщенного набоба-раджу, прибывшего к нам из Индии. – Викарий с видом ценителя поболтал своим недопитым стаканом, любуясь переливами тягучего зеленого ликера, медленно перетекающего по стеклу. – Так проклятый язычник имел наглость обозвать наш бесценный «Ферне» смесью дуста со щавелевым спиртом.
– Обезьяна он некультурная, а не аристократ! – обвиняющим тоном изрек кардинал ди Серето, весьма не жаловавший сторонников других религиозных конфессий. – Ничего не смыслит в христианских обычаях! – Видимо, под обычаем подразумевалось распитие алкогольных напитков.
– Если человек бросает молодую жену с маленьким ребенком на руках, престарелого отца, ответственный пост (чем подводит многие сотни людей), раздает все нажитое добро абы кому попало и сваливает, чтобы ничего не делать, а только медитировать, то как мы назовем этакого гада? – хитро прищурился нунций Катальдини, славящийся своими язвительными шуточками далеко за пределами Ватикана. – А?
– Подлец! – безапелляционно заявил категоричный префект. – А как же иначе…
– Правильно, – похвалил кардинал Катальдини. – А вот индусы назвали его Буддой! Чего уж удивляться после оного деяния их поклепу на наш ликер? Знаете, в нашем мире встречаются столь невообразимые образчики человеческого мышления, что…
Но нунций не успел закончить свою поучительную речь, потому что дверь широко распахнулась и в комнату, спотыкаясь, вбежал папа Бонифаций, настолько резво и стремительно, насколько позволяли его больные колени. Он резким движением схватил свой стакан и опустошил его одним махом, даже не поморщившись. Кардиналы изумленно приоткрыли рты.