Устинова Татьяна Витальевна. Развод и девичья фамилия

   Сын оказался на кухне. Вместе с отцом.
   На круглом столе стояли три тарелки синего английского фарфора – подарок свекрови к прошлому дню рождения, который должен был означать, что, несмотря на то, что она развелась с ее сыночком, их отношения с Кирой остались прежними. Еще стояли бокалы, бутыль вина и пакет с соком. Бывший муж жарил мясо. Тим уныло жевал морковку из вакуумной упаковки.
   – Мама!
   – Ты ее мыл? – спросила Кира, хотя было совершенно очевидно, что нет.
   – Садись, – сказал Сергей, не оборачиваясь, – поешь.
   Он все про нее знал – пятнадцать лет не прошли даром. Он знал, как лучше всего ее успокоить.
   Он знал все ее слабости, страхи, все камни, о которые она спотыкалась. Знал и плевать на них хотел.
   – Мама!
   Очевидно, Тим боялся, что она начнет кричать и выставит его драгоценного папочку, она бы и начала, но у нее не было сил. Просто не было сил.
   Она приткнулась на табуретку и закурила. Табак щипал язык и глотку – сколько она выкурила за вечер? Пачку? Две?
   – Хватит, – велел Сергей, – остановись. Поешь лучше.
   Но сигарету у нее не выдернул и в мусор не швырнул, а в прежние времена отобрал бы и выкинул.
   Бывший муж положил ей на тарелку кусок мяса, выжал на него пол-лимона и налил в бокал вина из пузатой бутылки – до краев.
   – Водки я не нашел, – буркнул он, – а привезти не догадался.
   – Черт с ней, – сказала Кира и залпом отпила примерно половину от своей дозы. Вино оказалось вкусное, сухое, и в пустом желудке от него как-то сразу потеплело, как будто оно было горячим.
   – Тим, – скомандовал Сергей, – быстро есть и спать! Время второй час ночи.
   – Папа!
   Есть втроем на кухне, как они ели всегда, всю жизнь, было непривычно и странно. Неловко как будто.
   – Ты почему в майке, – спросила вдруг Кира, – ты уже спать собирался?
   – Я не собирался, я спал.
   – Тим, я три раза сказала, чтобы ты отцу не звонил! – начала Кира. – Ты же не маленький ребенок, почему я не могу на тебя положиться?
   – Ты можешь на меня положиться, – заявил Тим с ослиным упрямством, унаследованным от папочки, – но я испугался, что они тебя заберут в тюрьму! Ты что? Глупая? По ящику все время показывают, как менты, чтобы дело закрыть, берут первого попавшегося – и в тюрьму! А этот Костик к тебе шел!
   Оба – и отец, и мать – перестали жевать и одинаково смотрели на отпрыска так, словно никогда раньше его не видели и будто это чей-то чужой отпрыск.
   – Вы чего? – спросил Тим и тоже перестал жевать.
   Конечно, у него был тайный план!
   Очень тайный и очень хитроумный план, как заставить их жить вместе. Для того чтобы мать снова полюбила отца, нужно, чтобы он ее от чего-нибудь спас.
   Это же дураку ясно – когда тебя спасают, ты непременно влюбляешься в спасителя!
   Ну вот. Отец спасет ее, она перестанет на него сердиться, а он перестанет прятаться от нее за свою работу, и они заживут втроем, как раньше! Тогда хоть и ссорились, но хоть жили в одной квартире, а теперь не поймешь что – у мамы этот козлина с портфелем и в халате, у папы девица сказочной красоты с волосами до середины спины, ужас один!
   Маму очень долго ни от чего не нужно было спасать, и Тим замучился ждать подходящего случая, а тут такая удача – труп! Конечно, он позвонил, разве он мог не позвонить!
   – Они и вправду решили, что это… ты? – спросил наконец Сергей, глядя в свою тарелку.
   – Я не знаю, – злобно ответила Кира, – но у меня спрашивали, где была, не выходила ли и почему не слышала выстрела.
   – А почему ты не слышала?
   – Потому что у нас на шестом этаже ремонт, пап, – вмешался Тим.
   – Тим, не разговаривай с набитым ртом.
   – Ну и что? При чем тут ремонт?
   – Да они стены разбирают, там с утра до ночи грохот! Скажи, мам! Хоть из пулемета стреляй!
   – Точно, – сказала удивленная Кира, как это она забыла про ремонт и грохот, который надоел им ужасно! – Там действительно грохочут.
   – У Басовых? – не поверил Сергей.
   – Басовых там давно нет, – уточнила Кира, – они квартиру продали еще прошлым летом. Там теперь какие-то новые. Я видела только ее. Зовут Марина. Очень приятная.
   – Приятная, а грохочут, – буркнул Тим.
   – Ремонт есть ремонт, – философски заметил Сергей.
   – Мяса нет больше? – спросила Кира небрежно.
   – Конечно, есть, – ответил бывший, не глядя на нее, встал и положил ей еще кусок и опять полил соком из половинки лимона.
   Черт побери. Он все про нее знал. Даже про этот лимон, которым нужно непременно полить мясо. И вина добавил в бокал. Это было не ее вино, выходит, он привез.
   Какой заботливый, понимающий мужчина, ее бывший муж! Образец и пример для подражания.
   – Значит, тот, кто стрелял, знал, что у Басовых, то есть не у Басовых, а у новых, ремонт? – рассуждал Сергей задумчиво.
   – Почему?
   – Потому, – ответил он с досадой, – потому что стрелял в подъезде и не боялся, что из всех дверей выскочат люди, а с первого этажа прибежит Марья Семеновна. Правильно? Никто не слышал выстрела, потому что и так грохочет с утра до ночи. Все уж привыкли. И убийца должен был про это знать. Кстати, лифт не работает. Давно?
   – Как не работает? – спросила Кира удивленно. – Когда я приехала, он работал. Я на лифте поднималась.
   – Сейчас не работает, – заявил Сергей, – я шел пешком. А… милиция у тебя спрашивала про лифт?
   – Нет, – ответила Кира, подумав, – нет, не спрашивала. А что? Ты думаешь, это имеет значение?
   – Не знаю.
   – Пап, что нам теперь делать-то? Если маму… если они думают, что это мама…
   – Тим, – сказал Сергей очень твердо, – мы ничего толком не знаем. То, что они задавали маме вопросы, ничего не означает. То есть не означает ничего плохого. Они должны были задавать вопросы, потому что Костик приехал именно к маме, а не к Марье Семеновне. Правильно?
   – Я не знаю, – возразил Тим, – но я все слышал, и это какие-то… неправильные вопросы.
   – Что значит неправильные?
   – Это значит, что они считают, что это мама его… того…
   – Тим, не выдумывай, – прикрикнула Кира не слишком уверенно, – тебе просто давно пора спать, и ты перенервничал.
   – Ничего я не перенервничал, – буркнул сын.
   – И вообще ты не должен подслушивать!
   – Как же не должен, когда он к тебе привязался, а ты даже папе не хотела звонить!
   – Тим, – тоже очень твердо сказала Кира, не глядя на Сергея, – папа тут совсем ни при чем. Это… не его проблемы. А ты его втягиваешь…
   Сергей поднялся со своей табуретки. Кира быстро взглянула – у него было расстроенное, бледное от усталости лицо с пролезшей темной щетиной.
   – Тим ни во что меня не втягивает. – Он с грохотом распахнул дверь посудомоечной машины. – Все правильно. Он испугался и позвонил мне. Не нужно его ругать за это, Кира. Он не виноват в том, что ты не… можешь меня видеть.
   – Я могу тебя видеть, но я не желаю, чтобы он…
   – Мы все это потом обсудим. Тим, давай. Надо хоть немного поспать.
   – Я не хочу спать.
   – Хочешь.
   – Нет.
   – Я дам ему успокоительное, – вмешалась Кира, – конечно, он не уснет после таких событий!
   – Ему не нужно никакое успокоительное, – заявил Сергей упрямо, – ему не сто лет, и он не бабка-сердечница. Он сейчас ляжет и уснет.
   – Сергей, он два часа торчал на лестнице и смотрел на труп!.. Ему нужно принять «Новопассит».
   – Прими сама свой «Новопассит», а ему нужно принять душ, и больше ничего. Тим, сколько раз нужно повторять?!
   – Я уже иду, – пробормотал сын испуганно, – вы только не ссорьтесь!..
   Кира и Сергей посмотрели друг на друга и разом отвернулись. Он – к посудомоечной машине, она – к своей тарелке с остывающим мясом.
   В последний год перед разводом они только и делали, что ссорились. Ссорились из-за грязных ботинок, в которых он поперся на чистый ковер, из-за денег, которых вечно не хватало, из-за майки, брошенной мимо корзины для белья, из-за того, что лучше на завтрак, чай или кофе, из-за футбола, который показывали по «НТВ-Спорт», из-за работы – Сергей считал, что пописывать статейки на отвлеченные темы и работой-то назвать нельзя, а она уставала, злилась, все пыталась ему что-то доказать, а он не слушал, отмахивался и тоже злился, злился…
   Бедный Тим. Он был не так уж мал, чтобы всего этого не замечать. Он боялся, отсиживался в своей комнате или бегал от мамы к папе с расстроенным и испуганным лицом и пытался их мирить, и еще он пытался предотвратить очередную катастрофу, и иногда ему это удавалось, и тогда он весь день вел себя как образцовый ребенок из рекламного ролика – только бы не нарушить, только бы не разбить хрупкий мир, только бы не спровоцировать новую катастрофу.
   А потом они развелись. Кира была уверена, что, как только они разведутся, жизнь станет в сто раз проще и легче.
   Жизнь стала в сто раз проще.
   Легче не стало нисколько. Стало только тяжелее и очень обидно.
   Она ведь его любила. Столько лет.
   Она даже была уверена, что будет любить его всегда – вот как! Он сложный человек, но Кира никогда не признавала простых! Всегда, с двадцати пяти лет, он был очень занят – сначала своей наукой, потом карьерой, когда стало ясно, что с наукой покончено навсегда и призрак ее не восстанет из гроба даже просто затем, чтобы прошвырнуться по Европе. Он нашел себе дело, максимально приближенное к тому, которое знал и любил, и преуспел в нем, и продвинулся, и стал хорошо зарабатывать, и научился носить дорогие костюмы и льняные рубашки, и пить кофе, который не любил, и вести светские разговоры, и Кира гордилась им и любила его.
   Когда он защищал докторскую, какой-то старик, повернувшись к Кире, сказал прочувствованно, что «Сергей Константинович непременно, непременно станет нобелевским лауреатом, если только сумеет остаться в науке», и Кира слушала его с ужасом и восторгом – из доклада, который делал ее собственный муж, она не поняла ни слова. То есть ни одного. Но он говорил так, как будто ему вдруг открылось какое-то великое божественное знание, и выглядел соответственно – словно осененный этим знанием. Аудитория была залита агрессивным весенним солнцем, в котором танцевали пылинки, никто не шептался, не кашлял, не зевал, не вертелся, не рисовал – все смотрели на него и слушали, слушали, и следили за его рукой, на которой взблескивало обручальное кольцо, самое первое, купленное в магазине для новобрачных после трехчасового стояния в очереди. Рука тоже казалась осененной божественным знанием. Потом долго аплодировали, поздравляли, окружали, протискивались, пожимали руки, хлопали по плечам, а он все выглядывал из окружения, отыскивал Киру, ему нужно было убедиться, что она видит его триумф, что она все оценила, все поняла, удостоверилась, что он умница, гений, черт знает кто!..
   По сравнению с ним все остальные казались пресными и какими-то укороченными, что ли, как купленные не по росту брюки, и ей было искренне наплевать, куда он бросил майку – в корзину или мимо, и чьим шампунем – своим или ее – он сегодня вымыл голову.
   А потом она его разлюбила. Вернее, возненавидела.
   Он постоянно терял ключи от квартиры и от машины и оказывался на грани истерического припадка, когда не мог их отыскать в течение сорока секунд. Он все на свете забывал – что нужно купить хлеба, забрать вещи из химчистки, договориться с бабушкой о том, что она приводит Тима из школы. Он ничего не читал, кроме своей специальной литературы, в том числе и Кирин журнал, который она подсовывала ему в надежде, что он обратит внимание на то, как классно она пишет, как она научилась во всем разбираться, как далеко она ушла от девчонки, на которой он женился, но он неизменно клал журнал себе на живот и засыпал сном младенца. Кира хватала журнал и швыряла его на пол, испытывая жгучее желание надавать им муженьку по физиономии. Он то и дело издевался над ней за то, что она отдала Тима на теннис – «ну, конечно, все аристократы играют в теннис, и наш ребенок должен, как же иначе! Отдай его еще в школу верховой езды, тоже очень модно!». По его мнению, Тим должен был заниматься демократической легкой атлетикой или лыжами, на худой конец. Когда Кира спрашивала, какие в Москве могут быть лыжи, когда два месяца из трех зимних под ногами и над головой льет как из ведра, он с ослиным упрямством говорил, что настоящему лыжнику вода не помеха, из чего следовало сделать вывод, что «настоящий лыжник», в которого должен превратиться Тим, может кататься и вовсе без снега. Он ругал его за четверки по математике, и когда принимался что-то объяснять, выходило нечто вроде той самой защиты докторской – не понятно ни слова. Тим запутывался окончательно, пугался собственного тупоумия и начинал выть.
   На все случаи жизни у Сергея были заготовлены теории, абсолютно непригодные к употреблению, но зато «устойчивые», как советская власть в шестидесятые годы. Он долго ездил на «Жигулях», потому что согласно его теории отечественные машины можно починить на каждом углу и купить к ним запчасти в любом ларьке, а в то, что иностранные чинить вообще не нужно, он не верил, потому что это не совпадало с вышеупомянутой теорией. Он купил «Тойоту», когда на работе его вынудило к этому начальство – неприлично стало ездить на «Жигулях». Относительно «прилично – неприлично» у него была еще одна, отдельная, теория о том, что пиджак «Хьюго Босс» ничем не отличается от пиджака швейного комбината ј4 города Балашихи и платить бешеные деньги за торговую марку и имидж не имеет никакого смысла. Темные очки и в Африке темные очки, будь то «Кристиан Диор» или китайское кооперативное производство. Тем не менее пиджаки он покупал в бутиках, а очки в салонах, и это нарочитое лицемерие выводило Киру из себя.
   У-уф… Вот сколько всего накопилось.
   И все-таки, все-таки она его сильно любила и даже не поняла, когда и за что разлюбила. Он всегда был таким, и именно таким она его и любила, вернее, ей удавалось любить его именно таким.
   Что изменилось? Критическая масса раздражения стала совсем уж критической?
   Кира ничего не понимала в критической массе. Зато ее муж только в ней и разбирался.
   Бывший муж.
   – Ты извини меня, Кира, – вдруг сказал он совсем рядом, – я не знал, что ты не разрешила ему звонить. Я бы не приехал, если бы знал, что ты не разрешила. Твой… приятель уехал из-за меня?
   Она так знала своего мужа, что моментально поняла, о чем этот вопрос. К отъезду Сергуни он не имел никакого отношения.
   – Нет, Сереж, – пояснила Кира, отвечая на тот, настоящий вопрос, – ничего особенного. Мы познакомились три месяца назад, на дне рождения у Юльки Андросовой. И он стал… приезжать.
   – Тим его ненавидит, – сообщил Сергей буднично, – просто ужасно. Сегодня утром сказал мне по телефону, что он его убьет. Может, ты воздержалась бы и не стала приглашать его к нам… в смысле, сюда.
   – А куда мне его приглашать, – холодно спросила Кира, – в сквер на лавочку? Или ты думаешь, что я всю оставшуюся жизнь должна по тебе страдать?
   Он знал, что не должна, но ему хотелось, чтобы страдала.
   Ее любовник – в халате, на их кухне, где столько всего было, хорошего и плохого, смешного и стыдного, и трогательного, и забавного, они когда-то даже любовью занимались на узком гобеленовом кухонном диванчике, потому что у них не хватило сил дойти до спальни и закрыть за собой дверь, – ее любовник, красавец-мужчина, атлет, победитель, оскорбил его ужасно.
   Он все не мог выбросить его из головы и ревновал так, что ревность, кажется, прожгла в желудке дыру. Почему она оказалась именно там, Сергей не знал, но больно было именно в желудке и немного в голове.
   Черт подери, никто, кроме него, не имел на нее никаких прав! Она принадлежала ему всю жизнь, с тех самых пор, когда он впервые ее увидел – он читал лекцию второкурсникам, аспирантов заставляли читать лекции, а она сидела в первом ряду и зевала до слез. Тогда впервые он всерьез усомнился в своих преподавательских способностях.
   Сергей вдруг подумал, что, несмотря на развод, он так и продолжает считать ее своей. Если бы не Тим с его утренним воем в трубку, ему и в голову бы не пришло, что у Киры есть… любовник. Почему-то наличие Инги – Тани, Оли, Кати, Маши, Ксюши – у него самого совершенно не подготовило его к тому, что у Киры тоже может быть Саша, Вадик, Коля, Вася, Дима, Боря или даже Гена.
   – Я помылся! – протрубил из комнаты их сын. – Мам, давай мне этот чертов новохренит, и я спать пойду.
   – «Новопассит», – устало поправила Кира, – и не смей выражаться.
   Тим пришел на кухню – в халате и нелепых пижамных штанах, торчащих из-под него, – выпил ложку темной вязкой жидкости, сморщился, запил кипяченой водой и утерся рукавом.
   – Пап, – сказал он, подумав, – может, ты у нас останешься? Чего тебе ехать, поздно уже!..
   – Тим! – в один голос воскликнули оба родителя, и их драгоценный ребенок понял, что лучше быстренько убраться восвояси. Хорошо хоть, не орут друг на друга, сидят тихо, как все нормальные родители.
   Они думали, что он не помнит, но он помнил очень хорошо, как все было раньше, давно, он тогда еще маленький был. Эти воспоминания, самые лучшие, самые важные в жизни, он бережно и старательно прятал, любил и то и дело проверял их сохранность.
   Все было в порядке, все цело.
   Вот суббота, самая обычная суббота, одна из многих суббот, тогда он еще не знал, какое это счастье – такая суббота. С утра отец вез их кататься на лыжах. Они брали с собой термос, снегокат, запасные валенки и свитер и катались с горы до полного изнеможения, а потом пили чай и играли в снежки, и всегда получалось так, что отец побеждал – он был сильный, ловкий и очень быстрый, и победить его в честном бою было невозможно. И тогда Тим с мамой затевали какой-нибудь отвлекающий маневр, и отец делал вид, что отвлекался, и тогда они бросались, и валили его, и прыгали на него, и он катался с ними по снегу, и они визжали и брыкались, и он все равно побеждал – всегда.
   – Оставайся у нас, пап! – крикнул Тим с безопасного расстояния, юркнул за дверь и быстро ее прикрыл.
   – Не обращай внимания, – пробормотала Кира, – он в последнее время какой-то странный.
   – Я не обращаю, – холодно ответил Сергей. – Ты бы рассказала мне, в чем дело, Кира.
   – В каком смысле? – насторожилась она.
   – В смысле, что произошло сегодня вечером. Я ничего не понял. Расскажи.
   – И понимать нечего, – отчетливо выговорила она, – ты все видел своими глазами. Костика убили. Приехала милиция, забрала труп и стала допрашивать меня. Все.
   – Не злись.
   – Я не злюсь. Ты тоже считаешь, что это я его… застрелила?
   Он посмотрел с высокомерным сочувствием – как плохой врач на невменяемого пациента.
   – Тебе тоже нужно принять новохренит и лечь.
   – Сергей! Ты повторяешь за Тимом всякую чушь, а я потом должна объяснять ему, что…
   – Почему милиция решила, что это ты его пристрелила?
   – Не знаю! Но он со мной так разговаривал, этот милиционер, как будто и вправду решил, что это я. Я удивилась, почему меня не забрали! Хотя он старался быть вежливым и милым.
   – Он старался не пялиться в твой вырез, – поправил Сергей мрачно.
   – Что? – растерялась Кира. Посмотрела вниз и подтянула свитер повыше.
   – Расскажи мне, – повторил Сергей, – все по порядку.
   – Да я не знаю, что рассказывать! Днем Костик поругался с Батуриным. Очень громко. Они орали, но, когда я зашла, замолчали. Гришка сразу ушел, а Костик сказал, что ему нужно вечером со мной поговорить, ну, как обычно, когда на него находит, ты же знаешь.
   – Знаю, – согласился Сергей.
   – Мне это было неудобно, потому что Сергуня обещал приехать, и мне пришлось звонить, предупреждать его, что вечером будет Костик, но он все равно…
   – Сергуня? – пробурчал себе под нос Сергей, и Кира неожиданно смутилась – даже ее матовая кожа в низком вырезе свитера стала розовой.
   Как он умел смущать, ее бывший муж, удивительно даже!
   Теперь он смотрел на нее, пристально и не моргая, как птица гриф, которую она однажды видела в передаче «В мире животных».
   Кира никак не могла вспомнить, о чем говорила.
   – Костик собрался приехать, и ты должна была предупредить Сергуню, что романтическое уединение отменяется, – подсказал он бесстрастно.
   – Я приехала… не помню когда. Потом приехал Сергуня. Мы поужинали. Тиму ужин я отнесла в комнату. Он кривлялся и говорил, что ужинать с Сергуней не станет. Потом я стала ждать Костика, а Сергуня изучал какие-то свои бумаги. Костика все не было и не было, а потом Марья Семеновна заголосила на лестнице, я выскочила, а она почти в обмороке, и Костик… лежит. Мертвый. И кровь кругом, целое море.
   Ее вдруг так затрясло, что зазвенели браслеты на запястье. Кира перехватила их другой рукой, чтобы не звенели. Сергей встал, достал из холодильника валокордин и накапал в ложку. По кухне поплыл резкий эфирный дух.
   – На.
   – Дай запить, – попросила она, и он почему-то сунул ей вино, оставшееся в его бокале.
   – Кто вызвал милицию?
   – Соседи. Михаил Петрович тоже выскочил, и я его попросила…
   – Ты подходила к Костику? Трогала его?
   Кира допила вино и посмотрела на бывшего мужа.
   – Ты что? С ума сошел?
   – Ты сразу поняла, что он… убит?
   – Да! – крикнула Кира. – Да, поняла! У него вся одежда была в крови, и он лежал, и рука у него вывернулась!.. У живых руки так не выворачиваются!
   – Ты трогала его, Кира?
   – Да что ты ко мне пристал!
   – Я не пристал. Я ничего не понимаю в убийствах, но даже я слышал про отпечатки пальцев!
   – Про… какие отпечатки?
   – Про такие! На нем могли остаться твои отпечатки пальцев? На портфеле, на очках, на чем-нибудь?
   – Конечно, могли, – пробормотала Кира, – и не потому, что я его… трогала, а потому, что мы в одном месте работали и я сто раз брала в руки его портфель, папки, бумаги, ручки!
   Сергей помолчал.
   – Да, – сказал он наконец, – не слишком хорошо.
   – Что не слишком хорошо?
   – Все.
   Кира моментально вышла из себя.
   – Перестань говорить, как Эркюль Пуаро, – процедила она, – меня это бесит.
   – Тебя бесит, когда я говорю, как Сергей Литвинов, тоже.
   – Да, – согласилась она, – бесит. Когда ты изображаешь следователя по особо важным делам.
   – Кира, мы должны во всем разобраться сами, как же ты не понимаешь?! Никто не станет выяснять, что произошло на самом деле! Если найдутся отпечатки, или следы, или не знаю что, какие-нибудь свидетельства того, что это могла сделать ты, они немедленно решат, что ты это сделала !
   – Почему? – с ужасом спросила она.
   Он вздохнул.
   – Потому что это называется «громкое дело»! Потому что твой Костик не бомж с Казанского вокзала, а главный редактор политического журнала! Потому что завтра все газеты напишут, что он погиб в твоем доме, и никто не поверит, что ты не имеешь к этому никакого отношения! Уже сейчас никто не верит.
   – А почему на лестнице его не мог поджидать… киллер? Всех больших бизнесменов и неподкупных журналистов в нашей стране на лестнице рано или поздно поджидает киллер!
   – Я рад, что тебе не изменило чувство юмора, – сухо заметил Сергей после некоторой паузы, – киллеру логичнее было бы поджидать жертву в его собственном подъезде. В нашем… в твоем, – поправился он быстро, – киллеру вообще неудобно. Кодовый замок и вахтер.
   Кира налила себе вина и залпом выпила.
   – Ты хочешь сказать, – начала она, тяжело дыша, – что мы должны найти убийцу и подарить его милиции, иначе милиция всерьез решит, что убийца – это я. Правильно я поняла?
   – Ну конечно, – согласился он.
   – Тогда мне лучше пойти и собрать вещи, – заявила Кира и налила еще вина, – какие из нас сыщики! Из тебя особенно!..
   Он не обратил никакого внимания на последнюю реплику, хотя она надеялась его задеть.
   Задеть, чтобы он заорал, взбесился, чтобы стало понятно, что он выдумал все это просто для того, чтобы позлить ее, заставить чувствовать себя «маленькой преступницей», и чтоб он непременно оказался благородным героем, в духе ее сына, и чтобы она почувствовала опасность и необходимость защиты.
   Впрочем, ее муж никогда не был способен на такие тонкие чувства. Он всегда был прямолинеен, как штыковая лопата.
   – Я не поняла, – уточнила она на всякий случай, – ты всерьез считаешь, что кто-то может подумать…
   – Да, – перебил он, – всерьез считаю. И еще я считаю, что ты должна все вспомнить, все детали, все мелочи…
   – Какие еще мелочи, Сергей?!!
   – Как он сказал тебе о том, что приедет, куда он при этом смотрел, не звонил ли у него телефон, не заходил ли кто-нибудь в это время, о чем он хотел с тобой поговорить, почему так срочно, почему он поссорился с Батуриным, кто ненавидел его так сильно, чтобы убить.
   – Ничего себе мелочи, – пробормотала Кира.
   Внезапно ей стало холодно в свитере с низким вырезом, и она потянула с дивана плед.
   Плед всегда лежал на гобеленовом диване, в самом углу. Тим накрывался им, когда ему взбредало в голову пить на кухне чай и читать, и Сергей часто подкладывал его под голову. Кира готовила ужин, а он сидел на диване, если сильно уставал, подложив под голову свернутый плед, и что-нибудь ей рассказывал. Он любил сидеть близко от нее. Даже когда жизненное пространство расширилось так, что можно было существовать, почти не попадаясь друг другу на глаза, – он все равно сидел на гобеленовом диване, вытянув длинные ноги и мешая ей.
   Только в последний год не сидел.
   В последний год она его не выносила.