Страница:
Устрялов Николай
Россия (У окна вагона)
Николай Устрялов
Россия (У окна вагона)
Посвящается
моей матери
Юлии Петровне
Устряловой
Этим летом я пробыл полтора месяца в России, главным образом, в Москве. По возвращении в Харбин мне хотелось привести в порядок впечатления, изложить их в более или менее обстоятельном очерке. Отсутствие времени не позволило осуществить это намерение. Но на обратном восьмидневном пути, сидя у окна вагона, я все же успел в беглой, полудневниковой форме зафиксировать кое-что из наблюдений, настроений и мыслей, вызванных прикосновением к России. Прекрасно сознавая всю отрывочность, эпизодичность, недостаточность этих записей, я согласился их опубликовать в ответ на просьбу друзей "поделиться московскими впечатлениями".
Читатель имеет дело именно с "впечатлениями", импрессионистскими набросками, "сырым материалом", успевшим подвергнуться лишь легкой стилистической обработке, да и то не везде.
Запись велась по дням, и я не вижу надобности изменять расположение материала при ее опубликовании.
2 августа 1925 года.
Участок Вятка -- Пермь. Удобно ехать, мягко, мало трясет, даже писать можно без усилий: международный вагон. Вполне чисто, даже комфортабельно. "Довоенная норма" в этой области, кажется, налицо.
Хорошо ехать, ехать... Теплый вечер, окно открыто, льется воздух русских полей, мелькают снопы сжатой ржи -- батюшка Урожай! -- елки, церковки, избы, речки. После Маньчжурии особенно отраден вид сельских церковок, полевых монастырей, -- русский, тютчевский пейзаж... Ехал бы, кажется, так всегда, всю жизнь: мы -- странники на земле. Вот бы научиться этому мудрому бесстрастию странника; впрочем, разве и впрямь не учит ему нынешняя наша жизнь?..
В этом же вагоне -- наркомздрав Семашко: до какого-то из сибирских курортов. Типичный интеллигент с холодными голубыми глазами, с обликом разумным и степенным: странно, что он был в 1917 году пресловутым "прапорщиком Семашко"! Tout passe, tout change...
В купе со мною, -- доктор-француз: в Читу -- исследовать в Забайкальи и в Монголии бубонную чуму и еще какую-то болезнь. Беседую с ним на разные темы.
Симпатичный по-своему, корректный, культурный человек. Европеец. Уполномоченный от Лиги Наций. Парижанин, с соответствующей психологией.
...Однако, надо бы прибрать к рукам взлохмаченные впечатления, довести до разума все, "что глаза мои видели".
Многого не посмотрел в Москве, что мог бы должен был бы посмотреть. Но труднее всего было усвоить суетливую психологию туриста-провинциала, спешащего видеть, торопящегося набрать побольше внешних впечатлений. Сразу Москва ощутилась, как нечто настолько родное, настолько свое, что туристский темп жизни неизбежно воспринялся бы, как что-то оскорбительное, нелепое, искусственное. Жил, как жилось, не приневоливая себя, но в то же время жадно вдыхая каждый атом московского воздуха, вживаясь в каждый элемент московского быта. Прекрасна по-прежнему Москва, и гораздо больше прежнего интересна. Последнее особенно чувствуется на расстоянии, когда осмысливаешь непосредственные впечатления. Ключом бьет интенсивная, бурная жизнь, широк и своеобразен ее размах, вся она насыщена соками большой истории. Нужно только ощутить перспективу и, не игнорируя частностей, помнить о великом целом. И радость, и гордость берет тогда за Россию. Это -- главное.
Труднее разобраться в обстановке конкретно. Основное впечатление современной русской действительности -- впечатление ее исключительной сложности. Всякое категорическое определение ее по существу имеет все шансы оказаться односторонним и, следовательно, неверным, ложным. Тем самым приходится признать чрезвычайно шаткими и все "прогнозы", с нею связанные. Определение всегда есть ограничение, а Россия по-прежнему предстоит сознанию "страною неограниченных возможностей".
Свершаются очень большие события, слагается своеобразная, реально -- новая жизнь. Но, конечно, нередко и в этой новизне старина слышится. Иногда кажется, что создается, действительно, нечто неслыханное, небывалое, -- "новый мир": это чувство особенно обостряется после беседы с кем-либо из "новых людей", главным образом, с хозяйственниками из партийных. Но присмотришься кругом, -- и, вдруг, начинает мерещиться, что этот новый мир -- целиком из старого материала, что plus ca change -- plus ca reste la meme chose... Но и это, конечно, неверно: истина где-то посредине, в синтезе, и там, и здесь.
Исторический смерч органически возник в атмосфере старой России, но он же и убил эту атмосферу, заменив ее новой. Если так, то он, в известной мере. неизбежно двулик. Революции всегда продукт истории; но, вместе с тем, о них справедливо утверждают, что они творят историю.
Во всяком случае, в Москве очень свежа интуиция значительности совершающегося процесса. Что-то коренное, огромное происходит, по заданиям дерзновенным и самонадеянным, но, вместе с тем, таящим в себе какой-то глубокий смысл, какую-то своеобразную оправданность. Жизнь, традиция, инерция времени, быта, привычек врывается в эти задания, переплетается с ними, уступает им, преображает их. Но все же нельзя без больших оговорок прилагать наши старые мерки и масштабы к нынешней русской жизни; -- быть-может, тут мне следует внести кое-какие дополнения к моим привычным тезисам. Вернее, нужно будет усилить некоторые акценты, уловить и отразить в публицистике некоторые оттенки, мною доселе оставлявшиеся в тени. Перемена все-таки очень глубока, -- более глубока, чем это казалось сначала, чем это подчас кажется издали. Революция очень существенна, очень радикальна и по объему, и по содержанию. Сказать, что она по-своему воссоздает российскую державу, -- не значит ли это сказать слишком мало? Что означает -- по-своему? В этом теперь главный вопрос.
Все это очень трудно, все это очень сложно. Уравнение со многими еще неизвестными. И чем ближе всматриваешься, тем дальше ясные ответы. Побывав в России, кажется, меньше ее знаешь, чем созерцая ее со стороны.
"Очень сложно, очень сложно", -- недаром так ответил мне с характерным жестом профессор N на мой вопрос, к нему обращенный, при свидании после семилетней разлуки. Умный, чуткий, глубокий человек.
С "канонами", с "догматами", с "точками зрения" ничего не поймешь в нынешней России. Быть-может, ими ею можно править, но познать ее ими -- никогда...
Для достижения сложной, убегающей от плоскостного разума действительности нужны адекватные орудия познания. Всякое утверждение нужно проверять критически, вернее, диалектически. Ибо современная Россия есть нечто от Гераклита Эфесского. Живой огонь и общее течение: "все течет" в ней. Что было истиною вчера, сегодня -- ложь. Что было вчера полезно, сегодня -- вредно. Что было плохо вчера, хорошо сегодня.
-- Как вы смотрите на сменовеховство? -- спросил при мне мой приятель некоего коммуниста, одного из заметных партийных литераторов.
Тот нашел ответ мгновенно:
-- На это надо смотреть диалектически. Сначала оно было хорошо, а теперь плохо!
Он, по-своему, должно-быть, прав, но тем характернее его ответ. "Все течет".
Но, и помимо эволюции во времени, -- диалектика применима ко всякому утверждению. Все медали имеют обратные стороны. О каждом процессе можно (и должно) высказать сразу несколько суждений. И раз так, то сколько же их следует высказать о таких предметах, как "большевизм", "советская власть" и т. п!..
Вся жизнь в России теперь насквозь диалектична. Пошатнулись самые критерии, масштабы оценок. Сами они стали относительными. Абсолютное ушло куда-то вглубь. Мы узнали, что сплошь и рядом принимали условности за безусловное и случайности за субстанцию. Мы слишком часто "абсолютизировали относительное", смешивали грани. В периоды долгой устойчивости костенеют способности суждения, детали, мелочи, орнаменты приобретают значение чуть ли не "вечных ценностей". Теперь почва уплыла из-под ног, плывет стремительно, вот как сейчас бегут поля и леса мимо окна вагона... Нет привычных костылей, нет удобного карманного компаса, приходится ориентироваться "по звездам". Комнатным людям с непривычки это трудно. Комнатные люди не отстают от своих маленьких компасиков, игнорируя бушующую "магнитную бурю". И беспомощно блуждают: такие жалкие, жалкие...
Да, медаль о двух сторонах... Взять хоть самый тезис о гераклитовом огне. Но разве нельзя, вместе с тем, сказать о русской жизни, что есть в ней много от болота? В аспекте быта? Да и вообще...
Разные планы, разные плоскости. И нужно все их учитывать, иначе получится однобоко, неверно, неумно... Но... нельзя, ведь, объять необъятное...
...В голову, завершая раздумье, стучится четверостишие Вл. Соловьева из "Песни офитов", -
Пойте про ярые грозы.
В ярой грозе мы покой обретаем.
Белую лилию с розой,
С алою розою мы сочетаем!..
Да, конечно:
-- Сложно, очень сложно!
3-го августа.
Пермь -- Свердловск. Красиво. Суровый хвойный пейзаж, особенно строгий на фоне серого облачного дня. Едем быстро, летят мимо домики, станции...
Свердловск (12 ч. дня).
Тот же знакомый прекрасный вокзал, широкая лестница, просторная зала. Помню ее всю облепленную спящими чехами, нашими сибиряками: ехал в Омск из Перми, только-что взятой пепеляевской армией... Теперь чисто, чинно.
Над дверью вокзала большой красный плакат, видимо, только-что водруженный:
Ein herzliches Gruss dem Deutschen Proletarien vo uralischen Eisenbahnarbeitern.
Записал буква в букву. Неграмотно, но зато от чистого сердца.
У плаката зеваки, бесплодно силящиеся его расшифровать. Какой-то осанистый товарищ менторски разъясняет, что "это им насчет Амстердама". Подробностей, к сожалению, не расслышал.
Завтра из Перми приезжает немецкая рабочая делегация, и идет подготовка к встрече. Повсюду ее фетируют, и она очарована радушной страною советов.
И в самом деле -- что может быть лучше ее?!
Как бы то ни было, ведется большая игра, и ради ее приза, пожалуй, стоит рискнуть.
...Однако, нужно торопиться записать московские впечатления. Пока еще Россией полны и сердце, и глаза, и голова...
Помню, как по мере приближения Москвы, она преображалась в сознании, в душе. На чужбине, в эмиграции, издалека -- она ощущалась огромным символом России, захватывала исторической величественностью, светилась в ореоле горя и славы. О ней мечталось, словно о Риме Третьем, и любовь к ней окутывалась атмосферой своеобразного романтизма. Сказывался "пафос дистанции"...
Но вот она все ближе и ближе. Ее облик начинает уже восприниматься конкретнее, облекается в плоть и кровь. Она постепенно переходит в иной план сознания. Годы разлуки с нею, годы эмиграции представляются уже чем-то случайным, не реальным, эфемерным. Слава Богу, они -- в прошлом. Москва близко. Она -- перед глазами.
Да, сердце не ошиблось, когда в 20-м году сказало внятно, повелительно:
-- Россия, Россия quand-meme!..
...Загородные дачи. Дачные поезда. Служилый люд течет на службу... Покупаю вишен на четвертак... Мелькают знакомые платформы... Оживает минувшее... Вот-вот на небесном фоне загорится и золотая шапка Храма Христа.
Уже иначе ощущается Москва. Лицом быта, милого, неизменно ароматного обращается она к душе. Знакомые улицы, церкви, площади, знакомые дома. Куда ни глянь -- кусочки дорогих воспоминаний юности, студенческой поры. О, эти кривые переулочки Арбата! Или веселый шум Театральной площади! Или закат у памятника Гоголя, -
На Воздвиженке у дома Морозовой
Повстречалась мне моя мечта,
Догорал закат улыбкою розовой...
И теперь часами, днями, бесцельно слонялся по улицам, вдыхая Москву. Чуть постарела, пожалуй. Чувствуется след героических, страшных лет. Там и здесь осунулись, посерели, полиняли здания. Особенно бедны церкви, как видно, за все это время не знавшие и поверхностного обновления. Нередко на штукатурке рассыпаны грязно-черные пятна, -- четкая работа пуль. На фасаде университета вместо старого motto "Свет Христов просвещает всех", читаем новое, ограничительное, ущербное: "Наука -- трудящимся". Но и вокруг новой надписи -- впадины пулевых попаданий: их не успели стереть.
Есть памятники, поставленные революцией. Но их немного, и они не очень примечательны. В конце Тверского бульвара, у Никитских ворот, вместо большого гагаринского дома, разгромленного октябрьскими снарядами, разбит нарядный садик и стоит памятник Тимирязеву. У Наркоминдела запечатлен Воровский. Вместо Скобелева, насупротив Московского Совета, расположилась знакомая по Западу, благородная, бравая женщина -- Свобода.
Шумят улицы, вечно полные оживленной толпой. Интенсивность уличного движения поражает сразу нового человека в Москве. Она, по-моему, превышает дореволюционную. И невольно напрашивается сравнение с 18 годом.
Я уезжал из Москвы в дни жестокого разгара революции, после покушения на Ленина. На улицах витал ужас массовых казней. Террор был возведен в систему. Надвигался голод, в стране царил хаос, среди революционеров -- энтузиазм. На город ложились смертные тени. Страшен
бывал он особенно по ночам, тоскливым, жутким, пустынным. Но и днем -невесело. Москва замирала, холодела.
От этих дней (и последующих: 19 и 20 годы) теперь остались лишь отдаленные воспоминания. Город выздоровел и радуется своему здоровью. К вечеру Кузнецкий даже наряден. Текучи и пестры щебечущие ленты публики. Бодро выглядывают отлично снаряженные витрины магазинов, в большинстве государственных и кооперативных.
Чисто. На каждому шагу по улицам расставлены урны для окурков, огрызков, спичечных коробок. Воздействуют штрафами, также увещаниями:
Если хочешь быть культурным,
Мусор и окурки бросай в урны!..
Не всякому привычно быть культурным. Самому мне дважды пришлось поплатиться по рублю: по старой памяти, вскакивал на ходу в трамвай. Платил не без своеобразного удовольствия. Кое-когда обходится и без штрафа, судя по окуркам. Особенно подальше от центра. Но, в общем, все-таки, бесспорно: чистота и порядок.
Много пивных, по вечерам отменно шумных. И там, однако, тоже просят честью:
Товарищ, запомни правила три:
Не плюй, не сори, не кури.
Чуть не над каждым домом -- радиоантенна. Увлечение радио универсально: и в Москве, и в провинции. Слушают новости, концерты. Говорят, много радио-зайцев. Соответствующие чины на них жестоко охотятся.
Шустро и широко раскинул свои щупальцы Моссельпром:
Нигде кроме,
Как в Моссельпроме!
Не хочет отстать и Ларек:
Купить в Ларьке -
Сохранить в кошельке!
Посильно поспешают во славу командных высот и прочие кооперативы:
Не давай купцам наживы:
Покупай в кооперативе!..
Бросается в глаза обилие книжных лавок и книг; говорят, не случайно: книга ходко "идет в массы". Бойко и живо в Охотном ряду. С отрадою осматриваешь давно невиданные вещи: землянику, крупные черные вишни, большие белые сливы, потом белугу, янтарную осетрину. Все это пропитано своим органическим вкусом, -- не то, что на Дальнем Востоке, где цветы без запаха и люди без родины... На Пречистенке в один из первых дней завидел обыкновенную репу у зеленщика, свежую, прямо с огорода, -- и не стерпел: тут же, на улице, принялся чистить и жевать. Соскучишься и по репе в далекой Маньчжурии!..
"Плоть воскресла!" -- припомнился животный, от нутра исшедший возглас Тана на заре нэпа. Плоть у Москвы, как у некоей лермонтовской героини, право же, не менее духовна, чем душа...
Теплом веет там отовсюду, родным теплом домашнего очага. Хороши уютные летние вечера у старого Пушкина, когда кругом гудящая толпа, мальчишки продают левкои и розы, загораются красные огоньки и голубые искры трамваев, и напротив -- привычный, милый силуэт Страстного монастыря... Хороши ранние летние рассветы, когда тихо на улицах и бульварах, бледны лица утреннею бледностью, редки извозчики и прохожие, словно выточены недвижные листья деревьев Пречистенского бульвара, веет бодрящей прохладою, и светлеет, встречая первый первые солнечные лучи, купол золотого Храма... Хороши и деловые московские дни: и в них -- дыхание домашнего очага...
А окрестности?.. Вечером, когда длинные тени и золотая земля, воистину неизреченна симфония запахов -- в ней и мед, и полынь, и свежесть ручья, и листья, и смолистые иглы. Вот и деревня -вкрапливаются в симфонию нотки дыма и черного хлеба. Русь Тургенева, Чехова, обреченная навсегда, -- ты еще догораешь в догорающих людях Тургенева, Чехова. И все же: люди уходят, а вот эти запахи, неизреченные, как символ, -- русские запахи пребывают, пребудут, только иначе воспринимаемые, осмысливаемые, изображаемые...
4-го августа.
Подходим к Омску. Жара. Равнина, залитая солнцем. Церкви. Трубы. Сижу за своим окном...
...Омск, как на ладони... Прошлое... Географические точки -рубцы на душе. Минувшее мелькает в сознании, подобно вот этим телеграфным столбам, вот этим лентам красных вагонов... Куломзино.
Иртыш... Помню длинные вечера, запах плотов, там и сям непременный "Шарабан"... Белая мечта, белый сумбур... Усилия... Бессилие... Домик у Иртыша... Мимо, мимо!..
Вокзал. Вот с этого перрона провожал в Париж Ключникова. Он тогда бредил Версалем, а я -- Москвой... Теперь вот встретились в Москве -по-новому, но в то же время по-старому, верные себе, пусть каждый по-своему, -
Не тронуты в душе все лучшие надежды
И не иссякло в ней русло творящих сил...
...Дальше едем, Омск позади. Степь. Бледно-голубое небо. Раскаленный воздух... Пишу Лежневу отзыв о его "России" в связи с трехлетним ее юбилеем. Хочет напечатать коллекцию откликов в 6-м номере.
В отзыве ценю журнал за "глубоко интеллигентный (не интеллигентский)" облик, за идеологическую самостоятельность. В ней его смысл. Больше всего ему нужно ее блюсти.
И дальше -- уже "вообще", -- "Революционная диктатура отнюдь не должна непременно осуществляться в идеологически спертом воздухе. Русская революция есть огромнейший исторический факт, -- она будет оформляться в различных планах и различными категориями. На исходе восьмого года диктатуры явственно ощущается вся многогранность и сложность ее исторических истоков и ее объективного смысла. Пора вскрывать эту многогранность, уяснять этот смысл. Политическая монолитность революционной власти должна по условиям времени сохраниться, -- но приходит пора, когда она может являться результатом широкой идеологической гармонии, а не бедного мотивами, нарочитого униссона. Революция -- мощный ритм, а не кургузый такт".
Увидит или не увидит свет эта скромная сентенция? Конечно, на севере цветы блеклы, но это все-таки цветы.
Милый, милый север, -- и таким лучше ты всяких тропиков, и скромные цветы твои дороже сердцу всех заморских пальм и олеандров и уж тем более всех этих орхидей дряхлеющего, распадающегося духа.
...Ну, я теперь назад, к Москве. Пока, как живая, стоит в глазах.
Сегодня -- о мавзолее. О том, самом, о коем сказано кем-то из нынешних одослагателей,
Пусть каждый шаг и каждый взгляд
Равняется на мавзолей.
Несмотря на подобные оды, непременно хотел побывать там: мавзолей -- скиния революционной Мекки. Побывал, и впечатление глубоко проникло в душу.
Большая очередь. Хвост загибает на Ильинку. Но движется вперед быстро и почти безостановочно. Тихий говор... Сзади меня какие-то учительницы из провинции, впереди -- молодой красноармеец. Вот с таким же, как у этого, выражением лица, помню, смотрел на гробницу Императора в Доме Инвалидов рядом со мною такой же юный французский солдат....
Движемся. Сначала, предъявив какое-либо удостоверение, нужно получить билетик, затем перейти площадь и стать в черед уже у самого мавзолея. Иду. Вечереет...
Деревянный, весь прямоугольный, мавзолей и по внешности производит впечатление какой-то приятной простоты. Вокруг него, за оградою, цветы: только розы, штамбовые роэы. Надпись: ЛЕНИН.
Вообще, чувствуется вкус, выдержанный, строгий стиль. Ни крикливости, ни плакатности. Никаких сентенций, лозунгов, изречений. Извне -- прекрасные розы и четкие контуры прямых углов, внутри -черное дерево и красная материя, оформляемые тоже прямоугольниками. Часовые. Строго, истово, благородно. Какое разительное и эстетически отрадное отличие от привычных "ленинских уголков", миллионами рябящих в глазах...
Общая обстановка "настраивает". Пока ждешь, продвигаясь в очереди, -- слушаешь бой спасских часов, так глубоко западающий в душу, смотришь на кремлевские стены, на Лобное место, на неизъяснимо чарующий храм Василия Блаженного... -- и невольно охватывает возвышенное, сосредоточенно серьезное чувство. Мелькают мысли об исторической значительности нашей эпохи, о связи настоящего с прошлым, о том, что не случайна вот эта бесконечная змея странников, и что никакие силы в мире не вычеркнут из русской истории этого мавзолея. Он -- внешний знак русской идеи, не только русской эмпирии...
Вступаем внутрь. Прохладно. Тихо. Электрический свет. На лицах -волнение, понятное, естественное... В сознании -- взволнованное ожидание: "сейчас увижу; не видел живого -- взгляну на мертвого". Льва Толстого тоже видел только в гробу: на похоронах в Ясной Поляне.
Вот и гробница. Лежит под стеклом, виден со всех сторон, в одном из стекол лицо отражается, в отражении своеобразно оживляясь. Лежит во френче. Лицо мертвое, восковое, знакомое по стольким фотографиям. Несколько лишь неожиданен явственно рыжеватый цвет усов. Руки маленькие, и весь миниатюрный. Характерный лысый череп.
"Отсюда, мертвый, он правит Россией еще жестче и державнее, чем правил живой", -- вспомнились слова какого-то иностранца. В этих словах -- и правда, и ложь: теперь правит его имя, а не он сам...
Проходим медленно, не останавливаясь. Все глаза, все взгляды прикованы к одной точке... Выходим... Площадь... Мальчишки пристают с жетонами, медальонами: на память. Совсем как с иконками у святых мест. C'est l'usage...
С восьми часов начинают пускать паломников, в течение часа-полутора (по будням только иногородние), и непрерывная, широкая волна -- сотни, тысячи -- ежевечерне льется: взглянуть на ставший прахом дух великой эпопеи...
У Спасской башни и Василия Блаженного, на старую Красную Площадь меж кремлевской стеною и памятником Пожарскому и Минину, выплеснула Революция свою душу, свою гордость, свою эмблему: гробницу Ленина. И подлинное место ей -- среди великих наших национальных исторических эмблем.
5-го августа.
Когда едешь по Сибири, глаз поражает обилие ребят на станциях, телят и жеребят на пастбищах. "Растет новое поколение". Растет новая Россия.
Какой-то стихийный, органический рост. Слышишь его, воспринимаешь всеми пятью, кажется, чувствами. "Прет словно из-под земли". Здоровая сердцевина у нации. Пусть, бедно, пусть еще плохо, пусть часто глупо, -- есть в основе какое-то большое, многообещающее здоровье. Целительная сила природы вернее всяких суррогатов цивилизации. Уходят годы испытаний. Организм самотеком наливается жизненными соками.
Одним из несомненных "рефлексов" этого стихийного процесса является советское законодательство в области семейного права, глубоко проникнутое заботой о детях. Теория осмысливает при этом необходимость надежной "коммунистической смены". Но невольно в голову закрадывается еретическая мысль, что и тут, как всегда, Ее Величество Жизнь играет с теорией царственную, божественную игру:
Grau, teuer Freund, ist alle Teorie
Und grun des Lebens goldner Baum...
Как бы то ни было, повышенное внимание к детям бросается в глаза на каждом шагу в нынешней русской действительности: оно вошло в быт. С детьми пропускают на трамвай через переднюю площадку. Бережно, как никогда прежде, относится к малышам уличная толпа, население трамваев, железных дорог, "жилплощадей". Это -- голос нутра.
Но здесь опять пытливый вопрос: какова же нынче молодежь в России? В каких условиях зреет? Куда растет?
Мне приходилось, как "спецу" по этой части, довольно внимательно приглядываться к советской школе. Я убеждаюсь, что поскольку она перестраивается в заранее обдуманном, "плановом" порядке, -- она переживает еще период исканий, нащупываний, опытов. В этом отношении, Наркомпрос несколько отстает от других Наркоматов, что естественно вытекает из его природы: в области просвещения плоды зреют медленнее, чем где бы то ни было. Эра опытов в деле военном не могла длиться более полугода: настоятельнейшая государственная необходимость положила ей прочный предел. В области народного хозяйства аналогичный предел наступил позднее, через два с половиной года, и был по существу менее резок: революционная катастрофа медленнее вошла, но зато постепеннее и выходила, сделав свое дело, из экономики страны. Что же касается народного просвещения, то здесь времена и сроки еще более растянуты, а кривая процесса еще менее крута и пикообразна.
Планы и сложные директивы Государственного ученого совета (Гус) весьма пестро усваиваются и весьма многообразно преломляются в рядовой русской школе. Учительство, варящееся в котле перманентных "переподготовок", все же далеко не поспевает, как следует, переваривать обильные периодические порции руководящих указаний сверху. Современная русская школа является своего рода амальгамой, претворяющей в себе многие тенденции и разнохарактерные предположения. Это особенно относится к вопросам методическим, но, конечно, не может не отражаться и на существе, ибо в известном смысле всегда "метод создает, или, по крайней мере, обусловливает предмет".
Однако же, не тут действенный центр тяжести проблемы. Пусть еще длятся отважные искания, пусть еще не поспело время подлинной "нормализации" в сфере политики народного просвещения. Но уже и сейчас, вглядываясь в жизнь, можно сделать кое-какие выводы.
Россия (У окна вагона)
Посвящается
моей матери
Юлии Петровне
Устряловой
Этим летом я пробыл полтора месяца в России, главным образом, в Москве. По возвращении в Харбин мне хотелось привести в порядок впечатления, изложить их в более или менее обстоятельном очерке. Отсутствие времени не позволило осуществить это намерение. Но на обратном восьмидневном пути, сидя у окна вагона, я все же успел в беглой, полудневниковой форме зафиксировать кое-что из наблюдений, настроений и мыслей, вызванных прикосновением к России. Прекрасно сознавая всю отрывочность, эпизодичность, недостаточность этих записей, я согласился их опубликовать в ответ на просьбу друзей "поделиться московскими впечатлениями".
Читатель имеет дело именно с "впечатлениями", импрессионистскими набросками, "сырым материалом", успевшим подвергнуться лишь легкой стилистической обработке, да и то не везде.
Запись велась по дням, и я не вижу надобности изменять расположение материала при ее опубликовании.
2 августа 1925 года.
Участок Вятка -- Пермь. Удобно ехать, мягко, мало трясет, даже писать можно без усилий: международный вагон. Вполне чисто, даже комфортабельно. "Довоенная норма" в этой области, кажется, налицо.
Хорошо ехать, ехать... Теплый вечер, окно открыто, льется воздух русских полей, мелькают снопы сжатой ржи -- батюшка Урожай! -- елки, церковки, избы, речки. После Маньчжурии особенно отраден вид сельских церковок, полевых монастырей, -- русский, тютчевский пейзаж... Ехал бы, кажется, так всегда, всю жизнь: мы -- странники на земле. Вот бы научиться этому мудрому бесстрастию странника; впрочем, разве и впрямь не учит ему нынешняя наша жизнь?..
В этом же вагоне -- наркомздрав Семашко: до какого-то из сибирских курортов. Типичный интеллигент с холодными голубыми глазами, с обликом разумным и степенным: странно, что он был в 1917 году пресловутым "прапорщиком Семашко"! Tout passe, tout change...
В купе со мною, -- доктор-француз: в Читу -- исследовать в Забайкальи и в Монголии бубонную чуму и еще какую-то болезнь. Беседую с ним на разные темы.
Симпатичный по-своему, корректный, культурный человек. Европеец. Уполномоченный от Лиги Наций. Парижанин, с соответствующей психологией.
...Однако, надо бы прибрать к рукам взлохмаченные впечатления, довести до разума все, "что глаза мои видели".
Многого не посмотрел в Москве, что мог бы должен был бы посмотреть. Но труднее всего было усвоить суетливую психологию туриста-провинциала, спешащего видеть, торопящегося набрать побольше внешних впечатлений. Сразу Москва ощутилась, как нечто настолько родное, настолько свое, что туристский темп жизни неизбежно воспринялся бы, как что-то оскорбительное, нелепое, искусственное. Жил, как жилось, не приневоливая себя, но в то же время жадно вдыхая каждый атом московского воздуха, вживаясь в каждый элемент московского быта. Прекрасна по-прежнему Москва, и гораздо больше прежнего интересна. Последнее особенно чувствуется на расстоянии, когда осмысливаешь непосредственные впечатления. Ключом бьет интенсивная, бурная жизнь, широк и своеобразен ее размах, вся она насыщена соками большой истории. Нужно только ощутить перспективу и, не игнорируя частностей, помнить о великом целом. И радость, и гордость берет тогда за Россию. Это -- главное.
Труднее разобраться в обстановке конкретно. Основное впечатление современной русской действительности -- впечатление ее исключительной сложности. Всякое категорическое определение ее по существу имеет все шансы оказаться односторонним и, следовательно, неверным, ложным. Тем самым приходится признать чрезвычайно шаткими и все "прогнозы", с нею связанные. Определение всегда есть ограничение, а Россия по-прежнему предстоит сознанию "страною неограниченных возможностей".
Свершаются очень большие события, слагается своеобразная, реально -- новая жизнь. Но, конечно, нередко и в этой новизне старина слышится. Иногда кажется, что создается, действительно, нечто неслыханное, небывалое, -- "новый мир": это чувство особенно обостряется после беседы с кем-либо из "новых людей", главным образом, с хозяйственниками из партийных. Но присмотришься кругом, -- и, вдруг, начинает мерещиться, что этот новый мир -- целиком из старого материала, что plus ca change -- plus ca reste la meme chose... Но и это, конечно, неверно: истина где-то посредине, в синтезе, и там, и здесь.
Исторический смерч органически возник в атмосфере старой России, но он же и убил эту атмосферу, заменив ее новой. Если так, то он, в известной мере. неизбежно двулик. Революции всегда продукт истории; но, вместе с тем, о них справедливо утверждают, что они творят историю.
Во всяком случае, в Москве очень свежа интуиция значительности совершающегося процесса. Что-то коренное, огромное происходит, по заданиям дерзновенным и самонадеянным, но, вместе с тем, таящим в себе какой-то глубокий смысл, какую-то своеобразную оправданность. Жизнь, традиция, инерция времени, быта, привычек врывается в эти задания, переплетается с ними, уступает им, преображает их. Но все же нельзя без больших оговорок прилагать наши старые мерки и масштабы к нынешней русской жизни; -- быть-может, тут мне следует внести кое-какие дополнения к моим привычным тезисам. Вернее, нужно будет усилить некоторые акценты, уловить и отразить в публицистике некоторые оттенки, мною доселе оставлявшиеся в тени. Перемена все-таки очень глубока, -- более глубока, чем это казалось сначала, чем это подчас кажется издали. Революция очень существенна, очень радикальна и по объему, и по содержанию. Сказать, что она по-своему воссоздает российскую державу, -- не значит ли это сказать слишком мало? Что означает -- по-своему? В этом теперь главный вопрос.
Все это очень трудно, все это очень сложно. Уравнение со многими еще неизвестными. И чем ближе всматриваешься, тем дальше ясные ответы. Побывав в России, кажется, меньше ее знаешь, чем созерцая ее со стороны.
"Очень сложно, очень сложно", -- недаром так ответил мне с характерным жестом профессор N на мой вопрос, к нему обращенный, при свидании после семилетней разлуки. Умный, чуткий, глубокий человек.
С "канонами", с "догматами", с "точками зрения" ничего не поймешь в нынешней России. Быть-может, ими ею можно править, но познать ее ими -- никогда...
Для достижения сложной, убегающей от плоскостного разума действительности нужны адекватные орудия познания. Всякое утверждение нужно проверять критически, вернее, диалектически. Ибо современная Россия есть нечто от Гераклита Эфесского. Живой огонь и общее течение: "все течет" в ней. Что было истиною вчера, сегодня -- ложь. Что было вчера полезно, сегодня -- вредно. Что было плохо вчера, хорошо сегодня.
-- Как вы смотрите на сменовеховство? -- спросил при мне мой приятель некоего коммуниста, одного из заметных партийных литераторов.
Тот нашел ответ мгновенно:
-- На это надо смотреть диалектически. Сначала оно было хорошо, а теперь плохо!
Он, по-своему, должно-быть, прав, но тем характернее его ответ. "Все течет".
Но, и помимо эволюции во времени, -- диалектика применима ко всякому утверждению. Все медали имеют обратные стороны. О каждом процессе можно (и должно) высказать сразу несколько суждений. И раз так, то сколько же их следует высказать о таких предметах, как "большевизм", "советская власть" и т. п!..
Вся жизнь в России теперь насквозь диалектична. Пошатнулись самые критерии, масштабы оценок. Сами они стали относительными. Абсолютное ушло куда-то вглубь. Мы узнали, что сплошь и рядом принимали условности за безусловное и случайности за субстанцию. Мы слишком часто "абсолютизировали относительное", смешивали грани. В периоды долгой устойчивости костенеют способности суждения, детали, мелочи, орнаменты приобретают значение чуть ли не "вечных ценностей". Теперь почва уплыла из-под ног, плывет стремительно, вот как сейчас бегут поля и леса мимо окна вагона... Нет привычных костылей, нет удобного карманного компаса, приходится ориентироваться "по звездам". Комнатным людям с непривычки это трудно. Комнатные люди не отстают от своих маленьких компасиков, игнорируя бушующую "магнитную бурю". И беспомощно блуждают: такие жалкие, жалкие...
Да, медаль о двух сторонах... Взять хоть самый тезис о гераклитовом огне. Но разве нельзя, вместе с тем, сказать о русской жизни, что есть в ней много от болота? В аспекте быта? Да и вообще...
Разные планы, разные плоскости. И нужно все их учитывать, иначе получится однобоко, неверно, неумно... Но... нельзя, ведь, объять необъятное...
...В голову, завершая раздумье, стучится четверостишие Вл. Соловьева из "Песни офитов", -
Пойте про ярые грозы.
В ярой грозе мы покой обретаем.
Белую лилию с розой,
С алою розою мы сочетаем!..
Да, конечно:
-- Сложно, очень сложно!
3-го августа.
Пермь -- Свердловск. Красиво. Суровый хвойный пейзаж, особенно строгий на фоне серого облачного дня. Едем быстро, летят мимо домики, станции...
Свердловск (12 ч. дня).
Тот же знакомый прекрасный вокзал, широкая лестница, просторная зала. Помню ее всю облепленную спящими чехами, нашими сибиряками: ехал в Омск из Перми, только-что взятой пепеляевской армией... Теперь чисто, чинно.
Над дверью вокзала большой красный плакат, видимо, только-что водруженный:
Ein herzliches Gruss dem Deutschen Proletarien vo uralischen Eisenbahnarbeitern.
Записал буква в букву. Неграмотно, но зато от чистого сердца.
У плаката зеваки, бесплодно силящиеся его расшифровать. Какой-то осанистый товарищ менторски разъясняет, что "это им насчет Амстердама". Подробностей, к сожалению, не расслышал.
Завтра из Перми приезжает немецкая рабочая делегация, и идет подготовка к встрече. Повсюду ее фетируют, и она очарована радушной страною советов.
И в самом деле -- что может быть лучше ее?!
Как бы то ни было, ведется большая игра, и ради ее приза, пожалуй, стоит рискнуть.
...Однако, нужно торопиться записать московские впечатления. Пока еще Россией полны и сердце, и глаза, и голова...
Помню, как по мере приближения Москвы, она преображалась в сознании, в душе. На чужбине, в эмиграции, издалека -- она ощущалась огромным символом России, захватывала исторической величественностью, светилась в ореоле горя и славы. О ней мечталось, словно о Риме Третьем, и любовь к ней окутывалась атмосферой своеобразного романтизма. Сказывался "пафос дистанции"...
Но вот она все ближе и ближе. Ее облик начинает уже восприниматься конкретнее, облекается в плоть и кровь. Она постепенно переходит в иной план сознания. Годы разлуки с нею, годы эмиграции представляются уже чем-то случайным, не реальным, эфемерным. Слава Богу, они -- в прошлом. Москва близко. Она -- перед глазами.
Да, сердце не ошиблось, когда в 20-м году сказало внятно, повелительно:
-- Россия, Россия quand-meme!..
...Загородные дачи. Дачные поезда. Служилый люд течет на службу... Покупаю вишен на четвертак... Мелькают знакомые платформы... Оживает минувшее... Вот-вот на небесном фоне загорится и золотая шапка Храма Христа.
Уже иначе ощущается Москва. Лицом быта, милого, неизменно ароматного обращается она к душе. Знакомые улицы, церкви, площади, знакомые дома. Куда ни глянь -- кусочки дорогих воспоминаний юности, студенческой поры. О, эти кривые переулочки Арбата! Или веселый шум Театральной площади! Или закат у памятника Гоголя, -
На Воздвиженке у дома Морозовой
Повстречалась мне моя мечта,
Догорал закат улыбкою розовой...
И теперь часами, днями, бесцельно слонялся по улицам, вдыхая Москву. Чуть постарела, пожалуй. Чувствуется след героических, страшных лет. Там и здесь осунулись, посерели, полиняли здания. Особенно бедны церкви, как видно, за все это время не знавшие и поверхностного обновления. Нередко на штукатурке рассыпаны грязно-черные пятна, -- четкая работа пуль. На фасаде университета вместо старого motto "Свет Христов просвещает всех", читаем новое, ограничительное, ущербное: "Наука -- трудящимся". Но и вокруг новой надписи -- впадины пулевых попаданий: их не успели стереть.
Есть памятники, поставленные революцией. Но их немного, и они не очень примечательны. В конце Тверского бульвара, у Никитских ворот, вместо большого гагаринского дома, разгромленного октябрьскими снарядами, разбит нарядный садик и стоит памятник Тимирязеву. У Наркоминдела запечатлен Воровский. Вместо Скобелева, насупротив Московского Совета, расположилась знакомая по Западу, благородная, бравая женщина -- Свобода.
Шумят улицы, вечно полные оживленной толпой. Интенсивность уличного движения поражает сразу нового человека в Москве. Она, по-моему, превышает дореволюционную. И невольно напрашивается сравнение с 18 годом.
Я уезжал из Москвы в дни жестокого разгара революции, после покушения на Ленина. На улицах витал ужас массовых казней. Террор был возведен в систему. Надвигался голод, в стране царил хаос, среди революционеров -- энтузиазм. На город ложились смертные тени. Страшен
бывал он особенно по ночам, тоскливым, жутким, пустынным. Но и днем -невесело. Москва замирала, холодела.
От этих дней (и последующих: 19 и 20 годы) теперь остались лишь отдаленные воспоминания. Город выздоровел и радуется своему здоровью. К вечеру Кузнецкий даже наряден. Текучи и пестры щебечущие ленты публики. Бодро выглядывают отлично снаряженные витрины магазинов, в большинстве государственных и кооперативных.
Чисто. На каждому шагу по улицам расставлены урны для окурков, огрызков, спичечных коробок. Воздействуют штрафами, также увещаниями:
Если хочешь быть культурным,
Мусор и окурки бросай в урны!..
Не всякому привычно быть культурным. Самому мне дважды пришлось поплатиться по рублю: по старой памяти, вскакивал на ходу в трамвай. Платил не без своеобразного удовольствия. Кое-когда обходится и без штрафа, судя по окуркам. Особенно подальше от центра. Но, в общем, все-таки, бесспорно: чистота и порядок.
Много пивных, по вечерам отменно шумных. И там, однако, тоже просят честью:
Товарищ, запомни правила три:
Не плюй, не сори, не кури.
Чуть не над каждым домом -- радиоантенна. Увлечение радио универсально: и в Москве, и в провинции. Слушают новости, концерты. Говорят, много радио-зайцев. Соответствующие чины на них жестоко охотятся.
Шустро и широко раскинул свои щупальцы Моссельпром:
Нигде кроме,
Как в Моссельпроме!
Не хочет отстать и Ларек:
Купить в Ларьке -
Сохранить в кошельке!
Посильно поспешают во славу командных высот и прочие кооперативы:
Не давай купцам наживы:
Покупай в кооперативе!..
Бросается в глаза обилие книжных лавок и книг; говорят, не случайно: книга ходко "идет в массы". Бойко и живо в Охотном ряду. С отрадою осматриваешь давно невиданные вещи: землянику, крупные черные вишни, большие белые сливы, потом белугу, янтарную осетрину. Все это пропитано своим органическим вкусом, -- не то, что на Дальнем Востоке, где цветы без запаха и люди без родины... На Пречистенке в один из первых дней завидел обыкновенную репу у зеленщика, свежую, прямо с огорода, -- и не стерпел: тут же, на улице, принялся чистить и жевать. Соскучишься и по репе в далекой Маньчжурии!..
"Плоть воскресла!" -- припомнился животный, от нутра исшедший возглас Тана на заре нэпа. Плоть у Москвы, как у некоей лермонтовской героини, право же, не менее духовна, чем душа...
Теплом веет там отовсюду, родным теплом домашнего очага. Хороши уютные летние вечера у старого Пушкина, когда кругом гудящая толпа, мальчишки продают левкои и розы, загораются красные огоньки и голубые искры трамваев, и напротив -- привычный, милый силуэт Страстного монастыря... Хороши ранние летние рассветы, когда тихо на улицах и бульварах, бледны лица утреннею бледностью, редки извозчики и прохожие, словно выточены недвижные листья деревьев Пречистенского бульвара, веет бодрящей прохладою, и светлеет, встречая первый первые солнечные лучи, купол золотого Храма... Хороши и деловые московские дни: и в них -- дыхание домашнего очага...
А окрестности?.. Вечером, когда длинные тени и золотая земля, воистину неизреченна симфония запахов -- в ней и мед, и полынь, и свежесть ручья, и листья, и смолистые иглы. Вот и деревня -вкрапливаются в симфонию нотки дыма и черного хлеба. Русь Тургенева, Чехова, обреченная навсегда, -- ты еще догораешь в догорающих людях Тургенева, Чехова. И все же: люди уходят, а вот эти запахи, неизреченные, как символ, -- русские запахи пребывают, пребудут, только иначе воспринимаемые, осмысливаемые, изображаемые...
4-го августа.
Подходим к Омску. Жара. Равнина, залитая солнцем. Церкви. Трубы. Сижу за своим окном...
...Омск, как на ладони... Прошлое... Географические точки -рубцы на душе. Минувшее мелькает в сознании, подобно вот этим телеграфным столбам, вот этим лентам красных вагонов... Куломзино.
Иртыш... Помню длинные вечера, запах плотов, там и сям непременный "Шарабан"... Белая мечта, белый сумбур... Усилия... Бессилие... Домик у Иртыша... Мимо, мимо!..
Вокзал. Вот с этого перрона провожал в Париж Ключникова. Он тогда бредил Версалем, а я -- Москвой... Теперь вот встретились в Москве -по-новому, но в то же время по-старому, верные себе, пусть каждый по-своему, -
Не тронуты в душе все лучшие надежды
И не иссякло в ней русло творящих сил...
...Дальше едем, Омск позади. Степь. Бледно-голубое небо. Раскаленный воздух... Пишу Лежневу отзыв о его "России" в связи с трехлетним ее юбилеем. Хочет напечатать коллекцию откликов в 6-м номере.
В отзыве ценю журнал за "глубоко интеллигентный (не интеллигентский)" облик, за идеологическую самостоятельность. В ней его смысл. Больше всего ему нужно ее блюсти.
И дальше -- уже "вообще", -- "Революционная диктатура отнюдь не должна непременно осуществляться в идеологически спертом воздухе. Русская революция есть огромнейший исторический факт, -- она будет оформляться в различных планах и различными категориями. На исходе восьмого года диктатуры явственно ощущается вся многогранность и сложность ее исторических истоков и ее объективного смысла. Пора вскрывать эту многогранность, уяснять этот смысл. Политическая монолитность революционной власти должна по условиям времени сохраниться, -- но приходит пора, когда она может являться результатом широкой идеологической гармонии, а не бедного мотивами, нарочитого униссона. Революция -- мощный ритм, а не кургузый такт".
Увидит или не увидит свет эта скромная сентенция? Конечно, на севере цветы блеклы, но это все-таки цветы.
Милый, милый север, -- и таким лучше ты всяких тропиков, и скромные цветы твои дороже сердцу всех заморских пальм и олеандров и уж тем более всех этих орхидей дряхлеющего, распадающегося духа.
...Ну, я теперь назад, к Москве. Пока, как живая, стоит в глазах.
Сегодня -- о мавзолее. О том, самом, о коем сказано кем-то из нынешних одослагателей,
Пусть каждый шаг и каждый взгляд
Равняется на мавзолей.
Несмотря на подобные оды, непременно хотел побывать там: мавзолей -- скиния революционной Мекки. Побывал, и впечатление глубоко проникло в душу.
Большая очередь. Хвост загибает на Ильинку. Но движется вперед быстро и почти безостановочно. Тихий говор... Сзади меня какие-то учительницы из провинции, впереди -- молодой красноармеец. Вот с таким же, как у этого, выражением лица, помню, смотрел на гробницу Императора в Доме Инвалидов рядом со мною такой же юный французский солдат....
Движемся. Сначала, предъявив какое-либо удостоверение, нужно получить билетик, затем перейти площадь и стать в черед уже у самого мавзолея. Иду. Вечереет...
Деревянный, весь прямоугольный, мавзолей и по внешности производит впечатление какой-то приятной простоты. Вокруг него, за оградою, цветы: только розы, штамбовые роэы. Надпись: ЛЕНИН.
Вообще, чувствуется вкус, выдержанный, строгий стиль. Ни крикливости, ни плакатности. Никаких сентенций, лозунгов, изречений. Извне -- прекрасные розы и четкие контуры прямых углов, внутри -черное дерево и красная материя, оформляемые тоже прямоугольниками. Часовые. Строго, истово, благородно. Какое разительное и эстетически отрадное отличие от привычных "ленинских уголков", миллионами рябящих в глазах...
Общая обстановка "настраивает". Пока ждешь, продвигаясь в очереди, -- слушаешь бой спасских часов, так глубоко западающий в душу, смотришь на кремлевские стены, на Лобное место, на неизъяснимо чарующий храм Василия Блаженного... -- и невольно охватывает возвышенное, сосредоточенно серьезное чувство. Мелькают мысли об исторической значительности нашей эпохи, о связи настоящего с прошлым, о том, что не случайна вот эта бесконечная змея странников, и что никакие силы в мире не вычеркнут из русской истории этого мавзолея. Он -- внешний знак русской идеи, не только русской эмпирии...
Вступаем внутрь. Прохладно. Тихо. Электрический свет. На лицах -волнение, понятное, естественное... В сознании -- взволнованное ожидание: "сейчас увижу; не видел живого -- взгляну на мертвого". Льва Толстого тоже видел только в гробу: на похоронах в Ясной Поляне.
Вот и гробница. Лежит под стеклом, виден со всех сторон, в одном из стекол лицо отражается, в отражении своеобразно оживляясь. Лежит во френче. Лицо мертвое, восковое, знакомое по стольким фотографиям. Несколько лишь неожиданен явственно рыжеватый цвет усов. Руки маленькие, и весь миниатюрный. Характерный лысый череп.
"Отсюда, мертвый, он правит Россией еще жестче и державнее, чем правил живой", -- вспомнились слова какого-то иностранца. В этих словах -- и правда, и ложь: теперь правит его имя, а не он сам...
Проходим медленно, не останавливаясь. Все глаза, все взгляды прикованы к одной точке... Выходим... Площадь... Мальчишки пристают с жетонами, медальонами: на память. Совсем как с иконками у святых мест. C'est l'usage...
С восьми часов начинают пускать паломников, в течение часа-полутора (по будням только иногородние), и непрерывная, широкая волна -- сотни, тысячи -- ежевечерне льется: взглянуть на ставший прахом дух великой эпопеи...
У Спасской башни и Василия Блаженного, на старую Красную Площадь меж кремлевской стеною и памятником Пожарскому и Минину, выплеснула Революция свою душу, свою гордость, свою эмблему: гробницу Ленина. И подлинное место ей -- среди великих наших национальных исторических эмблем.
5-го августа.
Когда едешь по Сибири, глаз поражает обилие ребят на станциях, телят и жеребят на пастбищах. "Растет новое поколение". Растет новая Россия.
Какой-то стихийный, органический рост. Слышишь его, воспринимаешь всеми пятью, кажется, чувствами. "Прет словно из-под земли". Здоровая сердцевина у нации. Пусть, бедно, пусть еще плохо, пусть часто глупо, -- есть в основе какое-то большое, многообещающее здоровье. Целительная сила природы вернее всяких суррогатов цивилизации. Уходят годы испытаний. Организм самотеком наливается жизненными соками.
Одним из несомненных "рефлексов" этого стихийного процесса является советское законодательство в области семейного права, глубоко проникнутое заботой о детях. Теория осмысливает при этом необходимость надежной "коммунистической смены". Но невольно в голову закрадывается еретическая мысль, что и тут, как всегда, Ее Величество Жизнь играет с теорией царственную, божественную игру:
Grau, teuer Freund, ist alle Teorie
Und grun des Lebens goldner Baum...
Как бы то ни было, повышенное внимание к детям бросается в глаза на каждом шагу в нынешней русской действительности: оно вошло в быт. С детьми пропускают на трамвай через переднюю площадку. Бережно, как никогда прежде, относится к малышам уличная толпа, население трамваев, железных дорог, "жилплощадей". Это -- голос нутра.
Но здесь опять пытливый вопрос: какова же нынче молодежь в России? В каких условиях зреет? Куда растет?
Мне приходилось, как "спецу" по этой части, довольно внимательно приглядываться к советской школе. Я убеждаюсь, что поскольку она перестраивается в заранее обдуманном, "плановом" порядке, -- она переживает еще период исканий, нащупываний, опытов. В этом отношении, Наркомпрос несколько отстает от других Наркоматов, что естественно вытекает из его природы: в области просвещения плоды зреют медленнее, чем где бы то ни было. Эра опытов в деле военном не могла длиться более полугода: настоятельнейшая государственная необходимость положила ей прочный предел. В области народного хозяйства аналогичный предел наступил позднее, через два с половиной года, и был по существу менее резок: революционная катастрофа медленнее вошла, но зато постепеннее и выходила, сделав свое дело, из экономики страны. Что же касается народного просвещения, то здесь времена и сроки еще более растянуты, а кривая процесса еще менее крута и пикообразна.
Планы и сложные директивы Государственного ученого совета (Гус) весьма пестро усваиваются и весьма многообразно преломляются в рядовой русской школе. Учительство, варящееся в котле перманентных "переподготовок", все же далеко не поспевает, как следует, переваривать обильные периодические порции руководящих указаний сверху. Современная русская школа является своего рода амальгамой, претворяющей в себе многие тенденции и разнохарактерные предположения. Это особенно относится к вопросам методическим, но, конечно, не может не отражаться и на существе, ибо в известном смысле всегда "метод создает, или, по крайней мере, обусловливает предмет".
Однако же, не тут действенный центр тяжести проблемы. Пусть еще длятся отважные искания, пусть еще не поспело время подлинной "нормализации" в сфере политики народного просвещения. Но уже и сейчас, вглядываясь в жизнь, можно сделать кое-какие выводы.