Страница:
Ханы Золотой Орды подобными же политическими браками хотели, кажется, упрочить свое влияние и в Малой Азии, в особенности ввиду того соперничества и раздоров, какие происходили в их собственном роде. Беркэ-хан, мы видели, тоже был женат на дочери Ала-эд-Дина, султана иконийского[118]. На этом основании можно полагать, что намерение Менгу-Темира женить Гыяс-эд-Дина-Масъуда, сына Изз-эд-Дина, на вдове последнего, также проистекало из стремления его прочнее связать интересы малоазийских владетельных выходцев с своими собственными и обусловливалось наследственной враждой с домом Гулагу, которая продолжалась и по смерти Беркэ-хана. По тем же побуждениям, вероятно, и Абака-хан принял такое участие в искавшем его покровительства Масъуде, когда он бежал от Менгу-Темира. После того, однако же, не прекратились дальнейшие отношения между Крымом и Малой Азией. Мы далее читаем у Дженнаби, что в 681 = 1282 году татарский царь Аргун-бен-Абака умертвил румского султана Гыяс-эд-Дина-Кейхосров-бен-Кылыдж-Арслан-бен-Кейхосров-бен-Кейкобада (т. е. сына Рукн-эд-Дина, двоюродного брата Масъудова) за то, что он питал склонность к стороне владетеля Крыма, ибо между Аргуном и владетелем Крыма была сильнейшая вражда, и звание султана румского перешло к Гыяс-эд-Дин-Масъуд-бен-Изз-эд-Дин-Кейкаус-бен-Кейхосров-бен-Кейкобаду[119]. Тут не ясно только одно – почему прежний приверженец гулагидского дома Гыяс-эд-Дин, сын Рукн-эд-Дина, вдруг стал склоняться на сторону Крымского владетеля: разве, может быть, за безвинное умерщвление отца своего, оклеветанного в мятежнических замыслах[120].
Поэтому известие в безымянной биографии Гулагу, что в числе подарков, посланных из Египта к Менгу-Темиру, была также часть и для султана Гыяс-эд-Дина, сына султана Изз-эд-Дина, причем посольство не застало в живых Менгу-Темира[121], надобно считать анахронизмом со стороны автора биографии, или же допустить, что в Египте не знали еще о побеге Масъуда из Крыма, когда отправляли на его долю подарки с посольством к Менгу-Темиру[122].
Но если такова была судьба Изз-эд-Дина и его сыновей, то куда же девалась та большая толпа его малоазиатских соотечественников, которая эмигрировала за ним из Добруджи?
Ближе всего, конечно, предполагать, что эти пришельцы осели в тех местностях, которые пожалованы были в удел Изз-эд-Дину. А таким уделом был, по общему голосу историков, Судак. Значит, возможно, что и сельджукская орда потянулась туда же, в морскому прибрежью, как думает и г. Брун[123]. Но всё, что мы имеем из следов тогдашнего водворения сельджуков в Крыму – это некоторые предания о Сары-Салтыке и упоминание о городе его имени. Арабский путешественник говорит про город Судак, что «его населяют тюрки и, под их покровительством, несколько византийцев»[124]. Сопутствуя Баялунь-хатуни, ехавшей в Константинополь на свидание с отцом, Ибн-Батута из Судака прибыл к городу, известному под именем Баба Салтук. «Баба, – пишет он, – имеет у них такое же значение, как у Берберов (т. е. отец); они только резче произносят (букву) б. Салтук – (пишется) через сал, ту и к – был, говорят, прорицатель, но про него рассказывают (такие) вещи, которые закон запрещает»[125].
Вероятно, Ибн-Батута разумеет легенды об умерщвлении Сары-Салтыком какого-то дракона в Добрудже и спасении от смерти царских дочерей; о состязании его с христианским монахом посредством ордалии (Божьего суда. – Примеч. ред.) в виде кипящего котла и о почитании мощей его в семи различных местностях, и между прочим в Московии под именем св. Николы, – легенды, которые подробно рассказаны в записках турецкого путешественника XVII в. Эвлия-челеби и сокращенно повторены у г. Бруна[126]. Но беда в том, что эти легенды слышаны путешественником от дервишей ордена бекташи в монастыре, находящемся на мысе Кильгре близ Варны и относятся к развалинам замка Кильгры. Из семи могил, в которых оказались мощи Сары-Салтыка, три находятся, по словам того же Эвлия-челеби, во владениях Оттоманских; одна из них в Бабадаге под именем «Баба-Султан», другая в Баба-Эскиси под именем «Сары-Салтык Султан», а третья под именем «Кильгра Султан»[127]. На этом основании город Баба Салтук, упоминаемый Ибн-Батутой, г. Гаммер предполагает также в Добрудже, в одном из вышеозначенных мест нахождения мнимых могил сельджукского святого[128], с чем, однако же, г. Брун не согласен[129]. Уже многочисленность географических пунктов, к которым легенда приурочивает могилу Сары-Салтыка, делает подозрительною достоверность взаимной исторической связи их, тем более, что слово баба «отец» не есть собственное имя, а эпитет, который обыкновенно прилагается к именам очень многих мусульманских святых, или азизов: Коюн-баба, Кемаль-баба, Гюль-баба, и др. Но и г. Брун, оспаривающий конъектуру (предположение, догадку. – Примеч. ред.) Гаммера, даже приблизительно не указывает местности, где бы мог находиться загадочный город. Ничего нет удивительного в том, что тюркская эмиграция из Малой Азии под предводительством Сары Салтыка могла наделать много шума в Добрудже и оставить память о себе в легендах, связанных с именем предводителя и приуроченных в позднейшее время к вышеозначенным пунктам.
Что более всего связывает личность Сары-Салтыка с Крымом – это одно обстоятельство, которое, вероятно, и шокировало благочестивое чувство арабского путешественника Ибн-Батуты, заметившего, что про Салтыка рассказывают такие вещи, которые возбраняются законом. Эвлия-эфенди, перечисляя разные профессиональные корпорации, говорит под № 729 о делателях и продавцах бузы (буза – пиво или брага. – Примеч. ред.) которые считают своим патроном также Сары-Салтыка. Находя изобретение такого напитка, как буза, несовместным со святостью личности Сары-Салтыка, Эвлия рассказывает известную и повторенную им после еще раз легенду о нем; настоящим же изобретателем бузы он называет какого-то татарина Салсала, который был убит стрелой в Аккермане Малек-Уштуром; этот последний, огорченный смертью Салсала, умер в Крыму в Эски-Юрте и погребен в Ени-Салачике[130]. В другом месте Эвлия-челеби называет Мелек-Уштура патроном чаушей и сообщает весьма любопытную заметку насчет его могилы. «Когда я, бедный Эвлия, – читаем мы, – в 1076 = 1665 году был в службе Мухаммед-Герая, хана Крымского, то он задумал выстроить монумент в Эски-Юрте, где могилы всех Крымских ханов. Во время копания земли для фундамента была найдена мраморная квадратная доска с надписью на джагатайском языке[131], указывавшей, что это была могила Малек-Уштура, сподвижника пророка, убитого стрелой Салсала в 300 году[132]. Согласно вычислению ученых улемов прошло 770 лет со смерти его. Мухаммед-Герай, найдя эту могилу, оставил мысль устроить усыпальницу для себя, а воздвиг купол над ней с надписью длинными буквами и основал монастырь с тюрбэ-дарем, или блюстителем монумента при нем»[133].
Кроме того, Эвлия-челеби еще раз вспоминает о Сары-Салтыке по поводу сна, виденного им в бытность его в Ангоре, когда ему явился этот святой и сказал, что он покоится в этом же городе под именем Эр-Султана[134].
Сколь ни смутны все вышеприведенные предания о личности Сары-Салтыка, смешиваемой с другими, в роде Малек-Уштура, но из сопоставления их с историческими данными все же можно вывести то заключение, что личность эта, представляя смесь исторических черт с мифическими, по месту происхождения и, действительных или мнимых, подвигов своих является как бы олицетворением той исконной связи тюрков Малой Азии с крымскими, которая всего более оставила памяти о большой эмиграции малоазийских сельджуков в Крым в конце XIII века. Другого объяснения пока нельзя дать этим преданиям.
Но кроме таких легендарных преданий есть и другие, более положительные, указания на то, что Крымское южное побережье давно было занято поселенцами тюркского племени, но только не собственно так называемыми татарами, которые предпочитали гнездиться в глубине полуострова, оставляя прибрежье в пользу родственных пришельцев и христианских поселенцев. Так оно было, по крайней мере, с главными прибрежными пунктами, с Судаком и Кафой.
Простерши однажды свою завоевательную руку к приморским окраинам, татары и по удалении своем не упускали их из вида, а время от времени напоминали о своей власти в этих окраинах, без церемонии распоряжаясь в них и не обращая внимания на не прекращавшиеся владетельные притязания византийских императоров на Крымское «Заморье»[135].
Произведя первый погром Судака в 1223 году, татары не замедлили повторить его в 1239 году. На этот раз южнобережцы только десять лет спустя праздновали свое освобождение от иноверного ига[136]. Это освобождение надо понимать, кажется, в смысле лишь удаления массы нахлынувших татар, а не окончательного превращения всяких властных отношений завоевателей в приморской окраине Крыма, о чем они и не помышляли вовсе. После этого нашествия татары еще не один раз производили свои опустошительные вторжения, и притом, как кажется, не то чтобы каждый раз для водворения вновь своего господства, а с целью поддержания своего прежнего престижа, который пытались было игнорировать местные правители.
В конце XIII в. в царствование хана Тула-Буги выдвинулся эмир Ногай, благодаря жене Менгу-Темира Джиджек-хатуни, которую он потом, в разгаре самоуправства, велел задушить в угоду своим сторонникам эмирам[137]. Этот полководец настолько был влиятелен, что даже византийский император заискивал его расположения посредством женитьбы его на своей побочной дочери Эвфросинии[138]. Уходив хана Тула-Бугу и разбив в сражении его преемника хана Токту, Ногай овладел его областями в 698 = 1298–1299 году и послал внука своего Актаджи в земли крымские собрать подати, наложенные на жителей его. Тот пришел в Кафу, в город, принадлежавший генуэзским франкам, и потребовал от ее жителей денег. Они угостили его, поднесли ему кое-что из еды и вино. Когда же он охмелел от напитка, они напали на него и убили. По получении известия об умерщвлении его Ногай отправил в Крым большое войско. Оно ограбило Кафу и сожгло ее; перебило множество крымцев и взяло в плен находившихся там купцов мусульманских, алланских и франкских[139]. Та же участь постигла и Судак. Ногай, прежде чем подверг город разгромлению, приказал выйти из него приверженцам своим, которые составляли целую треть всего населения; а затем остальных ограбил и предал истреблению. Причиной этого погрома было то, что пошлины и другие доходы с Судака делились между четырьмя, так названными у арабского историка, татарскими царями, один из коих был Токтай, и те, которые были соправителями его, обижали наместников его при дележе приходившихся на его долю доходов[140]. Арабский историк, описывающий этот погром Судака со слов купцов, очевидцев происшествия, смешивает тут Ногая с Тохтой[141]. Это смешение легко могло произойти вследствие того, что хотя разгром был произведен Ногаем, но не от своего лица, а во имя Тохтай-хана, до столкновения между ними самими, о котором тот же историк рассказывает дальше; тем более что в приписки к приведенному рассказу об одновременном разгромлении Кафы сказано, что Тохтай подарил Крым Ногаю[142], а он и отправился туда осуществлять свои владетельные права посредством сбора дани с таких богатых местностей, как Кафа и Судак.
В скором времени, а именно в 707 = 1307–1308 г., Кафа потерпела новое бедствие от войск Тохты-хана, присланных туда для наказания генуэзских франков за продажу ими татарских детей в неволю и за разные другие вещи[143]. На этот раз расправа с франками была повсеместная во владениях ханских – в Крыму, Кафе и в Северных областях, как говорят историки. Из Кафы франки спасались бегством на кораблях. Относительно Судака арабский историк Эльмуфаддаль замечает только, что он в эту пору входил в черту владений Тохты-хана[144].
Если Ногай, или Тохта, подступив с своим полчищем в 1299 году к Судаку, нашел в нем приверженцев, то естественнее всего такими должны были оказаться их соплеменники, и притом мусульмане по вере, а не христиане других рас: последним мудрено было торжествовать освобождение от иноверного ига и в то же время являться сторонниками тех, кто налагал это самое иго. Если же таких сторонников оказалась целая треть населения города, то едва ли это количество могло составиться из татар, случайно в разное время отставших от приходивших туда прежде татарских полчищ. Это скорее и были те именно тюрки, которые водворены были в той местности Менгу-Темиром, когда они явились в нему искать себе нового отечества вслед за Изз-эд-Дином и Баба-Салтыком, и хотя еще не успели слиться с тамошними христианскими жителями, но не были вполне солидарны и с татарами, приходившими туда в качестве врагов и поработителей. Конечно, в числе сочувственников татарам могли быть также отчасти и кипчаки, или половцы, которые еще ранее добровольно водворились в Судаке, или загнаны были туда первым татарским нашествием. Арабский историк Эломари обращает внимание на ассимилирующую силу кипчакской породы и говорит, что татары, смешавшись с кипчаками, сами стали точно кипчаки, как будто они одного с ними племени, а затем присовокупляет следующее соображение: «Таким образом долгое пребывание в какой-либо стране и земле заставляет натуру человеческую уподобляться ей и изменяет прирожденные черты согласно ее природе»[145]. Но что арабский историк-философ констатирует касательно кипчаков по отношению их к татарам, то не совсем применимо к тем из них, которые поселились в Судаке: совместное жительство с христианским европейским населением этого города в непродолжительный срок самих их преобразило, подчинив культурному влиянию этого населения. Наглядным доказательством такого подчинения служит тот факт, что в известных синодиковых приписках к греческому Синаксарю[146] мы находим в числе упомянутых там разных покойников очень много имен тюркских и притом с такими эпитетами, которые указывают на то, что они были не простые миряне, а принадлежали даже к церковному клиру, каковы, например, иеромонах Султан[147], монах Алачи[148], попадья Сююнчук, жена попа Антипы эконома[149]; или же к местной знати, как, например, Алачук, дочь севаста[150], Барак, дочь севаста Пула и жена Аба[151], Токтемир, сын севаста Стефана[152]. Что это не были исключительные личности, обратившиеся в христианство, это явствует из родословий, означаемых при весьма многих покойниках, как например: «Сатирик, сын Чипаки и внук Секке по отцу, по матери же внук Топчи»[153], или: «Чимен, сын Ямгурчи, родственник Оракчи»[154]. Немало встречается и предков с тюркскими именами, тогда как их дети являются с именами христианскими, как например: Антоний, сын Кылыджа[155], Петр, сын Кутлубея[156], Фотий, сын Гази[157], Анастасий, сын Сункура[158], Пантелеймон, внук Яхьи[159] и др. Замечательнее то, что тюркские имена носят еще лица второго поколения, хотя предки их называются уже именами христианскими, как например: Токтемир, сын Стефана[160], Меликэ, дочь попа Антония[161], Совкур, сын Мавария[162], Икугач, дочь Димитрия Чогака[163] и т. п. Такие же обозначения, находимые в Синаксаре, как «Иоанн татарин, христианин»[164], или «Параскева, татарка, христианка»[165], прямо показывают, что эти субъекты принадлежали к национальности проявившихся тогда собственно татар, тогда как прочие лица с тюркскими именами настолько стали своими прочему христианскому населению Судака, что многие из них сами были глубокими христианами: носили духовный сан и пользовались почетом у обывателей, так что автор приписок в Синаксарю не скандализовался их бусурманскими именами, всех одинаково чествуя эпитетом «раб Божий»[166]. Мало того: в одной заметке читаем: «…ай, Салих и Сункур… и прочие все убиты татарами»[167]. Издатель этих заметок, почтенный отец архимандрит Антоний напрасно оговаривается, что будто тут «чтение собственных имен подлежит сомнению»: напротив, в этих именах менее чем в каких других сомнительного. Имена этих жертв татарского насилия, как Сункур и то стертое, которое оканчивалось на ай (в роде Тудай, Турунтай), чисто тюркские; имя же «Салих» мусульманское, и люди, носившие эти имена, отличаются тут от татар, которым они не были своими, ибо убиты ими зауряд с прочими их противниками в 1278 году.
Нашествие Ногая не было последним бедствием для Судака: татары и потом не переставали самым чувствительным образом напоминать южно-крымскому побережью о своем могуществе и правах власти над этими местностями. В царствование Узбек-хана (1313–1341) Судак опять пострадал от нашествия татарских полчищ под начальством двух предводителей, Толак-Темира и Кара-Булата, в августе 1322 года[168]. Последний носит в приписке Синаксаря, сообщающей известие об этом погроме, греческий титул αποκρησϊάρης, который г. Брун передает словом «легат»[169]. Толак-Темир же и после продолжал быть бичом обитателей Судака. В 1327 году имя этого мириарха, т. е. десятитысячника, упоминается в Синаксаре вместе с некиим Агадж-башли-беком, который разорил судакскую крепость и тамошние церкви[170]. Смысл не вполне сохранившейся приписки № 103 таков, что «древоголовый (перевод татарского имени) сквернавец» был только исполнителем воли Толак-Темира, на главноначальствование которого намекает слово в приписке[171]. Еще раз чем-то недобрым поминается Толак-Темир под 1338 годом[172]. Факт этих бедствий Судака подтверждается и арабским путешественником Ибн-Батутой, посетившим в эту самую пору Крым[173], и мириарх Толак-Темир, без сомнения, тот же самый эмир, который назван у Ибн-Батуты Тулу-Тимуром, и о котором он неоднократно вспоминает по поводу внимания и любезностей, оказанных ему этим областным начальником и наместником Узбек-хана[174].
Мы уже сказали, что нашествия татар на Кафу и Судак не имели вида случайных набегов, а делались ими с целью поддержания своего престижа, который они считали, надо полагать, неоспоримым, и всякий раз являлись туда напоминать об этом престиже по каким-нибудь специальным поводам, вроде того, который вызвал на опустошительную расправу с Судаком Ногая[175]. Правда, что ловкие европейские негоцианты не упускали благоприятных моментов для собственного усиления насчет татарского господства в Крыму и, пользуясь внутренними несогласиями в Золотой Орде, посредством договоров с татарскими временщиками, гарантировали себе свободу действий на правах хозяев до первого случая, когда какой-нибудь новый временщик, игнорируя и не считая для себя обязательными договоры неверных с его предшественниками, без церемонии чинил опустошения в тех местностях, на которые они изъявляли претензии как на свои владения. Такие шаткие с юридическо-международной точки зрения отношения южно-бережских европейских поселенцев к материковым татарским властям до известной степени выяснены исследованиями В. Н. Юргевича и Ф. К. Бруна, на основании имевшихся в их распоряжении европейских источников[176]. Эти отношения продолжались в раз установившемся виде с незначительными изменениями вплоть до вторжения в Крым турков-османлы, которые завели там свои уже порядки. Нам остается, не входя в подробности, лишь резюмировать главные признаки этих отношений, которые сводятся к следующему. Как торговый народ, генуэзцы больше всего отделывались, конечно, от татарской назойливости деньгами, платя татарам разные ввозные и вывозные пошлины, для сбора которых в их главных колониях, как Кафа и Судак, сидели татарские чиновники. Не будучи истинными рыцарями, коммерческие колонисты не особенно дорожили своей политической честью, а потому беспрепятственно допускали пребывание в их городах татарских приставов, которые на правах экстерриториальных ведали делами проживавших в этих городах и их окрестностях ханских подданных. Такого права тщетно, например, добивался в свое время султан Баязид I от византийского императора Иоанна Палеолога I[177]. Мало того: генуэзцы покорно приняли ханскую тамгу (особый знак, клеймо, тавро. – Примеч. пер.) в качестве герба своего главного города Кафы, изображая ее как в надписях городских сооружений, так и на монетах своих[178].
Но, спрашивается, кто же был в Крыму носителем татарской власти; с кем южно-бережские европейские колонисты входили в непосредственное соприкосновение; в ком сосредоточивалась верховная власть, во имя которой уполномоченные ею люди предъявляли те или другие требования или, напротив, делали такие или сякие уступки поселенцам, и где эта власть имела свое пребывание?
В наиболее отдаленную эпоху южно-бережцы имели дело с татарскими приставниками, имевшими известные полномочия прямо от ханов Золотой Орды, считавшихся владыками Крымского полуострова. Подобный приставник в царствование Беркэ-хана находился в Судаке. Арабские историки дают ему титул правителя, губернатора[179], а по имени называют его Табук, или Таюк[180]. Он встретил там и проводил до Крыма послов египетского султана Бейбарса, ехавших к Беркэ с политическо-миссионерскими поручениями в 1263 году. Имел ли этот правитель постоянное свое пребывание в Судаке, нельзя сказать наверное на основании вышеприведенных свидетельств арабских историков, которые как-то двусмысленно говорят, что в Судаке послов встретил правитель этого края в местечке Крым[181]. Но факт встречи послов на самом берегу указывает на то, что татарский воевода считал себя хозяином территории, на которую вступало египетское посольство, высадившееся в Судаке, хотя резиденцией его мог быть город Крым, отстоявший всего на один день пути от морского берега[182].
Поэтому известие в безымянной биографии Гулагу, что в числе подарков, посланных из Египта к Менгу-Темиру, была также часть и для султана Гыяс-эд-Дина, сына султана Изз-эд-Дина, причем посольство не застало в живых Менгу-Темира[121], надобно считать анахронизмом со стороны автора биографии, или же допустить, что в Египте не знали еще о побеге Масъуда из Крыма, когда отправляли на его долю подарки с посольством к Менгу-Темиру[122].
Но если такова была судьба Изз-эд-Дина и его сыновей, то куда же девалась та большая толпа его малоазиатских соотечественников, которая эмигрировала за ним из Добруджи?
Ближе всего, конечно, предполагать, что эти пришельцы осели в тех местностях, которые пожалованы были в удел Изз-эд-Дину. А таким уделом был, по общему голосу историков, Судак. Значит, возможно, что и сельджукская орда потянулась туда же, в морскому прибрежью, как думает и г. Брун[123]. Но всё, что мы имеем из следов тогдашнего водворения сельджуков в Крыму – это некоторые предания о Сары-Салтыке и упоминание о городе его имени. Арабский путешественник говорит про город Судак, что «его населяют тюрки и, под их покровительством, несколько византийцев»[124]. Сопутствуя Баялунь-хатуни, ехавшей в Константинополь на свидание с отцом, Ибн-Батута из Судака прибыл к городу, известному под именем Баба Салтук. «Баба, – пишет он, – имеет у них такое же значение, как у Берберов (т. е. отец); они только резче произносят (букву) б. Салтук – (пишется) через сал, ту и к – был, говорят, прорицатель, но про него рассказывают (такие) вещи, которые закон запрещает»[125].
Вероятно, Ибн-Батута разумеет легенды об умерщвлении Сары-Салтыком какого-то дракона в Добрудже и спасении от смерти царских дочерей; о состязании его с христианским монахом посредством ордалии (Божьего суда. – Примеч. ред.) в виде кипящего котла и о почитании мощей его в семи различных местностях, и между прочим в Московии под именем св. Николы, – легенды, которые подробно рассказаны в записках турецкого путешественника XVII в. Эвлия-челеби и сокращенно повторены у г. Бруна[126]. Но беда в том, что эти легенды слышаны путешественником от дервишей ордена бекташи в монастыре, находящемся на мысе Кильгре близ Варны и относятся к развалинам замка Кильгры. Из семи могил, в которых оказались мощи Сары-Салтыка, три находятся, по словам того же Эвлия-челеби, во владениях Оттоманских; одна из них в Бабадаге под именем «Баба-Султан», другая в Баба-Эскиси под именем «Сары-Салтык Султан», а третья под именем «Кильгра Султан»[127]. На этом основании город Баба Салтук, упоминаемый Ибн-Батутой, г. Гаммер предполагает также в Добрудже, в одном из вышеозначенных мест нахождения мнимых могил сельджукского святого[128], с чем, однако же, г. Брун не согласен[129]. Уже многочисленность географических пунктов, к которым легенда приурочивает могилу Сары-Салтыка, делает подозрительною достоверность взаимной исторической связи их, тем более, что слово баба «отец» не есть собственное имя, а эпитет, который обыкновенно прилагается к именам очень многих мусульманских святых, или азизов: Коюн-баба, Кемаль-баба, Гюль-баба, и др. Но и г. Брун, оспаривающий конъектуру (предположение, догадку. – Примеч. ред.) Гаммера, даже приблизительно не указывает местности, где бы мог находиться загадочный город. Ничего нет удивительного в том, что тюркская эмиграция из Малой Азии под предводительством Сары Салтыка могла наделать много шума в Добрудже и оставить память о себе в легендах, связанных с именем предводителя и приуроченных в позднейшее время к вышеозначенным пунктам.
Что более всего связывает личность Сары-Салтыка с Крымом – это одно обстоятельство, которое, вероятно, и шокировало благочестивое чувство арабского путешественника Ибн-Батуты, заметившего, что про Салтыка рассказывают такие вещи, которые возбраняются законом. Эвлия-эфенди, перечисляя разные профессиональные корпорации, говорит под № 729 о делателях и продавцах бузы (буза – пиво или брага. – Примеч. ред.) которые считают своим патроном также Сары-Салтыка. Находя изобретение такого напитка, как буза, несовместным со святостью личности Сары-Салтыка, Эвлия рассказывает известную и повторенную им после еще раз легенду о нем; настоящим же изобретателем бузы он называет какого-то татарина Салсала, который был убит стрелой в Аккермане Малек-Уштуром; этот последний, огорченный смертью Салсала, умер в Крыму в Эски-Юрте и погребен в Ени-Салачике[130]. В другом месте Эвлия-челеби называет Мелек-Уштура патроном чаушей и сообщает весьма любопытную заметку насчет его могилы. «Когда я, бедный Эвлия, – читаем мы, – в 1076 = 1665 году был в службе Мухаммед-Герая, хана Крымского, то он задумал выстроить монумент в Эски-Юрте, где могилы всех Крымских ханов. Во время копания земли для фундамента была найдена мраморная квадратная доска с надписью на джагатайском языке[131], указывавшей, что это была могила Малек-Уштура, сподвижника пророка, убитого стрелой Салсала в 300 году[132]. Согласно вычислению ученых улемов прошло 770 лет со смерти его. Мухаммед-Герай, найдя эту могилу, оставил мысль устроить усыпальницу для себя, а воздвиг купол над ней с надписью длинными буквами и основал монастырь с тюрбэ-дарем, или блюстителем монумента при нем»[133].
Кроме того, Эвлия-челеби еще раз вспоминает о Сары-Салтыке по поводу сна, виденного им в бытность его в Ангоре, когда ему явился этот святой и сказал, что он покоится в этом же городе под именем Эр-Султана[134].
Сколь ни смутны все вышеприведенные предания о личности Сары-Салтыка, смешиваемой с другими, в роде Малек-Уштура, но из сопоставления их с историческими данными все же можно вывести то заключение, что личность эта, представляя смесь исторических черт с мифическими, по месту происхождения и, действительных или мнимых, подвигов своих является как бы олицетворением той исконной связи тюрков Малой Азии с крымскими, которая всего более оставила памяти о большой эмиграции малоазийских сельджуков в Крым в конце XIII века. Другого объяснения пока нельзя дать этим преданиям.
Но кроме таких легендарных преданий есть и другие, более положительные, указания на то, что Крымское южное побережье давно было занято поселенцами тюркского племени, но только не собственно так называемыми татарами, которые предпочитали гнездиться в глубине полуострова, оставляя прибрежье в пользу родственных пришельцев и христианских поселенцев. Так оно было, по крайней мере, с главными прибрежными пунктами, с Судаком и Кафой.
Простерши однажды свою завоевательную руку к приморским окраинам, татары и по удалении своем не упускали их из вида, а время от времени напоминали о своей власти в этих окраинах, без церемонии распоряжаясь в них и не обращая внимания на не прекращавшиеся владетельные притязания византийских императоров на Крымское «Заморье»[135].
Произведя первый погром Судака в 1223 году, татары не замедлили повторить его в 1239 году. На этот раз южнобережцы только десять лет спустя праздновали свое освобождение от иноверного ига[136]. Это освобождение надо понимать, кажется, в смысле лишь удаления массы нахлынувших татар, а не окончательного превращения всяких властных отношений завоевателей в приморской окраине Крыма, о чем они и не помышляли вовсе. После этого нашествия татары еще не один раз производили свои опустошительные вторжения, и притом, как кажется, не то чтобы каждый раз для водворения вновь своего господства, а с целью поддержания своего прежнего престижа, который пытались было игнорировать местные правители.
В конце XIII в. в царствование хана Тула-Буги выдвинулся эмир Ногай, благодаря жене Менгу-Темира Джиджек-хатуни, которую он потом, в разгаре самоуправства, велел задушить в угоду своим сторонникам эмирам[137]. Этот полководец настолько был влиятелен, что даже византийский император заискивал его расположения посредством женитьбы его на своей побочной дочери Эвфросинии[138]. Уходив хана Тула-Бугу и разбив в сражении его преемника хана Токту, Ногай овладел его областями в 698 = 1298–1299 году и послал внука своего Актаджи в земли крымские собрать подати, наложенные на жителей его. Тот пришел в Кафу, в город, принадлежавший генуэзским франкам, и потребовал от ее жителей денег. Они угостили его, поднесли ему кое-что из еды и вино. Когда же он охмелел от напитка, они напали на него и убили. По получении известия об умерщвлении его Ногай отправил в Крым большое войско. Оно ограбило Кафу и сожгло ее; перебило множество крымцев и взяло в плен находившихся там купцов мусульманских, алланских и франкских[139]. Та же участь постигла и Судак. Ногай, прежде чем подверг город разгромлению, приказал выйти из него приверженцам своим, которые составляли целую треть всего населения; а затем остальных ограбил и предал истреблению. Причиной этого погрома было то, что пошлины и другие доходы с Судака делились между четырьмя, так названными у арабского историка, татарскими царями, один из коих был Токтай, и те, которые были соправителями его, обижали наместников его при дележе приходившихся на его долю доходов[140]. Арабский историк, описывающий этот погром Судака со слов купцов, очевидцев происшествия, смешивает тут Ногая с Тохтой[141]. Это смешение легко могло произойти вследствие того, что хотя разгром был произведен Ногаем, но не от своего лица, а во имя Тохтай-хана, до столкновения между ними самими, о котором тот же историк рассказывает дальше; тем более что в приписки к приведенному рассказу об одновременном разгромлении Кафы сказано, что Тохтай подарил Крым Ногаю[142], а он и отправился туда осуществлять свои владетельные права посредством сбора дани с таких богатых местностей, как Кафа и Судак.
В скором времени, а именно в 707 = 1307–1308 г., Кафа потерпела новое бедствие от войск Тохты-хана, присланных туда для наказания генуэзских франков за продажу ими татарских детей в неволю и за разные другие вещи[143]. На этот раз расправа с франками была повсеместная во владениях ханских – в Крыму, Кафе и в Северных областях, как говорят историки. Из Кафы франки спасались бегством на кораблях. Относительно Судака арабский историк Эльмуфаддаль замечает только, что он в эту пору входил в черту владений Тохты-хана[144].
Если Ногай, или Тохта, подступив с своим полчищем в 1299 году к Судаку, нашел в нем приверженцев, то естественнее всего такими должны были оказаться их соплеменники, и притом мусульмане по вере, а не христиане других рас: последним мудрено было торжествовать освобождение от иноверного ига и в то же время являться сторонниками тех, кто налагал это самое иго. Если же таких сторонников оказалась целая треть населения города, то едва ли это количество могло составиться из татар, случайно в разное время отставших от приходивших туда прежде татарских полчищ. Это скорее и были те именно тюрки, которые водворены были в той местности Менгу-Темиром, когда они явились в нему искать себе нового отечества вслед за Изз-эд-Дином и Баба-Салтыком, и хотя еще не успели слиться с тамошними христианскими жителями, но не были вполне солидарны и с татарами, приходившими туда в качестве врагов и поработителей. Конечно, в числе сочувственников татарам могли быть также отчасти и кипчаки, или половцы, которые еще ранее добровольно водворились в Судаке, или загнаны были туда первым татарским нашествием. Арабский историк Эломари обращает внимание на ассимилирующую силу кипчакской породы и говорит, что татары, смешавшись с кипчаками, сами стали точно кипчаки, как будто они одного с ними племени, а затем присовокупляет следующее соображение: «Таким образом долгое пребывание в какой-либо стране и земле заставляет натуру человеческую уподобляться ей и изменяет прирожденные черты согласно ее природе»[145]. Но что арабский историк-философ констатирует касательно кипчаков по отношению их к татарам, то не совсем применимо к тем из них, которые поселились в Судаке: совместное жительство с христианским европейским населением этого города в непродолжительный срок самих их преобразило, подчинив культурному влиянию этого населения. Наглядным доказательством такого подчинения служит тот факт, что в известных синодиковых приписках к греческому Синаксарю[146] мы находим в числе упомянутых там разных покойников очень много имен тюркских и притом с такими эпитетами, которые указывают на то, что они были не простые миряне, а принадлежали даже к церковному клиру, каковы, например, иеромонах Султан[147], монах Алачи[148], попадья Сююнчук, жена попа Антипы эконома[149]; или же к местной знати, как, например, Алачук, дочь севаста[150], Барак, дочь севаста Пула и жена Аба[151], Токтемир, сын севаста Стефана[152]. Что это не были исключительные личности, обратившиеся в христианство, это явствует из родословий, означаемых при весьма многих покойниках, как например: «Сатирик, сын Чипаки и внук Секке по отцу, по матери же внук Топчи»[153], или: «Чимен, сын Ямгурчи, родственник Оракчи»[154]. Немало встречается и предков с тюркскими именами, тогда как их дети являются с именами христианскими, как например: Антоний, сын Кылыджа[155], Петр, сын Кутлубея[156], Фотий, сын Гази[157], Анастасий, сын Сункура[158], Пантелеймон, внук Яхьи[159] и др. Замечательнее то, что тюркские имена носят еще лица второго поколения, хотя предки их называются уже именами христианскими, как например: Токтемир, сын Стефана[160], Меликэ, дочь попа Антония[161], Совкур, сын Мавария[162], Икугач, дочь Димитрия Чогака[163] и т. п. Такие же обозначения, находимые в Синаксаре, как «Иоанн татарин, христианин»[164], или «Параскева, татарка, христианка»[165], прямо показывают, что эти субъекты принадлежали к национальности проявившихся тогда собственно татар, тогда как прочие лица с тюркскими именами настолько стали своими прочему христианскому населению Судака, что многие из них сами были глубокими христианами: носили духовный сан и пользовались почетом у обывателей, так что автор приписок в Синаксарю не скандализовался их бусурманскими именами, всех одинаково чествуя эпитетом «раб Божий»[166]. Мало того: в одной заметке читаем: «…ай, Салих и Сункур… и прочие все убиты татарами»[167]. Издатель этих заметок, почтенный отец архимандрит Антоний напрасно оговаривается, что будто тут «чтение собственных имен подлежит сомнению»: напротив, в этих именах менее чем в каких других сомнительного. Имена этих жертв татарского насилия, как Сункур и то стертое, которое оканчивалось на ай (в роде Тудай, Турунтай), чисто тюркские; имя же «Салих» мусульманское, и люди, носившие эти имена, отличаются тут от татар, которым они не были своими, ибо убиты ими зауряд с прочими их противниками в 1278 году.
Нашествие Ногая не было последним бедствием для Судака: татары и потом не переставали самым чувствительным образом напоминать южно-крымскому побережью о своем могуществе и правах власти над этими местностями. В царствование Узбек-хана (1313–1341) Судак опять пострадал от нашествия татарских полчищ под начальством двух предводителей, Толак-Темира и Кара-Булата, в августе 1322 года[168]. Последний носит в приписке Синаксаря, сообщающей известие об этом погроме, греческий титул αποκρησϊάρης, который г. Брун передает словом «легат»[169]. Толак-Темир же и после продолжал быть бичом обитателей Судака. В 1327 году имя этого мириарха, т. е. десятитысячника, упоминается в Синаксаре вместе с некиим Агадж-башли-беком, который разорил судакскую крепость и тамошние церкви[170]. Смысл не вполне сохранившейся приписки № 103 таков, что «древоголовый (перевод татарского имени) сквернавец» был только исполнителем воли Толак-Темира, на главноначальствование которого намекает слово в приписке[171]. Еще раз чем-то недобрым поминается Толак-Темир под 1338 годом[172]. Факт этих бедствий Судака подтверждается и арабским путешественником Ибн-Батутой, посетившим в эту самую пору Крым[173], и мириарх Толак-Темир, без сомнения, тот же самый эмир, который назван у Ибн-Батуты Тулу-Тимуром, и о котором он неоднократно вспоминает по поводу внимания и любезностей, оказанных ему этим областным начальником и наместником Узбек-хана[174].
Мы уже сказали, что нашествия татар на Кафу и Судак не имели вида случайных набегов, а делались ими с целью поддержания своего престижа, который они считали, надо полагать, неоспоримым, и всякий раз являлись туда напоминать об этом престиже по каким-нибудь специальным поводам, вроде того, который вызвал на опустошительную расправу с Судаком Ногая[175]. Правда, что ловкие европейские негоцианты не упускали благоприятных моментов для собственного усиления насчет татарского господства в Крыму и, пользуясь внутренними несогласиями в Золотой Орде, посредством договоров с татарскими временщиками, гарантировали себе свободу действий на правах хозяев до первого случая, когда какой-нибудь новый временщик, игнорируя и не считая для себя обязательными договоры неверных с его предшественниками, без церемонии чинил опустошения в тех местностях, на которые они изъявляли претензии как на свои владения. Такие шаткие с юридическо-международной точки зрения отношения южно-бережских европейских поселенцев к материковым татарским властям до известной степени выяснены исследованиями В. Н. Юргевича и Ф. К. Бруна, на основании имевшихся в их распоряжении европейских источников[176]. Эти отношения продолжались в раз установившемся виде с незначительными изменениями вплоть до вторжения в Крым турков-османлы, которые завели там свои уже порядки. Нам остается, не входя в подробности, лишь резюмировать главные признаки этих отношений, которые сводятся к следующему. Как торговый народ, генуэзцы больше всего отделывались, конечно, от татарской назойливости деньгами, платя татарам разные ввозные и вывозные пошлины, для сбора которых в их главных колониях, как Кафа и Судак, сидели татарские чиновники. Не будучи истинными рыцарями, коммерческие колонисты не особенно дорожили своей политической честью, а потому беспрепятственно допускали пребывание в их городах татарских приставов, которые на правах экстерриториальных ведали делами проживавших в этих городах и их окрестностях ханских подданных. Такого права тщетно, например, добивался в свое время султан Баязид I от византийского императора Иоанна Палеолога I[177]. Мало того: генуэзцы покорно приняли ханскую тамгу (особый знак, клеймо, тавро. – Примеч. пер.) в качестве герба своего главного города Кафы, изображая ее как в надписях городских сооружений, так и на монетах своих[178].
Но, спрашивается, кто же был в Крыму носителем татарской власти; с кем южно-бережские европейские колонисты входили в непосредственное соприкосновение; в ком сосредоточивалась верховная власть, во имя которой уполномоченные ею люди предъявляли те или другие требования или, напротив, делали такие или сякие уступки поселенцам, и где эта власть имела свое пребывание?
В наиболее отдаленную эпоху южно-бережцы имели дело с татарскими приставниками, имевшими известные полномочия прямо от ханов Золотой Орды, считавшихся владыками Крымского полуострова. Подобный приставник в царствование Беркэ-хана находился в Судаке. Арабские историки дают ему титул правителя, губернатора[179], а по имени называют его Табук, или Таюк[180]. Он встретил там и проводил до Крыма послов египетского султана Бейбарса, ехавших к Беркэ с политическо-миссионерскими поручениями в 1263 году. Имел ли этот правитель постоянное свое пребывание в Судаке, нельзя сказать наверное на основании вышеприведенных свидетельств арабских историков, которые как-то двусмысленно говорят, что в Судаке послов встретил правитель этого края в местечке Крым[181]. Но факт встречи послов на самом берегу указывает на то, что татарский воевода считал себя хозяином территории, на которую вступало египетское посольство, высадившееся в Судаке, хотя резиденцией его мог быть город Крым, отстоявший всего на один день пути от морского берега[182].