Страница:
Моя бабушка Фрося и почти все мои родственники с материнской стороны привыкли смеяться в такие минуты. И над собой, и над неловкостью других. И над всем миром.
Ульяна не поддержала моё наигранное веселье. Выдавила из моего прокушенного пальца кровь и приложила лист подорожника.
Потом почистила щуку. Накопала корней лопуха. Потушила их. Гарнир получился отменный. Не хуже картофеля.
Мы были сыты в тот день. Назавтра мы с Ростиком снова смотрели, как она ловко ловит рыбу.
Когда Ульяна заметила интерес в моих глазах, она соорудила для меня вторую удочку.
Я попытался осторожно взять червя и насадить на крючок, но червяк оказался проворным, выскользнул из неумелых моих и брезгливых пальцев, упал в траву и исчез.
Ростик снова расхохотался.
Я стал искать беглеца, но Ульяна сказала:
– Возьми другого!
Она хотела добавить: «Этот пусть живёт. Он достоин жизни…»
Но постеснялась. Избегала высокопарных слов. Стеснялась. Считала, что всё понятно само собой.
Она решила, что в первый день насаживать червя на крючок будет она, а когда меня охватит азарт, я сам пойму, что к чему. Главное, чтобы захватил сам процесс. Не результат. Результат сам придёт… Со временем… Как в любом деле…
Ульяна научила меня искусству выживания. Научила меня чувствовать себя хозяином на своей земле, жить здесь уверенно и привычно, как в своём доме… Она подарила мне Россию, которую, как и я, потеряли миллионы русских людей, выброшенных за её пределы превратностями бытия…
…Раз или два в году я устраиваю уборку в своём кабинете. Раньше прибирался чаще. Теперь раз или два в год… Включаю пылесос… Стираю пыль с дорогих моему сердцу вещей, с которыми не могу расстаться. На стене висят самодельные нунчаки. Они сделаны из выдержанного кипариса. Покрыты олифой. Украшены орнаментом и японскими иероглифами, которые переводятся как «Долой водородную бомбу!». Их мне подарил странный человек. Сто лет назад. Нет, пожалуй, не сто – двадцать пять. Тоже немалый срок. Мы снимали фильм в Красной Поляне. Летали ласточки. Мы ждали вертолёт, чтобы отправить к морю взвод солдат и трёх офицеров, помогавших нам. Летали ласточки. Было жарко и душно. Вертолёт задерживался. Солдаты тихо переговаривались в тени орехового дерева. Ласточки летали низко над землёй. Было душно. Офицеры молча курили. То есть двое курили. А третий, толстый и неповоротливый, просто сидел и смотрел бездумно перед собой. Вдруг он протянул руку и вытащил из душного пространства ласточку. Он улыбнулся мне и выпустил птицу на волю. Я подошёл к нему.
…Хочешь, я научу тебя? …Чему? …Ловить птиц на лету… Зачем?.. Ну, просто так. Чтобы потом их выпускать. Хочешь, поймаю ещё одну?.. Не надо… Я знаю, кто ты. А ты знаешь, кто я?.. Догадываюсь… Вот, возьми на память… Зачем?. …В мире так много плохих людей… Если Господь не защитит меня, неужели спасут эти палочки?! …Возьми. На память…
Он нацарапал на обрывке газеты своё имя и адрес.
– Напиши, когда они пригодятся тебе…
Вертолёт прилетел и улетел.
Над землёй летали ласточки.
Я вдруг захотел протянуть руку и вытащить из этого душного воздуха птицу. Я захотел быть особенным… Я захотел делать то, что не умеют другие…
К счастью, я вдруг понял, что это искушение… Что это не моё. Не мой путь… Чужая, чуждая и гибельная для меня дорога.
Я всегда хотел быть обычным незаметным человеком. Существовать, не вызывая в людях подозрений… Чтобы никто не мешал мне наблюдать жизнь и спокойно размышлять о загадках бытия.
Я пытался разыскать этого офицера, ловца птиц, чтобы убедиться в своей правоте или оправдать его. Но имени его не знал никто… И адреса у меня не было. Бумажка с адресом исчезла.
Нунчаки висят у меня на стене, и раз в год я стираю с них пыль.
…Странная Postcard. Фотография – два пушистых котёнка – белый и черный. С другой стороны текст:
«С Новым годом! Кажется, так полагается начинать. А впрочем, уже не новый, а старый год, но я не так уж в этом виноват. Я человек, а человеку свойственно любить жизнь, а так как я не надеялся узнать адрес, то, желая оттянуть развязку как можно дольше, жил в деревне, пока чувство долга не взяло верх, и я решил: двум смертям не бывать, а одной не миновать, а может быть, вдруг – ха, ха! – и помилуют. На днях приезжаю и – о, радость! – призрак смерти отошел от меня, а все смертоносные орудия отправлены в изгнание: адрес получен, обещание исполнено и только одна мысль меня угнетает – я обнаружил в себе слабость перед смертью. Но вид жизни так прекрасен, а я так молод, борьба так заманчива, а я так полон сил, что, право, эта моя слабость простительна. Д. Р.»
Этот текст странно волнует меня. При своей размытости, он содержит какую-то тайну, код, дающий словам возможность, как хамелеону, менять цвет. Может быть, даже и смысл. Кто этот Д. Р.? Что скрыто за словами письма? Я никогда не узнаю, потому что ни автора, ни адресата давно нет в живых. Иногда перечитываю эту Postcard. И пытаюсь представить человека, который написал это почти сто лет назад.
…В очень трудный голодный год, один из девяностых, та же молодая женщина, грузинка, подарила мне справочник по старинным монетам. Я рассматривал лица правителей, пытался прочесть надписи. И, странно, мир входил в мою душу. Это были не деньги, это были засушенные травы ушедших времен… Такие странные, некрасивые, но запоминающиеся лица…
…Однажды к нам из Грузии приехал гость. Он привёз мне в подарок бурдюк доброго крестьянского вина. Вино выпили, гость уехал, а бурдюк остался. Он висит у меня на стене. Из-за стекла серванта холодно и высокомерно смотрят на него рюмки, фужеры, кубки для вина. Многообразие форм и размеров впечатляет. Но все они сохраняют форму женской груди. И я всегда выбираю кубок или фужер, который напоминает мне грудь любимой женщины. Я остаюсь младенцем, хотя давно предпочитаю вино молоку… Я накрепко привязан к детству. К детским мечтам… А когда хрусталь разбит, золотого царского кубка тоже нет… нет рюмок и фужеров, нет рога и рогов тоже нет, и любимой женщины нет рядом со мной, я с грустью смотрю на старый бурдюк, который похож на грудь старухи… Если нет вина в нём…
…Когда-то и я любил делать подарки. В школе не завтракал. Копил деньги, чтобы высмотреть в комиссионке какую-нибудь старинную вещь и подарить близкому человеку. Я находил в горах, в руслах рек, красивые камни – агат, бирюзу, хрусталь… На тёмных, покрытых каменным мусором площадках, выше зоны снегов… среди острых и несимметричных обломков я искал оплавленные небольшие лепёшки и шарики. Там их за сотни тысяч лет скопилось немало. Это метеориты, упавшие на Землю. Я дарил их людям, которых любил…
У меня нет никаких оснований думать, что они принесли им несчастье, но эти люди почему-то исчезали из моей жизни. И не возвращались.
Однажды я вернулся с трудного и опасного восхождения на Ушбу. Едва остался жив. Я хотел подарить девушке, которую обожал в то время, камушек, принесённый с вершины. Он удивительно был похож на Ушбу, как будто искусный ювелир выточил её из базальта.
Но Денеза, так её звали, посмеялась над моим подарком. Я вышел и выбросил камень за ограду её дома. Его поднял Гия, брат Денезы. Он учился тогда в восьмом классе, боготворил меня и тоже мечтал стать альпинистом и взойти на Ушбу. Гия вырос и стал классным спортсменом. Через несколько лет после того случая мы встретились с ним под Ушбой. Он, смеясь, показал мне тот самый камушек и попросил на три дня мой пуховый спальный мешок. Он хотел вернуть вершине амулет, который отвергла когда-то его нежная, но высокомерная сестра… Но я уходил на стену пика Щуровского, и мне самому был нужен спальник. Гия не обиделся. Я спросил его, как Денеза, вышла ли замуж. Нет, она одна, пишет докторскую диссертацию… Он не помнил дословно, как называлась тема, но что-то о любви как отражении состояния общества. Начиная с Песни песней царя Соломона и кончая бардами нашего времени. Она религиозна. Живёт скромно. Всё, что заработает, отдаёт на восстановление церквей…
Мы обнялись и расстались. Навсегда.
О, почему я не отдал ему мой спальный мешок!
Почему не пошёл с ним на эту стену!
Почему не спас этого мальчика!..
С тех пор я не дарю своим друзьям ничего, кроме вина и цветов.
…Однажды в комнату мою пришла женщина. Она была желанна. И я был желанным. Она была в зелёном свитере и брюках. Но она была женщина, очень молодая и очень красивая. Ослепительная женщина, у которой не было никакого имущества, кроме старого зелёного свитера и брюк. У меня тоже не было ничего, кроме чёрного свитера и старых брюк. Но я был мужчина. Натуральный молодой мужчина. Её звали Ульяна. Она подарила мне себя. Это был самый дорогой, самый прекрасный подарок судьбы.
Чуть позже она подарила мне сына. Мы дали ему имя Ростислав.
Когда он был маленький, я много работал в кино. Приходил поздно, усталый и опустошённый. Сын встречал меня подарком – картинкой, написанной гуашью. Он хотел спасти меня от усталости и старости.
Картинки эти до сих пор висят на стенах моей комнаты.
Чёрный кот с жёлтыми глазами на фоне красной кирпичной стены…
Зеленоглазая девочка у заснеженного окна…
Мой ангел-хранитель с радужными крыльями…
Ночные горы…
Лавина…
Горы…
Горы…
Горы, в которых мы укрывались от невзгод.
Горы, в которых мы приводили свои нервы в порядок после выволочек, после нокаутов, полученных на ковре у начальства.
– Папа, не сдавайся, – говорил он, приподнимаясь на постели. – Не сдавайся, проживём в горах…
– У меня изба на Вятке… Будем картошку ростить… Рыбу ловить… – возражала Ульяна. – Зачем нам горы?!
Судьба определила нам место в кино, на студии «Ленфильм». Мы устроились в общежитии, прямо в съёмочном павильоне.
Мебель была из реквизита, и её часто забирали на съёмки. В коридоре стояла тумбочка, а на ней телефон. Актёры забегали к нам, чтобы позвонить или выпить чашечку кофе. В гриме. В роскошных костюмах. Ротбарт – Эсамбаев звонил. И прекрасные принцессы звонили. И принцы… И лебеди из кордебалета… Приходил сказочный Олег Даль… Высоцкий… Окуджава… Майя Булгакова… Ия Савина… Катя Васильева…
Наш сын долгое время был уверен, что человечество занято только съёмками прекрасных сказок и сочинением стихов и песен…
Мы были молоды, и нам многое не нравилось в нашем обществе. При этом мы были мудры не по годам (это грустная шутка, ирония!) и понимали, что менять надо прежде всего себя. Меньше требовать от жизни и больше отдавать, чем потреблять.
И начинать нужно с семьи.
И цели воспитания должны быть иными.
Кого мы хотим вырастить?
Каким хотим увидеть нашего мальчика через двадцать лет?
Конечно, он должен быть честным… благородным… великодушным… смелым… свободным… В нём не должно быть рабских примет – подчинения грубой силе, преклонения перед властью, двуличия, зависти, презрения к слабым… Он должен быть человеком широких взглядов…
Я надеюсь, нам удалось это.
Мы были очень заняты. Всегда в работе. Когда не было съёмок, с утра до ночи сидели друг против друга и рассказывали друг другу разные реальные и придуманные истории и печатали тексты на старенькой пишущей машинке. Нам никогда не надоедало это непрерывное общение. Оно было праздником, животворным родником. Для нас обоих…
…Мы жили как бы на острове. Или в неприступном замке. Мы были друг для друга одновременно и Шакриаром и Шакразадой. И были счастливы… И никогда не предполагали, что даже тысяча и одна ночь когда-то кончится. И наступит просто ночь…
Однажды Ульяне позвонили из крупного банка и сказали, что американский миллиардер Сорос прислал ей в подарок пятьсот долларов. Ульяна сочла это глупой шуткой.
– Сорос?! Маловато для Сороса… Проверьте. Может быть, пятьсот тысяч?
И положила трубку.
Девушка не поняла юмора. Позвонила снова:
– Не знаю. Здесь написано – пятьсот.
– Кто-то издевается над нами. Нечего делать людям…
Время было очень трудное. Мы написали два сценария. Но инфляция была такой стремительной, гонорара хватило только на год скудной жизни. По сценариям были сняты фильмы. Один даже получил в Берлине «Серебряного медведя». Режиссёр продал картину в несколько стран. С нами не расплатился. Уехал в Германию на ПМЖ. И там умер.
И вдруг как с неба – пятьсот долларов! Мы даже не знали, как они выглядят… эти сказочные зелёные бумажки.
Оказывается, какой-то молодой математик Гриша Перельман отказался от этих пятисот долларов и, чтобы они не пропали, добрые распределители решили отдать их Ульяне.
Наверное, из новых русских, подумали мы и забыли про Перельмана… Издали на эти деньги сборник стихов Ульяны. Первый в её жизни сборник.
И вдруг спустя десять лет новый вызов! Шок! Гриша Перельман отказался теперь от награды в миллион долларов!
– Это цинизм и богохульство! – негодовали прагматики. – Покруче Рушди… Это второе после Христа разрушение миропорядка, выстраданного человечеством за десятки тысяч лет его существования!
Казалось бы, что такое сегодня миллион долларов?!
Когда свадьба внучки какого-нибудь нашего политика или бизнесмена обходится дороже…
Когда за участие в корпоративном празднике Элтон Джон получает столько же за один вечер…
Когда элитная путана зарабатывает сравнимую сумму за месяц работы…
Недавно какой-то отчаянный американец получил миллион долларов только за то, что разделся догола перед президентом…
Какой-то бомж в Европе скопил сопоставимую сумму, собирая тару из-под алкоголя…
А тут человек несколько лет думал, мучился бессонницей, решая загадку тысячелетия!
И отказался от миллиона!
Наверное, это и есть настоящая демократия. Каждому своё!
Над этим стоит подумать. Грустно только тратить время и силы на это.
Платон вспомнил, как они доставали бумагу на сборник стихов Ульяны.
– Мне нужна бумага.
– Кто вы?
– Я Ульяна Курдюмова. Мне нужна бумага на сборник моих стихов.
Ей отдавали бумагу по цене обрезков.
Студенты полиграфического техникума набирали ночами гранки. За ничтожную плату…
Художник взял минимальный гонорар за свою работу. И то лишь потому, что нечем было ему платить за квартиру.
Ульяна подарила всем билеты на концерт Эдуарда Хиля.
Зал, как всегда, был переполнен.
Когда ведущий объявил, что в зале присутствует автор стихов, люди устроили овацию. Оглядывались, где же этот автор.
Ульяна привычно встала и с едва заметной улыбкой помахала рукой.
Каждый концерт был победой. Она не проявляла бурной радости. Принимала этот успех как должное.
В семидесятых, восьмидесятых и девяностых годах её знали, любили, узнавали на улице.
Платон улыбался, и за окном было уже не так мрачно, будто включили люстру Чижевского.
Какое счастье, думал он, оформлять свои мысли и чувства в слова и фразы, маскировать тайны, создавать схроны – они только для посвящённых, близких по духу… других, из другого времени, когда нас не будет…
Какое счастье вспоминать и творить из воспоминаний живую и мёртвую воду былей-небылиц, лучший мой фильм…
…Я не знаю, кто запустил эту длинную ленту. Не знаю, кто монтировал её. Я вижу склейки и нарушение смысла на месте вырезанных цензором (моим внутренним цензором!) эпизодов.
Мне интересно, но, если честно, хочется побыстрее узнать, чем это всё кончится?.. И возможно ли продолжение?..
Может быть?
Возможно?
Или наверняка?
– Как глупо было нам расходиться! – думал он, пробегая мимо бомжей и стариков, мимо старухи, кормившей птиц…
– Как уютно было засыпать в твоей постели… Если б ты знал, как я люблю тебя, – отвечала она, наблюдая, как бежит он, припадая немного на правую ногу.
В руках у него были ирисы.
– Как глупо было нам расставаться, – подумал он. – Но как хорошо, что мы расстались тогда…
– Как ты постарел, милый, – отвечала она. – Как глупо было нам… К чему бы это?..
Они сохранили взаимную душевную привязанность и любовь и говорили не сами с собой, а реально друг с другом, даже когда были далеко…
Эта привычка постоянного общения не имела ничего общего ни с игрой, ни с флиртом, ни даже с общей работой…
Какая уж там игра! Они старались не смотреть друг на друга, не дразнить, потому что стоило им встретиться взглядами, их охватывало волнение, завершавшееся взрывом – близостью или ссорой. И лампочки взрывались. И компьютеры глючили и отказывались работать.
Но расставанье, расстоянье, тягучее время, когда они вдруг оказывались порознь, повергало Платона в жуткое, патологическое беспокойство, и всё его существо, все органы чувств были напряжены до крайности – уши ждали короткого разговора ключа с замком входной двери, глаза жадно вглядывались в сумерки за окном в надежде узнать в каждой идущей женщине Ульяну. И ещё – какое-то давно утраченное людьми древнее чувство силилось перевернуть мир, изменить течение времени и приблизить встречу. И начать всё сначала – без ошибок и обид.…
– Приходи! Приходи быстрей! Приходи! Не то я умру! Где ты?
Они думали почти всегда синхронно и одними и теми же образами-словами…
Ульяна записывала стихи лишь тогда, когда они полностью созревали в ней…
Она улыбнулась загадочно и виновато.
Он подумал о сложности женской натуры. Anima и Animus… Мечта о мужской силе… О власти… Брюки вместо юбки… Ксения Петербургская… Мужчина вряд ли напишет стихи от имени женщины…
Прочёл и забыл…
Но вспомнил их первую ночь. Вспомнил, как они много лет назад лежали обнявшись в небольшой комнатке на втором этаже одного из старинных особняков на Тверском бульваре в Москве. Этот дом, как тысячи других столичных домов, в двадцатых годах переделали из барской усадьбы. Разделили залу и комнаты на множество каморок, в которые вселилась пёстрая публика – отстой Республики Советов и Российской империи.
Вонючая кухня.
Вонючий туалет.
Тонкие перегородки.
Додекафония храпов и стонов.
Под окнами кричал пьяный мужик, измученный любовью к Полине Цозик, которая жила в гражданском браке с инвалидом Великой Отечественной войны 1941—1945 годов Антипом Прияткиным.
– Поля! Выйди! Выйди, сука! Брось своего урода безногого. Вспомни, как хорошо нам было с тобой! Ты ведь меня любишь!.. Меня! Не его! Вспомни… Вспомни, как хорошо нам было с тобой, зараза!
Храпы на время этих криков стихали, а трубадур замолкал, набирался сил для нового вопля.
– Выйди, зараза!.. А то дом ваш взорву! У меня граната… Вот смотри…Противотанковая… Выйди, сука! По-о-о-ля! Взорву всё к е… матери!
Воцарилась тишина. Только рыдания безутешного влюблённого доносились со двора. Все ждали взрыва. Никто не храпел. Никто не стонал. Все ждали конца. Никто не хотел умирать, хотя жизнь была серая и беспросветная. И каждый думал – когда же?.. Когда?.. А что потом?..
Только Платон и Ульяна беззвучно смеялись и целовали друг друга.
Это была их ночь. Они были молоды и не загадывали желаний. Желали и брали. И вот теперь в малюсенькой каморке на одной узкой тахте.
За окном кричал пьяный влюблённый.
– Поля! Поля! Поля!
Приехал воронок. Влюблённого террориста схомутали и увезли, а дом повздыхал, повздыхал и уснул.
Платон снимал эту комнатку за пятьсот рублей в месяц.
В коммуналке не было открытой вражды, все по утрам здоровались в очереди у туалета и не ссорились, но была какая-то тягостная атмосфера недоверия и подозрительности… Какая-то смутная сонливость отношений…
Платон увидел Ульяну накануне вечером в Доме кино.
Она сидела в ресторане с известным поэтом-фронтовиком…
Платон увидел её, когда мужчина в красном свитере, перекрывавший её, встал и подошёл к стойке бара.
Ульяна поразила Платона холодностью и силой лица. В то же время она была женственна и лишена аскетизма. Обещающе женственна была она…
Она смотрела на него. Потягивала через соломинку коктейль.
Красный свитер проплыл перед его глазами, как облако, и скрыл Ульяну от его глаз.
Платону нестерпимо захотелось снова видеть её. Он шептал мысленно красному свитеру:
– Уйди! Уйди, болван!
Красный свитер дёргался, но не уходил.
И вдруг Платон увидел, как Ульяна, а для него пока – Женщина В Розовом Деревенском Платье, встала и направилась к его столику.
К нему приближалась она.
– Угостите меня чашечкой кофе!
…Они ходили по ночной сентябрьской Москве. Просто ходили, взявшись за руки. Зашли в кафе «Казбек». Заказали суп-пити. Сухого вина. Наверное, они излучали счастье, потому что кто-то прислал им на столик розу. Роза так и осталась лежать там, рядом с фаянсовой солонкой и недопитой бутылкой мукузани.
Метро уже не работало.
– Я провожу вас, – сказал Платон.
– Мне некуда идти, – сказала она просто.
– Пошли ко мне. Но у меня только одна кушетка…
– Какие пустяки, – сказала Ульяна. – Можно и на полу.
– На полу слишком мало места. Ладно, я лягу под кроватью.
Она осматривала его берлогу, нору. Икона… Фотографии хозяйки и её мужа – довоенные, молодые. Красавица дочь… Зять, известный футболист, с экзотической фамилией Вторник…
– У тебя есть пижама?
«Зачем ей пижама?» – подумал он тоскливо.
У него зубы стучали от волнения.
Она уютно устроилась рядом с ним на тахте. В его пижаме.
– Ну, успокойся, успокойся, маленький.
Платон дотянулся до выключателя. Погасил настольную лампу…
Ульяна с силой отвела его руку, пытавшуюся ускорить развитие отношений.
– Не надо.
– Почему?
– Ты привёл меня как шлюху?
– Нет.
– Тогда докажи, что это не так.
Он недовольно вздохнул:
– Ладно.
– Спи.
Ей хотелось большего, чем позволяли рефлексы, она готова была подарить любимому мужчине свою душу. Но она сомневалась, что у мужчин есть душа, или, скорее всего, они не подозревают, что она у них есть. Мужчины иногда умеют использовать, ублажать тело. Иногда у них развит интеллект… Но что делать со своей, а тем более с чужой душой, они не знают. И не хотят знать. Душа – тревожная сущность. Душа беспокоит, создаёт непривычные ситуации, лишает жизнь простоты, элементарных радостей и удовольствий. И главное – постоянно требует суда над своим хозяином…
– Нет! Это невозможно! Не могу я спать рядом с тобой.
Он встал с кушетки и сел на пол. Прижался спиной к холодной стене. Закрыл глаза. За окном шумел осенний дождь.
«Половина всех женщин всегда говорит «не надо», – думал он. – Как тут разобраться – дань любовному этикету или правда какие-то важные причины? Болезнь… Запреты календаря…»
Ульяна протянула ему руку. Он поцеловал её, признавая её власть над собой.
…Она молча смотрела на него.
В глазах её, как говорил Лев Николаевич Толстой, была жалость и любовь.
Платон увидел вдруг прекрасные цветы… Грядки моркови…
Он увидел, как зарождаются маленькие зелёные пупырки плодов помидоров.
Там был её сад, и в нём всегда цвели яблони.
Там был её лес – светлый лиственный, берёза, ива, ольха.
Там бегали зайцы…
Рыжая лиса мелькнула у речки среди кустов смородины…
Это было так непривычно. Это было так прекрасно!
Без флирта, без танцев, без прелюдий любовных Ульяна ввела его властно в свой мир, в сад своей души.
За светлым лиственным начинались хвойные леса, тайга, чем глубже, тем глуше и мрачнее…
Почва под ногами проседала. Начинались болота. Там водились лешие и кикиморы… и всякая нечисть.
Туда она его не повела. А ещё дальше, в болота, она сама не заходила.
…Платон с интересом рассматривал странные отпечатки на глине. Это были изящные следы женских ног, очень похожие на изображения маленьких деревьев, бонсай, с пятью круглыми плодами…
– Чего смотришь?
– Следы.
– Это мои следы… – сказала она ревниво.
– Красивые, – восхитился он. – Деревья… Плоды…
Она поняла, что он влюблён.
Платон воспринял этот неожиданный подарок судьбы, как ребёнок воспринимает торт. Как будто это чудо кулинарии из кафе «Север». Подарок на день рождения.
Он не мог побороть искушение сразу выковырять все ягодки и шоколадки…
Он был изумлён поступком Ульяны – она ввела его в свой мир – мир снов и фантазий – властно и стремительно. А главное – без слов, без заигрывания, без игры, без фантиков и намёков… Без дальнего прицела. Без «Я – тебе, ты – мне».
Он опешил от неожиданности. Он увидел яркие пятна сохнущего на ветру белья. Занавески. Герань в окне. Хорошо ухоженные грядки… Избу – старую, не меньше ста лет, но ещё крепкую… Искусно сработанные резные наличники, впрочем, давно не крашенные. Подкову, прибитую к порогу рожками вверх…
На грядках рдели среди крепкой зелёной листвы оранжевые цветы тыквы. Они были так изысканны. Платон не мог оторваться, всё смотрел и смотрел на них, смотрел и переполнялся желанием.
Ульяна не поддержала моё наигранное веселье. Выдавила из моего прокушенного пальца кровь и приложила лист подорожника.
Потом почистила щуку. Накопала корней лопуха. Потушила их. Гарнир получился отменный. Не хуже картофеля.
Мы были сыты в тот день. Назавтра мы с Ростиком снова смотрели, как она ловко ловит рыбу.
Когда Ульяна заметила интерес в моих глазах, она соорудила для меня вторую удочку.
Я попытался осторожно взять червя и насадить на крючок, но червяк оказался проворным, выскользнул из неумелых моих и брезгливых пальцев, упал в траву и исчез.
Ростик снова расхохотался.
Я стал искать беглеца, но Ульяна сказала:
– Возьми другого!
Она хотела добавить: «Этот пусть живёт. Он достоин жизни…»
Но постеснялась. Избегала высокопарных слов. Стеснялась. Считала, что всё понятно само собой.
Она решила, что в первый день насаживать червя на крючок будет она, а когда меня охватит азарт, я сам пойму, что к чему. Главное, чтобы захватил сам процесс. Не результат. Результат сам придёт… Со временем… Как в любом деле…
Ульяна научила меня искусству выживания. Научила меня чувствовать себя хозяином на своей земле, жить здесь уверенно и привычно, как в своём доме… Она подарила мне Россию, которую, как и я, потеряли миллионы русских людей, выброшенных за её пределы превратностями бытия…
…Раз или два в году я устраиваю уборку в своём кабинете. Раньше прибирался чаще. Теперь раз или два в год… Включаю пылесос… Стираю пыль с дорогих моему сердцу вещей, с которыми не могу расстаться. На стене висят самодельные нунчаки. Они сделаны из выдержанного кипариса. Покрыты олифой. Украшены орнаментом и японскими иероглифами, которые переводятся как «Долой водородную бомбу!». Их мне подарил странный человек. Сто лет назад. Нет, пожалуй, не сто – двадцать пять. Тоже немалый срок. Мы снимали фильм в Красной Поляне. Летали ласточки. Мы ждали вертолёт, чтобы отправить к морю взвод солдат и трёх офицеров, помогавших нам. Летали ласточки. Было жарко и душно. Вертолёт задерживался. Солдаты тихо переговаривались в тени орехового дерева. Ласточки летали низко над землёй. Было душно. Офицеры молча курили. То есть двое курили. А третий, толстый и неповоротливый, просто сидел и смотрел бездумно перед собой. Вдруг он протянул руку и вытащил из душного пространства ласточку. Он улыбнулся мне и выпустил птицу на волю. Я подошёл к нему.
…Хочешь, я научу тебя? …Чему? …Ловить птиц на лету… Зачем?.. Ну, просто так. Чтобы потом их выпускать. Хочешь, поймаю ещё одну?.. Не надо… Я знаю, кто ты. А ты знаешь, кто я?.. Догадываюсь… Вот, возьми на память… Зачем?. …В мире так много плохих людей… Если Господь не защитит меня, неужели спасут эти палочки?! …Возьми. На память…
Он нацарапал на обрывке газеты своё имя и адрес.
– Напиши, когда они пригодятся тебе…
Вертолёт прилетел и улетел.
Над землёй летали ласточки.
Я вдруг захотел протянуть руку и вытащить из этого душного воздуха птицу. Я захотел быть особенным… Я захотел делать то, что не умеют другие…
К счастью, я вдруг понял, что это искушение… Что это не моё. Не мой путь… Чужая, чуждая и гибельная для меня дорога.
Я всегда хотел быть обычным незаметным человеком. Существовать, не вызывая в людях подозрений… Чтобы никто не мешал мне наблюдать жизнь и спокойно размышлять о загадках бытия.
Я пытался разыскать этого офицера, ловца птиц, чтобы убедиться в своей правоте или оправдать его. Но имени его не знал никто… И адреса у меня не было. Бумажка с адресом исчезла.
Нунчаки висят у меня на стене, и раз в год я стираю с них пыль.
…Странная Postcard. Фотография – два пушистых котёнка – белый и черный. С другой стороны текст:
«С Новым годом! Кажется, так полагается начинать. А впрочем, уже не новый, а старый год, но я не так уж в этом виноват. Я человек, а человеку свойственно любить жизнь, а так как я не надеялся узнать адрес, то, желая оттянуть развязку как можно дольше, жил в деревне, пока чувство долга не взяло верх, и я решил: двум смертям не бывать, а одной не миновать, а может быть, вдруг – ха, ха! – и помилуют. На днях приезжаю и – о, радость! – призрак смерти отошел от меня, а все смертоносные орудия отправлены в изгнание: адрес получен, обещание исполнено и только одна мысль меня угнетает – я обнаружил в себе слабость перед смертью. Но вид жизни так прекрасен, а я так молод, борьба так заманчива, а я так полон сил, что, право, эта моя слабость простительна. Д. Р.»
Этот текст странно волнует меня. При своей размытости, он содержит какую-то тайну, код, дающий словам возможность, как хамелеону, менять цвет. Может быть, даже и смысл. Кто этот Д. Р.? Что скрыто за словами письма? Я никогда не узнаю, потому что ни автора, ни адресата давно нет в живых. Иногда перечитываю эту Postcard. И пытаюсь представить человека, который написал это почти сто лет назад.
…В очень трудный голодный год, один из девяностых, та же молодая женщина, грузинка, подарила мне справочник по старинным монетам. Я рассматривал лица правителей, пытался прочесть надписи. И, странно, мир входил в мою душу. Это были не деньги, это были засушенные травы ушедших времен… Такие странные, некрасивые, но запоминающиеся лица…
…Однажды к нам из Грузии приехал гость. Он привёз мне в подарок бурдюк доброго крестьянского вина. Вино выпили, гость уехал, а бурдюк остался. Он висит у меня на стене. Из-за стекла серванта холодно и высокомерно смотрят на него рюмки, фужеры, кубки для вина. Многообразие форм и размеров впечатляет. Но все они сохраняют форму женской груди. И я всегда выбираю кубок или фужер, который напоминает мне грудь любимой женщины. Я остаюсь младенцем, хотя давно предпочитаю вино молоку… Я накрепко привязан к детству. К детским мечтам… А когда хрусталь разбит, золотого царского кубка тоже нет… нет рюмок и фужеров, нет рога и рогов тоже нет, и любимой женщины нет рядом со мной, я с грустью смотрю на старый бурдюк, который похож на грудь старухи… Если нет вина в нём…
…Когда-то и я любил делать подарки. В школе не завтракал. Копил деньги, чтобы высмотреть в комиссионке какую-нибудь старинную вещь и подарить близкому человеку. Я находил в горах, в руслах рек, красивые камни – агат, бирюзу, хрусталь… На тёмных, покрытых каменным мусором площадках, выше зоны снегов… среди острых и несимметричных обломков я искал оплавленные небольшие лепёшки и шарики. Там их за сотни тысяч лет скопилось немало. Это метеориты, упавшие на Землю. Я дарил их людям, которых любил…
У меня нет никаких оснований думать, что они принесли им несчастье, но эти люди почему-то исчезали из моей жизни. И не возвращались.
Однажды я вернулся с трудного и опасного восхождения на Ушбу. Едва остался жив. Я хотел подарить девушке, которую обожал в то время, камушек, принесённый с вершины. Он удивительно был похож на Ушбу, как будто искусный ювелир выточил её из базальта.
Но Денеза, так её звали, посмеялась над моим подарком. Я вышел и выбросил камень за ограду её дома. Его поднял Гия, брат Денезы. Он учился тогда в восьмом классе, боготворил меня и тоже мечтал стать альпинистом и взойти на Ушбу. Гия вырос и стал классным спортсменом. Через несколько лет после того случая мы встретились с ним под Ушбой. Он, смеясь, показал мне тот самый камушек и попросил на три дня мой пуховый спальный мешок. Он хотел вернуть вершине амулет, который отвергла когда-то его нежная, но высокомерная сестра… Но я уходил на стену пика Щуровского, и мне самому был нужен спальник. Гия не обиделся. Я спросил его, как Денеза, вышла ли замуж. Нет, она одна, пишет докторскую диссертацию… Он не помнил дословно, как называлась тема, но что-то о любви как отражении состояния общества. Начиная с Песни песней царя Соломона и кончая бардами нашего времени. Она религиозна. Живёт скромно. Всё, что заработает, отдаёт на восстановление церквей…
Мы обнялись и расстались. Навсегда.
О, почему я не отдал ему мой спальный мешок!
Почему не пошёл с ним на эту стену!
Почему не спас этого мальчика!..
С тех пор я не дарю своим друзьям ничего, кроме вина и цветов.
…Однажды в комнату мою пришла женщина. Она была желанна. И я был желанным. Она была в зелёном свитере и брюках. Но она была женщина, очень молодая и очень красивая. Ослепительная женщина, у которой не было никакого имущества, кроме старого зелёного свитера и брюк. У меня тоже не было ничего, кроме чёрного свитера и старых брюк. Но я был мужчина. Натуральный молодой мужчина. Её звали Ульяна. Она подарила мне себя. Это был самый дорогой, самый прекрасный подарок судьбы.
Чуть позже она подарила мне сына. Мы дали ему имя Ростислав.
Когда он был маленький, я много работал в кино. Приходил поздно, усталый и опустошённый. Сын встречал меня подарком – картинкой, написанной гуашью. Он хотел спасти меня от усталости и старости.
Картинки эти до сих пор висят на стенах моей комнаты.
Чёрный кот с жёлтыми глазами на фоне красной кирпичной стены…
Зеленоглазая девочка у заснеженного окна…
Мой ангел-хранитель с радужными крыльями…
Ночные горы…
Лавина…
Горы…
Горы…
Горы, в которых мы укрывались от невзгод.
Горы, в которых мы приводили свои нервы в порядок после выволочек, после нокаутов, полученных на ковре у начальства.
– Папа, не сдавайся, – говорил он, приподнимаясь на постели. – Не сдавайся, проживём в горах…
– У меня изба на Вятке… Будем картошку ростить… Рыбу ловить… – возражала Ульяна. – Зачем нам горы?!
Судьба определила нам место в кино, на студии «Ленфильм». Мы устроились в общежитии, прямо в съёмочном павильоне.
Мебель была из реквизита, и её часто забирали на съёмки. В коридоре стояла тумбочка, а на ней телефон. Актёры забегали к нам, чтобы позвонить или выпить чашечку кофе. В гриме. В роскошных костюмах. Ротбарт – Эсамбаев звонил. И прекрасные принцессы звонили. И принцы… И лебеди из кордебалета… Приходил сказочный Олег Даль… Высоцкий… Окуджава… Майя Булгакова… Ия Савина… Катя Васильева…
Наш сын долгое время был уверен, что человечество занято только съёмками прекрасных сказок и сочинением стихов и песен…
Мы были молоды, и нам многое не нравилось в нашем обществе. При этом мы были мудры не по годам (это грустная шутка, ирония!) и понимали, что менять надо прежде всего себя. Меньше требовать от жизни и больше отдавать, чем потреблять.
И начинать нужно с семьи.
И цели воспитания должны быть иными.
Кого мы хотим вырастить?
Каким хотим увидеть нашего мальчика через двадцать лет?
Конечно, он должен быть честным… благородным… великодушным… смелым… свободным… В нём не должно быть рабских примет – подчинения грубой силе, преклонения перед властью, двуличия, зависти, презрения к слабым… Он должен быть человеком широких взглядов…
Я надеюсь, нам удалось это.
Мы были очень заняты. Всегда в работе. Когда не было съёмок, с утра до ночи сидели друг против друга и рассказывали друг другу разные реальные и придуманные истории и печатали тексты на старенькой пишущей машинке. Нам никогда не надоедало это непрерывное общение. Оно было праздником, животворным родником. Для нас обоих…
…Мы жили как бы на острове. Или в неприступном замке. Мы были друг для друга одновременно и Шакриаром и Шакразадой. И были счастливы… И никогда не предполагали, что даже тысяча и одна ночь когда-то кончится. И наступит просто ночь…
Однажды Ульяне позвонили из крупного банка и сказали, что американский миллиардер Сорос прислал ей в подарок пятьсот долларов. Ульяна сочла это глупой шуткой.
– Сорос?! Маловато для Сороса… Проверьте. Может быть, пятьсот тысяч?
И положила трубку.
Девушка не поняла юмора. Позвонила снова:
– Не знаю. Здесь написано – пятьсот.
– Кто-то издевается над нами. Нечего делать людям…
Время было очень трудное. Мы написали два сценария. Но инфляция была такой стремительной, гонорара хватило только на год скудной жизни. По сценариям были сняты фильмы. Один даже получил в Берлине «Серебряного медведя». Режиссёр продал картину в несколько стран. С нами не расплатился. Уехал в Германию на ПМЖ. И там умер.
И вдруг как с неба – пятьсот долларов! Мы даже не знали, как они выглядят… эти сказочные зелёные бумажки.
Оказывается, какой-то молодой математик Гриша Перельман отказался от этих пятисот долларов и, чтобы они не пропали, добрые распределители решили отдать их Ульяне.
Наверное, из новых русских, подумали мы и забыли про Перельмана… Издали на эти деньги сборник стихов Ульяны. Первый в её жизни сборник.
И вдруг спустя десять лет новый вызов! Шок! Гриша Перельман отказался теперь от награды в миллион долларов!
– Это цинизм и богохульство! – негодовали прагматики. – Покруче Рушди… Это второе после Христа разрушение миропорядка, выстраданного человечеством за десятки тысяч лет его существования!
Казалось бы, что такое сегодня миллион долларов?!
Когда свадьба внучки какого-нибудь нашего политика или бизнесмена обходится дороже…
Когда за участие в корпоративном празднике Элтон Джон получает столько же за один вечер…
Когда элитная путана зарабатывает сравнимую сумму за месяц работы…
Недавно какой-то отчаянный американец получил миллион долларов только за то, что разделся догола перед президентом…
Какой-то бомж в Европе скопил сопоставимую сумму, собирая тару из-под алкоголя…
А тут человек несколько лет думал, мучился бессонницей, решая загадку тысячелетия!
И отказался от миллиона!
Наверное, это и есть настоящая демократия. Каждому своё!
Над этим стоит подумать. Грустно только тратить время и силы на это.
Платон вспомнил, как они доставали бумагу на сборник стихов Ульяны.
– Мне нужна бумага.
– Кто вы?
– Я Ульяна Курдюмова. Мне нужна бумага на сборник моих стихов.
Ей отдавали бумагу по цене обрезков.
Студенты полиграфического техникума набирали ночами гранки. За ничтожную плату…
Художник взял минимальный гонорар за свою работу. И то лишь потому, что нечем было ему платить за квартиру.
Ульяна подарила всем билеты на концерт Эдуарда Хиля.
Зал, как всегда, был переполнен.
Когда ведущий объявил, что в зале присутствует автор стихов, люди устроили овацию. Оглядывались, где же этот автор.
Ульяна привычно встала и с едва заметной улыбкой помахала рукой.
Каждый концерт был победой. Она не проявляла бурной радости. Принимала этот успех как должное.
В семидесятых, восьмидесятых и девяностых годах её знали, любили, узнавали на улице.
Платон улыбался, и за окном было уже не так мрачно, будто включили люстру Чижевского.
Какое счастье, думал он, оформлять свои мысли и чувства в слова и фразы, маскировать тайны, создавать схроны – они только для посвящённых, близких по духу… других, из другого времени, когда нас не будет…
Какое счастье вспоминать и творить из воспоминаний живую и мёртвую воду былей-небылиц, лучший мой фильм…
…Я не знаю, кто запустил эту длинную ленту. Не знаю, кто монтировал её. Я вижу склейки и нарушение смысла на месте вырезанных цензором (моим внутренним цензором!) эпизодов.
Мне интересно, но, если честно, хочется побыстрее узнать, чем это всё кончится?.. И возможно ли продолжение?..
Может быть?
Возможно?
Или наверняка?
– Как глупо было нам расходиться! – думал он, пробегая мимо бомжей и стариков, мимо старухи, кормившей птиц…
– Как уютно было засыпать в твоей постели… Если б ты знал, как я люблю тебя, – отвечала она, наблюдая, как бежит он, припадая немного на правую ногу.
В руках у него были ирисы.
– Как глупо было нам расставаться, – подумал он. – Но как хорошо, что мы расстались тогда…
– Как ты постарел, милый, – отвечала она. – Как глупо было нам… К чему бы это?..
Они сохранили взаимную душевную привязанность и любовь и говорили не сами с собой, а реально друг с другом, даже когда были далеко…
Эта привычка постоянного общения не имела ничего общего ни с игрой, ни с флиртом, ни даже с общей работой…
Какая уж там игра! Они старались не смотреть друг на друга, не дразнить, потому что стоило им встретиться взглядами, их охватывало волнение, завершавшееся взрывом – близостью или ссорой. И лампочки взрывались. И компьютеры глючили и отказывались работать.
Но расставанье, расстоянье, тягучее время, когда они вдруг оказывались порознь, повергало Платона в жуткое, патологическое беспокойство, и всё его существо, все органы чувств были напряжены до крайности – уши ждали короткого разговора ключа с замком входной двери, глаза жадно вглядывались в сумерки за окном в надежде узнать в каждой идущей женщине Ульяну. И ещё – какое-то давно утраченное людьми древнее чувство силилось перевернуть мир, изменить течение времени и приблизить встречу. И начать всё сначала – без ошибок и обид.…
– Приходи! Приходи быстрей! Приходи! Не то я умру! Где ты?
Они думали почти всегда синхронно и одними и теми же образами-словами…
Ульяна записывала стихи лишь тогда, когда они полностью созревали в ней…
– Стихи прекрасны. Но почему от имени мужчины?
Ещё шиповник не устал цвести,
Ещё качал зарю в колючих ветках,
И был так неуступчив голос ветра.
Мне показалось, что вернулась ты.
Постой! Постой! В моём окне темно.
Я позабыл, ты темноты боялась.
Ты по холодным травам пробиралась,
Чтобы проститься навсегда со мной.
Постой, постой! Давай нальём вина.
Я разожгу огонь, от дыма плача.
Что перед этой тьмой кромешной значит
Твоя обида и моя вина!
Она улыбнулась загадочно и виновато.
Он подумал о сложности женской натуры. Anima и Animus… Мечта о мужской силе… О власти… Брюки вместо юбки… Ксения Петербургская… Мужчина вряд ли напишет стихи от имени женщины…
Прочёл и забыл…
Но вспомнил их первую ночь. Вспомнил, как они много лет назад лежали обнявшись в небольшой комнатке на втором этаже одного из старинных особняков на Тверском бульваре в Москве. Этот дом, как тысячи других столичных домов, в двадцатых годах переделали из барской усадьбы. Разделили залу и комнаты на множество каморок, в которые вселилась пёстрая публика – отстой Республики Советов и Российской империи.
Вонючая кухня.
Вонючий туалет.
Тонкие перегородки.
Додекафония храпов и стонов.
Под окнами кричал пьяный мужик, измученный любовью к Полине Цозик, которая жила в гражданском браке с инвалидом Великой Отечественной войны 1941—1945 годов Антипом Прияткиным.
– Поля! Выйди! Выйди, сука! Брось своего урода безногого. Вспомни, как хорошо нам было с тобой! Ты ведь меня любишь!.. Меня! Не его! Вспомни… Вспомни, как хорошо нам было с тобой, зараза!
Храпы на время этих криков стихали, а трубадур замолкал, набирался сил для нового вопля.
– Выйди, зараза!.. А то дом ваш взорву! У меня граната… Вот смотри…Противотанковая… Выйди, сука! По-о-о-ля! Взорву всё к е… матери!
Воцарилась тишина. Только рыдания безутешного влюблённого доносились со двора. Все ждали взрыва. Никто не храпел. Никто не стонал. Все ждали конца. Никто не хотел умирать, хотя жизнь была серая и беспросветная. И каждый думал – когда же?.. Когда?.. А что потом?..
Только Платон и Ульяна беззвучно смеялись и целовали друг друга.
Это была их ночь. Они были молоды и не загадывали желаний. Желали и брали. И вот теперь в малюсенькой каморке на одной узкой тахте.
За окном кричал пьяный влюблённый.
– Поля! Поля! Поля!
Приехал воронок. Влюблённого террориста схомутали и увезли, а дом повздыхал, повздыхал и уснул.
Платон снимал эту комнатку за пятьсот рублей в месяц.
В коммуналке не было открытой вражды, все по утрам здоровались в очереди у туалета и не ссорились, но была какая-то тягостная атмосфера недоверия и подозрительности… Какая-то смутная сонливость отношений…
Платон увидел Ульяну накануне вечером в Доме кино.
Она сидела в ресторане с известным поэтом-фронтовиком…
Платон увидел её, когда мужчина в красном свитере, перекрывавший её, встал и подошёл к стойке бара.
Ульяна поразила Платона холодностью и силой лица. В то же время она была женственна и лишена аскетизма. Обещающе женственна была она…
Она смотрела на него. Потягивала через соломинку коктейль.
Красный свитер проплыл перед его глазами, как облако, и скрыл Ульяну от его глаз.
Платону нестерпимо захотелось снова видеть её. Он шептал мысленно красному свитеру:
– Уйди! Уйди, болван!
Красный свитер дёргался, но не уходил.
И вдруг Платон увидел, как Ульяна, а для него пока – Женщина В Розовом Деревенском Платье, встала и направилась к его столику.
К нему приближалась она.
– Угостите меня чашечкой кофе!
…Они ходили по ночной сентябрьской Москве. Просто ходили, взявшись за руки. Зашли в кафе «Казбек». Заказали суп-пити. Сухого вина. Наверное, они излучали счастье, потому что кто-то прислал им на столик розу. Роза так и осталась лежать там, рядом с фаянсовой солонкой и недопитой бутылкой мукузани.
Метро уже не работало.
– Я провожу вас, – сказал Платон.
– Мне некуда идти, – сказала она просто.
– Пошли ко мне. Но у меня только одна кушетка…
– Какие пустяки, – сказала Ульяна. – Можно и на полу.
– На полу слишком мало места. Ладно, я лягу под кроватью.
Она осматривала его берлогу, нору. Икона… Фотографии хозяйки и её мужа – довоенные, молодые. Красавица дочь… Зять, известный футболист, с экзотической фамилией Вторник…
– У тебя есть пижама?
«Зачем ей пижама?» – подумал он тоскливо.
У него зубы стучали от волнения.
Она уютно устроилась рядом с ним на тахте. В его пижаме.
– Ну, успокойся, успокойся, маленький.
Платон дотянулся до выключателя. Погасил настольную лампу…
Ульяна с силой отвела его руку, пытавшуюся ускорить развитие отношений.
– Не надо.
– Почему?
– Ты привёл меня как шлюху?
– Нет.
– Тогда докажи, что это не так.
Он недовольно вздохнул:
– Ладно.
– Спи.
Ей хотелось большего, чем позволяли рефлексы, она готова была подарить любимому мужчине свою душу. Но она сомневалась, что у мужчин есть душа, или, скорее всего, они не подозревают, что она у них есть. Мужчины иногда умеют использовать, ублажать тело. Иногда у них развит интеллект… Но что делать со своей, а тем более с чужой душой, они не знают. И не хотят знать. Душа – тревожная сущность. Душа беспокоит, создаёт непривычные ситуации, лишает жизнь простоты, элементарных радостей и удовольствий. И главное – постоянно требует суда над своим хозяином…
– Нет! Это невозможно! Не могу я спать рядом с тобой.
Он встал с кушетки и сел на пол. Прижался спиной к холодной стене. Закрыл глаза. За окном шумел осенний дождь.
«Половина всех женщин всегда говорит «не надо», – думал он. – Как тут разобраться – дань любовному этикету или правда какие-то важные причины? Болезнь… Запреты календаря…»
Ульяна протянула ему руку. Он поцеловал её, признавая её власть над собой.
…Она молча смотрела на него.
В глазах её, как говорил Лев Николаевич Толстой, была жалость и любовь.
Платон увидел вдруг прекрасные цветы… Грядки моркови…
Он увидел, как зарождаются маленькие зелёные пупырки плодов помидоров.
Там был её сад, и в нём всегда цвели яблони.
Там был её лес – светлый лиственный, берёза, ива, ольха.
Там бегали зайцы…
Рыжая лиса мелькнула у речки среди кустов смородины…
Это было так непривычно. Это было так прекрасно!
Без флирта, без танцев, без прелюдий любовных Ульяна ввела его властно в свой мир, в сад своей души.
За светлым лиственным начинались хвойные леса, тайга, чем глубже, тем глуше и мрачнее…
Почва под ногами проседала. Начинались болота. Там водились лешие и кикиморы… и всякая нечисть.
Туда она его не повела. А ещё дальше, в болота, она сама не заходила.
…Платон с интересом рассматривал странные отпечатки на глине. Это были изящные следы женских ног, очень похожие на изображения маленьких деревьев, бонсай, с пятью круглыми плодами…
– Чего смотришь?
– Следы.
– Это мои следы… – сказала она ревниво.
– Красивые, – восхитился он. – Деревья… Плоды…
Она поняла, что он влюблён.
Платон воспринял этот неожиданный подарок судьбы, как ребёнок воспринимает торт. Как будто это чудо кулинарии из кафе «Север». Подарок на день рождения.
Он не мог побороть искушение сразу выковырять все ягодки и шоколадки…
Он был изумлён поступком Ульяны – она ввела его в свой мир – мир снов и фантазий – властно и стремительно. А главное – без слов, без заигрывания, без игры, без фантиков и намёков… Без дальнего прицела. Без «Я – тебе, ты – мне».
Он опешил от неожиданности. Он увидел яркие пятна сохнущего на ветру белья. Занавески. Герань в окне. Хорошо ухоженные грядки… Избу – старую, не меньше ста лет, но ещё крепкую… Искусно сработанные резные наличники, впрочем, давно не крашенные. Подкову, прибитую к порогу рожками вверх…
На грядках рдели среди крепкой зелёной листвы оранжевые цветы тыквы. Они были так изысканны. Платон не мог оторваться, всё смотрел и смотрел на них, смотрел и переполнялся желанием.