Вадим Михайлов. Послевкусие страстей и превратности мнимой жизни

   – Вот… всё… моё… – прервала она его чувственную медитацию. – Моё богатство.
   Грядки были аккуратно окучены. Но она оставила несколько островков невозделанной земли. Там цвели одуванчики. Над ними жужжал мохнатый жёлто-чёрный шмель.
   Платон заметил на картофельном листе толстого колорадского жука и хотел раздавить его.
   – Не надо, пусть живёт, – остановила его Ульяна. – Здесь никто никому не вредит. Никто никому не мешает. Никто никого не ест…
   Платон брезгливо отёр пальцы о штаны.
   – Нравится?
   Он подавленно кивнул.
   – Бери, бери всё… Мне ничего не жалко…
   – Что? – спросил он.
   – Ну, этот огород… Этот сад… Этот лес… Эту избу… Меня… Всю… Всё бери…
   Она смотрела на него так, будто дарила, одаривала. Но он уловил в её голосе неумолимость прокурора… неумолимость судьбы… Строгость уловил он. И ещё он успел подумать, что почти все женщины выбирают – этот лучше, этот похуже, этот совсем хороший, но не для меня. А Ульяна не сравнивала его ни с кем… Он был единственным в этом саду… Ему предлагали место садовника…
   – Бери… если не страшно…
   Она заметила в нём тоску вольного зверя, попавшего в сети.
   – Не хочешь? – Она смотрела на него, ждала ответа. – Уходи…
   – Не гони, – сказал он. – Хочу…
   Порывисто обнял и поцеловал её…
   Она ласково отстранилась.
   Он почувствовал досаду спортсмена на фальстарте.
   – Не спеши… Не гони лошадей… Всё будет в своё время… Оставайся, живи… И всё это твоё… пока ты здесь… Пока не наскучим друг другу… Можешь ничего не делать… Ходить по лесу… Лежать… Читать книги… Там целый сундук книг…
   – Почему сундук?
   – Ну, так у нас сложилось… по жизни… Берегли от крыс.
   Она толкнула ногой дверь.
   – Наклони голову.
   Он миновал опасное место. Разулся в сенях.
   И всё-таки больно ударился головой о притолоку, когда из темноты сеней шагнул в залитую солнечным светом горницу.
   Она засмеялась.
   – Слишком высоко голову несёшь, барин… Привыкай к смирению. Привыкай кланяться…
   – А ты?
   – Что я? Я не заношусь. Роста среднего. В двери вхожу не кланяясь…
 
   Изба была просторная, без перегородок, одна большая горница…
   Иконы… Тяжёлая, тёмная от времени столешница… Чистый, до желтизны выскобленный пол…
   Половики, сплетённые из цветных лоскутков, придавали жилью весёлый праздничный вид.
   Белые с синими крапинками занавески парусили от ветра, меняли свою снежность на голубизну, когда их вдувало в избу и солнце не могло достать их.
   Ульяна подняла с пола маленького рыжего котёнка и поцеловала его.
   – Он из моего детства. Его раздавил сапогом… любовник моей матери… Его потом тоже убило на войне, но я не простила… – Она снова поцеловала котёнка и опустила на половик. – Если станет скучно, наколи дров… принеси воды. Колодец под кряжем… Истопи баньку… Но только к вечеру… Когда смеркаться начнёт…
   – У меня нет спичек, – сказал он.
   – Вот. – Она потрясла коробок возле уха, чтобы убедиться, что он не пустой.
   В коробке заскрипело, заверещало… Вылезла божья коровка. И улетела.
   Он взял коробок, коснувшись её пальцев…
   Будто ток прошёл по спине и плечам. По правой стороне головы… И воля, и разум покидали его. Он чувствовал, как тяжёлая неловкость овладевает им… Как тесно стало в одежде… Как тяжелеет он, тупеет, наливается томной тёмной силой.
   – Я с детства брожу по свету… – сказал он, стараясь успокоиться. – У меня ничего нет за душой… Мне уже тридцать… Я кочевник… Птица… Что мне подарить тебе? Чем ответить на твою щедрость?..
   – А мне ничего не надо, – сказала она беззвучно, чтобы не огорчать его. – Живи.
   Он открыл чёрный с красной оторочкой рюкзак, развязал жёлтые шнурки, вытащил книжку репродукций Босха. Подумал немного, достал небольшой буклет Хокусая, память о Японии, в которой не был, но любил.
   – Вот… Босх… И Хокусай… Тоже люблю. Возьми на память.
   – Спасибо, – сказала она, переворачивая жёсткие страницы. С юмором сказала, с подтекстом. – Ну, вот и плата за постой… Живи…. Пока сладко спать со мной… А наскучит, не держу… Уйдёшь, когда захочешь… Пошли погуляем…
   – Где?
   – В саду…
   – В саду твоей души?
   Он хотел бы остаться в избе. С тоской взглянул на высокую кровать. На блестящие никелированные шары, похожие на купола… Пухлые подушки, украшенные кружевами… Красное ватное одеяло…
   Она засмеялась.
   – Пошли. Пошли, – прошептала она. – Потом…
   В красном углу под иконами возник отрок в кресле. Бледный светлокудрый. Голубоглазый. Его ноги были прикрыты шотландским пледом. Он вежливо поздоровался с Платоном и исчез.
   – Кто это? – спросил Платон.
   – Это моя первая любовь. Пошли…
   – Пошли, – согласился Платон.
   В саду не по сезону цвели яблони. Жужжание пчёл было мирное и доброе.
   Цепенели черёмухи, белые от цветов. Лепестки падали на землю. И земля была белая.
   Ульяна называла ему имена диких трав. Череда… лебеда… валериана… поповы яйца… белена…
   – Помнишь, мы с тобой…
   – Когда это было!
   – Двести лет назад…
   – Двести лет! С ума сойти! Как мы жили друг без друга эти двести лет!
   А дальше был лес – тёмно-зелёный малахит с белыми прожилками берёз.
   Ульяна вдруг засмеялась, погрузила руку во влажный мох.
   Ему нравился её хрипловатый смех, хотя, против всех литературных правил, смех этот не был ни красивым, ни серебристым. Но его восхищало и притягивало в ней всё. И, как ни странно, более всего именно то, что по общепринятым нормам не было красивым.
   – Чего смеёшься?
   – Взгляни.
   В руках у неё был небольшой, не больше жёлудя, боровичок.
   – Какое время грибам?! – подумал он.
   – У меня здесь всегда всему время… Всегда весна и конец лета… – ответила она, и гриб вернулся в свою ложбинку. – Он скоро вырастет… У меня здесь много грибов… и ягод.
   – А у меня ничего нет… – снова посетовал он. – Ни-чего-ничегошеньки… Всё по общежитиям… У меня вообще теперь, когда мы с тобой расстались, ничего нет, кроме снов и одиночества… На снегу… на льду… Кости болят… Я, наверное, скоро умру…
   – Живи… – сказала она с жалостью к нему. – Но если всё же не выдержишь, умрёшь, я воскрешу тебя.
   – Как это?
   – Ты что, не знаешь, как воскрешают женщины?! Я… я рожу тебя… Будешь моим сыном… И снова будешь жить на земле. Хочешь?
   – Да. Конечно. Но сперва поживём немного… Нормально, как взрослые… Ну да, как взрослые, но ещё очень молодые люди. И ты родишь мне моего наследника…
   Она не дала ему договорить, прикрыла ему рот ладонью. Прижалась к нему горячим бедром. Потом оттолкнула и внимательно рассматривала, оценивала его, словно боялась ошибиться.
   – Но одно условие.
   – Какое?
   – Не плюй в колодец…
   – Ещё… – сказал он, не сдержав иронической улыбки. – Вот уж никогда в жизни не делал этого, но теперь вдруг захотелось… Интересно, что испытывает человек, когда плюёт в колодец?..
   – Не бросай на землю окурки…. – Она замолчала, ожидая, когда он перестанет улыбаться. – Не бросай бутылки, пакеты, коробки, обёртки от конфет… Любовные записки и презервативы… Уноси с собой… Или сжигай… вон там. Видишь, чёрная яма, огороженная кирпичом.
   – Вижу. Ты жаришь там шашлыки?
   – Нет, это мой маленький крематорий. Там я сжигаю мусор и любимых мужчин, когда они умирают во мне…
   Он почувствовал холод, как будто машина, которая на сумасшедшей скорости несла его к ней, вдруг подпрыгнула на трамплине.
   – И никого не убивай здесь! – сказала она тихо. – Не смей убивать! Никого!..
   Они шли молча. Вроде не поворачивали вспять, но возвращались. Вот уж и изба показалась из высоких трав. И пропала… И снова был лес вокруг.
   – А одиночество… Что ж… – говорила она, будто сама с собой. – Кто в этом мире не одинок?!
   Он не ответил, а глаза искали мшистое место, чтобы уложить её.
   – Мы разольём твоё одиночество по бутылкам и будем пить в праздники вместо водки… – сказала она, отвернувшись, и это было нарушением запрета на игру. – Настоим на ягодах калины… Добавим мёду. Чокнемся и вспомним, как мы с тобой были когда-то незнакомы… независимы и одиноки… И гордились своей свободой.
   Он затосковал по своей голодной независимости… по одиночеству…
   – Не грусти, милый, одиночество – это на всю жизнь.
   Она снова хрипло засмеялась, и ему снова стало тепло и хорошо от этого хриплого смеха.
   И всё же он с опаской оглянулся на чёрно-серый от пепла круг, где, почудилось ему, белели кости.
   «Одиночество, – подумала она, – молоко волчицы-судьбы…»
   – Одиночество, как алкоголь, убивает слабых… – сказала она ему вслух. – Но мы-то с тобой сильные. Минус на минус дадут плюс… Это единственное, что я запомнила из школьной программы… Да, и ещё Филиппа Красивого… Согласен?
   – Глупо распиливать золотую монету или разрывать купюру, которая тебе досталась как приз… – возразил он по своей скверной привычке перечить и возражать всегда и везде.
   Они шли молча. Их раздражало несовпадение ритмов и желаний. Они только постигали радость синхронных чувств. И радость несинхронности тоже ещё не была доступна им.
   Им хотелось дерзить и ссориться, но страх потерять вдруг по пустяку, по вздорности своей подаренного судьбой, такого близкого и желанного человека остужал их.
   – А дальше? – спросил он, вглядываясь в заросли можжевеловых кустов, где терялась тропинка. – Там дальше что?
   – Лес…
   – А дальше?
   – Лес…
   – А ещё дальше?
   – Лес и болота…
   – Я хочу туда. Почему ты остановилась?
   – Туда нельзя…
   – Почему?
   – Я боюсь змей.
   – А я не боюсь, – сказал он. – Я люблю играть с ними. Возьму прутик и тихонечко глажу змею… Я хочу туда… Ну, пожалуйста… – просил он, как мальчик просит мать.
   – Туда нельзя. Ни к чему тебе туда. Я сама боюсь туда заглядывать. Там болота моей души… Кикиморы, лешие, ведьмы…
   Нам редко удаётся заглянуть в эти заповедные места. А когда пытаемся это сделать, видим зеркало, а в зеркале – своё отражение, где всё наоборот – левое становится правым, плохое – хорошим… зло – добром, в зависимости от нашего настроения или любви-ненависти. Благо, если нас принимают такими, как мы есть, и горе, если начинают исправлять. Переучивать. А иногда – это камера-обскура… Где всё поставлено с ног на голову… И оргазм в голове, а не в постели. И проживаешь жизнь вроде бы с человеком, а на самом деле с его отражением, разговариваешь с ним, общаешься, а он в другом доме и под другой луной или даже в другой стране живёт, не зная тебя…
 
   – Расскажи мне о первой твоей любви, – попросила Ульяна, стараясь успокоить его.
   – Мне было пять лет, – начал Платон. – Мы жили тогда в Новороссийске. Была зима. Дул бора, норд-ост…
   Набережная была белая от замёрзших волн. Было очень холодно. Меня пригласили на день рождения к знакомой девочке. Чтобы добраться до неё, нужно было пересечь улицу. От холодного ветра замерзали ресницы. И вдруг я очутился в тёплой большой квартире. Там было много красивых вещей и милых безделушек. Там было много красивых и весёлых детей. В одной из комнат сверкала бормашина. Но я смотрел только на именинницу. Её звали Нора. Её отец был стоматолог, но любил Ибсена… Мной овладело странное чувство восторга. Я подошёл к ней, взял её за руку и сказал при всех:
   – Я люблю тебя, Нора.
   Я хотел поцеловать её в румяную щёчку, но все вокруг вдруг зашумели, захохотали, бросились ко мне… Стали тормошить и щипать меня.
   Я сначала сопротивлялся, а потом убежал от них и спрятался под кроватью… Это было моё первое и последнее признание в любви. Потом мы уехали в другой город.
   – Ты не пытался найти её.
   – Нет. Но через десять лет я встретил её в Грузии, куда мы бежали от войны. В школе… Кто-то позвал её. Я услышал знакомое имя. Она узнала меня. А я не узнал. Мне было неловко. У меня не было никаких чувств к ней. С тех пор я никому не говорю «Я люблю тебя»… Чтобы не отрекаться потом. Я знаю, что потом я всё равно отрекусь. Не хочу отрекаться. Потому и тебе не скажу: «Я люблю тебя!»
   Ульяна ничего не ответила ему, только тихо, очень тихо, подумала: «Ты обречён, ты уже любишь меня, и мы проживём с тобой долго, и любовь наша не потускнеет… И ты будешь шептать мне эти слова каждую ночь и каждое утро. И никогда не отречёшься от них…»
   – А ты?
   – Что – я?
   – Твоя первая любовь?
   – Рядом с нашей избой стоял кирпичный дом. Единственный кирпичный дом в деревне. Там жили странные люди. Они не были крестьянами. Они приехали из города и купили этот дом. Там раньше жили купцы Смертины. Но они к тому времени бежали из России… Наши дома разделял забор. У нас на севере заборы делают как стены – высокие, крепкие, доска к доске. Но я нашла сучок в доске, выбила его и наблюдала, как живут эти люди… Там, посреди аккуратно подстриженного газона, стояло кресло. А в кресле полулежал мальчик. Мне показался он очень красивым. Его ноги были прикрыты пледом. Я любила смотреть, как он спит. Как открывает глаза и смотрит на птиц и на небо. Как слушает, когда его сестра читает ему сказку. Иногда он улыбался. Но никогда я не слышала его смеха. Я до сих пор его люблю… Ты не ревнуй. Я никогда не отрекаюсь. Я не умею отрекаться…
   – Где он сейчас?
   – Его нет… Приехала чёрная машина и увезла их. Они были из бывших… В том году начались аресты… Застрелился мой дед. Арестовали отца… Я не люблю людей… Мне странно, что ты их любишь…
   – Откуда ты знаешь?!
   – По твоим глазам… Странно, почему я выбрала тебя?
 
   …Утром он брился, глядя в осколок зеркала. Бессонная ночь не прошла даром. Тусклые усталые глаза. Тёмные круги под глазами.
   Ульяна была свежа и весела.
   Платону нужно было приготовить эпизод для сценария, который они писали вместе с известным драматургом. Мэтр запускал своего ученика на орбиту.
   Платон смотрел на клавиши машинки. Никаких мыслей, никаких идей после бессонной ночи.
   Ульяна подошла и обняла его сзади.
   – Ну, чего маешься? Какие проблемы?
   – Да вот, сценарий о строительстве Красноярской ГЭС. А я там не был.
   – А я работала там… бетонщицей… два года…
   – Расскажи… как вы жили…
   – Ну, жили как все… Засыпали на тёплых бетонных плитах… Голодали… Воровали капусту, чтобы выжить. Мечтали о счастье и любви. Я играла на гитаре. Пела свои стихи… Нас подкармливали… Все были влюблены… Всё было так просто и искренне. Совсем другое время.
   – Мне нужен аттракцион… Масштабный… Метафорический… Знаковый… Как у Эйзенштейна…
   – Подумаем…
   – Не напрягайся. Это мои проблемы.
   – Какая разница!.. Ну, скажем, пусть твой герой едет по тайге. Видит её в последний раз. Дома, церкви… погосты… А назавтра – это всё затопят. И будет ровная гладь воды… Водохранилище… Вместо прежней жизни… И только крест затопленной церкви будет торчать из воды…
   – Отлично.
   – Пиши.
 
   Платон отнёс эпизод своему именитому соавтору. Тот одобрил. Сказал, что это первый эпизод в сценарии, относящийся к искусству. Дал Платону немного денег в долг.
   Платон купил мороженого хека. Морского ежа. Помидор. Зелени. Венгерского рислинга… Два больших ананаса…
   Когда он пришёл, комната наполнена была солнечным светом. На столе рядом с пишущей машинкой стояли васильки. Ульяна светилась тихой радостью. Она была в брюках и зелёном свитере.
   – А где твоё розовое платье?
   – Я обменяла его на брюки и свитер. Чтобы как у тебя… И мне ещё дали немного денег. Я купила совсем недорогую рыбу, но с таким красивым названием – аргентина… Сварила буайес, ну, не таращи глаза… уху сварила… Садись обедать…
   И снова наступила ночь.
   – Отвернись.
   Ульяна облачилась в его пижаму.
   – Ложись.
   – Нет уж, я лучше на полу. Или под кроватью…
   – Ты что, слабак? Ложись… Ну вот… руки убери…
   – Ты издеваешься надо мной.
   – Хорошо… Я оплачу твоё гостеприимство… За две ночи. А потом мы расстанемся… навсегда… Согласен?
   – Там видно будет.
   – Нет, бери и прощай. Я найду себе место в жизни… И ты тоже найдёшь… У меня будет другой мужчина… У тебя другая женщина…
   «Нет! Нет! Нет!» – подумал он.
   Он долго молчал.
   – Нет, я не хочу. Не хочу с тобой расставаться…
   – Ты ведь привёл меня как шлюху…
   – Нет!
   – Но ты ведь рассчитывал переспать со мной, а потом – как получится.
   – Да.
   – Вот видишь.
   – Я не хочу жить без тебя…
   – Тогда докажи, что умеешь владеть собой.
   Он взял её руку, поцеловал ладонь.
   – Пошли.
   Он уводил её в ущелья своей души. Дарил свои владения, как она подарила ему сад своей души.
   Они шли, невидимые, сначала по ночным улицам московских окраин, а потом ночь соединила их с другой ночью, с кордоном в горах, выше Красной Поляны, той самой, где теперь Олимпийский комплекс…
   За окном было так же темно, но только ещё темнее и гуще, как будто без надежд на рассвет, потому что это был юг и ущелье в горах. И вокруг ни души. Только горы, звёзды и лес.
   Хижина была сложена из чёрных плиток сланца, скреп лённых для прочности раствором глины и песка. Стены внутри дома были оштукатурены, оклеены газетами, а сверху светлыми обоями, немного прикопчёнными, но уютными…
   В зыбке спал мальчик… Ему было не больше полугода. Мирно спал, сладко…
   Два малыша постарше, Махмудка и Вовка, не хотели спать, возились под ватным одеялом.
   В очаге полыхал огонь.
   Керосиновая лампа освещала страницы, отпечатанные на ротапринте.
   Ульяна читала «Доктора Живаго».
   – Я не хочу больше рожать, – вдруг сказала она и отложила книгу.
   – Не надо при детях… выяснять отношения, – сказал он. – Пойдём погуляем в лесу.
   – В лесу твоих снов? – насмешливо спросила она. – Мне не нравится здесь… я хочу домой… Я не люблю Кавказ.
   – Спать! Всем спать! – приказал он мальчишкам.
   И они притворились спящими.
   Небо, стиснутое горами, всё равно было беспредельным, не теряло своей беспредельности и глубины.
   Сверкало знакомыми созвездиями.
   Сверкало во мраке.
   – Из-за тебя стрелялись? – спросил он.
   – Да, – ответила она просто.
   – Вскрывали вены?
   – Да.
   – Ну и что хорошего?
   – Ничего хорошего… – сказала она и подумала. – Мне было страшно… но льстило… что из-за меня…
   – Теперь моя очередь? – спросил он.
   Ульяна не ответила, но спросила в свой черёд:
   – А из-за тебя? Из-за любви к тебе умирали женщины?
   – Слава богу, ни одна женщина не умерла от любви ко мне… Вообще никто не умер пока. Только рожали… Все прекрасно устроились в жизни. У меня такая глупая способность – только девушка начинает со мной… как все вокруг сходят по ней с ума… И тебя тоже уволокут от меня через месяц…
   – Меня никто не может уволочь! – разгневалась она. – Я сама выбираю. Сама беру. Уволакиваю…
   – Так ты хочешь, чтобы я тоже?.. Как эти твои…
   – Нет… не хочу… Не хочу! Хватит! С меня хватит… – заговорила она быстро и тихо. – У меня брат… Кто-то позвонил ему и сказал, что я – сука. А я для него была… Он гордился мной… Он во всём подражал мне… Даже пытался стихи писать… Всё спрашивал: «Я неудачник, Уля? Да? Ты у нас такая знаменитая. А я неудачник…» Организовал поп-группу «Весёлые ребята»… А потом повесился в ванной… Какой-то парень, которого я обидела, позвонил ему и сказал, что я б…
   …Они шли по каменистой дороге среди каштанового леса.
   Ульяна никогда не позволила бы себе говорить об этом вслух. Только в мыслях. Она так и не сказала ему явно причину, почему не хочет иметь детей.
   В их роду в двадцатом веке люди не выдерживали… Слишком нежные были, хоть и на земле жили, крестьянствовали… Уходили из жизни по своей воле. Она не хотела, она боялась такой судьбы для своих детей и потому не хотела рожать…
   …Дикие свиньи лакомились каштанами. Прекращали свою трапезу, когда Платон и Ульяна проходили мимо них. Провожали их недобрыми взглядами. У диких свиней всегда такой злой и недоверчивый взгляд. Даже когда вся земля усыпана каштанами.
   Дорога шла вниз, и воздух становился теплее. Здесь уже были не каштаны, а сады.
   Одичавшая корова ходила меж деревьев, выбирала грушу послаще, некоторое время смотрела на неё, любуясь, а потом широко разевала пасть и проглатывала тяжёлый сочный плод. Потом так же задумчиво вглядывалась в другую грушу.
   И вдруг исторгла из себя вопль, в котором была тоска по стаду, по телятам, по красавцу быку. По его свирепому нраву и тяжести… По родному коровнику… По людям, которые каждое утро и каждый вечер доили её… По колхозу и социализму…
   – Привет, Статёнушка, – ласково сказал ей Платон. – Ты что, не узнала?
   – Не люблю, не люблю горы, – шептала Ульяна. – Сколько твоих друзей лежат здесь на кладбищах! Сколько ещё не погребенных лежат в ледниках… Не хочу! Не хочу! Ничего не видать. Ничегошеньки… Всё закрыто… Камни катятся… Вода сумасшедшая несётся… Люди шальные…
   – Зато к Богу ближе, – сказал Платон. – А если подняться на вершину, весь мир виден…
   – Нет, не люблю я горы.
   Затрещал валежник. Кто-то большой, тяжело дыша, пробирался к дороге.
   Ульяна остановилась. Подняла корягу.
   – Пошли быстрее отсюда, – сказал Платон. – Мы с тобой на чужую территорию, в чужие владения забрели… Большой Компьютер что-то глючит сегодня…
   На дорогу вышел медведь. Принюхивался. Но на них не смотрел.
   «Фу! Вонючий какой!» – подумала Ульяна.
   – Михалыч, извини, мы уходим… – извинился Платон.
   Он снова стал молодым. Менял свой облик.
   – Уходим… Уходим… Брось корягу… Аля…
   – Ты назвал меня Аля?
   – Да, так звали мою первую любовь…
   – А ты говорил – Нора… Сколько же у тебя их было?
   – Много. Но все как первая…
   Медведь заревел.
   Платон в ответ закричал на него.
   Она удивилась – такой тихий, ласковый, а как кричать, так медведю не уступит.
   Покричали, покричали и разошлись.
   Платон остановился.
   – Извини, милая… Отвернись, пожалуйста.
   – С чего бы это я должна!
   – Это граница моих владений. Это моя территория… Я должен пометить… Чтобы все знали, что я здесь… Никуда не ушёл… Не свалил за бугор. Не отрёкся в поисках сладкой жизни… Я здесь… Это земля моя… И я здесь хозяин…
   Она отвернулась.
   Он медленно расстёгивал ширинку. Насторожённо озирался…
   – Ой, гуляли, гуляли, а про детушек забыли, – разволновалась вдруг Ульяна. – Как бы нам добраться покороче? Побыстрее… Забыла всё… Заговорил… Всё забыла… Заговорил! Заговорил бабу, бахарник хренов!
   – Да не волнуйся ты, не переживай. Это же всё в моих снах. В мечтах… Нет у нас с тобой детишек… Могут быть… Но нет пока…
   Они шли молча. Она выдернула свою руку из его руки.
   – Я – плохая мать…
   – Хорошая.
   Она хмурилась, наливалась мраком.
   – В другой раз по-другому будет, – успокаивал он её.
   – Ты о чём?
   – О чём?! О нашей с тобой жизни… Ну вот, как тебе такой вариант? Приходит к нам в эту хижину ночью парень… Молодой. Симпатичный… Странник. Просится переночевать. Вы когда-то знакомы были. Романишко старый… Тебе будет весело с ним. Рассказы разные станет тебе рассказывать. О приключениях своих. Будет на тебя восторженно смотреть… А ты вся засияешь, как предо мной теперь. Всё, что есть у тебя, выложишь. Медовухи нальёшь кувшин. Будете с ним смеяться и переглядываться. А я буду терпеть, терпеть, терпеть… Курить… курить… курить… Пойду в чулан… Возьму топор и порешу вас…
   – А как же детушки наши? Что с ними будет? – мрачно спросила она.
   – Да нет же у нас с тобой детей! Ты что, забыла! Не хочешь ты детей иметь…
   – Есть! Ростик… Махмудка… И Ваня…
   – Не Ваня, Вова.
   – Нет, Ваня! Ты так быстро отрёкся от них… Потому что врёшь всю жизнь…
   – Ладно, пусть Ваня, – уступил он. – Только я не вру, я сочиняю… я придумываю… Мне это интересно… придумывать разные жизни…
   – Так говори быстрее, что с детьми-то стало, когда ты нас порешил? Тебе, конечно, срок дадут… На полную катушку… А дети как без нас?
   – Это уж другая история… Другой сериал… – сказал он и задумался. – Детей в приют отдадут… Приедет твоя сестра Галя, разыщет их. Будут жить они… В семейном детском доме на берегу большой реки. А отцом у них будет… хороший мужик… отставной военный врач-офтальмолог, ну, глазник… и скрипачка…
   – Скрипачка? – Ульяне стало интересно. – Почему скрипачка?
   – Да всё в памяти выплывает одна скрипачка… Из детства… Покою не дает. Всё вспоминаю, как она ходила мимо нашего дома со скрипкой… в консерваторию… Просится в сценарий… – Платон снова замолчал. – Её бросил муж, тоже скрипач, и мотанул в Америку с тремя мальчиками, тоже скрипачами, в надежде устроить там свою судьбу лучше, чем здесь… И скрипеть на скрипках за нормальное бабло…
   – А у него семья была? – вдруг спросила Ульяна.
   – У кого?
   – У врача этого.
   Спросила «у него», а звучало «у тебя».
   – Да, жена осталась в Риге. Не захотела в Россию… Но есть ещё другой поворот… Она не скрипачка, а врач… А он – майор ВДВ…
   – А ты так каждой сучке показываешь звёздное небо и эту корову… Статёнушку? И рассказываешь, как ты перекричал медведя… И читаешь стихи Гумилёва…
   Он обиделся. Холодом пахнуло от него. Отвернулся к стене.
   – Нет, я никогда не повторяюсь. Запомни, Ульяна. У меня хватает мозгов, чтобы придумывать каждый раз, каждой тёлке что-нибудь новенькое… Сообразно характеру… А у тебя только твой огород и тыквы…
   – Ну и чёрт с тобой! Уйду, придурок… – сказала она, не разжимая губ. – Горы не люблю. И рожать тебе не буду. Прощай.