Ваксберг Аркадий. Прокурор республики

   - Есть! - раздался голос.
   - Пройдите сюда. Ваша фамилия, имя?
   - Крыленко, Николай Васильевич. Член партии большевиков. По образованию юрист.
   Зал зашумел: "Крыленко? Тот самый?"
   Деконский был одесский эсер, там он ходил в знаменитостях и считался большим революционером. Эсеры даже призывали избрать его в Учредительное собрание. А теперь, когда вскрылись полицейские архивы, оказалось, что он был платным агентом охранки.
   На суд пришли не только рабочие и солдаты, но и приятели Деконского. Когда Крыленко сказал, что среди эсеров оказалось немало предателей и доносчиков, кто-то крикнул с издевкой:
   - Посчитайте доносчиков в своей партии!
   - Посчитаем, - спокойно ответил Крыленко. - Посчитаем, не сомневайтесь. И осудим их куда строже...
   Прошло два дня. Крыленко допоздна засиделся в Смольном. Накануне закончился партийный съезд. Николай Васильевич снова и снова перечитывал принятые им документы. Неожиданно вошел курьер.
   - Мне сказали, что вы еще здесь, товарищ Крыленко. Вам пакет.
   Сургучная печать... Надпись красными чернилами в правом углу: "Секретно"... Вручают ночью... Значит, что-то чрезвычайное?..
   "Тов. Крыленко Н. В.
   1) Отъезд в Москву состоится 10 марта с. г., в воскресенье, ровно в десять часов вечера, с Цветочной площадки.
   2) Цветочная площадка помещается за Московскими воротами... Через один квартал за воротами надо свернуть по Заставской улице налево и доехать до забора, ограждающего полотно, повернуть направо...
   Управляющий делами Совета Народных Комиссаров
   Влад. Бонч-Бруевич".
   О том, что правительство готовится к отъезду из Петрограда, Крыленко слышал и раньше. Но руководивший этой операцией Бонч-Бруевич так сумел законспирировать ее, что даже Крыленко не знал никаких подробностей. Всем наркомам и наиболее видным деятелям Советской власти, отправлявшимся с этим поездом в Москву, сообщили об отъезде в последнюю минуту...
   От пустынной, совершенно заброшенной Цветочной площадки - тупика соединительных путей, примыкавших к основной магистрали, - поезд отошел точно в десять вечера, без гудка и огней. Свет дали только через час, когда состав был уже далеко от Петрограда.
   Вскоре в вагоне появился один из секретарей Совнаркома. "При остановке просьба на платформу не выходить", - громко сказал он.
   Увидев Крыленко, он подошел к нему.
   - Владимир Ильич ждет вас у себя.
   В ярко освещенном салон-вагоне Председателя Совнаркома все окна были плотно завешены. Здесь собрались самые ближайшие соратники Ильича. Бонч-Бруевич с юмором рассказывал о том, как ему удалось перехитрить эсеров, которых он убедил, что правительство переедет не в Москву, а на Волгу, и не сейчас, а месяца через два.
   Ленин заразительно смеялся.
   - А квартиры в Москве, Владимир Дмитриевич, вы нам подберете? Вспомнив о чем-то, Ленин снова захохотал. - Когда мы уезжали из Швейцарии, я зашел проститься к хозяину. Фамилия его Каммерер, сапожник. - Он обратился к Крыленко: - Это было в Цюрихе, мы сняли там квартиру уже после вашего отъезда, Николай Васильевич... Каммерер удивился: "Смешно, господин Ульянов, уезжать, когда деньги за квартиру уплачены вперед. Разве у вас столько денег, что вы можете разбрасывать их на ветер?" Я ему объясняю: много, мол, у меня в России дел. "Больше, чем здесь?" - спрашивает. "Думаю, что больше", - отвечаю я. Каммерер посмотрел на меня с сомнением: "Положим, больше писать, чем здесь, вы уже не сможете. Найдете ли вы в России квартиру - это тоже вопрос, газеты пишут, что там теперь большая нужда в помещениях".
   - И что же вы ему ответили, Владимир Ильич? - весело спросил Крыленко.
   - Что какую-нибудь комнатенку я себе все же найду, но едва ли она будет такой удобной, как у господина Каммерера. Он расчувствовался и сказал: "Ладно, я через месяц переезжаю на другую квартиру и там приготовлю вам комнату. На всякий случай. Все бывает, может быть, вы еще вернетесь". Выходит, если с квартирами в Москве будет туговато, у меня есть запасной вариант.
   Все, кто собрался в тот вечер в ленинском вагоне, были связаны давней и прочной дружбой. Они любили шутку, задорную песню, состязания в остроумии за чашкой крепкого чая. Долгие годы подполья, тюрем, ссылок, эмиграции научили их ценить минуты общения.
   Теперь, поглощенные огромной государственной работой, они встречались друг с другом все больше на совещаниях, заседаниях, конференциях, митингах.
   Сутки были расписаны почти поминутно, посвятить "просто" разговору хотя бы час казалось недоступной, расточительной щедростью. Ночь в поезде, свободная от повседневных дел, была счастливой случайностью.
   Но Ленин вдруг посерьезнел, заторопился в свое купе. "Устал, отдохнуть ему надо", - подумал Крыленко, с тревогой вглядываясь в осунувшееся, бледное лицо Ильича.
   Он не знал, и никто тогда не знал, что, запершись в купе, Ленин снова сядет за стол. И напишет - на одном дыхании - одну из самых вдохновенных своих статей"Главная задача наших дней", раздумья о России, о революции, о насущных задачах...
   Как и все большевики, прибывшие с совнаркомовским поездом из Петрограда, Крыленко жил сначала в 1-м Доме Советов, где ныне помещается гостиница "Националь". Здесь нашлась квартирка и для Владимира Ильича. Вечерами наркомы, члены ЦК, видные деятели партии собирались у кого-нибудь, приносили из кубовой кипяток, пили жидкий чай и спорили, спорили, предстояло не только выводить страну из разрухи, строить новую жизнь, но и бороться с врагами - явными и тайными.
   С явными и тайными врагами и послала теперь партия бороться Крыленко: в конце марта Совнарком поручил ему организовать публичное обвинение в революционных трибуналах Советской республики. Этим же постановлением Елена Федоровна Розмирович была назначена руководителем комиссии по расследованию самых важных и крупных политических преступлений.
   ЧАС РАСПЛАТЫ
   В воскресенье, третьего ноября, накануне первой годовщины Октября, в Москве открывали памятники великим деятелям прошлого: революционерам, писателям, мыслителям. Посреди Александровского сада был воздвигнут бюст Робеспьеру, у кремлевской стены - народным поэтам Никитину и Кольцову, на Трубной площади - Тарасу Шевченко. Готовились торжества, и Крыленко загодя обещал принять в них участие. Он хотел сказать слово о поэтах, прочитать свои любимые стихи.
   Но неожиданные события заставили его отказаться от этого плана: в Петроград добровольно пожаловал и передал себя в руки властей Роман Малиновский; предателя доставили в Москву, спешно велось следствие, и уже на пятое ноября был назначен суд.
   Целыми днями Крыленко готовился к процессу, которой подводил итог давней и темной истории, нанесшей столько тяжких ударов партии.
   ...Суд открылся ровно в полдень пятого ноября.
   Бывший зал Судебных установлении в Кремле был переполнен. Люди, прошедшие подполье, тюрьмы и ссылки, люди, которые привыкли всегда чувствовать рядом плечо товарища, пришли на заключительный акт трагедии разоблачение того, кого они некогда считали своим другом.
   Его ввели под конвоем, и Крыленко, сидевший на возвышении против скамьи подсудимых, не узнал былого "героя". Куда делись его лихость, заносчивость, самодовольство?! Перед судом предстал сломленный, с потухшим взглядом человек, нимало, казалось, не интересующийся своей судьбой.
   Неужто и в самом деле ему все было глубоко безразлично? Но тогда зачем же он добровольно вернулся?
   Зачем проделал нелегкий путь по опаленной войною Европе из своего безопасного заграничного далека, зачем явился в Смольный, зачем сказал: "Я - Малиновский, судите меня"? Угрызения совести? Но как тогда вяжется с ним эта маска холодного безразличия решительно ко всему? А может быть, эта маска лишь составная часть общего плана? Но какого? Чего же в конце концов он хочет, этот насквозь изолгавшийся человек, который безжалостно торговал своими товарищами и ревностно служил злейшим врагам своего класса? ^
   Всего четыре года, день в день, отделяло его от той памятной даты, когда царскими сатрапами были арестованы его товарищи по думской фракции. Ту, почетную, скамью подсудимых он с ними не разделил. Теперь он сидел один на другой скамье подсудимых - позорной.
   - Объявляется состав суда...
   За столом, покрытым красным сукном, заняли места семеро судей. Их имена, их объективность и честность были всем хорошо известны. И председатель - латышский большевик Отто Карклинь, и столяр, а потом первый советский судья Иван Жуков, и старый подпольщик, рабочий-металлист Михаил Томский...
   - Обвиняет Николай Крыленко...
   Малиновский медленно приподнял голову, и глаза его на какое-то мгновение встретились с глазами Крыленко.
   - Малиновский, встаньте, - сказал Карклинь. - Не желаете ли отвести кого-либо из судей?
   - Нет, - быстро ответил Малиновский.
   - А обвинителя?
   На этот раз он чуть помедлил, но тут же, словно стряхнув с себя груз сомнений, качнул головой:
   - Нет...
   - Вас защищает защитник Оцеп.
   С этим молодым юристом, которому предстояло быть в процессе его противником, Крыленко столкнулся впервые. Накануне звонил Свердлов, рассказывал, что к нему неожиданно пришел со своими сомнениями адвокат: можно ли защищать Малиновского? Отвечает ли это принципам новой морали? Есть ли в этом какойнибудь смысл? Свердлов долго убеждал Оцепа, что защищать нужно, что эта работа полна глубокого смысла, ибо суд не предрешает свой приговор, он хочет досконально во всем разобраться - и *в том, что говорит против подсудимого, и в том, что говорит "за". Разрушая старую адвокатуру, большевики никогда не были против судебной защиты...
   - Обвинитель Крыленко, начинайте допрос.
   - Расскажите, Малиновский, как и когда вы стали полицейским агентом?
   Казалось бы, равнодушный ко всему человек вдруг начал вывертываться и врать. Он стал говорить о глубоких переживаниях, о внутренней борьбе, о мерзостях охранки, которая опутывала ядовитыми щупальцами свои несчастные жертвы.
   Крыленко прервал его:
   - Гнусности охранки нам известны. Но ведь вы добровольно стали доносчиком, еще будучи солдатом Измайловского полка...
   - Нет, неправда...
   - ...и получили тогда кличку "Эрнст".
   Малиновский хотел снова сказать "нет", но вовремя вспомнил, что следователь Виктор Кингисепп показывал ему архивные документы и протоколы показаний, которые дали еще комиссии Временного правительства его бывшие шефы.
   Он промолчал.
   - Чем же вас так опутала охранка, что вы не могли выбраться из ее сетей? Жизни ли вашей что-либо угрожало? Свободе? Благополучию?
   - Я очень мучился. Ночами не мог заснуть. Не жил, а терзался...
   - Вы уклонились от вопроса. Отчего вы запутались в полицейских сетях? Вот ведь другие не запутались...
   Малиновский злорадно усмехнулся.
   - Не запутались? Ошибаетесь, гражданин обвинитель. В полиции мне объяснили, что страна наводнена агентами. Что измена повсюду... Чуть ли не каждый второй - полицейский осведомитель. И представили доказательства...
   Зал пришел в движение. Невозмутимый Карклинь поднял руку, призывая к тишине.
   - Обвинитель Крыленко, продолжайте...
   - И вы решили: не я, так другой. Лучше уж я... Верно, Малиновский? Вдруг вспомнилось атласное одеяло под лоскутным. Он брезгливо спросил: Сколько же платила вам полиция за ваши... душевные терзания?
   Малиновский снова замолчал.
   - Вам задан вопрос, - напомнил Карклинь.
   Крыленко отыскал глазами Розмирович. Положив блокнот на колени, она грустно что-то писала карандашом, не поднимая головы.
   - Отвечайте, Малиновский.
   - Пятьсот рублей... А потом, когда я стал членом Думы, семьсот...
   И опять всколыхнулся весь зал, и опять Карклинь предостерегающе поднял руку.
   - За нарушение порядка буду удалять. Сейчас допрашивается свидетель Виссарионов.
   Под конвоем, солдатским шагом, вошел в зал человек богатырского телосложения, которому, казалось, тесен его потрепанный сюртук.
   - Ваша фамилия, имя, отчество?
   - Виссарионов, Сергей Евлампиевич.
   - Чем вы занимались при царском режиме?
   - Был чиновником особых поручений при министерстве внутренних дел, затем вице-директором департамента полиции.
   О чем думал сейчас Малиновский, увидев перед собой живое напоминание о его прошлом? Не надеялся ли на то, что те, кому он доносил на своих товарищей и раскрывал партийные тайны, сумели удрать за границу, или погибли, или скрылись, или, на худой конец, будут держать язык за зубами, ограждая от заслуженной кары "агента номер один"?
   Карклинь обратился к обвинителю:
   - Прошу вас, товарищ Крыленко, задавать вопросы.
   - А, так это вы - "товарищ Абрам"?.. - опередил его Виссарионов. Очень рад познакомиться. Когда-то я читал о вас обстоятельный доклад. Мне думается, господин Крыленко, вам не следовало бы выступать на этом процессе.
   - Почему же? - спросил Крыленко.
   Виссарионов усмехнулся.
   - Информация о "товарище Абраме" поступала в полицию от сегодняшнего подсудимого.
   - Свидетель Виссарионов, - громко, на весь зал, произнес Крыленко, - я здесь не "Абрам" и не Крыленко, а представитель обвинительной коллегии Центрального Исполнительного Комитета, действующего именем народа. Здесь не сводят ни с кем личные счеты. - Он сделал паузу, прислушиваясь к тому, как сильно колотится сердце. - Пожалуйста, свидетель, - стараясь сохранить спокойствие, сказал он, - расскажите трибуналу, что вам известно о подсудимом.
   - У этого человека, - сказал Виссарионов, указывая на Малиновского, было три клички: "Эрнст", "Икс" и "Портной", и он был гордостью нашего департамента.
   - Платной гордостью, - уточнил Крыленко.
   Виссарионов пожал плечами.
   - Всякий труд вознаграждается, гражданин обвинитель.
   - Донос на товарищей вы считаете трудом?
   Раздались смешки и тут же смолкли: шутка была слишком горькой.
   - Все зависит от термина, гражданин Крыленко.
   И от точки зрения. Вы называете это доносом, я - благородным исполнением патриотического долга.
   - Да, свидетель, - сдерживая гнев, подтвердил Крыленко, - все зависит от точки зрения. Вы считаете благородным душить народ, а для нас благородно то, что служит борьбе с такими душителями, как вы.
   Для вас этот зал был благороден в ту пору, когда здесь судили революционеров. Для нас же - когда революция судит в нем своих врагов. Благородство, между прочим, не нуждается в подлогах, в обмане. Вы же действовали подкупом, провокацией, шантажом. И патриотические деяния провокаторов держали в строжайшей тайне, чтобы страна не узнала своих героев...
   Возможно, Виссарионову показалось, что он участвует в мирном диспуте и что у него за спиной нет конвоира.
   - А как иначе раскрыть преступную организацию, действующую нелегально? Или нелегальный образ мыслей? Существует определенный режим, он поддерживает определенное течение мыслей и борется с другим течением мыслей, охранять и бороться - дело полиции. Этот вопрос научно не разработан...
   - Будьте добры отложить ваши теоретические изыскания до другого раза, прервал его Карклинь.- Мы разбираем дело Малиновского.
   Виссарионов повернулся к скамье подсудимых, долго всматривался в свою бывшую "гордость" - так, словно видел его впервые.
   - Честный, порядочный человек, - выд"у он наконец аттестацию. - Главное - честный. Это очень ценилось, потому что часто агенты сообщают не то, что есть на самом деле, а то, чего от них ждут.
   Малиновский весь сжался от такой "похвалы". Этого ли он ждал от своего "любезного шефа"? Потому, как нервно кусал Малиновский свои некогда холеные ногти, с какой злобой смотрел на Виссарионова, Крыленко прочитал его мысли. Что ж, вполне закономерный финал. Что объединяло этих людей? Идеи? Принципы?
   Благородные цели? Или животная жажда благополучия, стремление урвать кусок пожирнее - какой угодно ценой?..
   Виссарионов подробно, с упоением рассказывал о том, как он и другие полицейские "шишки" встречались с Малиновским в отдельных кабинетах фешенебельных ресторанов, куда "ценный агент" проходил через боковой вход с поднятым воротником и надвинутой на глаза шляпе. Рестораны нередко выбирал сам Малиновский - он любил, чтобы из-за плотно закрытых дверей доносились песни цыган.
   - Свидетель, вы так и не рассказали, каким образом Малиновский был завербован. Он, что же, сам предложил свои услуги? - вмешался защитник.
   - Не совсем, - загадочно ухмыльнулся Виссарионов. - Это мы помогли ему принять правильное решение.
   - А если яснее?..
   - Видите ли, мы изучали каждого человека, как живет, чем дышит, что у него в мыслях. Характер, склонности... Тщеславных выявляли, честолюбивых. Так обратили внимание и на Малиновского.
   - Почему? - спросил Оцеп.
   - Общителен. Начитан. Рабочие ему верили. Агитировать мастер. Чем иметь такого врага, лучше сделать его своим. Приручить. Ну и обогрели его. Обласкали...
   - И вы полагаете, что он душой был с вами, сотрудничал искренне?
   - Не думал об этом! - отрезал Виссарионов. - И думать не хочу. Пусть он меня ненавидит, но дает сведения. А сведения он давал ценнейшие. Особенно после того, как мы ему поручили познакомиться с Лениным и войти к нему в доверие.
   - И что же, - прервал его Крыленко, - Малиновский сообщил вам о Ленине?
   - Что это человек огромной воли, который абсолютно уверен в победе своей партии и потому представляет глазную опасность для империи. С этой опасностью, резонно полагал господин Портной, надо бороть-' ся особенно рьяно.
   По залу прошел ропот.
   - Негодяй! - крикнул кто-то совсем рядом со столом обвинителя,
   Привели еще одного свидетеля - Джунковского, бывшего московского губернатора, который стал в четырнадцатом году товарищем (заместителем) министра внутренних дел. Сразу после его прихода в министерство Малиновский неожиданно отказался от депутатского мандата и уехал за границу. Не он ли, Джунковский, приложил к этому руку?
   - Да, я, - подтвердил Джунковский. - Ознакомившись с составом секретной агентуры и обнаружив там фамилию Малиновского, я ужаснулся.
   - Почему?-спросил Крыленко.
   - Я слишком уважал звание члена Государственной думы...
   - И только?
   - Рано или поздно, - неохотно ответил Джунковский, - секрет бы открылся. Это был бы скандал: полицейский агент в Думе, да еще полицией туда проведенный!.. Я вызвал Малиновского и сказал: вот вам годовое жалованье вперед и заграничный паспорт, и чтобы в двадцать четыре часа духу вашего в России не было.
   - Вам не жалко было расстаться с таким агентом? - спросил Карклинь.
   - Агент был, конечно, первоклассный... Но опять же - палка о двух концах: полицейский сотрудник, получавший от нас баснословные деньги, произносил в Думе яростные антиправительственные речи. В ответ он получал тысячи восторженных писем от рабочих. Конечно, он их приносил нам, но толку-то что?.. Всех не арестуешь, а пропагандистский эффект его выступлений был огромный. Малиновского такое положение вполне устраивало: он мечтал о лаврах великого революционера, ничем не рискуя и живя в свое удовольствие.
   - Как вообще получилось, - обратился Крыленко к Малиновскому, - что вы стали большевиком?
   Что привело вас в партию?
   Малиновский задумался. Потом развел руками и сказал со вздохом:
   - Видите ли, я просто попал в этот поезд. Если бы попал в другой, может быть, с той же скоростью летел в противоположную сторону.
   Перекрывая своим басом загудевший зал, Карклинь сказал:
   - Давайте-ка подведем итоги. Кого же все-таки выдали полиции, Малиновский? Свердлова, Ногина, Сталина, Милютина, Лейтензена, Марию Смидович... Кого еще?
   - Голощекина, - ответил Малиновский, подумав.
   - Еще?
   - Скрыпника.
   - Еще?..
   Малиновский молчал.
   - Еще?.. - настойчиво повторил Карклинь.
   - Крыленко... - Малиновский еле выдавил из себя это имя. И не стал ждать нового "еще" председателя суда. - Розмирович... Галину...
   - Подсудимый...-Крыленко продолжал допрос.- Когда ваши хозяева изгнали вас из Думы и даже из России, когда для вас все было кончено, что же тогда, в Поронине, вы не сказали правду, не покаялись? Ведь там, в изгнании, партийный суд ничего не смог бы с вами сделать. А камень на душе не носили бы...
   Малиновский не скрыл своего удивления:
   - Покаяться?.. Но в охранке меня убедили, что никаких следов не остается, что мои... доклады уничтожены, и никто никогда ничего не узнает.
   Все было ясно. Лишь одно нуждалось в уточнении: зачем он все-таки вернулся, зачем добровольно передал себя в руки революционного правосудия, заведомо зная, что его ждет?
   - Товарищи судьи! - начал Крыленко свою обвинительную речь. - Поверите ли вы тому, что только движимый сознанием своей вины и желанием искупить ее хотя бы смертью, явился к нам подсудимый? От этого зависит ваш приговор. "Верьте моей искренности, - сказал Малиновский. - Я еще мог бы жить, если бы попал в такую среду, где меня не знал бы ни один человек,-в Канаду, например, или в Африку. Но как я могу жить среди вас после того, что сделал. Приговор ясен, и я вполне его заслужил". Так нам сказал подсудимый, сам требуя себе расстрела. Но искренность ли это, товарищи, или новый расчет?..
   Все взоры устремлены на него. Как он ответит на этот - несомненно, самый главный - вопрос? С/моет ли он проникнуть в темную душу Малиновского, сумеет ли высветить все ее закоулки и углы?
   - Человек без чести и принципов, извращенный и аморальный с первых своих шагов, решившийся стать предателем, как он сам говорит, без угрызений совести; человек, поставивший своей задачей чистый авантюризм и цели личного честолюбия и для этого согласившийся на страшную двойную игру, - человек крупный, в этом нет сомнения, но потому вдвойне, в сотню раз более опасный, чем кто-либо другой, - вот с кем имела дело партия с одной стороны, и охранка - с другой... И вот после всех чудовищных преступлений, которые он совершил, Малиновский вернулся. Это его последняя карта, последний расчет. Что дала бы ему бесславная жизнь в Канаде или Африке? А вдруг помилуют? А вдруг выйдет? А вдруг удастся?.. И старый авантюрист решил: революционеры не злопамятны. Выйдет!..
   "А вдруг действительно выйдет?" - мелькнула мысль.
   Голос Крыленко обрел новую силу:
   - Человек, который нанес самые тяжелые удары революции, который поставил ее под насмешки и издевательства врагов, а потом пришел сюда, чтобы здесь продемонстрировать свое раскаяние, я думаю, он выйдет отсюда только с одним приговором. Этот приговор - расстрел,
   Так закончил свою речь обвинитель Николай Крыленко под бурные аплодисменты переполненного зала.
   ...Верховный трибунал совещался недолго и вынес тот единственный приговор, который от него ждали.
   ПРИГОВОР ВЕРХОВНОГО ТРИБУНАЛА
   Отом, что дипломаты ряда западных стран организовали заговор против Советской власти, чекисты знали уже давно. До поры до времени они не мешали событиям идти своим ходом: под именем Шмидхена и Бредиса в самом "мозговом центре" заговорщиков действовали чекисты Ян Буйкис и Ян Спрогис, а роль "подкупленного" командира латышского дивизиона, который нес охрану Кремля и должен был произвести "переворот", играл большевик Эдуард Берзин.
   Двадцать пятого августа на тайном совещании в присутствии Берзина заговорщики обсуждали программу ближайших диверсий. Они решили взорвать железнодорожный мост через реку Волхов. О решении заговорщиков Берзин немедленно доложил Дзержинскому,
   Цель была ясна: этим путем шли в Петроград эшелоны с продовольствием. Если бы мост был взорван, миллионному городу грозил голод.
   Сразу после этого совещания английский шпион Сидней Рейли отправил Берзина в Петроград - наладить связь и подготовить диверсию. Здесь, на конспиративной квартире, в уютном будуаре хозяйки, Берзину случайно попался пустой конверт на ее имя. Достаточно было беглого взгляда, чтобы он запомнил обратный адрес: Москва, Шереметьевский переулок, 3, кв. 65. Запомнил так, на всякий случай, не зная, естественно, представляет ли этот адрес для дела какой-нибудь интерес: разведчик не вправе пренебрегать даже самой мелкой деталью...
   Через день, 30 августа, в Петрограде был убит Урицкий. Несколькими часами позже Фанни Каплан стреляла в Ленина. Белый террор начался.
   В тот же день чекисты приступили к ликвидации заговора. Был арестован английский дипломат Локкарт.
   При аресте оказал сопротивление и в перестрелке был убит английский военно-морской атташе Кроми. Несколько других дипломатов-заговорщиков укрылись в американском консульстве, над которым для большей безопасности был поднят норвежский флаг. Тогда же, тридцатого августа, чекисты нагрянули и по адресу, который случайно открыл Берзин.
   В Шереметьевском переулке жила актриса Елизавета Оттен. Имя это пока что ничего не говорило чекистам, но тем не менее они решили произвести обыск и установить круг знакомых артистки.
   Безропотно пропустив в квартиру чекистов, Оттен, казалось, была обижена их вторжением. Она спокойно и даже насмешливо наблюдала за обыском. И вдруг один из чекистов заметил, что Оттен пытается засунуть в обшивку кресла, уже подвергшегося осмотру, клочки разорванного письма.
   Клочки без труда удалось склеить. Это было письмо на имя Сиднея Рейли.
   Глаза артистки наполнились слезами: всхлипывая и суетясь, она тут же стала рассказывать. Да, Рейли жил в ее квартире. Да, сюда приходят какие-то люди и приносят для него письма и пакеты, содержание которых ей неизвестно.
   Елизавету Оттен арестовали, а в квартире устроили засаду. Ждать пришлось недолго. Вечером пришла некая Мария Фриде. Пока она запиралась и плела всевозможные небылицы, чекисты установили, что ее брат, Александр Фриде, бывший царский офицер, работает в Главном управлении военных сообщений Красной Армии.