Ваксберг Аркадий
Прокурор республики
Аркадий Ваксберг
Прокурор республики
Документальная повесть
СОДЕРЖАНИЕ
"Храните гордое терпенье..."
Через границу
Доверенное лицо
Побег
Тайна остается
Вечная ссылка
Товарищ прапорщик
Штурм
В сети заговоров
Первый главком
Слово для обвинения
Час расплаты
Приговор Верховного трибунала
По лесам и трясинам
Побеждает сильнейший
Главная высота
Он не взошел на пик Ленина, но взошли другие по пути, проложенному им.
Ваксберг А. И.
Человек яркой, необыкновенной судьбы обладатель двух университетских дипломов, блестяще образованным эрудит, Николай Васильевич Крыленко рано стал профессиональным революционером, деятелем большевик стского подполья Он был одним из руководителей штурма Зимнего дворца. В первом Советском правительстве возглавил нарномат военных и морских дел, а потом и все Вооруженные Силы Советской России.
Выдающийся юрист, прокурор Республики, вдохновенный оратор, нарком юстиции СССР - таковы лишь некоторые вехи жизненного пути этого замечательного разностороннего человека, о которых рассказывает эта книга.
"ХРАНИТЕ ГОРДОЕ ТЕРПЕНЬЕ..."
Прозвенел звонок, возвестивший конец урока, и сразу же школьный коридор наполнился веселым гомоном, топотом ребячьих ног.
Застучали крышки парт, захлопали двери: скорей на улицу!
После промозглых ветреных дней наконец-то наступила весна. Люблинская весна с клейким запахом лопнувших почек и размыто-голубым небом над островерхими крышами старинных костелов и особняков.
Лишь в одном классе никто не сдвинулся с места.
Звонок раздался в тот момент, когда учитель, стоя посреди класса, упоенно читал стихи. Маленького роста, с волнистыми русыми волосами над высоким лбом, он казался еще моложе своих двадцати шести лет. Узкие бакенбарды, переходившие в жиденькую бородку, обрамлявшую его юное лицо, не придавали ему той солидности, к которой всегда стремились молодые педагоги.
Учителю истории и словесности люблинских частных гимназий Николаю Васильевичу Крыленко не было нужды завоевывать авторитет напускной солидностью.
Его уроков ждали как праздника. Не потому, что он прощал нерадивость и лень и щедро раздавал хорошие отметки.
Напротив, он был строг и придирчив. Рано повзрослевший, прошедший суровую школу жизни, он и на учеников своих не смотрел как на малых детей, разговаривал с ними как с равными. И спрашивал, как с равных.
Уроки его не походили на уроки в привычном смысле этого слова.
То, о чем он рассказывал, нельзя было прочитать ни в одном учебнике. И главное - читал стихи. Такие, которые едва ли найдешь и в богатой библиотеке. Читал, заражая своим волнением даже равнодушных к поэзии.
Вот и сейчас.
- Николай Васильевич, почитайте еще!
Его никто не зовет "господин учитель". В этом одном - вызов гимназическим порядкам.
- Ну, пожалуйста, Николай Васильевич, хотя бы
Крыленко посмотрел на часы, покачал головой: до конца перемены осталось двенадцать минут. Будет скандал...
Ну ладно: семь бед - один ответ.
Милый друг, я умираю
Оттого, что был я честен;
Но зато родному краю,
Верно, буду я известен.
- Кто это? - пробасил с последней парты зачарованно слушавший учителя долговязый паренек, один из самых начитанных и смышленых.
- Добролюбов, - ответил Крыленко и пытливо обвел глазами класс, стараясь понять, говорит ли мальчишкам что-нибудь это имя.
- Кто, кто?..
- Добролюбов. Никогда не слыхали?
Класс молчал.
- Хорошо, я расскажу о нем на следующем уроке.
- А сейчас еще стихи! - умоляюще произнес долговязый.
И хором все подхватили:
- Стихи, стихи!
За плотно закрытой дверью школьный коридор гудел большой переменой. Со двора доносились возбужденные голоса, цокот копыт и тарахтенье коляски по мостовой.
- Ладно, вот вам стихи...
Известно мне: погибель ждет
Того, кто первый восстает
На утеснителей народа;
Судьба меня уж обрекла.
Но где скажи, когда была
Без жертв искуплена свобода?
- Рылеев... Рылеев... - раздалось сразу несколько голосов.
- Да, Рылеев, - подтвердил учитель. - Предчувствие не обмануло поэта. Он действительно погиб за край родной. Слова не разошлись с делами.
- А теперь Пушкина!
Это стало уже традицией. Каждый урок, чему бы ни был он посвящен, заканчивался пушкинскими стихами.
- "Во глубине сибирских руд", - медленно, тревожно начал Крыленко и почувствовал, как на глаза навернулись слезы. Волнение его тотчас передалось ученикам - он прочел это по их напряженным, посерьезневшим лицам, по едва раскрытым губам, беззвучно повторявшим за ним величественные и горькие строки поэта:
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
Казалось, это не учитель дает урок литературы неоперившимся подросткам, а пламенный трибун выступает на митинге перед наэлектризованной его речами толпой...
Он почти выкрикнул последнюю строку: "И братья меч вам отдадут", и тут же прозвенел звонок: перемена кончилась. Учитель все еще стоял посреди притихшего класса - с горящими глазами и гордо вскинутой головой.
Прошло несколько секунд, прежде чем тишина раскололась овацией, и было неясно, к кому же относятся эти аплодисменты: к Пушкину? Декабристам?
Учителю? Или к свободе, верой в которую заражали ребят эти вдохновенно прочитанные стихи?
Открылась дверь, возникла фигура учителя географии - сухопарого, желчного, наглухо затянутого в мундир.
- Вы позволите, - выдавил он из себя, почти не разжимая губ и не глядя коллеге в глаза, - вы позволите, милостивый государь, начать урок?
Через несколько дней Николая Крыленко вызвали к губернскому инспектору народного просвещения, который слыл неглупым, мягким человеком, умеющим слушать не только себя. Однажды он будто бы даже спас от полиции какого-то гимназиста, потерявшего в классе нелегальную листовку. Имени этого гимназиста никто не знал, может, такого случая и вовсе-то не было, но так или иначе инспектор попал в большие либералы.
"Либерал" не удостоил молодого учителя даже рукопожатием. Он едва кивнул, почти утонув в огромном кожаном кресле под портретом его величества государя.
- Надеюсь, вы понимаете, господин Крыленко, чем я обязан встрече с вами?
Начало не предвещало ничего хорошего.
- Нет, не понимаю, господин инспектор.
Из-под очков с золотыми дужками блеснули холодные серые глаза. Взгляд был пронзительным и жестким. Крыленко выдержал этот взгляд. Повторил вполне миролюбиво:
- Действительно не понимаю, господин инспектор.
- Вот что... - Инспектор положил на стол холеные руки, побарабанил пальцами по зеленому сукну. - Давайте не будем разыгрывать спектакль, господин Крыленко. Вы отличнейшим образом все понимаете.
Но если вам угодно меня дурачить, то извольте... - Только сейчас он предложил учителю сесть, давая понять, что разговор не будет коротким. - Я надеюсь, вы имеете учебную программу, утвержденную его высокопревосходительством господином министром?..
Прекрасно. Ну и что же, считаете ли вы для себя обязательным следовать ее предписаниям?
- Разумеется, господин инспектор.
- Разумеется?.. - Брови инспектора поползли вверх. - Ну как же разумеется, господин Крыленко, когда ни один ваш урок, буквально ни один, не соответствует программе? - Он жестом остановил учителя, готового возразить. - Разве декабрист Рылеев в качестве поэта, а не бунтовщика предусмотрен программой? Разве этот, как его... Добролюбов, ...достоин хотя бы упоминания в стенах учебных заведении на территории Российской империи?
"Донес кто-нибудь из ребят? - подумал Крыленко. - Или этот фискал географ подслушивал у двери."
- Я читал стихи Кондратия Федоровича Рылеева вне урока, господин инспектор.
- Ловко, - усмехнулся инспектор. - Ловко придумано. Значит, вне урока... А вправе ли вы, между прочим, продолжать урок сверх положенной нормы, отнимая у детей время отдыха, столь необходимое для их здоровья?
- Справедливое замечание, господия инспектор, - сказал Крыленко. Время отдыха отнимать у детей нельзя.
- Вот именно. А засорять их головы разной чепухой, это, по-вашему, можно? Кто вам, собственно, позволил самовольно выкидывать из программы таких первоклассных поэтов, как Батюшков, Гнедич и Озеров, и заменять их разными Кондратиями Федоровичами, у которых поэтического дара нет и на грош? Или вы полагаете, что ваша, скажем мягко, тенденциозность останется незамеченной?
Крыленко закусил губу, усмиряя свой гнев.
- Насчет поэтического дара, - тихо сказал он, - мнения могут и разойтись.
Инспектор хлопнул ладонью по столу.
- Нет, не могут! Вас интересует не поэзия, господин Крыленко, а политика. Да будь он хоть гением, этот Рылеев, вы бы о нем и не вспомнили, не напиши он противоправительственных стихов. Разве не так? Так, милостивый государь, именно так, не возражайте. Разве вы продекламировали своим ученикам вполне приемлемое некрасовское "Не ветер бушует над бором"?
Конечно же, нет. Зато вы мусолили этих "ликующих, праздно болтающих" два урока кряду и наговорили полную кучу социалистической крамолы. Пойдем дальше... - Он открыл лежавшую на столе массивную кожаную папку, вынул оттуда единственный, мелко исписанный листок. - Что вы сделали с Пушкиным? Великий поэт пробуждал своей лирой чувства добрые, а вы его подаете как автора воинственных сочинений, которые совершенно не характерны для этого певца красоты. И притом еще срываете аплодисменты, словно вы не учитель, а заезжий тенор. Зачем вам понадобилось искажать облик поэта? Я скажу вам зачем. Затем, что стихи для вас лишь повод, чтобы пропагандировать социалистические идеи. Но неужто вы думаете, милостивый государь, что вам будет позволено духовно калечить нашу молодежь? Или вы полагаете, что властям неизвестно, для чего вы избрали поприще педагога?
- Для чего же? - невозмутимо спросил Крыленко.
Инспектор поморщился.
- Вам угодно продолжать спектакль? Ну что ж, я вам отвечу: для того, чтобы увлечь на опасный путь мятежей и бунтов незрелые души. - Он снова заглянул в листок. - На путь нелегальной борьбы с государственной властью. Вы сами, уважаемый, вступили на этот путь лет эдак семь назад. Как говорится, из молодых, да ранний...
- Вы, однако, имеете обширную информацию, - заметил Крыленко.
Инспектор не обиделся.
- Все части единого государственного механизма связаны между собой, господин Крыленко. Это естественно, так что ваша ирония бьет мимо цели. Когда между ними нет согласия, государство начинает хромать. А Российская империя, слава богу, прочно стоит на ногах.
"Куда уж прочнее..." - подумал Крыленко.
Ему вспомнились многолюдные митинги в университетских аудиториях, где две, а то и три тысячи студентов с восторгом слушали его зажигательные революционные речи. Вспомнились цехи петербургского Металлического завода на Выборгской стороне, куда рабочие проводили его, двадцатилетнего посланца большевиков, агитатора-пропагандиста, сначала тайнов чужой шапке, нахлобученной по самую переносицу, с чужим пропуском-жестянкой, которую надо было ловко положить на определенное место, - а потом, в октябре пятого года, уже и открыто. И там: на Металлическом, и Александровском вагонном, и на Невском судостроительном, и на Других заводах - всюду ждали его рабочие, которые не всегда знали толком, что и как надо делать, но зато опреде^ ленно знали, сколь ненавистен им этот прогнивший режим.
"Да, прочна империя, ничего не скажешь", - снова подумал Крыленко и, сам того не желая, улыбнулся.
- Позвольте полюбопытствовать, - сухо промолвил инспектор, - чем именно мне удалось рассмешить вас?
Велико было искушение сказать правду этому самодовольному жандарму, нацепившему на себя мундир просветителя. Но надо было сдержаться. Работа в школе была его важным партийным постом. Что верно, то верно: он старался прививать своим ученикам передовые идеи, он готовил их к предстоящим боям против душителей свободы. А в условиях жестокой реакции бывает ли что важнее для революционера, чем раскрывать людям глаза, пробуждать в них ненависть к рабству?
- Вам показалось, господин инспектор. Мне совсем не смешно.
- Вот и я тоже думаю, - согласился инспектор, - что смешного в вашем положении маловато. Если завтра ведомство народного просвещения укажет вам на дверь, какую работу вы найдете? С вашей-то биографией... - Листок из кожаной папки снова оказался в инспекторских руках. - Аресты, аресты, аресты...
Сколько раз, почтеннейший, вы уже побывали за решеткой?
Крыленко решительно отрезал:
- Не считал...
- Напрасно. По моим подсчетам пять или шесть.
Но, может быть, вы насчитаете больше... В батюшку пошли, Василия Абрамыча. Хотите, как и он, скитаться по ссылкам?
- Каждый выбирает свой путь, господин инспектор, - сказал Крыленко.
- Да, вы правы. - Инспектор встал. - Я доложу кому следует... О решении вы будете уведомлены.
ЧЕРЕЗ ГРАНИЦУ
Вечер выдался душным. Даже в июле здесь редко бывает такая жара. Закрыть окно невозможно: комната превратится в парилку. Открыть - на свет настольной лампы слетятся полчища комаров.
Лежа на диване и глядя в мерцающий крупными звездами оконный квадрат, он шепотом, словно боясь вспугнуть тишину, бормотал любимые стихи. Он знал их множество, они всегда были с ним, оттого никогда не страшило его одиночество и никогда не испытывал он тоски или скуки.
За окном послышался шорох. Хрустнула ветка. Потом еще одна.
Крыленко приподнялся на локте.
- Пан Микслай, вы здесь? - донесся прерывистый шепот.
Антек... Это был один из его верных друзей. Помощник!
- Пан Миколай...
- Да, да, я сейчас... - чуть слышно отозвался Крыленко. Мягко ступая по скрипучим половицам, он подошел к окну, спросил, перегнувшись через подоконник: - Что-нибудь случилось?
- Вас ждут...
Это стало привычным. Часто посреди ночи раздавался стук в его окно: граница была в дзух шагах, через нее в обе стороны шли люди.
Одни-"туда", на чужбину, где, недосягаемый для "родных" полицейских, работал большевистский штаб. Там ждали известий о положении дома, там встречали людей, которым з России грозила тюрьма.
Другие - "сюда", в Россию, для связи с подпольем, для того, чтобы передать инструкции, доставить литературу.
- Вас ждут, пан Миколай...
Крыленко перемахнул через подоконник.
- Ты проверил, хвоста кет?
- Проверил, будьте спокойны, - прошептал Антек.
Они прошли чужими дворами на соседнюю улицу.
Затем Антек направился прямо домой, а Крыленко еще немного покружил, до боли напрягая зрение и слух.
Издалека доносилась музыка: в парке военный оркестр наигрывал вальсы. На центральных улицах толчея, а здесь ни души: только черная стена могучих деревьев да немые, словно застывшие во мраке, дома.
Знакомая калитка на Окоповой улице предусмотрительно открыта. Дракон, добродушный пес неизвестной породы, подбежал, виляя хвостом, ткнулся мордой в колени, проводил до крыльца.
В крохотную прихожую выходили две двери. Крыленко потянул на себя ту, что правее, и сразу зажмурился от яркого света.
На диване сидела женщина. Мягкие каштановые волосы, прикрывавшие высокий лоб, придавали округлому нежному лицу черты женственности и очарования.
- Здравствуйте, товарищ Абрам... - Она легко поднялась с дивана, протянула руку, приветливо улыбнулась.
"Абрам" - это была самая распространенная его партийная кличка. Так звали его деда, крестьянина со Смоленщины. Под именем деда он и был известен петербургским рабочим. Под ним же - партийному штабу.
- Здравствуйте, товарищ...
- Инесса... - чуть слышно подсказала гостья.
Это имя было ему известно: лектор партийной школы в Лонжюмо, опытный подпольщик, неутомимый пропагандист Инесса Федоровна Арманд.
- Добро пожаловать, товарищ Инесса, - радостно сказал Крыленко.
Инесса приложила палец к губам.
- Тес... Не Инесса. Госпожа Франциска Янкевич, крестьянка из Привисленского края.
Привыкший ничему не удивляться, Крыленко на этот раз не мог сдержать улыбки. Крестьянка... Вот уж придумали, право! Трудно будет этой даме с лицом и манерами аристократки сыграть свою роль.
Инесса прочла его мысли, повела плечами.
- Что было делать, товарищ Абрам? С трудом достали и этот паспорт. Зато надежный...
- Вы туда?.. - Он показал в сторону границы. - Или оттуда?
- В Петербург...
"Неужели провалится?" - с тревогой снова подумал Крыленко.
- Не волнуйтесь! - Инесса мягко дотронулась до его руки. - Все обойдется, Николай Васильевич. Не в первый раз... Вам привет... - Она сделала короткую паузу. - От Владимира Ильича.
- Из Женевы?
- Нет, из Кракова.
- Из Кракова?! Так ведь это же совсем рядом!
- Вы разве не знаете? Владимир Ильич перебрался в Краков. Поближе к границе. К России... Он вас ждет.
Польша была разделена тогда на две части. Одна входила в состав Российской империи, другая принадлежала Австро-Венгрии. Люди были связаны родственными узами, традицией, укладом, а то и общим хозяйством. Поэтому каждый, кто жил в тридцати километр pax no обе стороны границы, мог получить временный пропуск, по-польски называвшийся "полупасок", и провести за кордоном, в приграничной полосе, не более двух недель.
Крестьяне часто ездили туда на рынок, а кое-кто даже работал по ту сторону границы, переходя ее дважды в день.
Николаю Крыленко такой пропуск не полагался: он был "политический", "ненадежный", полиция имела за ним негласный надзор. Правда, дядя, Павел Абрамович, некогда узник Петропавловской крепости, революцяонер, устроился на работу, где выдавали эти самые полупаски. Мог бы удружить и племяннику - дать чужой пропуск. В утренние часы и вечером у шлагбаума скапливалось много народу. Все спешили, пограничники не успевали внимательно проверять, и не составляло труда, затесавшись в толпу, благополучно миновать контроль. Лишь бы только не замешкаться и вовремя крикнуть, когда выкликали, "естем" ("тут я").
Поднимался шлагбаум, и вот ты уже не "тут", а на другой стороне...
Но люблинского учителя слишком многие знали.
Любая случайность, которую было невозможно предвидеть, могла иметь печальный конец.
Он не стал искушать судьбу. Ночью, нехожеными тропами густого леса, полагаясь на интуицию да на звезды, перебрался, вдали от постов и патрулей, за ту невидимую черту, которая отделяла Российскую империю от империи Австро-Венгерской.
Явочных адресов было несколько, он помнил их наизусть. Во Вронине, крохотном городке недалеко от границы, еще затемно добрался до лавки Анджея Кожеры.
Анджей, хозяин, торговать не умел, коммерческие дела его шли из рук вон плохо, но все же, перебиваясь с хлеба на квас, лавку не закрывал: для тех, кто шел к Ленину из России, и обратно в Россию, от Ильича, здесь был и кров, и стол, и подвода до Кракова, если нужно.
- Я очень спешу к Маковскому, - сказал Крыленко Анджею, едва вошли они в сени.
- Поможем, коли спешите, - паролем отозвался Кожера и ушел запрягать лошадей.
На рассвете показались острые иглы краковских костелов. В розовой дымке утреннего тумана таинственно и величаво возвышался над городом древний
Вавель - окруженный крепостными стенами средневековый королевский дворец.
- Теперь лучше пешком, - мрачно сказал возница, за всю дорогу не проронивший ни слова, и с напускным равнодушием сунул в карман полагавшуюся ему за услугу пятерку.
В Кракове Крыленко бывал и раньше, город знал неплохо. Но адрес Ильича, который оставила Инесса, был ему неведом: Ульяновы поселились не в городе, а в предместье, ближе к границе.
Звежинец, двести восемнадцать... Найти нужный дом было нетрудно, даже не обращаясь за помощью к прохожим.
Крупская первая встретила гостя. Ввела его в комнату. Плотно прикрыла дверь. И лишь тогда позвала:
- Володя, Абрамчик приехал...
Ленин стремиюльно вышел из соседней комнаты, вгляделся, прищурившись, лукаво улыбнулся, до боли сжал руку.
- Встреча с вами, Николай Васильевич, - сказал он, - уже оправдывает наш приезд в Краков. Чувствуется, что Россия действительно рядом.
- Рукой подать, - подтвердил Крыленко. - Если двигаться не спеша, к вечеру будем в Люблине. А то можно и быстрее. Хотите?
Ленин залился смехом.
- Конечно, хочу. Очень хочу, Николай Васильевич.
Но пока еще рановато. И Инесса, значит, прошла? Бесстрашная женщина! Если бы только ей удалось продержаться...
- Она сказала: продержится.
- Должна... - Ленин на мгновение задумался. - Ну а вы все учительствуете? Ваше положение прочно?
Крыленко рассказал о недавнем разговоре с инспектором.
- Я слышал, что к новому учебному году мне ищут замену.
Ленин несколько раз прошелся по комнате, постоял у окна, вглядываясь в видневшуюся у горизонта темную полосу: там, за лесом начиналась Россия.
- Что ж, найдем вам другую работу. Если вы, конечно, согласны...
Крыленко молча кивнул.
День промчался незаметно. Завтракали, гуляли по залитому солнцем Кракову, поднимались на Вавельский холм, пили "хербату" (чай) с "частками" (пирожными) в кафе пана Яниковского на бульваре Плянты.
Крыленко оглядывался по сторонам, при встрече с полицейскими прикрывал ладонью лицо.
- Не переигрывайте, - предупредил Ленин, - этим вы только приковываете к себе внимание и вызываете подозрение.
- Вы думаете, Владимир Ильич, что здесь мы в полной безопасности? Что нет за нами глаза?
- Глаз, пожалуй, хватает. Едва ли охранка упустит случай понаблюдать за большевиками и за границей.
С местными филерами у них тоже, конечно, полный контакт. Но иногда мы сами даем этой публике козыри в руки. Недавно, к примеру, приезжал из Москвы один партиец, Очень конспиративный товарищ. Иначе как в фуражке, нахлобученной на глаза, по улице не ходил. И тоже все время оглядывался. Только уехал, заявляется ко мне один полицейский. Слово за словом и выкладывает, что вожусь я, дескать, такой уважаемый человек почтенного возраста, с подозрительнейшим субъектом. Видали?.. Чем естественней вести себя, тем лучше. Уж это, дорогой мой, проверено, и не раз...
Потом был обед. И партия в шахматы. За доской они не знали пощады друг к другу, соревновались яростно, на выигрыш. Ленин хмурился: ему грозила потеря фигуры. Крыленко увлекся, намечалась комбинация, которая в несколько ходов вела к неизбежному мату.
Начинало темнеть. Так и не сделав очередного хода, Крыленко встал, заторопился, смущенно сказал:
- Сдаюсь... Извините, Владимир Ильич, мне пора, Надо поспеть до рассвета.
Ленин хитро прищурил глаз, обратился к жене:
- Ты слышишь, Надя? Этот юный шахматист в выигрышной позиции сдает партию из жалости к партнеру.
Крыленко начал оправдываться, но Ленин его перебил:
- Придется, Николай Васильевич, вам пожаловать снова. Доиграть партию...
Крыленко возвращался в Люблин с ответственнейшим партийным заданием. ЦК поручило ему создать в приграничных лесах надежные каналы для бесперебойной, и притом двусторонней, связи. Чтобы свободно могли идти в Россию книги, газеты, журналы, на которые царской цензурой был наложен строжайший запрет, письма партийного штаба, инструкции. А обратно - отчеты партийных организаций, информация о положении дел.
И люди, люди, люди - в оба конца...
Еще в бытность свою гимназистом-старшеклассником, а потом студентом Крыленко сам тянулся к запретной литературе. Одной из первых его встреч с книгой, которую приходилось читать таясь, была встрача с "Воскресением" Льва Толстого. Хотя роман этот уже стал хрестоматийным, в русских изданиях он имел четыреста семьдесят восемь искажений! Четыреста семьдесят восемь произвольных пропусков, вставок, поправок. Книга без пропусков тоже была русской, но на обложке почему-то стояло: "Свободное слово", Лондон..."
Но еще больше он тянулся к пропагандистским брошюрам, где на конкретных примерах с помощью наглядной статистики рассказывалось о том, как живут русские рабочие и крестьяне, помещики и фабриканты.
И какие цели ставит перед собой российский пролетариат.
Запретные книги, журналы, газеты, листовки, прокламации - они не только сообщали никому не известное, не только раскрывали глаза и заставляли задуматься, но и призывали к борьбе.
В ту пору Крыленко не слишком размышлял над тем, каким образом эта литература попадала в Россию. Лишь позже, став большевиком, оказавшись сопричастным к ее распространению, он постиг тайны нелегальной почты. Это дело, которое партия считала одним из важнейших, требовало не только изворотливости, находчивости и выдумки, но и огромного риска.
Чемоданы с двойным дном, коробки для дамских шляп, хитроумно превращенные в почтовые ящики, сюртуки, "утепленные" подкладкой из газет и журналов; груженные книгами рыбачьи лодки, пробиравшиеся из-за кордона под покровом ночи... Много способов было придумано и опробовано, чтобы правдивое печатное слово проникло в массы и помогло людям найти ответ на вопросы, которые каждый день ставила перед ними жизнь. Но тех, кто жаждал правды, становилось все больше и больше. Партия стремилась к тому, чтобы ее идеи овладели людьми. Тоненькие ручейки, которыми большевистская литература текла через кордоны, должны были наконец превратиться в неудержимый, могучий поток.
Инспектор и правда не бросал слов на ветер: учителя Крыленко изгнали из гимназии. "За вольнолюбие и строптивость", - намекнул ему в доверительном разговоре огорченный директор. "За неблагонадежность", "за распространение социалистических взглядов среди учащейся молодежи" - официальные формулировки официальных бумаг с грифом "совершенно секретно".
Прокурор республики
Документальная повесть
СОДЕРЖАНИЕ
"Храните гордое терпенье..."
Через границу
Доверенное лицо
Побег
Тайна остается
Вечная ссылка
Товарищ прапорщик
Штурм
В сети заговоров
Первый главком
Слово для обвинения
Час расплаты
Приговор Верховного трибунала
По лесам и трясинам
Побеждает сильнейший
Главная высота
Он не взошел на пик Ленина, но взошли другие по пути, проложенному им.
Ваксберг А. И.
Человек яркой, необыкновенной судьбы обладатель двух университетских дипломов, блестяще образованным эрудит, Николай Васильевич Крыленко рано стал профессиональным революционером, деятелем большевик стского подполья Он был одним из руководителей штурма Зимнего дворца. В первом Советском правительстве возглавил нарномат военных и морских дел, а потом и все Вооруженные Силы Советской России.
Выдающийся юрист, прокурор Республики, вдохновенный оратор, нарком юстиции СССР - таковы лишь некоторые вехи жизненного пути этого замечательного разностороннего человека, о которых рассказывает эта книга.
"ХРАНИТЕ ГОРДОЕ ТЕРПЕНЬЕ..."
Прозвенел звонок, возвестивший конец урока, и сразу же школьный коридор наполнился веселым гомоном, топотом ребячьих ног.
Застучали крышки парт, захлопали двери: скорей на улицу!
После промозглых ветреных дней наконец-то наступила весна. Люблинская весна с клейким запахом лопнувших почек и размыто-голубым небом над островерхими крышами старинных костелов и особняков.
Лишь в одном классе никто не сдвинулся с места.
Звонок раздался в тот момент, когда учитель, стоя посреди класса, упоенно читал стихи. Маленького роста, с волнистыми русыми волосами над высоким лбом, он казался еще моложе своих двадцати шести лет. Узкие бакенбарды, переходившие в жиденькую бородку, обрамлявшую его юное лицо, не придавали ему той солидности, к которой всегда стремились молодые педагоги.
Учителю истории и словесности люблинских частных гимназий Николаю Васильевичу Крыленко не было нужды завоевывать авторитет напускной солидностью.
Его уроков ждали как праздника. Не потому, что он прощал нерадивость и лень и щедро раздавал хорошие отметки.
Напротив, он был строг и придирчив. Рано повзрослевший, прошедший суровую школу жизни, он и на учеников своих не смотрел как на малых детей, разговаривал с ними как с равными. И спрашивал, как с равных.
Уроки его не походили на уроки в привычном смысле этого слова.
То, о чем он рассказывал, нельзя было прочитать ни в одном учебнике. И главное - читал стихи. Такие, которые едва ли найдешь и в богатой библиотеке. Читал, заражая своим волнением даже равнодушных к поэзии.
Вот и сейчас.
- Николай Васильевич, почитайте еще!
Его никто не зовет "господин учитель". В этом одном - вызов гимназическим порядкам.
- Ну, пожалуйста, Николай Васильевич, хотя бы
Крыленко посмотрел на часы, покачал головой: до конца перемены осталось двенадцать минут. Будет скандал...
Ну ладно: семь бед - один ответ.
Милый друг, я умираю
Оттого, что был я честен;
Но зато родному краю,
Верно, буду я известен.
- Кто это? - пробасил с последней парты зачарованно слушавший учителя долговязый паренек, один из самых начитанных и смышленых.
- Добролюбов, - ответил Крыленко и пытливо обвел глазами класс, стараясь понять, говорит ли мальчишкам что-нибудь это имя.
- Кто, кто?..
- Добролюбов. Никогда не слыхали?
Класс молчал.
- Хорошо, я расскажу о нем на следующем уроке.
- А сейчас еще стихи! - умоляюще произнес долговязый.
И хором все подхватили:
- Стихи, стихи!
За плотно закрытой дверью школьный коридор гудел большой переменой. Со двора доносились возбужденные голоса, цокот копыт и тарахтенье коляски по мостовой.
- Ладно, вот вам стихи...
Известно мне: погибель ждет
Того, кто первый восстает
На утеснителей народа;
Судьба меня уж обрекла.
Но где скажи, когда была
Без жертв искуплена свобода?
- Рылеев... Рылеев... - раздалось сразу несколько голосов.
- Да, Рылеев, - подтвердил учитель. - Предчувствие не обмануло поэта. Он действительно погиб за край родной. Слова не разошлись с делами.
- А теперь Пушкина!
Это стало уже традицией. Каждый урок, чему бы ни был он посвящен, заканчивался пушкинскими стихами.
- "Во глубине сибирских руд", - медленно, тревожно начал Крыленко и почувствовал, как на глаза навернулись слезы. Волнение его тотчас передалось ученикам - он прочел это по их напряженным, посерьезневшим лицам, по едва раскрытым губам, беззвучно повторявшим за ним величественные и горькие строки поэта:
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
Казалось, это не учитель дает урок литературы неоперившимся подросткам, а пламенный трибун выступает на митинге перед наэлектризованной его речами толпой...
Он почти выкрикнул последнюю строку: "И братья меч вам отдадут", и тут же прозвенел звонок: перемена кончилась. Учитель все еще стоял посреди притихшего класса - с горящими глазами и гордо вскинутой головой.
Прошло несколько секунд, прежде чем тишина раскололась овацией, и было неясно, к кому же относятся эти аплодисменты: к Пушкину? Декабристам?
Учителю? Или к свободе, верой в которую заражали ребят эти вдохновенно прочитанные стихи?
Открылась дверь, возникла фигура учителя географии - сухопарого, желчного, наглухо затянутого в мундир.
- Вы позволите, - выдавил он из себя, почти не разжимая губ и не глядя коллеге в глаза, - вы позволите, милостивый государь, начать урок?
Через несколько дней Николая Крыленко вызвали к губернскому инспектору народного просвещения, который слыл неглупым, мягким человеком, умеющим слушать не только себя. Однажды он будто бы даже спас от полиции какого-то гимназиста, потерявшего в классе нелегальную листовку. Имени этого гимназиста никто не знал, может, такого случая и вовсе-то не было, но так или иначе инспектор попал в большие либералы.
"Либерал" не удостоил молодого учителя даже рукопожатием. Он едва кивнул, почти утонув в огромном кожаном кресле под портретом его величества государя.
- Надеюсь, вы понимаете, господин Крыленко, чем я обязан встрече с вами?
Начало не предвещало ничего хорошего.
- Нет, не понимаю, господин инспектор.
Из-под очков с золотыми дужками блеснули холодные серые глаза. Взгляд был пронзительным и жестким. Крыленко выдержал этот взгляд. Повторил вполне миролюбиво:
- Действительно не понимаю, господин инспектор.
- Вот что... - Инспектор положил на стол холеные руки, побарабанил пальцами по зеленому сукну. - Давайте не будем разыгрывать спектакль, господин Крыленко. Вы отличнейшим образом все понимаете.
Но если вам угодно меня дурачить, то извольте... - Только сейчас он предложил учителю сесть, давая понять, что разговор не будет коротким. - Я надеюсь, вы имеете учебную программу, утвержденную его высокопревосходительством господином министром?..
Прекрасно. Ну и что же, считаете ли вы для себя обязательным следовать ее предписаниям?
- Разумеется, господин инспектор.
- Разумеется?.. - Брови инспектора поползли вверх. - Ну как же разумеется, господин Крыленко, когда ни один ваш урок, буквально ни один, не соответствует программе? - Он жестом остановил учителя, готового возразить. - Разве декабрист Рылеев в качестве поэта, а не бунтовщика предусмотрен программой? Разве этот, как его... Добролюбов, ...достоин хотя бы упоминания в стенах учебных заведении на территории Российской империи?
"Донес кто-нибудь из ребят? - подумал Крыленко. - Или этот фискал географ подслушивал у двери."
- Я читал стихи Кондратия Федоровича Рылеева вне урока, господин инспектор.
- Ловко, - усмехнулся инспектор. - Ловко придумано. Значит, вне урока... А вправе ли вы, между прочим, продолжать урок сверх положенной нормы, отнимая у детей время отдыха, столь необходимое для их здоровья?
- Справедливое замечание, господия инспектор, - сказал Крыленко. Время отдыха отнимать у детей нельзя.
- Вот именно. А засорять их головы разной чепухой, это, по-вашему, можно? Кто вам, собственно, позволил самовольно выкидывать из программы таких первоклассных поэтов, как Батюшков, Гнедич и Озеров, и заменять их разными Кондратиями Федоровичами, у которых поэтического дара нет и на грош? Или вы полагаете, что ваша, скажем мягко, тенденциозность останется незамеченной?
Крыленко закусил губу, усмиряя свой гнев.
- Насчет поэтического дара, - тихо сказал он, - мнения могут и разойтись.
Инспектор хлопнул ладонью по столу.
- Нет, не могут! Вас интересует не поэзия, господин Крыленко, а политика. Да будь он хоть гением, этот Рылеев, вы бы о нем и не вспомнили, не напиши он противоправительственных стихов. Разве не так? Так, милостивый государь, именно так, не возражайте. Разве вы продекламировали своим ученикам вполне приемлемое некрасовское "Не ветер бушует над бором"?
Конечно же, нет. Зато вы мусолили этих "ликующих, праздно болтающих" два урока кряду и наговорили полную кучу социалистической крамолы. Пойдем дальше... - Он открыл лежавшую на столе массивную кожаную папку, вынул оттуда единственный, мелко исписанный листок. - Что вы сделали с Пушкиным? Великий поэт пробуждал своей лирой чувства добрые, а вы его подаете как автора воинственных сочинений, которые совершенно не характерны для этого певца красоты. И притом еще срываете аплодисменты, словно вы не учитель, а заезжий тенор. Зачем вам понадобилось искажать облик поэта? Я скажу вам зачем. Затем, что стихи для вас лишь повод, чтобы пропагандировать социалистические идеи. Но неужто вы думаете, милостивый государь, что вам будет позволено духовно калечить нашу молодежь? Или вы полагаете, что властям неизвестно, для чего вы избрали поприще педагога?
- Для чего же? - невозмутимо спросил Крыленко.
Инспектор поморщился.
- Вам угодно продолжать спектакль? Ну что ж, я вам отвечу: для того, чтобы увлечь на опасный путь мятежей и бунтов незрелые души. - Он снова заглянул в листок. - На путь нелегальной борьбы с государственной властью. Вы сами, уважаемый, вступили на этот путь лет эдак семь назад. Как говорится, из молодых, да ранний...
- Вы, однако, имеете обширную информацию, - заметил Крыленко.
Инспектор не обиделся.
- Все части единого государственного механизма связаны между собой, господин Крыленко. Это естественно, так что ваша ирония бьет мимо цели. Когда между ними нет согласия, государство начинает хромать. А Российская империя, слава богу, прочно стоит на ногах.
"Куда уж прочнее..." - подумал Крыленко.
Ему вспомнились многолюдные митинги в университетских аудиториях, где две, а то и три тысячи студентов с восторгом слушали его зажигательные революционные речи. Вспомнились цехи петербургского Металлического завода на Выборгской стороне, куда рабочие проводили его, двадцатилетнего посланца большевиков, агитатора-пропагандиста, сначала тайнов чужой шапке, нахлобученной по самую переносицу, с чужим пропуском-жестянкой, которую надо было ловко положить на определенное место, - а потом, в октябре пятого года, уже и открыто. И там: на Металлическом, и Александровском вагонном, и на Невском судостроительном, и на Других заводах - всюду ждали его рабочие, которые не всегда знали толком, что и как надо делать, но зато опреде^ ленно знали, сколь ненавистен им этот прогнивший режим.
"Да, прочна империя, ничего не скажешь", - снова подумал Крыленко и, сам того не желая, улыбнулся.
- Позвольте полюбопытствовать, - сухо промолвил инспектор, - чем именно мне удалось рассмешить вас?
Велико было искушение сказать правду этому самодовольному жандарму, нацепившему на себя мундир просветителя. Но надо было сдержаться. Работа в школе была его важным партийным постом. Что верно, то верно: он старался прививать своим ученикам передовые идеи, он готовил их к предстоящим боям против душителей свободы. А в условиях жестокой реакции бывает ли что важнее для революционера, чем раскрывать людям глаза, пробуждать в них ненависть к рабству?
- Вам показалось, господин инспектор. Мне совсем не смешно.
- Вот и я тоже думаю, - согласился инспектор, - что смешного в вашем положении маловато. Если завтра ведомство народного просвещения укажет вам на дверь, какую работу вы найдете? С вашей-то биографией... - Листок из кожаной папки снова оказался в инспекторских руках. - Аресты, аресты, аресты...
Сколько раз, почтеннейший, вы уже побывали за решеткой?
Крыленко решительно отрезал:
- Не считал...
- Напрасно. По моим подсчетам пять или шесть.
Но, может быть, вы насчитаете больше... В батюшку пошли, Василия Абрамыча. Хотите, как и он, скитаться по ссылкам?
- Каждый выбирает свой путь, господин инспектор, - сказал Крыленко.
- Да, вы правы. - Инспектор встал. - Я доложу кому следует... О решении вы будете уведомлены.
ЧЕРЕЗ ГРАНИЦУ
Вечер выдался душным. Даже в июле здесь редко бывает такая жара. Закрыть окно невозможно: комната превратится в парилку. Открыть - на свет настольной лампы слетятся полчища комаров.
Лежа на диване и глядя в мерцающий крупными звездами оконный квадрат, он шепотом, словно боясь вспугнуть тишину, бормотал любимые стихи. Он знал их множество, они всегда были с ним, оттого никогда не страшило его одиночество и никогда не испытывал он тоски или скуки.
За окном послышался шорох. Хрустнула ветка. Потом еще одна.
Крыленко приподнялся на локте.
- Пан Микслай, вы здесь? - донесся прерывистый шепот.
Антек... Это был один из его верных друзей. Помощник!
- Пан Миколай...
- Да, да, я сейчас... - чуть слышно отозвался Крыленко. Мягко ступая по скрипучим половицам, он подошел к окну, спросил, перегнувшись через подоконник: - Что-нибудь случилось?
- Вас ждут...
Это стало привычным. Часто посреди ночи раздавался стук в его окно: граница была в дзух шагах, через нее в обе стороны шли люди.
Одни-"туда", на чужбину, где, недосягаемый для "родных" полицейских, работал большевистский штаб. Там ждали известий о положении дома, там встречали людей, которым з России грозила тюрьма.
Другие - "сюда", в Россию, для связи с подпольем, для того, чтобы передать инструкции, доставить литературу.
- Вас ждут, пан Миколай...
Крыленко перемахнул через подоконник.
- Ты проверил, хвоста кет?
- Проверил, будьте спокойны, - прошептал Антек.
Они прошли чужими дворами на соседнюю улицу.
Затем Антек направился прямо домой, а Крыленко еще немного покружил, до боли напрягая зрение и слух.
Издалека доносилась музыка: в парке военный оркестр наигрывал вальсы. На центральных улицах толчея, а здесь ни души: только черная стена могучих деревьев да немые, словно застывшие во мраке, дома.
Знакомая калитка на Окоповой улице предусмотрительно открыта. Дракон, добродушный пес неизвестной породы, подбежал, виляя хвостом, ткнулся мордой в колени, проводил до крыльца.
В крохотную прихожую выходили две двери. Крыленко потянул на себя ту, что правее, и сразу зажмурился от яркого света.
На диване сидела женщина. Мягкие каштановые волосы, прикрывавшие высокий лоб, придавали округлому нежному лицу черты женственности и очарования.
- Здравствуйте, товарищ Абрам... - Она легко поднялась с дивана, протянула руку, приветливо улыбнулась.
"Абрам" - это была самая распространенная его партийная кличка. Так звали его деда, крестьянина со Смоленщины. Под именем деда он и был известен петербургским рабочим. Под ним же - партийному штабу.
- Здравствуйте, товарищ...
- Инесса... - чуть слышно подсказала гостья.
Это имя было ему известно: лектор партийной школы в Лонжюмо, опытный подпольщик, неутомимый пропагандист Инесса Федоровна Арманд.
- Добро пожаловать, товарищ Инесса, - радостно сказал Крыленко.
Инесса приложила палец к губам.
- Тес... Не Инесса. Госпожа Франциска Янкевич, крестьянка из Привисленского края.
Привыкший ничему не удивляться, Крыленко на этот раз не мог сдержать улыбки. Крестьянка... Вот уж придумали, право! Трудно будет этой даме с лицом и манерами аристократки сыграть свою роль.
Инесса прочла его мысли, повела плечами.
- Что было делать, товарищ Абрам? С трудом достали и этот паспорт. Зато надежный...
- Вы туда?.. - Он показал в сторону границы. - Или оттуда?
- В Петербург...
"Неужели провалится?" - с тревогой снова подумал Крыленко.
- Не волнуйтесь! - Инесса мягко дотронулась до его руки. - Все обойдется, Николай Васильевич. Не в первый раз... Вам привет... - Она сделала короткую паузу. - От Владимира Ильича.
- Из Женевы?
- Нет, из Кракова.
- Из Кракова?! Так ведь это же совсем рядом!
- Вы разве не знаете? Владимир Ильич перебрался в Краков. Поближе к границе. К России... Он вас ждет.
Польша была разделена тогда на две части. Одна входила в состав Российской империи, другая принадлежала Австро-Венгрии. Люди были связаны родственными узами, традицией, укладом, а то и общим хозяйством. Поэтому каждый, кто жил в тридцати километр pax no обе стороны границы, мог получить временный пропуск, по-польски называвшийся "полупасок", и провести за кордоном, в приграничной полосе, не более двух недель.
Крестьяне часто ездили туда на рынок, а кое-кто даже работал по ту сторону границы, переходя ее дважды в день.
Николаю Крыленко такой пропуск не полагался: он был "политический", "ненадежный", полиция имела за ним негласный надзор. Правда, дядя, Павел Абрамович, некогда узник Петропавловской крепости, революцяонер, устроился на работу, где выдавали эти самые полупаски. Мог бы удружить и племяннику - дать чужой пропуск. В утренние часы и вечером у шлагбаума скапливалось много народу. Все спешили, пограничники не успевали внимательно проверять, и не составляло труда, затесавшись в толпу, благополучно миновать контроль. Лишь бы только не замешкаться и вовремя крикнуть, когда выкликали, "естем" ("тут я").
Поднимался шлагбаум, и вот ты уже не "тут", а на другой стороне...
Но люблинского учителя слишком многие знали.
Любая случайность, которую было невозможно предвидеть, могла иметь печальный конец.
Он не стал искушать судьбу. Ночью, нехожеными тропами густого леса, полагаясь на интуицию да на звезды, перебрался, вдали от постов и патрулей, за ту невидимую черту, которая отделяла Российскую империю от империи Австро-Венгерской.
Явочных адресов было несколько, он помнил их наизусть. Во Вронине, крохотном городке недалеко от границы, еще затемно добрался до лавки Анджея Кожеры.
Анджей, хозяин, торговать не умел, коммерческие дела его шли из рук вон плохо, но все же, перебиваясь с хлеба на квас, лавку не закрывал: для тех, кто шел к Ленину из России, и обратно в Россию, от Ильича, здесь был и кров, и стол, и подвода до Кракова, если нужно.
- Я очень спешу к Маковскому, - сказал Крыленко Анджею, едва вошли они в сени.
- Поможем, коли спешите, - паролем отозвался Кожера и ушел запрягать лошадей.
На рассвете показались острые иглы краковских костелов. В розовой дымке утреннего тумана таинственно и величаво возвышался над городом древний
Вавель - окруженный крепостными стенами средневековый королевский дворец.
- Теперь лучше пешком, - мрачно сказал возница, за всю дорогу не проронивший ни слова, и с напускным равнодушием сунул в карман полагавшуюся ему за услугу пятерку.
В Кракове Крыленко бывал и раньше, город знал неплохо. Но адрес Ильича, который оставила Инесса, был ему неведом: Ульяновы поселились не в городе, а в предместье, ближе к границе.
Звежинец, двести восемнадцать... Найти нужный дом было нетрудно, даже не обращаясь за помощью к прохожим.
Крупская первая встретила гостя. Ввела его в комнату. Плотно прикрыла дверь. И лишь тогда позвала:
- Володя, Абрамчик приехал...
Ленин стремиюльно вышел из соседней комнаты, вгляделся, прищурившись, лукаво улыбнулся, до боли сжал руку.
- Встреча с вами, Николай Васильевич, - сказал он, - уже оправдывает наш приезд в Краков. Чувствуется, что Россия действительно рядом.
- Рукой подать, - подтвердил Крыленко. - Если двигаться не спеша, к вечеру будем в Люблине. А то можно и быстрее. Хотите?
Ленин залился смехом.
- Конечно, хочу. Очень хочу, Николай Васильевич.
Но пока еще рановато. И Инесса, значит, прошла? Бесстрашная женщина! Если бы только ей удалось продержаться...
- Она сказала: продержится.
- Должна... - Ленин на мгновение задумался. - Ну а вы все учительствуете? Ваше положение прочно?
Крыленко рассказал о недавнем разговоре с инспектором.
- Я слышал, что к новому учебному году мне ищут замену.
Ленин несколько раз прошелся по комнате, постоял у окна, вглядываясь в видневшуюся у горизонта темную полосу: там, за лесом начиналась Россия.
- Что ж, найдем вам другую работу. Если вы, конечно, согласны...
Крыленко молча кивнул.
День промчался незаметно. Завтракали, гуляли по залитому солнцем Кракову, поднимались на Вавельский холм, пили "хербату" (чай) с "частками" (пирожными) в кафе пана Яниковского на бульваре Плянты.
Крыленко оглядывался по сторонам, при встрече с полицейскими прикрывал ладонью лицо.
- Не переигрывайте, - предупредил Ленин, - этим вы только приковываете к себе внимание и вызываете подозрение.
- Вы думаете, Владимир Ильич, что здесь мы в полной безопасности? Что нет за нами глаза?
- Глаз, пожалуй, хватает. Едва ли охранка упустит случай понаблюдать за большевиками и за границей.
С местными филерами у них тоже, конечно, полный контакт. Но иногда мы сами даем этой публике козыри в руки. Недавно, к примеру, приезжал из Москвы один партиец, Очень конспиративный товарищ. Иначе как в фуражке, нахлобученной на глаза, по улице не ходил. И тоже все время оглядывался. Только уехал, заявляется ко мне один полицейский. Слово за словом и выкладывает, что вожусь я, дескать, такой уважаемый человек почтенного возраста, с подозрительнейшим субъектом. Видали?.. Чем естественней вести себя, тем лучше. Уж это, дорогой мой, проверено, и не раз...
Потом был обед. И партия в шахматы. За доской они не знали пощады друг к другу, соревновались яростно, на выигрыш. Ленин хмурился: ему грозила потеря фигуры. Крыленко увлекся, намечалась комбинация, которая в несколько ходов вела к неизбежному мату.
Начинало темнеть. Так и не сделав очередного хода, Крыленко встал, заторопился, смущенно сказал:
- Сдаюсь... Извините, Владимир Ильич, мне пора, Надо поспеть до рассвета.
Ленин хитро прищурил глаз, обратился к жене:
- Ты слышишь, Надя? Этот юный шахматист в выигрышной позиции сдает партию из жалости к партнеру.
Крыленко начал оправдываться, но Ленин его перебил:
- Придется, Николай Васильевич, вам пожаловать снова. Доиграть партию...
Крыленко возвращался в Люблин с ответственнейшим партийным заданием. ЦК поручило ему создать в приграничных лесах надежные каналы для бесперебойной, и притом двусторонней, связи. Чтобы свободно могли идти в Россию книги, газеты, журналы, на которые царской цензурой был наложен строжайший запрет, письма партийного штаба, инструкции. А обратно - отчеты партийных организаций, информация о положении дел.
И люди, люди, люди - в оба конца...
Еще в бытность свою гимназистом-старшеклассником, а потом студентом Крыленко сам тянулся к запретной литературе. Одной из первых его встреч с книгой, которую приходилось читать таясь, была встрача с "Воскресением" Льва Толстого. Хотя роман этот уже стал хрестоматийным, в русских изданиях он имел четыреста семьдесят восемь искажений! Четыреста семьдесят восемь произвольных пропусков, вставок, поправок. Книга без пропусков тоже была русской, но на обложке почему-то стояло: "Свободное слово", Лондон..."
Но еще больше он тянулся к пропагандистским брошюрам, где на конкретных примерах с помощью наглядной статистики рассказывалось о том, как живут русские рабочие и крестьяне, помещики и фабриканты.
И какие цели ставит перед собой российский пролетариат.
Запретные книги, журналы, газеты, листовки, прокламации - они не только сообщали никому не известное, не только раскрывали глаза и заставляли задуматься, но и призывали к борьбе.
В ту пору Крыленко не слишком размышлял над тем, каким образом эта литература попадала в Россию. Лишь позже, став большевиком, оказавшись сопричастным к ее распространению, он постиг тайны нелегальной почты. Это дело, которое партия считала одним из важнейших, требовало не только изворотливости, находчивости и выдумки, но и огромного риска.
Чемоданы с двойным дном, коробки для дамских шляп, хитроумно превращенные в почтовые ящики, сюртуки, "утепленные" подкладкой из газет и журналов; груженные книгами рыбачьи лодки, пробиравшиеся из-за кордона под покровом ночи... Много способов было придумано и опробовано, чтобы правдивое печатное слово проникло в массы и помогло людям найти ответ на вопросы, которые каждый день ставила перед ними жизнь. Но тех, кто жаждал правды, становилось все больше и больше. Партия стремилась к тому, чтобы ее идеи овладели людьми. Тоненькие ручейки, которыми большевистская литература текла через кордоны, должны были наконец превратиться в неудержимый, могучий поток.
Инспектор и правда не бросал слов на ветер: учителя Крыленко изгнали из гимназии. "За вольнолюбие и строптивость", - намекнул ему в доверительном разговоре огорченный директор. "За неблагонадежность", "за распространение социалистических взглядов среди учащейся молодежи" - официальные формулировки официальных бумаг с грифом "совершенно секретно".