Глава восьмая
(Москва, 2008 год)
Почти весь день Алексей Сергеевич провел за письменным столом. Он читал и снова перечитывал выписки из одного документа, переданного утром куратором. Затем размышлял, машинально выводя какую-то остроугольную бессмыслицу отточенным карандашом на листе бумаги рядом – эти резвые движения руки его успокаивали и настраивали сбивающиеся мысли. Он опять возвращался к текстовым фрагментам. После встречи с Виктором Евгеньевичем он не поехал в офис, поскольку поздним вечером снова отправлялся поездом в Киев. Да и полученные тезисы следовало основательно изучить, ведь с собой их брать явно не следовало. То были разрозненные кусочки текста, замысловатая мозаика из тезисов одного секретного документа. «Ознакомьтесь с целями, выведенными вашими коллегами. В ближайшее время их озвучит примерная говорящая голова, и они перестанут быть секретным документом», – отчего-то весело улыбаясь, сообщил ему Круг. Он не добавил, какими именно коллегами, а Артеменко не счел нужным переспрашивать. Скорее всего, это был плод совместных усилий нескольких ведомств, прошедший термическую обработку в мозгах целого ряда высокопоставленных чиновников и всяческих специалистов по информации в президентской администрации. Но, может быть, к такой деликатной работе были допущены лишь считаные лица. Этого он не знал, как не мог знать и многого другого в круговороте информации, поступающей наверх от таких, как он, переваривающейся громадным, из нескольких отделов, желудком и бумерангом возвращающейся в виде задач и психологических головоломок. Про себя он только отметил, что давно не видел Круга таким беспричинно веселым. Сияющие глаза куратора выразительно говорили об удовлетворенности данным моментом. О том, что если и будут сообщения для его подопечного, то лишь приятные. Но Круг не прибавил ничего существенного, они быстро поговорили в его машине и разъехались, словно случайные люди, траектории жизней которых пересекались лишь в роковых точках – по необъяснимым законам тайной хиромантии.
То, во что Артеменко вчитывался, должно было бы его радовать как офицера спецслужб – фронт деятельности растягивался до невообразимых размеров, сектор возможностей для каждого участника расширялся. Но щекочущее нервы предчувствие его не особо радовало – то, что для одних открывает путь к героизму, другим порой кажется мрачной дорогой к забвению. Впрочем, он не стушевался, когда увидел документ, отшутился и достаточно полюбезничал с куратором, чтобы тот не узрел появившихся в нем странных ощущений. Артеменко вспомнил, как у него возникло непреодолимое желание во время разговора с Виктором Евгеньевичем почесать свербящий нос, но он усилием удержался – за многие годы работы он научился безупречно контролировать не только свою физиогномику, но и каждое движение конечностей. Он научился как бы видеть себя со стороны. Но разве это меняло дело? У него возникали ощущения волонтера, случайно попавшего не на свою войну. Такое чувство выплыло из детства, когда в школе два его дружка всерьез повздорили между собой, а он не знал, как их разнять, и испытывал невыразимое чувство стыда за обоих. И когда его глаза бегло прошлись по написанному, подобное ощущение тотчас вспыхнуло в нем, и неприятный эпизод возник перед глазами.
На нескольких листах бумаги лапидарно излагались условия Украине – некие ультимативно выдвинутые ориентиры, которых следует достичь для нормального соседства. В ином случае будет продолжаться негласная война, прессинг по всем соприкасающимся плоскостям. В первую очередь Москва требовала официального провозглашения и законодательного закрепления нейтрального, внеблокового статуса Украины. Ого, подумал Артеменко, так ведь это, среди прочего, означает практическую ликвидацию законодательной власти как отдельной ветви. То есть украинский парламент должен стать, как в России, ручным и послушным. Небезынтересное сходство с сенатом времен, скажем, императора Тиберия. Мысли закованы, как воины в латы… Еще одним безотлагательным условием дружбы и перемирия становилось придание русскому языку, наряду с украинским, статуса государственного. Все к тому, чтобы государство тихо растворилось в кислоте иллюзий о славянском единстве. А может, оно и к лучшему, что более сильный князь объединяет земли и пространство в единое целое? Но как же тогда народы? Или мы имеем точно один народ? Артеменко разволновался. Если бы речь шла о том, чтобы внедриться танковым клином во Францию или Германию, но тут совсем иное дело… Он даже понять не мог, отчего возникала острая боль внутри. В школе он филонил украинский язык, не особо любил заучивать стихи Кобзаря или той же Леси. Но ведь он тогда и Есенина с Пушкиным не жаловал… А когда в центре Вашингтона увидел памятник Тарасу, то испытал ясное ощущение гордости и глубоко упрятанной радости – вот куда сородич забрался! Но еще большим откровением стало, когда прочитал, что монумент выдающемуся украинцу поставлен даже не за трепетные строки, а за свободолюбие. Этот человек, проживший короткую и несчастливую жизнь, был возведен в ранг национальных символов свободы, готовности отстаивать независимость, право дышать и говорить! И в сравнении с этим высказанная однажды фраза полковника Круга о том, что все они цепные псы хозяина, казалась кощунственной, кинжалом полоснула по сердцу. «А что, – рассуждал тогда его куратор, кажется, не испытывая никакого дискомфорта и не понимая всей пошлости признания, – живем мы отменно, средства на нас тратятся о-го-го какие, и потому, когда команду дадут лаять или рвать кого, мы рассуждать не станем». От воспоминания Алексей Сергеевич испытал легкое чувство тошноты. Но все-таки другой голос, рациональный и прагматичный, был силен в нем и отчаянно боролся. Борьба вола с волком, которая долго не может окончиться чьей-либо победой. И украинский россиянин Артеменко признавал: сила голоса разума была достаточно сильна, чтобы отпугнуть голос сердца, жаждущий не столько справедливости, сколько индивидуальной лазейки к какому-нибудь пьедесталу, детскому желанию значимости, и значимости верной, настоящей, а не мерзкой, с душком. Хорошо, твердил голос разума, но сам же ты украинским языком без радости пользуешься, скорее для развития отношений с подлинными украинцами. И тем не менее, ты был более всего поражен на родине тем, что для стольких людей в самом деле украинский язык был родным.
Был еще один пункт, немало смутивший дотошного читателя. Сохранение православного русско-украинского единства должно осуществиться в лоне Московского патриархата. Ему, как человеку, пришедшему в этот мир с определенной целью, было глубоко наплевать на религию. Потому что он знал: вера – это важно и необходимо, религией же занимается и государство в том числе. Но твердое намерение обратить массы в свою веру, привести люд к общему, нет, не Богу, к общей символике и продюсерам этой символики – это значит закабалить религиозное пространство. Формула звучала безапелляционно: пусть они сами открестятся от своего религиозного лидера, пусть славянская вера послужит укреплению империи. Господи милостивый, вопрошал себя Алексей Сергеевич, куда же мы катимся? Ведь Бог-то один, и вера одна, и играть на поводырях, подсунуть своего пастыря тем, кто вырос в колыбели христианства?! А не круто ли это, спрашивал другой голос, исходящий от полковника и вояки. По меньшей мере, беспринципно, бескомпромиссно и максимально жестко.
Остальное вообще выглядело мелочовкой. Уход со сцены власти антироссийских политиков, единые подходы в области образования, культуры и особенно обороны и безопасности. То есть согласование всех назначаемых в секторе безопасности лиц, заключил для себя Артеменко. От министра обороны до торговцев оружием! Не слабо! Это полный контроль на случай, если… Артеменко до боли сжал кулаки. Про закрепление флота в Крыму в документе указывалось вскользь, как само собой разумеющееся – форпост ядерной державы, пусть истощенный и ржавеющий, должен находиться в Севастополе. Артеменко хорошо знал, для чего. Не будучи способным конкурировать по военной мощи с флотом не то что НАТО, но даже одной Турции, не имея даже возможности беспрепятственно выйти из закрытого на замок моря в воды Средиземного, флот имел одну-единственную задачу – контролировать Украину и Грузию. Впрочем, он, согласно документу, должен был за определенное время тихо и основательно перевооружиться, превратиться в реальную мощь с ракетными кораблями, подводными лодками и авиацией. Задумано системно и масштабно, не мог не признать военный, сидевший внутри полковника Артеменко.
Просто великолепно! Если этот, вне всякого сомнения, великий план будет реализован, нет никакой необходимости присоединять к России украинскую территорию. Де-факто она и так становится частью империи. А если к этим пунктам добавить еще одно дополнительное условие – закрепление особого статуса прав и полномочий Крыма с гарантией выборов власти, вот тогда Украина останется в капкане на веки вечные. А пресловутый Запад увидит, воочию убедится в том, сколь поднялась Россия, сколь весома она в мире, который эти глупцы все еще считают однополярным. Взамен же Россия сулила гарантии. Хотя и там в каждом пункте можно было без труда отыскать уловку, продуманно расставленные силки для неискушенной дичи. Все правильно, у политики должен быть кнут и пряник – азбучно просто, велосипед уже давно изобретен.
На фоне всего этого борьба с реабилитацией в украинской истории активистов ОУН-УПА и других национальных течений казалась щелканьем семечек по сравнению с разбиванием орехов в крепких доспехах. Хотя и тут аналитический мозг разведчика не мог не отметить рационализма идеи – это ведь инъекция на ментальном уровне, и состоит она в коррекции памяти и менталитета целой нации. Как и в вопросе развития оборонно-промышленной кооперации, где также содержалась заковыка: дать ряду украинских предприятий заказы, но на самом деле связать их так крепко, чтобы они не научились делать ничего более, чем комплектующие для российских производителей конечной продукции.
Так размышлял Артеменко, пребывая в замешательстве и принимая то одну сторону, то другую. На душе у него было неспокойно и безрадостно. За счет чего или кого будут осуществляться победы? Кто будет вести пропаганду возрождения союза Украины и России, кто там, внутри Украины, будет с пеной у рта доказывать преимущества единого экономического пространства и перехода от различных бизнес-проектов к единой рублевой валюте? Ответ был предельно понятен: те украинцы, кто заинтересован в персональном росте за счет сближения с Россией. Тут Артеменко был вынужден признать полную правоту руководителей его ведомства, которые делали ставки на несметное число неудовлетворенных украинцев, готовых ради собственного возвышения на сделки с соседним государством. Самое прелюбопытное в этой истории, что подавляющее большинство таких украинцев искренне верят, что только в союзе с Россией возможно улучшение жизни. Не догадываются, что вся та свежая людская масса необходима для латания демографических дыр, усиления воюющей армии славянской кровью, укрепление империи территорией. И вот теперь сам он будет подыскивать адекватных типов, способных на территории Украины построить часть России. Да, вообще забавная у него складывалась история профессиональной деятельности. Да и жизни вообще. И неизвестно, сможет он когда-нибудь рассказать из нее хоть что-то. Только жена знала некоторые подробности его деятельности, только ей он говорил о своих сомнениях. К счастью, только она одна…
Почти весь день Алексей Сергеевич провел за письменным столом. Он читал и снова перечитывал выписки из одного документа, переданного утром куратором. Затем размышлял, машинально выводя какую-то остроугольную бессмыслицу отточенным карандашом на листе бумаги рядом – эти резвые движения руки его успокаивали и настраивали сбивающиеся мысли. Он опять возвращался к текстовым фрагментам. После встречи с Виктором Евгеньевичем он не поехал в офис, поскольку поздним вечером снова отправлялся поездом в Киев. Да и полученные тезисы следовало основательно изучить, ведь с собой их брать явно не следовало. То были разрозненные кусочки текста, замысловатая мозаика из тезисов одного секретного документа. «Ознакомьтесь с целями, выведенными вашими коллегами. В ближайшее время их озвучит примерная говорящая голова, и они перестанут быть секретным документом», – отчего-то весело улыбаясь, сообщил ему Круг. Он не добавил, какими именно коллегами, а Артеменко не счел нужным переспрашивать. Скорее всего, это был плод совместных усилий нескольких ведомств, прошедший термическую обработку в мозгах целого ряда высокопоставленных чиновников и всяческих специалистов по информации в президентской администрации. Но, может быть, к такой деликатной работе были допущены лишь считаные лица. Этого он не знал, как не мог знать и многого другого в круговороте информации, поступающей наверх от таких, как он, переваривающейся громадным, из нескольких отделов, желудком и бумерангом возвращающейся в виде задач и психологических головоломок. Про себя он только отметил, что давно не видел Круга таким беспричинно веселым. Сияющие глаза куратора выразительно говорили об удовлетворенности данным моментом. О том, что если и будут сообщения для его подопечного, то лишь приятные. Но Круг не прибавил ничего существенного, они быстро поговорили в его машине и разъехались, словно случайные люди, траектории жизней которых пересекались лишь в роковых точках – по необъяснимым законам тайной хиромантии.
То, во что Артеменко вчитывался, должно было бы его радовать как офицера спецслужб – фронт деятельности растягивался до невообразимых размеров, сектор возможностей для каждого участника расширялся. Но щекочущее нервы предчувствие его не особо радовало – то, что для одних открывает путь к героизму, другим порой кажется мрачной дорогой к забвению. Впрочем, он не стушевался, когда увидел документ, отшутился и достаточно полюбезничал с куратором, чтобы тот не узрел появившихся в нем странных ощущений. Артеменко вспомнил, как у него возникло непреодолимое желание во время разговора с Виктором Евгеньевичем почесать свербящий нос, но он усилием удержался – за многие годы работы он научился безупречно контролировать не только свою физиогномику, но и каждое движение конечностей. Он научился как бы видеть себя со стороны. Но разве это меняло дело? У него возникали ощущения волонтера, случайно попавшего не на свою войну. Такое чувство выплыло из детства, когда в школе два его дружка всерьез повздорили между собой, а он не знал, как их разнять, и испытывал невыразимое чувство стыда за обоих. И когда его глаза бегло прошлись по написанному, подобное ощущение тотчас вспыхнуло в нем, и неприятный эпизод возник перед глазами.
На нескольких листах бумаги лапидарно излагались условия Украине – некие ультимативно выдвинутые ориентиры, которых следует достичь для нормального соседства. В ином случае будет продолжаться негласная война, прессинг по всем соприкасающимся плоскостям. В первую очередь Москва требовала официального провозглашения и законодательного закрепления нейтрального, внеблокового статуса Украины. Ого, подумал Артеменко, так ведь это, среди прочего, означает практическую ликвидацию законодательной власти как отдельной ветви. То есть украинский парламент должен стать, как в России, ручным и послушным. Небезынтересное сходство с сенатом времен, скажем, императора Тиберия. Мысли закованы, как воины в латы… Еще одним безотлагательным условием дружбы и перемирия становилось придание русскому языку, наряду с украинским, статуса государственного. Все к тому, чтобы государство тихо растворилось в кислоте иллюзий о славянском единстве. А может, оно и к лучшему, что более сильный князь объединяет земли и пространство в единое целое? Но как же тогда народы? Или мы имеем точно один народ? Артеменко разволновался. Если бы речь шла о том, чтобы внедриться танковым клином во Францию или Германию, но тут совсем иное дело… Он даже понять не мог, отчего возникала острая боль внутри. В школе он филонил украинский язык, не особо любил заучивать стихи Кобзаря или той же Леси. Но ведь он тогда и Есенина с Пушкиным не жаловал… А когда в центре Вашингтона увидел памятник Тарасу, то испытал ясное ощущение гордости и глубоко упрятанной радости – вот куда сородич забрался! Но еще большим откровением стало, когда прочитал, что монумент выдающемуся украинцу поставлен даже не за трепетные строки, а за свободолюбие. Этот человек, проживший короткую и несчастливую жизнь, был возведен в ранг национальных символов свободы, готовности отстаивать независимость, право дышать и говорить! И в сравнении с этим высказанная однажды фраза полковника Круга о том, что все они цепные псы хозяина, казалась кощунственной, кинжалом полоснула по сердцу. «А что, – рассуждал тогда его куратор, кажется, не испытывая никакого дискомфорта и не понимая всей пошлости признания, – живем мы отменно, средства на нас тратятся о-го-го какие, и потому, когда команду дадут лаять или рвать кого, мы рассуждать не станем». От воспоминания Алексей Сергеевич испытал легкое чувство тошноты. Но все-таки другой голос, рациональный и прагматичный, был силен в нем и отчаянно боролся. Борьба вола с волком, которая долго не может окончиться чьей-либо победой. И украинский россиянин Артеменко признавал: сила голоса разума была достаточно сильна, чтобы отпугнуть голос сердца, жаждущий не столько справедливости, сколько индивидуальной лазейки к какому-нибудь пьедесталу, детскому желанию значимости, и значимости верной, настоящей, а не мерзкой, с душком. Хорошо, твердил голос разума, но сам же ты украинским языком без радости пользуешься, скорее для развития отношений с подлинными украинцами. И тем не менее, ты был более всего поражен на родине тем, что для стольких людей в самом деле украинский язык был родным.
Был еще один пункт, немало смутивший дотошного читателя. Сохранение православного русско-украинского единства должно осуществиться в лоне Московского патриархата. Ему, как человеку, пришедшему в этот мир с определенной целью, было глубоко наплевать на религию. Потому что он знал: вера – это важно и необходимо, религией же занимается и государство в том числе. Но твердое намерение обратить массы в свою веру, привести люд к общему, нет, не Богу, к общей символике и продюсерам этой символики – это значит закабалить религиозное пространство. Формула звучала безапелляционно: пусть они сами открестятся от своего религиозного лидера, пусть славянская вера послужит укреплению империи. Господи милостивый, вопрошал себя Алексей Сергеевич, куда же мы катимся? Ведь Бог-то один, и вера одна, и играть на поводырях, подсунуть своего пастыря тем, кто вырос в колыбели христианства?! А не круто ли это, спрашивал другой голос, исходящий от полковника и вояки. По меньшей мере, беспринципно, бескомпромиссно и максимально жестко.
Остальное вообще выглядело мелочовкой. Уход со сцены власти антироссийских политиков, единые подходы в области образования, культуры и особенно обороны и безопасности. То есть согласование всех назначаемых в секторе безопасности лиц, заключил для себя Артеменко. От министра обороны до торговцев оружием! Не слабо! Это полный контроль на случай, если… Артеменко до боли сжал кулаки. Про закрепление флота в Крыму в документе указывалось вскользь, как само собой разумеющееся – форпост ядерной державы, пусть истощенный и ржавеющий, должен находиться в Севастополе. Артеменко хорошо знал, для чего. Не будучи способным конкурировать по военной мощи с флотом не то что НАТО, но даже одной Турции, не имея даже возможности беспрепятственно выйти из закрытого на замок моря в воды Средиземного, флот имел одну-единственную задачу – контролировать Украину и Грузию. Впрочем, он, согласно документу, должен был за определенное время тихо и основательно перевооружиться, превратиться в реальную мощь с ракетными кораблями, подводными лодками и авиацией. Задумано системно и масштабно, не мог не признать военный, сидевший внутри полковника Артеменко.
Просто великолепно! Если этот, вне всякого сомнения, великий план будет реализован, нет никакой необходимости присоединять к России украинскую территорию. Де-факто она и так становится частью империи. А если к этим пунктам добавить еще одно дополнительное условие – закрепление особого статуса прав и полномочий Крыма с гарантией выборов власти, вот тогда Украина останется в капкане на веки вечные. А пресловутый Запад увидит, воочию убедится в том, сколь поднялась Россия, сколь весома она в мире, который эти глупцы все еще считают однополярным. Взамен же Россия сулила гарантии. Хотя и там в каждом пункте можно было без труда отыскать уловку, продуманно расставленные силки для неискушенной дичи. Все правильно, у политики должен быть кнут и пряник – азбучно просто, велосипед уже давно изобретен.
На фоне всего этого борьба с реабилитацией в украинской истории активистов ОУН-УПА и других национальных течений казалась щелканьем семечек по сравнению с разбиванием орехов в крепких доспехах. Хотя и тут аналитический мозг разведчика не мог не отметить рационализма идеи – это ведь инъекция на ментальном уровне, и состоит она в коррекции памяти и менталитета целой нации. Как и в вопросе развития оборонно-промышленной кооперации, где также содержалась заковыка: дать ряду украинских предприятий заказы, но на самом деле связать их так крепко, чтобы они не научились делать ничего более, чем комплектующие для российских производителей конечной продукции.
Так размышлял Артеменко, пребывая в замешательстве и принимая то одну сторону, то другую. На душе у него было неспокойно и безрадостно. За счет чего или кого будут осуществляться победы? Кто будет вести пропаганду возрождения союза Украины и России, кто там, внутри Украины, будет с пеной у рта доказывать преимущества единого экономического пространства и перехода от различных бизнес-проектов к единой рублевой валюте? Ответ был предельно понятен: те украинцы, кто заинтересован в персональном росте за счет сближения с Россией. Тут Артеменко был вынужден признать полную правоту руководителей его ведомства, которые делали ставки на несметное число неудовлетворенных украинцев, готовых ради собственного возвышения на сделки с соседним государством. Самое прелюбопытное в этой истории, что подавляющее большинство таких украинцев искренне верят, что только в союзе с Россией возможно улучшение жизни. Не догадываются, что вся та свежая людская масса необходима для латания демографических дыр, усиления воюющей армии славянской кровью, укрепление империи территорией. И вот теперь сам он будет подыскивать адекватных типов, способных на территории Украины построить часть России. Да, вообще забавная у него складывалась история профессиональной деятельности. Да и жизни вообще. И неизвестно, сможет он когда-нибудь рассказать из нее хоть что-то. Только жена знала некоторые подробности его деятельности, только ей он говорил о своих сомнениях. К счастью, только она одна…
Часть вторая Столкновение волкодавов
Собственно человеческое и индивидуальное составляет лишь самый верхний слой коллективного бессознательного, который, уходя вниз, достигает уровня животного.
Карл Густав Юнг
Глава первая
(Ставрополь, штаб 247-го полка 21-й десантно-штурмовой бригады, 2001 год)
И все-таки отважные волкодавы благородны по своей природе и очень четко понимают разницу между противником и врагом. И даже стравленные жаждущими крови людьми кавказский волкодав и американский питбультерьер ведут себя, как звери, то есть выглядят порядочнее стравивших их людей: если пит оказывается перевернутым и открывает живот, волкодав отпускает его с миром…
Иное поведение озверевших людей. Пробудившие войной свои первобытные инстинкты, превратившиеся в вечно тикающий бойцовский механизм, они уже никогда не дают слабину друг другу. Они страшнее животных потому, что кроме инстинктов включают силу сознания и намерения, материализуют преступные помыслы. И это делает человека убийцей изощренным, алчущим увидеть мучительную, полную боли и унижений смерть ближнего. Война рассвирепевших людей, в отличие от собачьей бойни, никогда не носит ритуальный характер. Война сопровождается острым, дурманящим запахом произвола. Наступает момент, когда люди, вкусившие войны, уже не в состоянии думать о том, насколько их хозяева безжалостны и циничны по отношению к ним, – азарт крови заменяет им все. И хозяева, как и в случае со стравленными псами, гораздо хуже своих слуг, ищущих рукопашной схватки. Они на редкость расчетливы, а придуманные ими блестящие награды и изощренные наказания формируют искусственные ценности, фетиши, возведенные в степень такого же фиктивного абсолюта. Так было всегда, от первобытных времен до XXI века, и природа людей ничуть не изменилась с выходом в космос и расщеплением атома…
После «Фрунзенки», как в быту называли главное учебное заведение офицеров российской армии, подполковник Дидусь получил вполне ожидаемое предписание – принять хлопотную, но весьма почетную в любой воинской части должность начальника штаба полка. По вполне логичному стечению обстоятельств он возвращался в свою родную часть, из которой уехал три года назад успешным майором. Ко времени его службы в этой части некогда злачное, солнечно-теплое место советских времен, о котором в училище он даже не смел помышлять, превратилось в выпотрошенное непрерывной войной, искалеченное, отравленное пространство. Когда-то цветущая, радующая глаз земля, с которой война быстро вымыла сынков влиятельных столичных щеголей с большими звездами на погонах, теперь имела неистребимый запах горелого и гниющего человеческого мяса, прелых ног в грязных портянках и неисчезающей, просто неистребимой гари. Но она по-прежнему влекла и вездесущих живодеров, и посланных для защиты российских интересов необученных юнцов, и желающих подзаработать бывших солдат советской империи, и опытных воинов, знающих толк в войне, и рассчитывающих удовлетворить одновременно и растущие аппетиты новой власти, и свои личные амбиции. Чего греха таить, для определенной категории мужчин тут был свой золотоносный Клондайк. И только парализованные горы, словно заколдованные чудовищным кукольным вертепом, по-прежнему тоскливо взирали на обреченные человеческие существа, возомнившие себя хозяевами территорий. Почти весь Кавказ, еще недавно одинаково приветливый ко всем, теперь представлял собой гигантский дремлющий вулкан. Подобно эбонитовой палочке, он был наэлектризован агрессией и всеобщей жаждой крови. Тут допустили разгерметизацию пространства, и все, кто обитал здесь ранее и кто пришел и обжился, теперь до неистовства презирали жизнь и до бесконечности любили смерть. Порой сами того не осознавая.
Но подполковник Дидусь не опасался обволакивающего его тайного тяготения к смерти, хотя к окончанию академии его сознание все чаще будоражили по ночам сны о войне. Он знал, что война – наркотик, но все еще не верил в собственную зависимость от нее. Правда, от близости смерти чувство страха давно притупилось в нем, он давно уже не испытывал животного озноба и дрожи поджилок, и порой, слыша свист шальной пули подле себя, он почти без трепета пропускал мысль: «Ну, а когда ж меня накроет? Ведь до бесконечности не бывает отсрочки». Но как бы это ни выглядело парадоксально, только тут, на этой кровавой, вероломной и подлой войне, лишенной привычных клише цивилизованного мира, он ощущал свой рост, достижение особой значимости, чего-то реального мужского, появления заоблачной самооценки. Не говоря уже об азарте, игре в прятки с самой смертью, что затягивало в трясину неведомой и неизлечимой болезни. Теперь, после сладкой трехлетней паузы в Москве, он с вожделением возвращался к привычному делу и даже направлялся к своему прежнему начальнику, который, как он знал, не будет его жаловать, поскольку вышел перед академией неприятный казус. Он тогда, будучи лучшим комбатом в полку, уже во второй раз нацелился на высшее военное образование; первый поход за знаниями провалился из-за непредвиденной цепи случайностей, вызванных все той же войной. Кэп[1] же, молодцеватый, не без хитринки тип, сделал своему комбату очень даже деловое предложение: квартиру в обмен за отказ поступать в том году в академию. И тогда майор Дидусь предложение принял, не без скрипа в душе, разумеется. Потому что квартира – это залог благополучия семьи, от которого он был не в силах отказаться, хотя лично ему от квартиры было слишком мало проку. Но на его беду, а может быть, и на его счастье, заглянуло в полк высокое начальство из штаба ВДВ.
– Ты что ж это, комбат, передумал в академию? – с язвительным вызовом задал ему вопрос штабной кадровик, успешный и потому улыбчивый полковник. Они встретились случайно на крыльце штаба полка, были одни, и майор Дидусь открыл ему тайну своего отказа.
– Вот что, давай не дури, пиши прямо сейчас рапорт и с судьбой своей так не шути, – настойчиво порекомендовал ему лукавый штабник, – а квартиру тебе и так давно обязаны были дать. Прохвост твой Сухоруков, хоть… может, и правильно рычаги власти употребляет.
И Игорь Николаевич решился, ибо какой настоящий солдат не мечтает стать генералом. Тут же золотой блеск генеральских звезд и трепетная линия голубого лампаса на брюках вскружили ему голову, он захмелел в своем обостренном желании. Вспомнил, что и годы летят, и война все может перечеркнуть в любой момент… Да и полковник, хорошо знавший его личное дело по прошлому году и еще больше понимавший, что майор давно потом и кровью заслужил академию, был настолько учтив, что подождал, пока прямо на штабном подоконнике нервным почерком был нацарапан рапорт. А майор Дидусь так и не узнал, как и кем этот рапорт был завизирован, но только пришел к нему неожиданно счастливой вестью вызов из громогласной и не терпящей возражений столицы. Кэп скрипел от злости зубами, но смирился и затаил обиду. Жаль ему было отданной прохвосту квартиры. «Ну, комбат, не дай бог тебе попасть еще когда-нибудь ко мне служить», – только и прошипел с нескрываемой злостью на прощанье уязвленный штабной игрой полковник Сухоруков.
И вот пролетело три года, стоял уже совсем новый 2001 год. Много воды утекло со времени того разговора, началась новая чеченская война, да и головы многие достойные офицеры сложили. И вот должен был теперь уже подполковник Дидусь влиться в строй под началом все того же Сухорукова. Подполковник Дидусь ничуть не страшился встречи со своим начальником, тем более что война смывает плесень с отношений в военных коллективах. Более того, он знал себе цену, а добытые бессонными ночами полномочия вполне позволяли претендовать на новые высоты, нацелиться на новые ориентиры. Без страха и сомнения он отворил дверь в кабинет кэпа, вошел и, плотно закрыв ее, обратился к командиру, не спрашивая, как это полагается, разрешения войти.
– Товарищ полковник, подполковник Дидусь прибыл для дальнейшего прохождения службы в должности начальника штаба полка.
Командир полка восседал за большим и грубым, видавшим виды столом, обложенный грудой бумаг. Почти ничего тут за три года не изменилось, а у него пролетела целая жизнь в столице. Кэп поднял голову, и в черных глазах его сверкнула гремучая смесь злости, попранной командирской гордости и жажды указать зарвавшемуся подчиненному его место. Конечно, он уже знал по своим каналам, что именно к нему едет новоявленный выпускник. Но и подполковник Дидусь хорошо знал, что командир вот-вот уйдет на повышение и станет начальником штаба дивизии. Фактически на чемоданах сидит. Да и выхода у него не было иного, как играть ва-банк, делать начатое дело. Потому Игорь Николаевич не удивился, когда полковник надул щеки, нахохлился напыщенным индюком и, едва разжав губы, со злой насмешкой передразнил его.
– Что-что? Кто прибыл?! – командир рявкнул, как ужалил. После чего, как будто и не было никого в кабинете, вонзил взгляд в свои бумаги на столе. Но Игорь Николаевич ожидал нападения, он ничуть не обиделся.
Ох, как командир полка предвкушал порку, как готовился! И подполковник Дидусь это тоже знал. А на что он рассчитывал, на объятия? Именно теперь наступил тот ключевой момент, который и определит формат всех будущих отношений. И оба старших офицера хорошо знали об этом; командир намеревался сразу сломать подчиненного, не желая видеть в нем равного соратника, подчиненный для изменения ситуации должен был сократить дистанцию, совершить неожиданное асимметричное действие. И Игорь Николаевич сделал то, что чаще всего подчиненные считают немыслимым: он пошел в запланированную на этот случай лобовую атаку. Приблизившись почти к самому столу, он наклонился и ровным, внушающим уважение, чеканным голосом очень внятно и громко произнес:
– X.. в кожаном пальто! Ваш начальник штаба прибыл!
Что и говорить, это была неслыханная дерзость, невиданные для молодого назначенца наглость и хамство. Булатный голос нового начальника штаба заставил бы вздрогнуть кого угодно, но только не боевого кэпа Сухорукова. Полковник удивленно вскинул брови, причем глаза его в этот момент казались выпуклыми, вываливающимися из орбит. Такого он явно не ожидал. Но офицер он был стреляный.
– А что это вы, подполковник, вразвалочку стоите перед своим командиром?! А ну-ка ножки выпрямите!
Игорь Николаевич довольно улыбнулся, послушно выпрямился, стратегический эффект уже был достигнут, так что дальше будет только позиционная игра. Он видел, что кэп кипит, как чайник на огне, который забыли выключить и он, того гляди, засвистит сейчас от перенапряжения и дикой ярости. И теперь демонстрировал нарочитое послушание, тогда как командир полка с громадным трудом подавил в себе желание заорать на прибывшего да оторваться привычным шальным матом.
1
Волкодавы бывают разными. Массивная и лохматая, как медведь, среднеазиатская овчарка с широкой лобной костью только с первого взгляда кажется неуклюжей. Когда встретится среднеазиатскому алабаю волчья стая, он смело сбивает вожака при помощи своего бычьего лба, затем мгновенно клыком подрывает волчью глотку, раздирая главную жизненную артерию. Стая при таком развитии событий предпочитает ретироваться. Мускулистые, необычайно выносливые и нечувствительные к боли американские питбультерьеры, изначально предназначенные для схваток с хищником в природе, могут в исступлении драки вырвать грудную клетку противнику или в несколько мгновений перегрызть передние лапы. Давление их челюстей, превышающее две с половиной атмосферы, превращает кость в раздробленное месиво. Хитрый бульдог обладает мертвой хваткой и может задушить любого великана, повиснув на его могучей шее.И все-таки отважные волкодавы благородны по своей природе и очень четко понимают разницу между противником и врагом. И даже стравленные жаждущими крови людьми кавказский волкодав и американский питбультерьер ведут себя, как звери, то есть выглядят порядочнее стравивших их людей: если пит оказывается перевернутым и открывает живот, волкодав отпускает его с миром…
Иное поведение озверевших людей. Пробудившие войной свои первобытные инстинкты, превратившиеся в вечно тикающий бойцовский механизм, они уже никогда не дают слабину друг другу. Они страшнее животных потому, что кроме инстинктов включают силу сознания и намерения, материализуют преступные помыслы. И это делает человека убийцей изощренным, алчущим увидеть мучительную, полную боли и унижений смерть ближнего. Война рассвирепевших людей, в отличие от собачьей бойни, никогда не носит ритуальный характер. Война сопровождается острым, дурманящим запахом произвола. Наступает момент, когда люди, вкусившие войны, уже не в состоянии думать о том, насколько их хозяева безжалостны и циничны по отношению к ним, – азарт крови заменяет им все. И хозяева, как и в случае со стравленными псами, гораздо хуже своих слуг, ищущих рукопашной схватки. Они на редкость расчетливы, а придуманные ими блестящие награды и изощренные наказания формируют искусственные ценности, фетиши, возведенные в степень такого же фиктивного абсолюта. Так было всегда, от первобытных времен до XXI века, и природа людей ничуть не изменилась с выходом в космос и расщеплением атома…
2
Подполковник Дидусь после десятилетнего участия в почти беспрерывных войнах и вооруженных конфликтах на Кавказе превратился в особую разновидность волкодава, имеющего в мирном социуме облик не только вменяемого, но и даже впечатляюще вежливого человека, обладающего той привлекательной формой харизмы, какую дает мужчине неколебимая уверенность витязя. Немногие знали, до какой степени натренирована его мертвая хватка, ибо внешность худого, жилистого офицера с ироничной полуулыбкой на устах была обманчива. Жизнь научила его, что без этой хватки сражение наверняка будет проиграно, с нею же шансы выжить и победить удесятеряются, хотя никогда и не гарантируют победы. Отрешенность от всего мира и мрачная, невозмутимая сосредоточенность давно уже стали основой его внутреннего стержня; они особенно подчеркивались в его облике, когда человек чутьем слышал приближение смертельной опасности. Если бы он был страстным почитателем Ницше, то, верно, обнаружил бы у него замечательную характеристику себя самого: кто хочет стать предводителем людей, должен в течение доброго промежутка времени слыть среди них опаснейшим врагом. Это было именно о нем, хотя сам он не знал того, да и редко задумывался над философскими вопросами; его научила война – лучший из учителей и злейший враг всех философов.После «Фрунзенки», как в быту называли главное учебное заведение офицеров российской армии, подполковник Дидусь получил вполне ожидаемое предписание – принять хлопотную, но весьма почетную в любой воинской части должность начальника штаба полка. По вполне логичному стечению обстоятельств он возвращался в свою родную часть, из которой уехал три года назад успешным майором. Ко времени его службы в этой части некогда злачное, солнечно-теплое место советских времен, о котором в училище он даже не смел помышлять, превратилось в выпотрошенное непрерывной войной, искалеченное, отравленное пространство. Когда-то цветущая, радующая глаз земля, с которой война быстро вымыла сынков влиятельных столичных щеголей с большими звездами на погонах, теперь имела неистребимый запах горелого и гниющего человеческого мяса, прелых ног в грязных портянках и неисчезающей, просто неистребимой гари. Но она по-прежнему влекла и вездесущих живодеров, и посланных для защиты российских интересов необученных юнцов, и желающих подзаработать бывших солдат советской империи, и опытных воинов, знающих толк в войне, и рассчитывающих удовлетворить одновременно и растущие аппетиты новой власти, и свои личные амбиции. Чего греха таить, для определенной категории мужчин тут был свой золотоносный Клондайк. И только парализованные горы, словно заколдованные чудовищным кукольным вертепом, по-прежнему тоскливо взирали на обреченные человеческие существа, возомнившие себя хозяевами территорий. Почти весь Кавказ, еще недавно одинаково приветливый ко всем, теперь представлял собой гигантский дремлющий вулкан. Подобно эбонитовой палочке, он был наэлектризован агрессией и всеобщей жаждой крови. Тут допустили разгерметизацию пространства, и все, кто обитал здесь ранее и кто пришел и обжился, теперь до неистовства презирали жизнь и до бесконечности любили смерть. Порой сами того не осознавая.
Но подполковник Дидусь не опасался обволакивающего его тайного тяготения к смерти, хотя к окончанию академии его сознание все чаще будоражили по ночам сны о войне. Он знал, что война – наркотик, но все еще не верил в собственную зависимость от нее. Правда, от близости смерти чувство страха давно притупилось в нем, он давно уже не испытывал животного озноба и дрожи поджилок, и порой, слыша свист шальной пули подле себя, он почти без трепета пропускал мысль: «Ну, а когда ж меня накроет? Ведь до бесконечности не бывает отсрочки». Но как бы это ни выглядело парадоксально, только тут, на этой кровавой, вероломной и подлой войне, лишенной привычных клише цивилизованного мира, он ощущал свой рост, достижение особой значимости, чего-то реального мужского, появления заоблачной самооценки. Не говоря уже об азарте, игре в прятки с самой смертью, что затягивало в трясину неведомой и неизлечимой болезни. Теперь, после сладкой трехлетней паузы в Москве, он с вожделением возвращался к привычному делу и даже направлялся к своему прежнему начальнику, который, как он знал, не будет его жаловать, поскольку вышел перед академией неприятный казус. Он тогда, будучи лучшим комбатом в полку, уже во второй раз нацелился на высшее военное образование; первый поход за знаниями провалился из-за непредвиденной цепи случайностей, вызванных все той же войной. Кэп[1] же, молодцеватый, не без хитринки тип, сделал своему комбату очень даже деловое предложение: квартиру в обмен за отказ поступать в том году в академию. И тогда майор Дидусь предложение принял, не без скрипа в душе, разумеется. Потому что квартира – это залог благополучия семьи, от которого он был не в силах отказаться, хотя лично ему от квартиры было слишком мало проку. Но на его беду, а может быть, и на его счастье, заглянуло в полк высокое начальство из штаба ВДВ.
– Ты что ж это, комбат, передумал в академию? – с язвительным вызовом задал ему вопрос штабной кадровик, успешный и потому улыбчивый полковник. Они встретились случайно на крыльце штаба полка, были одни, и майор Дидусь открыл ему тайну своего отказа.
– Вот что, давай не дури, пиши прямо сейчас рапорт и с судьбой своей так не шути, – настойчиво порекомендовал ему лукавый штабник, – а квартиру тебе и так давно обязаны были дать. Прохвост твой Сухоруков, хоть… может, и правильно рычаги власти употребляет.
И Игорь Николаевич решился, ибо какой настоящий солдат не мечтает стать генералом. Тут же золотой блеск генеральских звезд и трепетная линия голубого лампаса на брюках вскружили ему голову, он захмелел в своем обостренном желании. Вспомнил, что и годы летят, и война все может перечеркнуть в любой момент… Да и полковник, хорошо знавший его личное дело по прошлому году и еще больше понимавший, что майор давно потом и кровью заслужил академию, был настолько учтив, что подождал, пока прямо на штабном подоконнике нервным почерком был нацарапан рапорт. А майор Дидусь так и не узнал, как и кем этот рапорт был завизирован, но только пришел к нему неожиданно счастливой вестью вызов из громогласной и не терпящей возражений столицы. Кэп скрипел от злости зубами, но смирился и затаил обиду. Жаль ему было отданной прохвосту квартиры. «Ну, комбат, не дай бог тебе попасть еще когда-нибудь ко мне служить», – только и прошипел с нескрываемой злостью на прощанье уязвленный штабной игрой полковник Сухоруков.
И вот пролетело три года, стоял уже совсем новый 2001 год. Много воды утекло со времени того разговора, началась новая чеченская война, да и головы многие достойные офицеры сложили. И вот должен был теперь уже подполковник Дидусь влиться в строй под началом все того же Сухорукова. Подполковник Дидусь ничуть не страшился встречи со своим начальником, тем более что война смывает плесень с отношений в военных коллективах. Более того, он знал себе цену, а добытые бессонными ночами полномочия вполне позволяли претендовать на новые высоты, нацелиться на новые ориентиры. Без страха и сомнения он отворил дверь в кабинет кэпа, вошел и, плотно закрыв ее, обратился к командиру, не спрашивая, как это полагается, разрешения войти.
– Товарищ полковник, подполковник Дидусь прибыл для дальнейшего прохождения службы в должности начальника штаба полка.
Командир полка восседал за большим и грубым, видавшим виды столом, обложенный грудой бумаг. Почти ничего тут за три года не изменилось, а у него пролетела целая жизнь в столице. Кэп поднял голову, и в черных глазах его сверкнула гремучая смесь злости, попранной командирской гордости и жажды указать зарвавшемуся подчиненному его место. Конечно, он уже знал по своим каналам, что именно к нему едет новоявленный выпускник. Но и подполковник Дидусь хорошо знал, что командир вот-вот уйдет на повышение и станет начальником штаба дивизии. Фактически на чемоданах сидит. Да и выхода у него не было иного, как играть ва-банк, делать начатое дело. Потому Игорь Николаевич не удивился, когда полковник надул щеки, нахохлился напыщенным индюком и, едва разжав губы, со злой насмешкой передразнил его.
– Что-что? Кто прибыл?! – командир рявкнул, как ужалил. После чего, как будто и не было никого в кабинете, вонзил взгляд в свои бумаги на столе. Но Игорь Николаевич ожидал нападения, он ничуть не обиделся.
Ох, как командир полка предвкушал порку, как готовился! И подполковник Дидусь это тоже знал. А на что он рассчитывал, на объятия? Именно теперь наступил тот ключевой момент, который и определит формат всех будущих отношений. И оба старших офицера хорошо знали об этом; командир намеревался сразу сломать подчиненного, не желая видеть в нем равного соратника, подчиненный для изменения ситуации должен был сократить дистанцию, совершить неожиданное асимметричное действие. И Игорь Николаевич сделал то, что чаще всего подчиненные считают немыслимым: он пошел в запланированную на этот случай лобовую атаку. Приблизившись почти к самому столу, он наклонился и ровным, внушающим уважение, чеканным голосом очень внятно и громко произнес:
– X.. в кожаном пальто! Ваш начальник штаба прибыл!
Что и говорить, это была неслыханная дерзость, невиданные для молодого назначенца наглость и хамство. Булатный голос нового начальника штаба заставил бы вздрогнуть кого угодно, но только не боевого кэпа Сухорукова. Полковник удивленно вскинул брови, причем глаза его в этот момент казались выпуклыми, вываливающимися из орбит. Такого он явно не ожидал. Но офицер он был стреляный.
– А что это вы, подполковник, вразвалочку стоите перед своим командиром?! А ну-ка ножки выпрямите!
Игорь Николаевич довольно улыбнулся, послушно выпрямился, стратегический эффект уже был достигнут, так что дальше будет только позиционная игра. Он видел, что кэп кипит, как чайник на огне, который забыли выключить и он, того гляди, засвистит сейчас от перенапряжения и дикой ярости. И теперь демонстрировал нарочитое послушание, тогда как командир полка с громадным трудом подавил в себе желание заорать на прибывшего да оторваться привычным шальным матом.