Как правило, кощунственными считались действия, направленные на неоправданное повреждение или уничтожение плодовых деревьев, что в обязательном порядке грозило неприятностями тем, кто причинял им этот вред. Отголоски такого представления сохранялись на Руси на протяжении многих веков. В частности, В. Макаров, опубликовавший в 1846 г. очерк о древних садах Москвы, ссылаясь на предание, с осуждением писал об уничтожении садовых насаждений в Смутное время, когда, по его словам, поляки «яблонями и другими плодовыми деревьями. наспех топили печи».[82] Отношение человека к саду регулировалось целым рядом ограничений и запретов. Не допускалось появление в саду женщин во время месячных, отправление здесь нужды; запрещалось влезать на плодовые деревья в обуви, прививать их после похорон и проч.
Плодовитость фруктовых деревьев не просто ставилась в зависимость от ухода за ними человека, но и прямо соотносилась с его семейным положением. Поскольку основным требованием к насаждениям была их способность к воспроизводству, за садом, по народным представлениям, не могли ухаживать люди, не имеющие детей. Более того, согласно поверью, записанному, например, в Центральной России, бездетный человек способен даже своим взглядом и прикосновением лишить деревья плодовитости. Совершенно иные возможности повлиять на фруктовый сад приписывались многодетным родителям и беременным женщинам. Если бесплодные женщины как бы заимствуют у деревьев способность к плодоношению, то роженица, наоборот, передает им свою плодовитость. Для этого ей достаточно обойти фруктовое дерево в какой-нибудь праздничный день.[83]
Очевидно, проводимые с деревьями обряды определенным образом соотносились с календарем и этапными событиями в жизни человека. В некоторых местностях были отмечены определенные даты, в которые деревья приводили в порядок. Так, прививки деревьев или подрезание лозы поручалось многодетной женщине, а осуществить эти операции стремились в день святого Трифона.[84]
У некоторых народов, в том числе и славянских, были распространены обычаи отмечать наступление мая и нового года наряжая срубленные маленькие деревца или ветки. В разных местах это были лиственные, хвойные или плодовые деревья (чаще ветки), которые почитали как «майские» или «рождественские» («новогодние») «майи», ставили и наряжали перед домами, в том числе под окнами своих возлюбленных или невест, в огородах устраивали вокруг них игры и танцы. Считалось, что «майи» способствуют росту злаков, овощей, плодородию различных растений.[85] Рождественское деревце – зимний аналог майского, бывшее своеобразным предшественником новогодней елки, – по некоторым версиям, также пышно украшалось фруктами и свечами. Не исключено, что первоначально роль елки играла ветка вишни или другого плодового дерева, которая должна была зацвести к определенной дате. Однако из опасения, что этого не произойдет (отсутствие цвета воспринималось как плохая примета), плодовая ветка была заменена на вечнозеленую ель.[86] Возможно, деревца наряжали и к другим переходным периодам. Согласно некоторым данным, на границе лета и осени в южнорусских землях устраивали «свадьбу свечи»: срубленное деревце обвешивали фруктами и украшали восковыми свечами.[87]
Широкое распространение у славянских народов получил обычай сжигания рождественско-новогоднего полена (бадняка, или божича). Согласно наиболее распространенной точки зрения, утвердившейся в современной литературе, «горение рождественского огня связано с представлениями о возрождении солнца и начале нового солнечного года».[88] Так или иначе, этот обряд был направлен на воспроизводство жизненных сил и повышение урожая, на что указывает выбор пород деревьев для бадняка. Обычно это были те, которые давали много плодов, хотя в их число попадали не только фруктовые деревья. Чаще всего в качестве исходного материала выступали дуб, бук или груша.[89] Для этой цели также использовалась слива, шелковица, виноградная лоза и др. Бадняк торжественно встречали в доме: приветствовали, осыпали зернами и орехами, обрызгивали вином, а места среза смазывали маслом или медом. Чествование бадняка продолжалось и во время обрядового ужина, когда его угощали вином и выливали на полено по ложке от каждого кушанья. После того как бадняк сожгут, головни тушили вином, а пепел собирали и хранили в качестве лечебного средства. Остатки углей зарывали в саду, в поле или в винограднике, клали на плодовые деревья, на пчельники. Таким образом, в этих обрядовых действиях, ведущая роль в которых принадлежала матери семейства, все, что соприкасалось с бадняком, исцелялось и оплодотворялось, а зло отгонялось прочь.[90]
Не мыслились без участия плодовых деревьев и праздники жизненнного цикла. Ряд обрядов уже с самого рождения связывает ребенка с его деревом-двойником. У многих народов в день появления человека на свет высаживалось дерево, которому нередко давали имя новорожденного. Таким образом как бы обуславливалась их зависимость друг от друга – рост, плодовитость, судьба. У славян было принято сливать под это дерево воду, в которой купали родившегося ребенка. Чтобы дитя развивалось, как плодовое дерево, под него относили первые ногти и волосы младенца. Если ребенок заболевал, то состояние его дерева предсказывало исход его болезни: засыхающее дерево грозило смертью, а зеленеющее – выздоровлением. Согласно поверью, если близнецы одновременно посадят фруктовые деревья, первым умрет тот из них, чье дерево засохнет раньше.[91]
В свадебной обрядности также довольно активно использовались плодовые деревья. Рядом с ними проводились различного рода ритуалы, направленные на содействие деторождению. Известны примеры, когда в канун свадьбы под кроной фруктового дерева стригли и брили жениха. Ветки плодовых деревьев вплетали в свадебные венцы невест. В некоторых местностях пожилая многодетная женщина, взяв молодых за руки, трижды обводила их вокруг сливы, надо полагать, из-за обилия на ней плодов. В других регионах было принято под фруктовым деревом снимать с невесты свадебный наряд.[92]
Заметное место в обрядовых действах занимает свадебное деревце. Для его изготовления в южнорусских землях и на территории южных славян обычно использовались ветки вишни, яблони, сливы и некоторых других видов плодовых деревьев, а иногда ели, ольхи, тополя, пихты или их искусственный аналог, собранный из палочек, прутиков, соломы. или представленный цветком в горшке. Как бы там ни было, свадебное деревце обозначало живое дерево, обрядовый концепт мирового древа. Деревце убирали цветами, лентами. навешивали на него яблоки, ягоды, колосья злаков. закрепляли на ветках сладости и свечи. Принесенное в дом невесты и установленное на столе (или подвешенное под потолком), оно обозначало переходное состояние от девичества к замужеству. После окончания свадебного обряда с деревца срывали украшения, а затем выносили за пределы дома и уничтожали, отмечая тем самым завершение церемонии.[93] Важную роль в свадебном застолье в южнорусских землях, вероятно, играли и фрукты. В «Чине свадебном» – официальном руководстве по проведению свадебного торжества, оформившемся в XVI в. и сохранившем отголоски языческого быта, – говорится о необходимости предварять основное застолье угощением только фруктами «на скатерти, без судков, без хлеба». Вслед за фруктами было предписано подавать вина и напитки. Лишь тогда, когда гости поедят фрукты, хозяева, убрав их со стола, должны переменить одежды и полностью накрыть стол.[94]
Часто в сочетании со свадебным деревцем выступал каравай – большой белый хлеб, предназначенный для угощения всех участников свадьбы. Этот хлеб, дополненный украшениями, напоминающими отдельное дерево или целый сад, олицетворял собой изобилие и плодородие. Иногда подобие дерева выпекалось из теста вместе с хлебом и составляло с ним единое целое. Чаще в каравай втыкались веточки плодовых деревьев. Отсюда и возникло его весьма характерное название «сады», «каравайный сад» (ил. 1) и некоторые другие. Процесс создания свадебного каравая представляет собой глубоко осмысленный ритуал, включающий в себя этапы зачатия, взращивания и сохранения этого «сада». Женщины готовят хлеб, а мужчины втыкают в него ветки (сад). В славянском фольклоре связь такого каравая с реальным садом не вызывает сомнений, ведь ветки для каравайного сада брали из настоящего сада, «их сажают на каравай, сам же каравай сажают в печь, где он должен расти, и следят, чтобы он не засох.».[95] Известны примеры, когда женщины, готовившие каравай, вытирали свои руки, вымазанные тестом, о стволы плодовых деревьев, а водой, в которой они мыли руки после замеса, поливали сад.[96]
Ил. 1. Свадебный хлеб-«сады». Рисунок из книги Д. К. Зеленина «Восточно-славянская этнография» (М., 1991)
Все эти действия были направлены на усиление продуцирующей силы сада и, соответственно, связанных с ним людей. Считалось, что обильно плодоносящие деревья предсказывают долгую жизнь хозяевам сада и их детям. Поэтому за садом старательно ухаживали и не нарушали сложившихся по отношению к нему запретов, о которых уже упоминалось, защищали его от сглаза и порчи. Избегали того, чтобы с деревьев в определенные календарные дни сдирали кору, сливали на них воду, которой обмывали покойника или больного, стремились не допустить кражи первых фруктов нового урожая, отпугивали «уродливые» взгляды. Чтобы уберечь сад, на деревья вывешивали чеснок, красные тряпки, черепа коней, окуривали их головешками бадняка или соломой. В то же время повышенные требования предъявляли и к самим деревьям – им угрожали, будили, стыдили, трясли, били, обвязывали и т. п.[97]
Задействованы были фруктовые деревья и в погребальном обряде. Особый смысл похоронам неженатых молодых людей придавало так называемое погребальное деревце. Его соответствующее оформление и использование вносило в похороны отдельные элементы свадебного реквизита. Для этой цели брали ветку, верхушку или все маленькое деревце, выкопанное из земли с корнем, чаще сливу или яблоню, реже абрикос, черешню, вишню и др. Погребальное деревце украшали лентами, пряжей и цветными нитками (обычно красными), на него подвешивали венки, яблоки, пряники, а также отдельные детали одежды. В некоторых местностях, если умерла девушка, на ветках закреплялся платок, а если парень – рубаха. Подобно свадебному деревцу, его готовили к церемонии девушки или парни, в соответствие с полом умершего. На похоронах девушки деревце перед гробом (реже за ним) нес молодой человек, а когда хоронили парня, эту миссию уже выполняла девушка. По погребении деревце устанавливалось в изголовье, но так, чтобы оно не привилось, – это угрожало новой смертью в семье. После того как погребальное деревце само засохнет и упадет, на его месте в некоторых регионах сажали уже настоящее плодовое дерево: черешню, яблоню, грушу или сливу.[98]
Обычай сажать на могилах плодовые деревья получил у славянских народов широкое распространение, прежде всего в южных регионах. Дерево высаживалось сразу после завершения похорон либо по истечении определенного срока. В некоторых местах, вероятно, уже под влиянием христианства, это происходило по прошествии сорока дней, когда душа должна была окончательно расстаться с телом умершего. Также деревце, часто плодовое, высаживалось на могиле заложного покойника (умершего до начертанного ему срока, самоубийцы), которое и обозначало место его погребения за оградой кладбища.
Деревья и цветы, посаженные на могилах, уже считались принадлежностью мертвых. На кладбище запрещалось собирать фрукты, рвать, и даже нюхать, цветы, ломать ветки или рубить деревья. За нарушение этих запретов человек мог поплатиться – потерять чувство обоняния, заболеть, подвергнуться преследованию покойников и т. п. Считалось, что души покойных смогут отдыхать в тени насаждений, вкушать плоды и обонять ароматы.[99]
В определенных ситуациях местом захоронения умерших становился сад. Здесь нередко хоронили умерших до крещения или мертворожденных детей, а также заложных покойников. При этом в отдельных случаях для погребения таких младенцев выбиралось либо полноценное фруктовое дерево, если родители в дальнейшем хотели иметь детей, либо – старое или засохшее, если об этом уже не думали.[100]
Вокруг плодовых деревьев как воплощений образа мирового дерева и древа жизни в соответствии с их структурной организацией обустраивалось непосредственное окружение, среда. Поскольку мировое древо должно своей вертикальной осью объединять три мира – верхний (небо), средний (землю) и нижний (подземный мир), – в каждом из них обосновываются свои персонажи – животные, люди, духи, боги.[101] Их соперничество, в результате которого воспроизводится и утверждается жизнь, характеризует уже другую грань связанных с деревьями представлений славянских народов. В кроне обычно поселяются соловьи, соколы и орлы (главные из птиц), в дупле ствола – пчелы (иногда называемые «божьими» или «райскими» пташками), несущие мед, а у корней – горностаи, соболи, кроты, бобры, гады (змеи и ящеры), т. е. хтонические существа, которые ассоциировались с потусторонним миром.[102]
В русской бытовой культуре укоренялись представления и о других райских обитателях – алконостах и сиринах, – пришедшие из греческой мифологии (цв. ил. 3, 4). Эти птицы с девичьими лицами якобы пленяли людей своим сладостным пением, заставляли уйти от реальности, забыться (или заснуть) и, заблудившись, погибнуть. По версии других источников, их пение олицетворяло слово Божие, входящее в душу человека.[103]
Особой остроты в фольклоре достигает борьба между змеей и птицей, вьющей гнездо на вершине дерева.[104] Именно с обитателями нижнего уровня вели борьбу и люди. Для этого в садах и на огородах закапывали угли, щепки и пепел от бадняка, в определенные дни жгли там мусор и совершали ритуальное изгнание змей и ящериц палками.[105] Таким образом, каждое отдельное дерево воспринималось как наполненный противоречиями мир, периодически (циклически) воспроизводящий себя в жестоком противоборстве с силами зла.
В обыденной жизни славян сад-огород реально обеспечивал жизнь человека на протяжении целого года. Возможно, поэтому в одной из русских загадок представление о календарном годе передается через образ сада: «Стоит сад, в саду 12 гряд, на гряде по 4 борозды, на борозде по семи кочней (кочанов капусты. – В. Ч.)».[106]
Устное народное творчество с его высокой степенью обобщения обычно оперирует не совокупностью насаждений, а как бы отдельным деревом, воплощающим в себе представление о саде в целом. Сад (или дерево) мыслился в народной традиции явлением самодостаточным. Он же рассматривался не как принадлежность усадьбы, дома или какой-либо местности, а как самостоятельный центр, идентичный Вселенной, дому, или даже человеку. Некое очеловечивание дерева, прежде всего плодового, весьма характерное для культуры древних, в том числе славянских, народов во многом определило отношение к саду, пережившее Средневековье. Так, в Повести об Акире Премудром, восходящей к ассирийской повести V–VII вв. до н. э. и широко известной славянским народам, дерево, отягощенное плодами, уподобляется человеку, окруженному родней и друзьями.[107] Подобное очеловечивание, вероятно, переносилось и на другие садово-огородные растения. В этом плане любопытен пример, который привел в своем Сказании о посольстве в Россию в 1675 г. римский посланник Адольф Лизек. В частности, он описал, похоже, со слов местного садовника, как русские ухаживали за дынями: «.каждый садовник имеет две верхние одежды для себя и две покрышки для дынь. В огород он выходит в одном исподнем платье. Если чувствуешь холод, то надеваешь на себя верхнюю одежду, а покрышкою прикрываешь дыни. Если стужа увеличивается, то надеваешь и другую одежду, и в то же время дыни прикрываешь другою покрышкой. А с наступлением тепла, снимая с себя верхние одежды, поступаешь так же с дынями» 56. Отсюда видно, что человек, ухаживающий за бахчевыми, полностью соотносил с ними свои собственные ощущения. Такое трепетное отношение к культурным растениям, укоренившееся в русском быту на многие столетия, можно объяснить только глубоким осмыслением их семантики, связавшей важнейшие вехи жизни и саму судьбу хозяев и выращиваемого ими сада.
В обыденной жизни народное понимание сада тесно переплеталось с данными христианских источников, составляя сложный конгломерат опыта и знаний, идеологических установок, влияний и предрассудков.
Основы христианского понимания сада
Плодовитость фруктовых деревьев не просто ставилась в зависимость от ухода за ними человека, но и прямо соотносилась с его семейным положением. Поскольку основным требованием к насаждениям была их способность к воспроизводству, за садом, по народным представлениям, не могли ухаживать люди, не имеющие детей. Более того, согласно поверью, записанному, например, в Центральной России, бездетный человек способен даже своим взглядом и прикосновением лишить деревья плодовитости. Совершенно иные возможности повлиять на фруктовый сад приписывались многодетным родителям и беременным женщинам. Если бесплодные женщины как бы заимствуют у деревьев способность к плодоношению, то роженица, наоборот, передает им свою плодовитость. Для этого ей достаточно обойти фруктовое дерево в какой-нибудь праздничный день.[83]
Очевидно, проводимые с деревьями обряды определенным образом соотносились с календарем и этапными событиями в жизни человека. В некоторых местностях были отмечены определенные даты, в которые деревья приводили в порядок. Так, прививки деревьев или подрезание лозы поручалось многодетной женщине, а осуществить эти операции стремились в день святого Трифона.[84]
У некоторых народов, в том числе и славянских, были распространены обычаи отмечать наступление мая и нового года наряжая срубленные маленькие деревца или ветки. В разных местах это были лиственные, хвойные или плодовые деревья (чаще ветки), которые почитали как «майские» или «рождественские» («новогодние») «майи», ставили и наряжали перед домами, в том числе под окнами своих возлюбленных или невест, в огородах устраивали вокруг них игры и танцы. Считалось, что «майи» способствуют росту злаков, овощей, плодородию различных растений.[85] Рождественское деревце – зимний аналог майского, бывшее своеобразным предшественником новогодней елки, – по некоторым версиям, также пышно украшалось фруктами и свечами. Не исключено, что первоначально роль елки играла ветка вишни или другого плодового дерева, которая должна была зацвести к определенной дате. Однако из опасения, что этого не произойдет (отсутствие цвета воспринималось как плохая примета), плодовая ветка была заменена на вечнозеленую ель.[86] Возможно, деревца наряжали и к другим переходным периодам. Согласно некоторым данным, на границе лета и осени в южнорусских землях устраивали «свадьбу свечи»: срубленное деревце обвешивали фруктами и украшали восковыми свечами.[87]
Широкое распространение у славянских народов получил обычай сжигания рождественско-новогоднего полена (бадняка, или божича). Согласно наиболее распространенной точки зрения, утвердившейся в современной литературе, «горение рождественского огня связано с представлениями о возрождении солнца и начале нового солнечного года».[88] Так или иначе, этот обряд был направлен на воспроизводство жизненных сил и повышение урожая, на что указывает выбор пород деревьев для бадняка. Обычно это были те, которые давали много плодов, хотя в их число попадали не только фруктовые деревья. Чаще всего в качестве исходного материала выступали дуб, бук или груша.[89] Для этой цели также использовалась слива, шелковица, виноградная лоза и др. Бадняк торжественно встречали в доме: приветствовали, осыпали зернами и орехами, обрызгивали вином, а места среза смазывали маслом или медом. Чествование бадняка продолжалось и во время обрядового ужина, когда его угощали вином и выливали на полено по ложке от каждого кушанья. После того как бадняк сожгут, головни тушили вином, а пепел собирали и хранили в качестве лечебного средства. Остатки углей зарывали в саду, в поле или в винограднике, клали на плодовые деревья, на пчельники. Таким образом, в этих обрядовых действиях, ведущая роль в которых принадлежала матери семейства, все, что соприкасалось с бадняком, исцелялось и оплодотворялось, а зло отгонялось прочь.[90]
Не мыслились без участия плодовых деревьев и праздники жизненнного цикла. Ряд обрядов уже с самого рождения связывает ребенка с его деревом-двойником. У многих народов в день появления человека на свет высаживалось дерево, которому нередко давали имя новорожденного. Таким образом как бы обуславливалась их зависимость друг от друга – рост, плодовитость, судьба. У славян было принято сливать под это дерево воду, в которой купали родившегося ребенка. Чтобы дитя развивалось, как плодовое дерево, под него относили первые ногти и волосы младенца. Если ребенок заболевал, то состояние его дерева предсказывало исход его болезни: засыхающее дерево грозило смертью, а зеленеющее – выздоровлением. Согласно поверью, если близнецы одновременно посадят фруктовые деревья, первым умрет тот из них, чье дерево засохнет раньше.[91]
В свадебной обрядности также довольно активно использовались плодовые деревья. Рядом с ними проводились различного рода ритуалы, направленные на содействие деторождению. Известны примеры, когда в канун свадьбы под кроной фруктового дерева стригли и брили жениха. Ветки плодовых деревьев вплетали в свадебные венцы невест. В некоторых местностях пожилая многодетная женщина, взяв молодых за руки, трижды обводила их вокруг сливы, надо полагать, из-за обилия на ней плодов. В других регионах было принято под фруктовым деревом снимать с невесты свадебный наряд.[92]
Заметное место в обрядовых действах занимает свадебное деревце. Для его изготовления в южнорусских землях и на территории южных славян обычно использовались ветки вишни, яблони, сливы и некоторых других видов плодовых деревьев, а иногда ели, ольхи, тополя, пихты или их искусственный аналог, собранный из палочек, прутиков, соломы. или представленный цветком в горшке. Как бы там ни было, свадебное деревце обозначало живое дерево, обрядовый концепт мирового древа. Деревце убирали цветами, лентами. навешивали на него яблоки, ягоды, колосья злаков. закрепляли на ветках сладости и свечи. Принесенное в дом невесты и установленное на столе (или подвешенное под потолком), оно обозначало переходное состояние от девичества к замужеству. После окончания свадебного обряда с деревца срывали украшения, а затем выносили за пределы дома и уничтожали, отмечая тем самым завершение церемонии.[93] Важную роль в свадебном застолье в южнорусских землях, вероятно, играли и фрукты. В «Чине свадебном» – официальном руководстве по проведению свадебного торжества, оформившемся в XVI в. и сохранившем отголоски языческого быта, – говорится о необходимости предварять основное застолье угощением только фруктами «на скатерти, без судков, без хлеба». Вслед за фруктами было предписано подавать вина и напитки. Лишь тогда, когда гости поедят фрукты, хозяева, убрав их со стола, должны переменить одежды и полностью накрыть стол.[94]
Часто в сочетании со свадебным деревцем выступал каравай – большой белый хлеб, предназначенный для угощения всех участников свадьбы. Этот хлеб, дополненный украшениями, напоминающими отдельное дерево или целый сад, олицетворял собой изобилие и плодородие. Иногда подобие дерева выпекалось из теста вместе с хлебом и составляло с ним единое целое. Чаще в каравай втыкались веточки плодовых деревьев. Отсюда и возникло его весьма характерное название «сады», «каравайный сад» (ил. 1) и некоторые другие. Процесс создания свадебного каравая представляет собой глубоко осмысленный ритуал, включающий в себя этапы зачатия, взращивания и сохранения этого «сада». Женщины готовят хлеб, а мужчины втыкают в него ветки (сад). В славянском фольклоре связь такого каравая с реальным садом не вызывает сомнений, ведь ветки для каравайного сада брали из настоящего сада, «их сажают на каравай, сам же каравай сажают в печь, где он должен расти, и следят, чтобы он не засох.».[95] Известны примеры, когда женщины, готовившие каравай, вытирали свои руки, вымазанные тестом, о стволы плодовых деревьев, а водой, в которой они мыли руки после замеса, поливали сад.[96]
Ил. 1. Свадебный хлеб-«сады». Рисунок из книги Д. К. Зеленина «Восточно-славянская этнография» (М., 1991)
Все эти действия были направлены на усиление продуцирующей силы сада и, соответственно, связанных с ним людей. Считалось, что обильно плодоносящие деревья предсказывают долгую жизнь хозяевам сада и их детям. Поэтому за садом старательно ухаживали и не нарушали сложившихся по отношению к нему запретов, о которых уже упоминалось, защищали его от сглаза и порчи. Избегали того, чтобы с деревьев в определенные календарные дни сдирали кору, сливали на них воду, которой обмывали покойника или больного, стремились не допустить кражи первых фруктов нового урожая, отпугивали «уродливые» взгляды. Чтобы уберечь сад, на деревья вывешивали чеснок, красные тряпки, черепа коней, окуривали их головешками бадняка или соломой. В то же время повышенные требования предъявляли и к самим деревьям – им угрожали, будили, стыдили, трясли, били, обвязывали и т. п.[97]
Задействованы были фруктовые деревья и в погребальном обряде. Особый смысл похоронам неженатых молодых людей придавало так называемое погребальное деревце. Его соответствующее оформление и использование вносило в похороны отдельные элементы свадебного реквизита. Для этой цели брали ветку, верхушку или все маленькое деревце, выкопанное из земли с корнем, чаще сливу или яблоню, реже абрикос, черешню, вишню и др. Погребальное деревце украшали лентами, пряжей и цветными нитками (обычно красными), на него подвешивали венки, яблоки, пряники, а также отдельные детали одежды. В некоторых местностях, если умерла девушка, на ветках закреплялся платок, а если парень – рубаха. Подобно свадебному деревцу, его готовили к церемонии девушки или парни, в соответствие с полом умершего. На похоронах девушки деревце перед гробом (реже за ним) нес молодой человек, а когда хоронили парня, эту миссию уже выполняла девушка. По погребении деревце устанавливалось в изголовье, но так, чтобы оно не привилось, – это угрожало новой смертью в семье. После того как погребальное деревце само засохнет и упадет, на его месте в некоторых регионах сажали уже настоящее плодовое дерево: черешню, яблоню, грушу или сливу.[98]
Обычай сажать на могилах плодовые деревья получил у славянских народов широкое распространение, прежде всего в южных регионах. Дерево высаживалось сразу после завершения похорон либо по истечении определенного срока. В некоторых местах, вероятно, уже под влиянием христианства, это происходило по прошествии сорока дней, когда душа должна была окончательно расстаться с телом умершего. Также деревце, часто плодовое, высаживалось на могиле заложного покойника (умершего до начертанного ему срока, самоубийцы), которое и обозначало место его погребения за оградой кладбища.
Деревья и цветы, посаженные на могилах, уже считались принадлежностью мертвых. На кладбище запрещалось собирать фрукты, рвать, и даже нюхать, цветы, ломать ветки или рубить деревья. За нарушение этих запретов человек мог поплатиться – потерять чувство обоняния, заболеть, подвергнуться преследованию покойников и т. п. Считалось, что души покойных смогут отдыхать в тени насаждений, вкушать плоды и обонять ароматы.[99]
В определенных ситуациях местом захоронения умерших становился сад. Здесь нередко хоронили умерших до крещения или мертворожденных детей, а также заложных покойников. При этом в отдельных случаях для погребения таких младенцев выбиралось либо полноценное фруктовое дерево, если родители в дальнейшем хотели иметь детей, либо – старое или засохшее, если об этом уже не думали.[100]
Вокруг плодовых деревьев как воплощений образа мирового дерева и древа жизни в соответствии с их структурной организацией обустраивалось непосредственное окружение, среда. Поскольку мировое древо должно своей вертикальной осью объединять три мира – верхний (небо), средний (землю) и нижний (подземный мир), – в каждом из них обосновываются свои персонажи – животные, люди, духи, боги.[101] Их соперничество, в результате которого воспроизводится и утверждается жизнь, характеризует уже другую грань связанных с деревьями представлений славянских народов. В кроне обычно поселяются соловьи, соколы и орлы (главные из птиц), в дупле ствола – пчелы (иногда называемые «божьими» или «райскими» пташками), несущие мед, а у корней – горностаи, соболи, кроты, бобры, гады (змеи и ящеры), т. е. хтонические существа, которые ассоциировались с потусторонним миром.[102]
В русской бытовой культуре укоренялись представления и о других райских обитателях – алконостах и сиринах, – пришедшие из греческой мифологии (цв. ил. 3, 4). Эти птицы с девичьими лицами якобы пленяли людей своим сладостным пением, заставляли уйти от реальности, забыться (или заснуть) и, заблудившись, погибнуть. По версии других источников, их пение олицетворяло слово Божие, входящее в душу человека.[103]
Особой остроты в фольклоре достигает борьба между змеей и птицей, вьющей гнездо на вершине дерева.[104] Именно с обитателями нижнего уровня вели борьбу и люди. Для этого в садах и на огородах закапывали угли, щепки и пепел от бадняка, в определенные дни жгли там мусор и совершали ритуальное изгнание змей и ящериц палками.[105] Таким образом, каждое отдельное дерево воспринималось как наполненный противоречиями мир, периодически (циклически) воспроизводящий себя в жестоком противоборстве с силами зла.
В обыденной жизни славян сад-огород реально обеспечивал жизнь человека на протяжении целого года. Возможно, поэтому в одной из русских загадок представление о календарном годе передается через образ сада: «Стоит сад, в саду 12 гряд, на гряде по 4 борозды, на борозде по семи кочней (кочанов капусты. – В. Ч.)».[106]
Устное народное творчество с его высокой степенью обобщения обычно оперирует не совокупностью насаждений, а как бы отдельным деревом, воплощающим в себе представление о саде в целом. Сад (или дерево) мыслился в народной традиции явлением самодостаточным. Он же рассматривался не как принадлежность усадьбы, дома или какой-либо местности, а как самостоятельный центр, идентичный Вселенной, дому, или даже человеку. Некое очеловечивание дерева, прежде всего плодового, весьма характерное для культуры древних, в том числе славянских, народов во многом определило отношение к саду, пережившее Средневековье. Так, в Повести об Акире Премудром, восходящей к ассирийской повести V–VII вв. до н. э. и широко известной славянским народам, дерево, отягощенное плодами, уподобляется человеку, окруженному родней и друзьями.[107] Подобное очеловечивание, вероятно, переносилось и на другие садово-огородные растения. В этом плане любопытен пример, который привел в своем Сказании о посольстве в Россию в 1675 г. римский посланник Адольф Лизек. В частности, он описал, похоже, со слов местного садовника, как русские ухаживали за дынями: «.каждый садовник имеет две верхние одежды для себя и две покрышки для дынь. В огород он выходит в одном исподнем платье. Если чувствуешь холод, то надеваешь на себя верхнюю одежду, а покрышкою прикрываешь дыни. Если стужа увеличивается, то надеваешь и другую одежду, и в то же время дыни прикрываешь другою покрышкой. А с наступлением тепла, снимая с себя верхние одежды, поступаешь так же с дынями» 56. Отсюда видно, что человек, ухаживающий за бахчевыми, полностью соотносил с ними свои собственные ощущения. Такое трепетное отношение к культурным растениям, укоренившееся в русском быту на многие столетия, можно объяснить только глубоким осмыслением их семантики, связавшей важнейшие вехи жизни и саму судьбу хозяев и выращиваемого ими сада.
В обыденной жизни народное понимание сада тесно переплеталось с данными христианских источников, составляя сложный конгломерат опыта и знаний, идеологических установок, влияний и предрассудков.
Основы христианского понимания сада
Исходное христианское истолкование плодового дерева и сада в целом дает Священное Писание. По его версии, появление растительности вслед за сушей стало одним из этапов создания мира: «И сказал Бог: да произрастит земля зелень, траву сеющую семя, дерево плодовитое, приносящее по роду своему плод.» (Быт. 1:11).
Специально же для человека предназначено было особое благодатное место, обустроенное для этой цели Богом: «И насадил Господь Бог рай в Едеме на востоке, и поместил там человека, которого создал» (Быт. 2:8) (цв. ил. 5). Поселившись в раю, человек должен был «возделывать его и хранить его» (Быт. 2:15), т. е. вслед за Богом, бывшим первым садовником, подобная же роль была определена и для первого человека. Судя по общему описанию, здесь произрастало «всякое дерево, приятное на вид и хорошее для пищи, и дерево жизни посреди рая, и дерево познания добра и зла» (Быт. 2:9) (цв. ил. 6). Согласно Божественной заповеди, человек мог вкушать «от всякого дерева в саду.» (Быт. 2:16). Запрет был наложен только на одно растение: «А от дерева познания добра и зла, не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь» (Быт. 2:17).
Вслед за поселением в раю человека «Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных.», которых Адам должен был назвать: «.как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей (Быт. 2:19) (цв. ил. 7). Только после этого в помощь Адаму из его ребра была создана его жена, Ева.
Роковую роль в нарушении человеком Божественного запрета сыграл змий, опровергнувший его предостережение не есть плодов с древа познания добра и зла. Это дерево описывается следующим образом, как бы виденное глазами Евы: «И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание.» (Быт. 3:6) (цв. ил. 8). За нарушение запрета змий был проклят «пред всеми скотами и пред всеми зверями полевыми.» (Быт. 3:14), а люди изгнаны из рая (цв. ил. 9). По сути дела, Бог прогнал людей от себя, ибо сам пребывает в раю. В этой связи можно вспомнить Евангелие от Луки, в котором Бог обещает раскаявшемуся разбойнику: «…ныне же будешь со Мною в раю» (Лук. 23:43) (цв. ил. 10). С момента изгнания стремление вернуться в рай и обрести Бога стало для христианина смыслом его существования (цв. ил. 11). Поэтому на протяжении многих веков верующие формировали свое представление о рае, его местонахождении, о растениях, там произрастающих, и животных, обитающих в райских кущах, опираясь на Священное Писание.
Специально же для человека предназначено было особое благодатное место, обустроенное для этой цели Богом: «И насадил Господь Бог рай в Едеме на востоке, и поместил там человека, которого создал» (Быт. 2:8) (цв. ил. 5). Поселившись в раю, человек должен был «возделывать его и хранить его» (Быт. 2:15), т. е. вслед за Богом, бывшим первым садовником, подобная же роль была определена и для первого человека. Судя по общему описанию, здесь произрастало «всякое дерево, приятное на вид и хорошее для пищи, и дерево жизни посреди рая, и дерево познания добра и зла» (Быт. 2:9) (цв. ил. 6). Согласно Божественной заповеди, человек мог вкушать «от всякого дерева в саду.» (Быт. 2:16). Запрет был наложен только на одно растение: «А от дерева познания добра и зла, не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь» (Быт. 2:17).
Вслед за поселением в раю человека «Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных.», которых Адам должен был назвать: «.как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей (Быт. 2:19) (цв. ил. 7). Только после этого в помощь Адаму из его ребра была создана его жена, Ева.
Роковую роль в нарушении человеком Божественного запрета сыграл змий, опровергнувший его предостережение не есть плодов с древа познания добра и зла. Это дерево описывается следующим образом, как бы виденное глазами Евы: «И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание.» (Быт. 3:6) (цв. ил. 8). За нарушение запрета змий был проклят «пред всеми скотами и пред всеми зверями полевыми.» (Быт. 3:14), а люди изгнаны из рая (цв. ил. 9). По сути дела, Бог прогнал людей от себя, ибо сам пребывает в раю. В этой связи можно вспомнить Евангелие от Луки, в котором Бог обещает раскаявшемуся разбойнику: «…ныне же будешь со Мною в раю» (Лук. 23:43) (цв. ил. 10). С момента изгнания стремление вернуться в рай и обрести Бога стало для христианина смыслом его существования (цв. ил. 11). Поэтому на протяжении многих веков верующие формировали свое представление о рае, его местонахождении, о растениях, там произрастающих, и животных, обитающих в райских кущах, опираясь на Священное Писание.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента