Страница:
Для какой цели приезжала комиссия, многие знали. Только вот чем занималась, что выяснила и к каким выводам пришла? На эти вопросы ответа не получили. Вопросов инспектору не задали. Не принято было сердить начальство.
Слово взял Алфёров.
– Обстановка в краевой парторганизации такова, что в Южном освобождается должность первого секретаря райкома. Валов Афанасий Сергеевич переходит на работу в крайком, вторым секретарём. Мы посоветовались и решили забрать у вас Юрия Фёдоровича Авилова. Будем рекомендовать его в Южный. Также изъявил желание перейти на хозяйственную работу Копейкин Павел Павлович. Думаю, что его просьбу следует удовлетворить. На должность первого секретаря вашего райкома мы рекомендуем инструктора промышленно-транспортного отдела крайкома Смирнова Василия Анатольевича. Надеюсь, что представлять его вам нет необходимости. Многие его знают – он курировал горнодобывающую промышленность вашего района. Положение дел, обстановку здесь знает. И уверен, на новом посту справится. Так что прошу любить и жаловать, помогать ему в этой многотрудной деятельности.
Такому повороту событий члены пленума не удивились. Их воспитывали годами: в верхах знают, что делают. Процедурные вопросы были решены просто, голосованием. Смирнов стал первым в Тундровом, Авилов несколько дней спустя – в Южном. Копейкин – директором Пургового горно-промышленного управления. Вакансию второго было решено заполнить на усмотрение Смирнова.
Так разрешили в Тундровом конфликт Шадрина с Авиловым.
Конференц-зал райкома опустел. В нём остались только двое – Скачкова и Минин. Александра Николаевна – за столом президиума, Михаил Фёдорович – в последнем ряду зала.
Скачкова, как многие в Тундровом, была в курсе того, что Минин находился при Шадрине с начала беды и до последнего момента отправки его в Магадан. За что, кстати, Авилов его отчитал:
– Минин, ты где работаешь? Парторг – штатная единица райкома, и без нашего вызова тебе здесь делать нечего. Кем тебе приходится Шадрин? Родственником? Единомышленником? Кто тебе разрешил оставить совхозные дела и опекать этого правдоискателя? Я разрешал? Я дал указание заведующей общим отделом Ивановой засчитать сегодняшний и завтрашний дни как прогулы без уважительной причины. Тебе понятно?
– Что уж тут не понять? Понятно и другое: во всём случившемся грех на Вашей совести.
– Ты что себе позволяешь, Минин? К чему клонишь? Чтобы было всё подобру-поздорову, пиши-ка заявление по собственному желанию и отнеси его в общий отдел. Разболтались, смотрю. Я ухожу из райкома, но ты всё равно пиши. Меня не будет, а преемственность остаётся. Про мою совесть заговорил. Обнаглел. Я, что ли, посылал этого кляузника в тундру проводить отпуск?
– Значит, Шадрин не напрасно говорил: «В Авилове злоба подавляет добрые начала, которыми он, возможно, был наделён с рождения».
– Хватит цитировать Шадрина. Тоже мне классик нашёлся. Памятника ему всё равно не поставят.
– А вы что, уже похоронили его?
– Не лови на слове. Вижу, разговорился. Что-то я таким тебя раньше не припомню. Знал Минина, который чаще предпочитал отмалчиваться, когда с него снимали стружку. А тут, понимаешь, прорвало.
– А кого Вы знали? В себе-то, поди, не разобрались толком и, наверняка, не пытались этого сделать.
– Минин, чего это на тебя накатило? В другой раз я в таком русле разговаривать с тобой бы не стал. Что, зубки прорезались?
– От молчаливого согласия с вами скоро все выпадут.
– Довольно паясничать. Воспользовался присутствием комиссии? Может, пойдёшь к Никифорову и дольёшь масла в огонь?
– Возможно, я паясничаю, но не распоясался, как некоторые. А фитиль сам догорит, без моей помощи.
Не желая продолжать разговор и бросив презрительный взгляд на узкий авиловский лоб (тот по привычке не смотрел на собеседника), Минин развернулся и пошёл прочь. Авилов при разговоре даже не предложил ему стула.
– «Посмотрим», – сказал слепой, – вдогонку выдохнул Авилов.
Скачкова не знала об этой пикировке Минина с Авиловым…
Первой тишину зала нарушила Александра Николаевна. Минин, задумавшись о чём-то своём, услышал ритмичный перестук каблуков.
Он встал. Скачкова, предупредительно подав знак рукой, тихим, мягким голосом проговорила:
– Сидите, сидите, Фёдор Иванович. Мне нужно с Вами поговорить.
Сама присела рядом с Мининым и замолчала.
Фёдор Иванович первым нарушил это молчание.
– Слушаю Вас, Александра Николаевна. Вы о чём-то хотели спросить или что-то сказать?
Он внимательно посмотрел на неё. Заметил: карий оттенок её глаз подчёркивал какую-то необъяснимую, особенную грусть.
– Что с Виктором Кирьяновичем? Есть ли какая-то надежда?
– Эта тревога не покидает меня постоянно. Живу с надеждой на лучший исход. Парень он спортивный во всех отношениях: и духом, и телом. И мысли не допускаю, что всё кончится печально. Такие потери – беда.
– Как он себя чувствует сейчас? Вам что-нибудь известно?
– Вы поймите, Александра Николаевна, после случившегося он для меня больше, чем товарищ. Я его другом считаю. А друзей не бросают. В Магадане я попросил Игоря Геннадьевича Кузьмина – Вы, если не знаете лично, то слышали о нём – инструктора крайкома, держать меня в курсе состояния здоровья Виктора. Вчера звонил ему. Игорь передал: пришёл в сознание, сделали операцию, лежит под капельницей. Вот такие скупые сведения.
– Вы не могли бы дать номер телефона Кузьмина?
– Отчего же? Могу. Домашний, – Минин написал на листе бумаги номер телефона и передал Александре Николаевне, спросив:
– Скажите, Вы были в курсе происходящего?
– Отчасти, – ответила Скачкова и пояснила:
– Я присутствовала при той позорной авиловской отповеди Виктору Кирьяновичу. Вот сейчас и казню себя за то, что не посмела вмешаться и возразить Авилову. Что после не поговорила с Шадриным.
– Раскаиваться глупо. Вмешались бы – считайте, навредили бы себе, а не помогли Виктору. И он Ваше намерение поговорить отверг бы непременно. Он не любит, когда кто-то пытается влезть в душу к нему. Да ещё в таком состоянии.
– Возможно, Вы правы. Да, Виктор Кирьянович – не простой человек. Раньше с ним не доводилось встретиться, но много была наслышана о нём. Его публикации знала чуть ли не наизусть. Так и не успела с ним познакомиться близко, поговорить. Вспоминаю тот разговор у Авилова и сейчас вот его образ сравниваю с литературным образом Спартака. Гладиатор – ни дать ни взять. Спокоен был. В то же время в любую минуту готов был дать бой, который, к сожалению, не состоялся.
– Почему же? Сегодняшние события показали: Шадрин не проиграл его.
– Но, по-моему, и не выиграл.
– Может, оно и так. Вы что: жаждали крови? Мне, как только Никифоров зашёл на трибуну и заговорил, стало ясно, чем дело кончится. Авилов – ставленник Алфёрова, а последний – как-никак – член ЦК. Там, – Минин показал рукой на потолок, – субординацию чтят и соблюдают. Так что, уважаемая Александра Николаевна, такой оборот дела – хоть и маленькая, но всё же победа.
– Жаль, Фёдор. Можно мне Вас так называть? Как-никак мы связаны сейчас одним телефоном. – Поняв по согласному кивку, что ей позволено так обращаться к собеседнику, перевела разговор, казалось, в неожиданное русло. – А я подаю в отставку.
– Что так вдруг? Нервы подвели?
– Нет, с нервами всё в порядке. Я ведь, знаете, педагог. В школе слабонервным делать нечего. Поняла, что согласилась тогда перейти на эту работу, не всё взвесив. Раньше со стороны казалось: быть партийным работником, особенно идеологом – дело не только почётное и ответственное, но и чистое. Знаете, поработала здесь всего ничего – полгода – и поняла: начинаю терять что-то в себе, потеряла себя. Вы не удивляйтесь тому, что я разоткровенничалась – просто не с кем поделиться. Вы же сказали, что Шадрин для Вас больше, чем товарищ. В него тогда я поверила. Значит, и в Вас поверила.
– Продолжайте, Александра Николаевна, – давая тем самым понять, что всё верно, всё так и есть, она не ошиблась, сказал Минин.
– Так вот. В тот момент, когда Юрий Фёдорович декламировал, казалось, душеспасительный монолог в адрес Шадрина, во мне происходило своеобразное очищение. Во мне словно что-то проснулось. И это что-то в одночасье привело к решению: я так дальше работать не смогу. Эта ноша не для меня. Пробудили от романтического сна не столько слова Авилова, от которых несло вседозволенностью, хамством, сколько поведение Виктора Кирьяновича. Сколько в нём было выдержки, самообладания! Вы даже не представляете. Вот кому по плечу работа с людьми.
– Я его немного знаю и потому представляю, как он своим поведением бесил Авилова. Тот хотел отповедью спровоцировать Шадрина на обратную реакцию. Не вышло. Но, Александра Николаевна, Вы вновь заблуждаетесь и преувеличиваете возможности таких, как Виктор, попасть в круг вершителей судеб. Таких не допустят. Не их время. Может только произойти случайность. Но он сразу наживёт кучу врагов. Что же касается живой работы с людьми, он напрямую в ней участвует. Говорите, что его публикации знаете или знали чуть не наизусть. А в них что – не люди?
– Вы правы, Фёдор. Но поймите, моя отставка – не следствие проявления малодушия.
– Не объясняйте и не пытайтесь перед кем бы то ни было оправдываться. Я Ваш поступок понимаю. Посмотришь кругом и диву даёшься, как бездари, а то и просто дураки, уцепившись за кресло, годами протирают штаны и юбки, калечат судьбы людей. Бездарь или дурак, но зато в кресле. Попробуй ему предложи оставить место – такой скандал учинит, прозвонит все связи – и не рад будешь. Вот такие – то и в чести.
– По Вашей логике – и я отношусь к таким.
– Ну, Александра Николаевна, сразу и в позу. Если бы Вас относил к этому разряду людей, то, простите за откровенность, наш разговор бы пошёл в ином русле: о погодных условиях в тундре, о настроении пастухов, об их экономических знаниях. Хотите, я Вам раскрою одну маленькую тайну? – лукаво сощурив глаза и улыбаясь, спросил Минин. В этом мининском прищуре Скачкова уловила необыкновенное сходство с таким же прищуром глаз Шадрина, когда того отчитывал Авилов.
– Если не секрет?
– В общем – то секрет. Узнает Шадрин – разговаривать перестанет. Но перед Вами устоять не могу. Слушайте. Когда Вас избрали секретарём, в перерыве того памятного пленума Виктор мне сказал: «Наконец-то, хоть один порядочный и умный человек появился в «белом доме». Что райкомы повсеместно называют «белыми домами», в какой бы цвет ни красили их фасады, надеюсь, Вам известно. Но суть же не в том. Слово «порядочный» не часто услышишь от него. Это высшая его оценка человеческих качеств.
– Что же ему позволило так судить обо мне?
– Ему лучше знать. Рискую, но советую спросить об этом его самого. Догадки сродни сплетням. Виктор же не любит сплетников точно так же, как казнокрадов и убийц. Его профессия требует знать многое: газетчик что разведчик.
– Спасибо, Фёдор. Я обязательно позвоню Кузьмину и Вас не оставлю в покое. – И, как бы спохватившись, задала вопрос: – Что за заявление Вам предложил передать Авилов в общий отдел?
– Оно связано с шадринским делом. Прихоть Авилова, а сейчас уже будет смирновская.
«Туман ещё не рассеялся, – на мгновение осенило его. – Где же Вьюн? Он же был рядом».
Попытался сделать движение. Но тело не послушалось. Он понял, что валун, защемивший руку, сполз и накрыл его целиком.
Туман в глазах с трудом рассеивался. Шадрин скорее ощутил, чем увидел, что на первый план, заслоняя удаляющийся туман, выплыл нечёткий силуэт человеческого лица. «Нанто? Минин?» – боль кольнула сознание. Ему послышались голоса.
– Виктор Кирьянович, Вы меня видите, слышите? – среди всех доносящихся внешних шумов он всё же выделил тихий мужской баритон.
Шадрин напрягся и, еле шевеля губами, беззвучно спросил:
– Кто это?
Человек, склонившийся над ним, по шевелению губ понял вопрос.
– Это я, Антон Фёдорович Таранов, – баритон усилился.
Шадрин, сомкнув веки и тут же раскрыв их, дал понять, что уловил сказанное. «Что он здесь делает?» – мелькнуло в сознании Шадрина. Этот вопрос, заданный самому себе, заставил Виктора напрячь остатки памяти.
Наслышан был о враче из Тундрового Антоне Фёдоровиче Таранове. Многие знакомые отзывались о нём как об отменном хирурге. Сколько он спас человеческих жизней. Шадрин давно вынашивал мысль написать об этом человеке. Возможно, тот пришёл к нему для беседы. Но почему во всём белоснежном? И Виктор не припомнит, чтобы приглашал Таранова. И почему лицо этого человека расплывчато, нет в нём чётких характерных черт? Может быть, всё это во сне? Тогда почему он, как это бывало, не может освободиться от сна? Шумы в голове усиливались, глаза застилала какая – то чернота.
Он снова провалился в забытьё.
Таранов всё же облегчённо вздохнул. Отступив от кровати, сказал хирургу краевой больницы Хворостову:
– Алексей Антонович, значит, первая операция удалась. Шадрин будет жить.
– Антон Фёдорович, не говори гоп, пока не перепрыгнул. Но надежда появилась. Впереди у нас много работы. Кость у него крепка – выдержать такую нагрузку. Однако закупорка сосудов велика. Всё же, как только приведём его в маломальский порядок, придётся транспортировать в Москву. Я только что разговаривал по телефону с профессором Верейским, всё ему подробно объяснил, описал результаты анализов и снимков. Гавриил Моисеевич попросил срочно снять копию с истории болезни Шадрина и выслать ему, но предварительно сказал: случай редкий, может быть, один из тысяч, из сотен тысяч – насильственный правосторонний паралич. И если, говорит, не затронута кора головного мозга, то за это надо благодарить Бога.
– Почти совпадает с нашим диагнозом, – поддержал Хворостова Таранов и продолжил. – К сожалению, Алексей Антонович, я вынужден буду оставить Вас. Мой главврач звонил – обеспокоен моим отсутствием. Получил внушение от первого секретаря райкома Авилова, хотя часы его в Тундровом, говорят, сочтены, и виновником этого является как раз наш пациент. Так вот, Авилов, якобы, не доволен, что, мол, медсестрой не могли обойтись для сопровождения больного. Без неё, дескать, район обошёлся бы, а вот Тарановыми не следует разбрасываться по мелочам.
– Причина гнева, выходит, ясна. Но что он смыслит в медицине, ваш Авилов? Если бы не Вы, то после пятичасового перелёта Шадрина следовало бы направлять не к нам, в реанимацию, а прямо в морг. Да и без Вашей живой консультации нам бы трудновато пришлось.
– Применительно к таким, как Авилов, можно отнести высказывание Алексея Максимовича Горького насчёт «инженеров человеческих душ». И непременно лезут даже в медицину. И нас втягивают в свои интриги. Нам только этого и не хватает.
– Да, уж эти, как Вы сказали, или, вернее, Горький сказал, «инженеры человеческих душ». Всё они знают, ко всему считают себя причастными, но самое страшное, – к человеческой жизни. Вот и о Вас заботу проявляют.
– Беда в том, что ничего не поделаешь: таковы завихрения нашей жизни.
– Какие вести, Игорь Геннадьевич?
– Только что перед Вами звонил Минин. Я ему всё объяснил. Шадрину сделали третью операцию. В сознании. Начинает осмысливать суть случившегося. Хирург Алексей Антонович Хворостов обнадёживает: Виктор не просто должен жить, а обязан. И пусть, говорит, благодарит не Бога, а Вашего Таранова. Правда, морока ещё вся впереди. Сказал: здесь, в Магадане, сделают ещё пару операций, а потом переправят в Москву. Кризис ещё не миновал, и бороться за его жизнь придётся основательно и долго. – Тут же попытался сменить тему разговора: – Я слышал, Вы подали заявление об уходе? Совсем оголяете райком.
– Как Вам сказать, Игорь Геннадьевич. Может быть, грубовато прозвучит: каждая курица должна знать, где ей нести свои яйца. – Уходя от этого разговора, Скачкова попросила Кузьмина: – Игорь Геннадьевич, если Вам не покажется обременительным и чтобы я не надоедала Вам, не могли бы Вы сообщить мне, когда и куда конкретно направят Шадрина?
– Об этом же просил Минин. Он звонит мне каждый вечер. Вы держите связь с ним. Как только узнаю – когда и куда – сообщу Фёдору Ивановичу и попрошу поставить об этом в известность Вас.
– Благодарю, Игорь Геннадьевич.
– Всех благ и Вам.
Александра Николаевна положила телефонную трубку на рычаг, обвела взглядом карих глаз свою однокомнатную квартиру и подумала: «Вот старая дура. Что надоедаю людям за полторы тысячи километров? Ведь Минин ближе. И потом: кем мне, собственно, приходится Виктор Кирьянович, что я лезу ко всем в душу? Поймут ли? Дальше так продолжаться не может».
Она присела на кровать, уткнулась лицом в подушку и, может быть, второй раз в жизни дала волю слезам.
Сашу и Валерия связывала давняя школьная дружба. Когда служил, а потом остался работать в Тундровом, они не прерывали переписки.
Валерий приехал в отпуск. Саша заканчивала институт. День получения диплома стал днём их свадьбы. Так она стала Скачковой, и диплом получала на Скачкову.
К первому сентября они были в Тундровом. Но первый школьный звонок ей не довелось услышать. В то время в Колымском крае был переизбыток учительских кадров… Готовил их свой Магаданский институт. Приток же хлынувших сюда на заработки людей был велик. В основном, ехали семейные. Выходило, что во многих семьях был учитель, точнее – учительница. Проблемы жилья, устройства на работу вторых членов семьи, детских садов захлестнули и Тундровой.
Если первую проблему Скачков решил, купив балок, установленный на санях, с печным отоплением и удобствами на улице, если третья пока не волновала Скачковых, то вторая проблема оказалась много сложнее.
В районном отделе народного образования существовала очередь на места в школе. Очередники иногда получали временную работу, подменяя своих коллег, заболевших или ушедших в декретный отпуск. Всё это Саша прошла. Потребовался год на трудоустройство, год мытарств. Директор первой школы Николай Иванович Севастьянов, в которой Скачкова получала иногда право вести уроки, заметив за это время неординарность её педагогического дара, настоял в РОНО на своём и оставил её в школе работать постоянно.
Здесь она сразу же возглавила комсомольскую организацию. Через два года нашли в райкоме «окно» для ИТР и служащих и приняли её в члены партии. Последние два года перед приходом в райком была секретарём школьной парторганизации и депутатом Тундрового Совета депутатов трудящихся.
Кажущееся благополучие семейной жизни Скачковых омрачилось личной трагедией. Дети у них так и не появились. В этой беде они не снизошли до взаимных объяснений, не побежали к врачам выяснять о чьём – то бесплодии. Переросла ли их школьная и последующая дружба в большую любовь? Но они настолько привязались друг к другу, что врозь себя не мыслили.
Они легко сходились с людьми. Семьи товарищей по работе Валерия были частыми гостями у них. Их семейному очагу со всеми неудобствами, которыми были обременены многие, по-хорошему завидовали. Как Саша, эта невысокая милая кареглазая женщина, говорили между собой, успевает делать буквально всё: и быть любимицей своих учеников, и столько времени затрачивать на общественную работу, и создавать домашний уют и достаток?
Они были под стать друг другу. О Валерии так же хорошо отзывались. Высокий голубоглазый блондин, с непокорным вихром вьющихся волос был в почёте на прииске. О таких принято говорить: работяга. Успел уже получить орден «Знак Почёта». В домашних делах во всём помогал Саше.
Жить да радоваться таким людям.
Но не довелось Скачковым познать до конца все радости жизни. Эти радости оборвались враз. Полтора года назад, в декабрьскую морозную ночь.
Шадрин, как выяснилось позже, был свидетелем и участником трагедии.
В ту ночь он выехал на автобусе вместе с горняками на шахту, чтобы утром положить на машинку репортаж о ночной смене знаменитой не только в районе, но и в крае бригады Василия Дробышева.
Карп Алексеевич Богун, горный мастер бригады, провёл пересменку, проинструктировал бурильщиков, взрывников, скреперистов, распределил их по забоям. Все разошлись по своим рабочим местам. Шадрин настроился на беседу с Богуном. В тепляке[11] они остались вдвоём. После беседы наметили спуститься в шахту. Не успел Виктор задать Богуну первый вопрос, как в тепляк влетел рабочий и, не произнеся ни слова, схватил брезентовые носилки.
– Что случилось? – с тревогой в голосе крикнул Богун.
– Алексеевич, закол[12]. Скачков, – только и успел на ходу ответить рабочий, стремглав исчезнув из тепляка.
Богун мгновенно схватил трубку рации, связался с диспетчером прииска, вызвал автобус и следом за горняком испарился. Шадрин вышел на улицу.
В проёме выдачного шахтного ствола показались люди.
Автобус, разрезая огнями фар кромешную тьму полярной ночи, спешил на шахту.
Богун приблизился к Шадрину, сказал:
– Виктор Кирьянович, сам понимаешь, никакого репортажа не будет. Сейчас появится горно-техническая инспекция, будет расследовать ЧП, опрашивать каждого.
Если не трудно, помоги, пожалуйста, доставить Скачкова в больницу.
– Хорошо, Карп Алексеевич.
Шадрин был ошарашен происшедшим.
Только в автобусе, при освещённом салоне, Виктор стал осознавать трагедию случившегося. Скачков, окровавленный и съёжившийся, бездыханно лежал на брезентовых носилках, которые держали на весу во избежание тряски. Среди державших носилки был и Шадрин.
Через два дня стало известно: Скачков, не приходя в сознание, умер. Шадрин, было, взялся написать о трагедии. Но в районной горно-технической инспекции, которая проводила расследование, ему сказали: «Вы что, Виктор Кирьянович, решили и себя, и нас уволить с работы и отдать под суд? Вы посмотрите в свои голубые книжицы, которые присылает Вам цензура, там такие факты – в перечне запрещённых публикаций». Виктор убедился, что инспектора были правы. Случай не распространился далеко и по устным источникам.
Родители с обеих сторон уговаривали её остаться дома. Но она и слышать не хотела об этом: с Тундровым её связывало многое, и бежать она оттуда не намерена. Отдав все почести мужу и выплакав горе, она возвратилась в Тундровой.
Боль утраты долго не отпускала её. Утешение находила в работе. Работа была её отдушиной. В осиротевшем жилье появлялась ближе к полуночи и покидала его рано утром. Товарищи Валерия сделали, казалось, невозможное и добились своего: через полгода после случившегося Саше выделили благоустроенное жильё. Какой ценой оно ей досталось?!
И вот сейчас в этой квартире, оторвавшись от подушки и смахнув ладонью набежавшие на щёки слёзы, Александра Николаевна, как бы обращаясь к кому-то, рядом сидящему, мысленно спросила: «Кто мне может ответить на вопрос: почему гибнут хорошие люди? Кто может объяснить такое? Неужто в том и есть рок их судьбы, потому что они хорошие? Что можно сделать, чтобы хорошие люди жили долго? Чтобы потомство размножалось только от них и следовало их правилам жизни?»
В последнее время она всё чаще и чаще задавала себе эти вопросы. Но ответа не находила. Потому мучилась. И это заявление об уходе из райкома. Для себя она твёрдо решила: поступила верно. В школе она принесёт больше пользы, будет делать всё возможное, чтобы от неё уходило в жизнь как можно меньше авиловых.
В этом её главное заблуждение, хотя честное. Она ещё не поняла очень важное: со сложностями общепринятой жизненной системы бороться пока почти невозможно.
Мысли, против её воли, вновь возвращались к Шадрину. Отделаться от них она не могла.
В очередной утренний обход больничных палат профессор сказал Шадрину:
Слово взял Алфёров.
– Обстановка в краевой парторганизации такова, что в Южном освобождается должность первого секретаря райкома. Валов Афанасий Сергеевич переходит на работу в крайком, вторым секретарём. Мы посоветовались и решили забрать у вас Юрия Фёдоровича Авилова. Будем рекомендовать его в Южный. Также изъявил желание перейти на хозяйственную работу Копейкин Павел Павлович. Думаю, что его просьбу следует удовлетворить. На должность первого секретаря вашего райкома мы рекомендуем инструктора промышленно-транспортного отдела крайкома Смирнова Василия Анатольевича. Надеюсь, что представлять его вам нет необходимости. Многие его знают – он курировал горнодобывающую промышленность вашего района. Положение дел, обстановку здесь знает. И уверен, на новом посту справится. Так что прошу любить и жаловать, помогать ему в этой многотрудной деятельности.
Такому повороту событий члены пленума не удивились. Их воспитывали годами: в верхах знают, что делают. Процедурные вопросы были решены просто, голосованием. Смирнов стал первым в Тундровом, Авилов несколько дней спустя – в Южном. Копейкин – директором Пургового горно-промышленного управления. Вакансию второго было решено заполнить на усмотрение Смирнова.
Так разрешили в Тундровом конфликт Шадрина с Авиловым.
Конференц-зал райкома опустел. В нём остались только двое – Скачкова и Минин. Александра Николаевна – за столом президиума, Михаил Фёдорович – в последнем ряду зала.
Скачкова, как многие в Тундровом, была в курсе того, что Минин находился при Шадрине с начала беды и до последнего момента отправки его в Магадан. За что, кстати, Авилов его отчитал:
– Минин, ты где работаешь? Парторг – штатная единица райкома, и без нашего вызова тебе здесь делать нечего. Кем тебе приходится Шадрин? Родственником? Единомышленником? Кто тебе разрешил оставить совхозные дела и опекать этого правдоискателя? Я разрешал? Я дал указание заведующей общим отделом Ивановой засчитать сегодняшний и завтрашний дни как прогулы без уважительной причины. Тебе понятно?
– Что уж тут не понять? Понятно и другое: во всём случившемся грех на Вашей совести.
– Ты что себе позволяешь, Минин? К чему клонишь? Чтобы было всё подобру-поздорову, пиши-ка заявление по собственному желанию и отнеси его в общий отдел. Разболтались, смотрю. Я ухожу из райкома, но ты всё равно пиши. Меня не будет, а преемственность остаётся. Про мою совесть заговорил. Обнаглел. Я, что ли, посылал этого кляузника в тундру проводить отпуск?
– Значит, Шадрин не напрасно говорил: «В Авилове злоба подавляет добрые начала, которыми он, возможно, был наделён с рождения».
– Хватит цитировать Шадрина. Тоже мне классик нашёлся. Памятника ему всё равно не поставят.
– А вы что, уже похоронили его?
– Не лови на слове. Вижу, разговорился. Что-то я таким тебя раньше не припомню. Знал Минина, который чаще предпочитал отмалчиваться, когда с него снимали стружку. А тут, понимаешь, прорвало.
– А кого Вы знали? В себе-то, поди, не разобрались толком и, наверняка, не пытались этого сделать.
– Минин, чего это на тебя накатило? В другой раз я в таком русле разговаривать с тобой бы не стал. Что, зубки прорезались?
– От молчаливого согласия с вами скоро все выпадут.
– Довольно паясничать. Воспользовался присутствием комиссии? Может, пойдёшь к Никифорову и дольёшь масла в огонь?
– Возможно, я паясничаю, но не распоясался, как некоторые. А фитиль сам догорит, без моей помощи.
Не желая продолжать разговор и бросив презрительный взгляд на узкий авиловский лоб (тот по привычке не смотрел на собеседника), Минин развернулся и пошёл прочь. Авилов при разговоре даже не предложил ему стула.
– «Посмотрим», – сказал слепой, – вдогонку выдохнул Авилов.
Скачкова не знала об этой пикировке Минина с Авиловым…
Первой тишину зала нарушила Александра Николаевна. Минин, задумавшись о чём-то своём, услышал ритмичный перестук каблуков.
Он встал. Скачкова, предупредительно подав знак рукой, тихим, мягким голосом проговорила:
– Сидите, сидите, Фёдор Иванович. Мне нужно с Вами поговорить.
Сама присела рядом с Мининым и замолчала.
Фёдор Иванович первым нарушил это молчание.
– Слушаю Вас, Александра Николаевна. Вы о чём-то хотели спросить или что-то сказать?
Он внимательно посмотрел на неё. Заметил: карий оттенок её глаз подчёркивал какую-то необъяснимую, особенную грусть.
– Что с Виктором Кирьяновичем? Есть ли какая-то надежда?
– Эта тревога не покидает меня постоянно. Живу с надеждой на лучший исход. Парень он спортивный во всех отношениях: и духом, и телом. И мысли не допускаю, что всё кончится печально. Такие потери – беда.
– Как он себя чувствует сейчас? Вам что-нибудь известно?
– Вы поймите, Александра Николаевна, после случившегося он для меня больше, чем товарищ. Я его другом считаю. А друзей не бросают. В Магадане я попросил Игоря Геннадьевича Кузьмина – Вы, если не знаете лично, то слышали о нём – инструктора крайкома, держать меня в курсе состояния здоровья Виктора. Вчера звонил ему. Игорь передал: пришёл в сознание, сделали операцию, лежит под капельницей. Вот такие скупые сведения.
– Вы не могли бы дать номер телефона Кузьмина?
– Отчего же? Могу. Домашний, – Минин написал на листе бумаги номер телефона и передал Александре Николаевне, спросив:
– Скажите, Вы были в курсе происходящего?
– Отчасти, – ответила Скачкова и пояснила:
– Я присутствовала при той позорной авиловской отповеди Виктору Кирьяновичу. Вот сейчас и казню себя за то, что не посмела вмешаться и возразить Авилову. Что после не поговорила с Шадриным.
– Раскаиваться глупо. Вмешались бы – считайте, навредили бы себе, а не помогли Виктору. И он Ваше намерение поговорить отверг бы непременно. Он не любит, когда кто-то пытается влезть в душу к нему. Да ещё в таком состоянии.
– Возможно, Вы правы. Да, Виктор Кирьянович – не простой человек. Раньше с ним не доводилось встретиться, но много была наслышана о нём. Его публикации знала чуть ли не наизусть. Так и не успела с ним познакомиться близко, поговорить. Вспоминаю тот разговор у Авилова и сейчас вот его образ сравниваю с литературным образом Спартака. Гладиатор – ни дать ни взять. Спокоен был. В то же время в любую минуту готов был дать бой, который, к сожалению, не состоялся.
– Почему же? Сегодняшние события показали: Шадрин не проиграл его.
– Но, по-моему, и не выиграл.
– Может, оно и так. Вы что: жаждали крови? Мне, как только Никифоров зашёл на трибуну и заговорил, стало ясно, чем дело кончится. Авилов – ставленник Алфёрова, а последний – как-никак – член ЦК. Там, – Минин показал рукой на потолок, – субординацию чтят и соблюдают. Так что, уважаемая Александра Николаевна, такой оборот дела – хоть и маленькая, но всё же победа.
– Жаль, Фёдор. Можно мне Вас так называть? Как-никак мы связаны сейчас одним телефоном. – Поняв по согласному кивку, что ей позволено так обращаться к собеседнику, перевела разговор, казалось, в неожиданное русло. – А я подаю в отставку.
– Что так вдруг? Нервы подвели?
– Нет, с нервами всё в порядке. Я ведь, знаете, педагог. В школе слабонервным делать нечего. Поняла, что согласилась тогда перейти на эту работу, не всё взвесив. Раньше со стороны казалось: быть партийным работником, особенно идеологом – дело не только почётное и ответственное, но и чистое. Знаете, поработала здесь всего ничего – полгода – и поняла: начинаю терять что-то в себе, потеряла себя. Вы не удивляйтесь тому, что я разоткровенничалась – просто не с кем поделиться. Вы же сказали, что Шадрин для Вас больше, чем товарищ. В него тогда я поверила. Значит, и в Вас поверила.
– Продолжайте, Александра Николаевна, – давая тем самым понять, что всё верно, всё так и есть, она не ошиблась, сказал Минин.
– Так вот. В тот момент, когда Юрий Фёдорович декламировал, казалось, душеспасительный монолог в адрес Шадрина, во мне происходило своеобразное очищение. Во мне словно что-то проснулось. И это что-то в одночасье привело к решению: я так дальше работать не смогу. Эта ноша не для меня. Пробудили от романтического сна не столько слова Авилова, от которых несло вседозволенностью, хамством, сколько поведение Виктора Кирьяновича. Сколько в нём было выдержки, самообладания! Вы даже не представляете. Вот кому по плечу работа с людьми.
– Я его немного знаю и потому представляю, как он своим поведением бесил Авилова. Тот хотел отповедью спровоцировать Шадрина на обратную реакцию. Не вышло. Но, Александра Николаевна, Вы вновь заблуждаетесь и преувеличиваете возможности таких, как Виктор, попасть в круг вершителей судеб. Таких не допустят. Не их время. Может только произойти случайность. Но он сразу наживёт кучу врагов. Что же касается живой работы с людьми, он напрямую в ней участвует. Говорите, что его публикации знаете или знали чуть не наизусть. А в них что – не люди?
– Вы правы, Фёдор. Но поймите, моя отставка – не следствие проявления малодушия.
– Не объясняйте и не пытайтесь перед кем бы то ни было оправдываться. Я Ваш поступок понимаю. Посмотришь кругом и диву даёшься, как бездари, а то и просто дураки, уцепившись за кресло, годами протирают штаны и юбки, калечат судьбы людей. Бездарь или дурак, но зато в кресле. Попробуй ему предложи оставить место – такой скандал учинит, прозвонит все связи – и не рад будешь. Вот такие – то и в чести.
– По Вашей логике – и я отношусь к таким.
– Ну, Александра Николаевна, сразу и в позу. Если бы Вас относил к этому разряду людей, то, простите за откровенность, наш разговор бы пошёл в ином русле: о погодных условиях в тундре, о настроении пастухов, об их экономических знаниях. Хотите, я Вам раскрою одну маленькую тайну? – лукаво сощурив глаза и улыбаясь, спросил Минин. В этом мининском прищуре Скачкова уловила необыкновенное сходство с таким же прищуром глаз Шадрина, когда того отчитывал Авилов.
– Если не секрет?
– В общем – то секрет. Узнает Шадрин – разговаривать перестанет. Но перед Вами устоять не могу. Слушайте. Когда Вас избрали секретарём, в перерыве того памятного пленума Виктор мне сказал: «Наконец-то, хоть один порядочный и умный человек появился в «белом доме». Что райкомы повсеместно называют «белыми домами», в какой бы цвет ни красили их фасады, надеюсь, Вам известно. Но суть же не в том. Слово «порядочный» не часто услышишь от него. Это высшая его оценка человеческих качеств.
– Что же ему позволило так судить обо мне?
– Ему лучше знать. Рискую, но советую спросить об этом его самого. Догадки сродни сплетням. Виктор же не любит сплетников точно так же, как казнокрадов и убийц. Его профессия требует знать многое: газетчик что разведчик.
– Спасибо, Фёдор. Я обязательно позвоню Кузьмину и Вас не оставлю в покое. – И, как бы спохватившись, задала вопрос: – Что за заявление Вам предложил передать Авилов в общий отдел?
– Оно связано с шадринским делом. Прихоть Авилова, а сейчас уже будет смирновская.
10
Виктор пришёл в сознание на вторые сутки. Открыл глаза. Белый потолок реанимационной палаты (он этого знать не мог) принял за всё ту же стену плотного молочного тумана, а шумы за форточкой окна, доносящиеся уже с Великого океана, – за хриплый вой Вьюна.«Туман ещё не рассеялся, – на мгновение осенило его. – Где же Вьюн? Он же был рядом».
Попытался сделать движение. Но тело не послушалось. Он понял, что валун, защемивший руку, сполз и накрыл его целиком.
Туман в глазах с трудом рассеивался. Шадрин скорее ощутил, чем увидел, что на первый план, заслоняя удаляющийся туман, выплыл нечёткий силуэт человеческого лица. «Нанто? Минин?» – боль кольнула сознание. Ему послышались голоса.
– Виктор Кирьянович, Вы меня видите, слышите? – среди всех доносящихся внешних шумов он всё же выделил тихий мужской баритон.
Шадрин напрягся и, еле шевеля губами, беззвучно спросил:
– Кто это?
Человек, склонившийся над ним, по шевелению губ понял вопрос.
– Это я, Антон Фёдорович Таранов, – баритон усилился.
Шадрин, сомкнув веки и тут же раскрыв их, дал понять, что уловил сказанное. «Что он здесь делает?» – мелькнуло в сознании Шадрина. Этот вопрос, заданный самому себе, заставил Виктора напрячь остатки памяти.
Наслышан был о враче из Тундрового Антоне Фёдоровиче Таранове. Многие знакомые отзывались о нём как об отменном хирурге. Сколько он спас человеческих жизней. Шадрин давно вынашивал мысль написать об этом человеке. Возможно, тот пришёл к нему для беседы. Но почему во всём белоснежном? И Виктор не припомнит, чтобы приглашал Таранова. И почему лицо этого человека расплывчато, нет в нём чётких характерных черт? Может быть, всё это во сне? Тогда почему он, как это бывало, не может освободиться от сна? Шумы в голове усиливались, глаза застилала какая – то чернота.
Он снова провалился в забытьё.
Таранов всё же облегчённо вздохнул. Отступив от кровати, сказал хирургу краевой больницы Хворостову:
– Алексей Антонович, значит, первая операция удалась. Шадрин будет жить.
– Антон Фёдорович, не говори гоп, пока не перепрыгнул. Но надежда появилась. Впереди у нас много работы. Кость у него крепка – выдержать такую нагрузку. Однако закупорка сосудов велика. Всё же, как только приведём его в маломальский порядок, придётся транспортировать в Москву. Я только что разговаривал по телефону с профессором Верейским, всё ему подробно объяснил, описал результаты анализов и снимков. Гавриил Моисеевич попросил срочно снять копию с истории болезни Шадрина и выслать ему, но предварительно сказал: случай редкий, может быть, один из тысяч, из сотен тысяч – насильственный правосторонний паралич. И если, говорит, не затронута кора головного мозга, то за это надо благодарить Бога.
– Почти совпадает с нашим диагнозом, – поддержал Хворостова Таранов и продолжил. – К сожалению, Алексей Антонович, я вынужден буду оставить Вас. Мой главврач звонил – обеспокоен моим отсутствием. Получил внушение от первого секретаря райкома Авилова, хотя часы его в Тундровом, говорят, сочтены, и виновником этого является как раз наш пациент. Так вот, Авилов, якобы, не доволен, что, мол, медсестрой не могли обойтись для сопровождения больного. Без неё, дескать, район обошёлся бы, а вот Тарановыми не следует разбрасываться по мелочам.
– Причина гнева, выходит, ясна. Но что он смыслит в медицине, ваш Авилов? Если бы не Вы, то после пятичасового перелёта Шадрина следовало бы направлять не к нам, в реанимацию, а прямо в морг. Да и без Вашей живой консультации нам бы трудновато пришлось.
– Применительно к таким, как Авилов, можно отнести высказывание Алексея Максимовича Горького насчёт «инженеров человеческих душ». И непременно лезут даже в медицину. И нас втягивают в свои интриги. Нам только этого и не хватает.
– Да, уж эти, как Вы сказали, или, вернее, Горький сказал, «инженеры человеческих душ». Всё они знают, ко всему считают себя причастными, но самое страшное, – к человеческой жизни. Вот и о Вас заботу проявляют.
– Беда в том, что ничего не поделаешь: таковы завихрения нашей жизни.
11
Через неделю после разговора с Мининым Александра Николаевна позвонила в Магадан, на квартиру Кузьмина. Тот не удивился такому звонку, наоборот, одобрительно отнёсся, сказав, что идеология и сострадание – прямые соседи современной сложной и быстротекущей жизни. Это, вероятнее всего, сказано было для красного словца, но Скачкова, чтобы не обидеть, по словам Минина, хорошего человека, не стала опровергать сказанное.– Какие вести, Игорь Геннадьевич?
– Только что перед Вами звонил Минин. Я ему всё объяснил. Шадрину сделали третью операцию. В сознании. Начинает осмысливать суть случившегося. Хирург Алексей Антонович Хворостов обнадёживает: Виктор не просто должен жить, а обязан. И пусть, говорит, благодарит не Бога, а Вашего Таранова. Правда, морока ещё вся впереди. Сказал: здесь, в Магадане, сделают ещё пару операций, а потом переправят в Москву. Кризис ещё не миновал, и бороться за его жизнь придётся основательно и долго. – Тут же попытался сменить тему разговора: – Я слышал, Вы подали заявление об уходе? Совсем оголяете райком.
– Как Вам сказать, Игорь Геннадьевич. Может быть, грубовато прозвучит: каждая курица должна знать, где ей нести свои яйца. – Уходя от этого разговора, Скачкова попросила Кузьмина: – Игорь Геннадьевич, если Вам не покажется обременительным и чтобы я не надоедала Вам, не могли бы Вы сообщить мне, когда и куда конкретно направят Шадрина?
– Об этом же просил Минин. Он звонит мне каждый вечер. Вы держите связь с ним. Как только узнаю – когда и куда – сообщу Фёдору Ивановичу и попрошу поставить об этом в известность Вас.
– Благодарю, Игорь Геннадьевич.
– Всех благ и Вам.
Александра Николаевна положила телефонную трубку на рычаг, обвела взглядом карих глаз свою однокомнатную квартиру и подумала: «Вот старая дура. Что надоедаю людям за полторы тысячи километров? Ведь Минин ближе. И потом: кем мне, собственно, приходится Виктор Кирьянович, что я лезу ко всем в душу? Поймут ли? Дальше так продолжаться не может».
Она присела на кровать, уткнулась лицом в подушку и, может быть, второй раз в жизни дала волю слезам.
12
Саша Скачкова, в девичестве Пущина, появилась в Тундровом семь лет назад. Тогда она, выпускница Кубанского пединститута, вышла замуж за одноклассника – Валерия Скачкова. Он во время её учёбы в институте проходил армейскую службу в Колымском крае и остался в Тундровом работать. Зимой в шахтёрской робе добывал из-под толщи вечной мерзлоты золотоносные пески, летом промывал их гидроэлеваторным прибором. Зарабатывал по тем временам прилично. Подошло время отпуска – появился на Кубани, где проживали его родители.Сашу и Валерия связывала давняя школьная дружба. Когда служил, а потом остался работать в Тундровом, они не прерывали переписки.
Валерий приехал в отпуск. Саша заканчивала институт. День получения диплома стал днём их свадьбы. Так она стала Скачковой, и диплом получала на Скачкову.
К первому сентября они были в Тундровом. Но первый школьный звонок ей не довелось услышать. В то время в Колымском крае был переизбыток учительских кадров… Готовил их свой Магаданский институт. Приток же хлынувших сюда на заработки людей был велик. В основном, ехали семейные. Выходило, что во многих семьях был учитель, точнее – учительница. Проблемы жилья, устройства на работу вторых членов семьи, детских садов захлестнули и Тундровой.
Если первую проблему Скачков решил, купив балок, установленный на санях, с печным отоплением и удобствами на улице, если третья пока не волновала Скачковых, то вторая проблема оказалась много сложнее.
В районном отделе народного образования существовала очередь на места в школе. Очередники иногда получали временную работу, подменяя своих коллег, заболевших или ушедших в декретный отпуск. Всё это Саша прошла. Потребовался год на трудоустройство, год мытарств. Директор первой школы Николай Иванович Севастьянов, в которой Скачкова получала иногда право вести уроки, заметив за это время неординарность её педагогического дара, настоял в РОНО на своём и оставил её в школе работать постоянно.
Здесь она сразу же возглавила комсомольскую организацию. Через два года нашли в райкоме «окно» для ИТР и служащих и приняли её в члены партии. Последние два года перед приходом в райком была секретарём школьной парторганизации и депутатом Тундрового Совета депутатов трудящихся.
Кажущееся благополучие семейной жизни Скачковых омрачилось личной трагедией. Дети у них так и не появились. В этой беде они не снизошли до взаимных объяснений, не побежали к врачам выяснять о чьём – то бесплодии. Переросла ли их школьная и последующая дружба в большую любовь? Но они настолько привязались друг к другу, что врозь себя не мыслили.
Они легко сходились с людьми. Семьи товарищей по работе Валерия были частыми гостями у них. Их семейному очагу со всеми неудобствами, которыми были обременены многие, по-хорошему завидовали. Как Саша, эта невысокая милая кареглазая женщина, говорили между собой, успевает делать буквально всё: и быть любимицей своих учеников, и столько времени затрачивать на общественную работу, и создавать домашний уют и достаток?
Они были под стать друг другу. О Валерии так же хорошо отзывались. Высокий голубоглазый блондин, с непокорным вихром вьющихся волос был в почёте на прииске. О таких принято говорить: работяга. Успел уже получить орден «Знак Почёта». В домашних делах во всём помогал Саше.
Жить да радоваться таким людям.
Но не довелось Скачковым познать до конца все радости жизни. Эти радости оборвались враз. Полтора года назад, в декабрьскую морозную ночь.
Шадрин, как выяснилось позже, был свидетелем и участником трагедии.
В ту ночь он выехал на автобусе вместе с горняками на шахту, чтобы утром положить на машинку репортаж о ночной смене знаменитой не только в районе, но и в крае бригады Василия Дробышева.
Карп Алексеевич Богун, горный мастер бригады, провёл пересменку, проинструктировал бурильщиков, взрывников, скреперистов, распределил их по забоям. Все разошлись по своим рабочим местам. Шадрин настроился на беседу с Богуном. В тепляке[11] они остались вдвоём. После беседы наметили спуститься в шахту. Не успел Виктор задать Богуну первый вопрос, как в тепляк влетел рабочий и, не произнеся ни слова, схватил брезентовые носилки.
– Что случилось? – с тревогой в голосе крикнул Богун.
– Алексеевич, закол[12]. Скачков, – только и успел на ходу ответить рабочий, стремглав исчезнув из тепляка.
Богун мгновенно схватил трубку рации, связался с диспетчером прииска, вызвал автобус и следом за горняком испарился. Шадрин вышел на улицу.
В проёме выдачного шахтного ствола показались люди.
Автобус, разрезая огнями фар кромешную тьму полярной ночи, спешил на шахту.
Богун приблизился к Шадрину, сказал:
– Виктор Кирьянович, сам понимаешь, никакого репортажа не будет. Сейчас появится горно-техническая инспекция, будет расследовать ЧП, опрашивать каждого.
Если не трудно, помоги, пожалуйста, доставить Скачкова в больницу.
– Хорошо, Карп Алексеевич.
Шадрин был ошарашен происшедшим.
Только в автобусе, при освещённом салоне, Виктор стал осознавать трагедию случившегося. Скачков, окровавленный и съёжившийся, бездыханно лежал на брезентовых носилках, которые держали на весу во избежание тряски. Среди державших носилки был и Шадрин.
Через два дня стало известно: Скачков, не приходя в сознание, умер. Шадрин, было, взялся написать о трагедии. Но в районной горно-технической инспекции, которая проводила расследование, ему сказали: «Вы что, Виктор Кирьянович, решили и себя, и нас уволить с работы и отдать под суд? Вы посмотрите в свои голубые книжицы, которые присылает Вам цензура, там такие факты – в перечне запрещённых публикаций». Виктор убедился, что инспектора были правы. Случай не распространился далеко и по устным источникам.
13
Саша похоронила мужа на Кубани.Родители с обеих сторон уговаривали её остаться дома. Но она и слышать не хотела об этом: с Тундровым её связывало многое, и бежать она оттуда не намерена. Отдав все почести мужу и выплакав горе, она возвратилась в Тундровой.
Боль утраты долго не отпускала её. Утешение находила в работе. Работа была её отдушиной. В осиротевшем жилье появлялась ближе к полуночи и покидала его рано утром. Товарищи Валерия сделали, казалось, невозможное и добились своего: через полгода после случившегося Саше выделили благоустроенное жильё. Какой ценой оно ей досталось?!
И вот сейчас в этой квартире, оторвавшись от подушки и смахнув ладонью набежавшие на щёки слёзы, Александра Николаевна, как бы обращаясь к кому-то, рядом сидящему, мысленно спросила: «Кто мне может ответить на вопрос: почему гибнут хорошие люди? Кто может объяснить такое? Неужто в том и есть рок их судьбы, потому что они хорошие? Что можно сделать, чтобы хорошие люди жили долго? Чтобы потомство размножалось только от них и следовало их правилам жизни?»
В последнее время она всё чаще и чаще задавала себе эти вопросы. Но ответа не находила. Потому мучилась. И это заявление об уходе из райкома. Для себя она твёрдо решила: поступила верно. В школе она принесёт больше пользы, будет делать всё возможное, чтобы от неё уходило в жизнь как можно меньше авиловых.
В этом её главное заблуждение, хотя честное. Она ещё не поняла очень важное: со сложностями общепринятой жизненной системы бороться пока почти невозможно.
Мысли, против её воли, вновь возвращались к Шадрину. Отделаться от них она не могла.
14
Через месяц Шадрина переправили из Магадана в Москву. Он стал пациентом профессора Верейского. Гавриил Моисеевич здесь продолжил сложные операции, начатые его коллегами ещё в Магадане.В очередной утренний обход больничных палат профессор сказал Шадрину: