– Виктор Кирьянович, с Вами, надеюсь, дело проясняется – резать Вас больше нет необходимости. И так Вас прилично испластали. Вы хоть знаете, сколько раз мы Вас резали? По глазам вижу – не знаете. И хорошо. Молитесь Богу и Таранову с Хворостовым. Вы им обязаны возвращением с того света. Если бы не они, то Ваша мать давно отслужила бы по Вас панихиду. Она, надеюсь, у Вас верующая?
– Иконы при частых переездах где – то затерялись, – Шадрин попытался поддержать разговор и выдавить подобие улыбки. – Но от Бога не отказывается. Правда, на стотысячный Шадринск, где живут родители, одна церковь сохранилась. Мать ходит в неё только по большим христианским праздникам.
– Ходит – значит, верует, – сказал Верейский и, что-то припоминая, произнёс:
– Шадринск, Шадринск… Что-то знакомое. Ах, да. Как я забыл? Ваши земляки для потомков кое-что оставили. Это же Ваш земляк сотворил скульптуру «Булыжник – оружие пролетариата»?
– Да. Иван Шадр.
– Видел её в музее революции. Советую по выздоровлении сходить. А известный на всю страну полевод, если не ошибаюсь, – тоже из Ваших мест? Народный академик?
– Тоже наш. Терентий Семёнович Мальцев.
– А Вы знаете о том, что мой коллега Гавриил Абрамович Илизаров начал новое направление в медицине – хирургическую ортопедию?
– Слыхал, Гавриил Моисеевич.
– Слыхал, – ворчливо повторил Верейский. – Не слышать, а знать надо. Этому направлению предстоит выдержать нелёгкую борьбу. Противников у Илизарова – пруд пруди, особенно в академических кругах. Но я знаю, он человек большой веры, – и тут же перевёл разговор на личное, касающееся Шадрина:
– Отец Ваш наверняка безбожник. Поди, в войну подрастерял веру. Скольких я их, бедолаг, насмотрелся за войну. Когда на операционном столе им становилось невмоготу, как правило, вспоминали и Бога, и мать. В крепких выражениях их употребляли. Словно святые слова годились только для этого. Жив отец-то?
– Он, как у нас говорят, не из мирских. Он старовер – из двоедан. Причащался в Берлине, у Рейхстага. В Бога мать до сих пор кроет, особенно когда навеселе.
– Выходит, атеист? – улыбаясь, уточнил Верейский.
– Берите выше, – поддержал его Шадрин. – Не только в Бога, ни в чёрта, по-моему, ни во что не верит. Да, Гавриил Моисеевич, когда Вы разрешите мне вставать?
– Во-первых, не советую Вам корить отца. Наше поколение хлебнуло всего сполна. Ваш же вопрос преждевременный. Не спешите. Только с того света выкарабкались – и уже прыть проявляете – скакать готовы. Успеете, наскачетесь. Магадан и Тундровой как-нибудь пока без Вас обойдутся.
– Не сомневаюсь, что обойдутся, – Шадрин вдруг нахмурился.
– Что тревожит? – уловив смену в настроении своего пациента, спросил профессор.
– Нет, ничего. Всё в порядке.
– Прошу Вас, только нос не вешайте. Неприятные мысли гоните прочь. Вы должны радоваться второму своему рождению на свет. Время сейчас, сынок, у Вас есть и для обдумывания прожитого, и для мечты о будущем. А она, надеюсь, у Вас одна: как авторучку держать этой же правой рукой? Но это всё впереди. А пока не печалиться, а петь Вам советую.
– Спасибо, Гавриил Моисеевич.
– Спасибо скажем потом. Всем скажем. И себе в том числе.
Фёдор также в каждом письме передавал большой привет и пожелания скорее выздороветь от Александры Николаевны Скачковой. Она, писал Минин, ушла из райкома и возвратилась в свою школу. Письма Фёдора ободряли и радовали Шадрина. Помогали ему преодолевать недуг.
Шадрин, пожалуй, впервые за свои тридцать лет имел возможность оглянуться назад, осознать себя в этом непростом мире. Откуда есть и пошёл его род, какие он успел пройти адовы круги?
Часть третья
Шадринский род по отцу из староверов. В Зауралье его обосновал Нил Шадрин, крепкий и суровый двоедан. На берегу неширокой и светлой речушки Ичкино, впадающей в Исеть, Нил срубил из сосны пятистенок. Другие староверы, пришедшие сюда вместе с Нилом, поставили кто такие же пятистенные, кто крестовые избы. Особняком от староверческих построек мостились избы мирских.
Село носило имя первопоселенца Шадрина, но с приставкой «нео» – Неонилово, которая как бы символизировала: Нил и его сотоварищи по вере начинали здесь новую жизнь, вдали от господ и церкви. Когда Неонилово обросло поселениями мирских, а позже и татар, каждый из них в нём жил своим краем: староверы в Широносово (по кличке Нилова родственника Широкий Нос), мирские – в Батурино (по имени первого поселенца), за татарским краем закрепилось прозвище Башкырь. Улицы и проулки, в свою очередь, образовывали фамильные поселения.
Мир становился опять тесен. Не удалось староверам уединиться. В Батуринском краю вскоре выстроили белокаменную православную церковь. В Широносовском – часовню. Каждый решил про себя: всяк волен жить своей жизнью, но без вражды.
Каждый край жил своим укладом. И мир между ними был. Только в пору окончания страдных дней да по праздникам, когда мужики загуливали основательно, случалось, широносовские сходились с батуринскими, край на край, в кулачки. Доходило до того, что на следующий день заново ставили прясла – изгороди разбирали до жёрдочки. Драки случались не впрямую из-за разницы в вере, хотя где-то в глубине всё же основа этому была.
Мирские-то крест клали тремя перстами и ходили в церковь. Двоедане-то двумя, у них была часовня. Последние постоянно помнили: они в сравнении с мирскими были обижены вдвойне. Староверов обкладывали двумя данями и гнали с обжитых мест и царь, и церковь. Тех, кто не принадлежал к их вере, они называли поганцами. Двоедане, случись жажда, и воды испить не подадут: верой запрещалось посуду поганить другим. А если кто из них из жалости отступал от этого, посудина непременно выбрасывалась – даже для скотины не шла в употребление.
У тех и других засело крепко: разные веры семьи создать не могут. Чаще и драки случались из-за девок. Кто-то из парней или мужиков не так посмотрит на мирскую или двоеданку. А кто-то, случалось, и испортит. В трезвые дни обходилось, в хмельные – прорывало. У двоедан по сложившейся традиции заводилой кулачек был Широкий Нос и его последыши, у мирских – Батурины. Башкырцы сторонились диких затей разноверцев, но бывали биты и с той, и с другой стороны, подвернувшись под пьяный кулак.
В будних занятиях между ними много было схожего. Кормились все хлебопашеством да скотиной. Не шибко плодородные здешние земли давали всё же устойчивые урожаи ржи и картошки, было и овощей в достатке. Скотину тоже было где выпасать. И пескари в Ичкино водились.
Староверы и мирские жили краями и хоронили усопших на разных кладбищах. И башкырцы имели своё. Каждый появлялся на свет по-своему и уходил в мир иной по-своему.
Ещё с Нила у двоедан пошло: перевалило мужику за шестьдесят – при любом здоровье выстругай доски и собери себе гроб. Никто тебе после смерти ладить его не станет. Бывало, стоит гроб в амбаре и дожидается хозяина десять, двадцать и более лет. Гроб от времени почернел, а его хозяин всё ещё отплясывает. Деда Кирьяна, Шадрина Сафона, гроб прождал в амбаре пятьдесят пять лет. На сто шестнадцатом, уже слепой, дух испустил. Слепой, никому не нужный старик до последнего дня в любую погоду ходил босиком, колол дрова. Отец Кирьяна Савва прожил половину сафоновской жизни. Кирьян похоронил и отца, и деда на двоеданском кладбище, где не ставили на могилах крестов – обходились колышками. Позже Виктор Шадрин так и не сможет отыскать могилы прадеда и деда: родственников, которые бы помнили места их захоронения, в Неонилово к тому времени уже не осталось. Корни были обрезаны, выкорчеваны.
У разноверцев были зажиточные дворы и бедные. Потомки Нила порастрясли хозяйство. Батурины же жили не богато, но в достатке. И всё же Шадрины входили в коммуну, а позже в колхоз, труднее, с потугой, с упрямством двоедан. Батурины легче – вместе с миром вошли в коммуну и в колхоз. Хотя и с той, и с другой стороны были раскулаченные. Шадрины и Батурины всё движимое сдали в коммуну, но там всё растащили. Коммуна вскоре распалась. И вот теперь колхоз. Всё повторилось. У Батуриных лишь божницы с иконами пока оставались на прежних местах – в прихожей и горнице, в передних углах. Но так уж вышло, что Шадрины и Батурины породнились: Кирьян Шадрин и Евдокия Батурина начали и продолжили новый род. Разноверцы дали жизнь неверцам.
Наезжал в село скота да гусей набирать. Наймёт работников, чтобы за откормом их следили, и в загул. Приспеет время перегона стад скотины и гусиных табунов в город – снова наймёт работников. Бывало, гусей тут же в селе пустит под нож – мясо и пух везёт в город в заготконтору. Закончит заготовку, надолго останется в Шадринске в буйных загулах.
Местные гуси издавна славились на всю Россию. Сказывают, гусей здешние купцы в своё время доставляли в Москву и Петербург. Разводили их в округе великое множество. Мясо было превосходнейшего вкуса. Столько пуха натеребливали с одного гуся – его хватало на добротную подушку. До сих пор утверждают, что царские перины набивали шадринским гусиным пухом. А сколько российских литераторов и философов написали шедевров этим гусиным пером. Словом, здешний гусь был и оставался в цене. И Шадрины к нему имели отношение.
Хотя Савва и бывал в Неонилово наездами, здесь наплодил шестерых детей от деревенской Степаниды Каргаполовой. Жена его свету белого не видела.
При наездах Саввы жизнь становилась невыносимой. Тот редкий день не бивал её. Была отдушина, когда уезжал в город, ударялся в новый загул с бабами-потаскухами. Сафон, отец Саввы, ничего сделать с буйным сыном не мог – мог только посочувствовать невестке. Умер Сафон. Недолго после его смерти протянула Степанида, не успев поднять на ноги самого младшего, Кирьяна.
Первенцами были Семён и Ульяна. Семён пошёл в отца. Помогал ему в заготовках. И нередко с ним бывал в городских загулах. Был к тому же подслеповат. И как-то, возвращаясь из города на подводе, при переезде моста через Ичкино свалился с телеги в речку и, будучи крепко пьян, утонул.
Ульяна вышла замуж за городского, нажила четырёх девок. Любила застолья, но умерла в глубокой старости.
У Грапины и Меркурия дети так и не появились. Грапина была страстной женщиной – теряла любовникам счёт. До семидесяти лет была привязана к молодым, сама как бы обретая вторую молодость. Умерла в доме старчества. Меркурий год не дотянул до шести десятков, не успел выйти на пенсию – в заводском цехе убило током.
В люди сумел выйти предпоследний из Саввиных со Степанидой детей – Филимон. Закончил семилетку, педтехникум и до войны учительствовал в одной из деревень Шадринского района.
Кирьян же матери и не помнит. Двух лет от роду остался без неё. В двенадцать похоронил отца. Но родственников в селе хватало. Ульяна и Грапина, пока Кирьян не подрос, оставалисьздесь. И Широносовы помогали, чем могли.
Был бы жив отец, вряд ли разрешил Кирьяну жениться на мирской Евдокии Батуриной.
У Батуриных же семья была полнее Шадринской. Фёдор Батурин со своей Марией прожил пять лет и осиротел. Мария умерла от грудной жабы, оставив на руках мужа двух сыновей – Ивана и Григория. Собирался было уже куковать в одиночку с детьми – охотниц пойти за вдовца с детьми трудно сыскать. Но мир не без добрых людей. Вдовец всё чаще приглядывался к соседке Авдотье, дочери Аверьяна Мировыгина, рослой и стройной девке. Если бы не бельмо на левом глазу – писаная красавица. Это бельмо грозило и Авдотье остаться в вечных девках.
С раннего возраста она пошла в люди. Некоторые мужики, в семьях которых она работала, «на полном серьёзе» подтрунивали над ней: «Эх, Авдотья, не твой глаз, бросил бы я свою Прасковью и очертя голову женился бы на тебе». Говорили такое, не беря в толк, что делают ей больно. Её душила обида: за что её, работящую и всё умеющую делать по хозяйству, обижают? Или одноглазая – не человек? Кто в душу ей заглядывал? Знают ли, сколько в ней доброты? Хоть бы Фёдор Батурин понимал это. Ну и что, что ему тридцать и он на десять лет её старше. Не век же его детям быть без присмотра. Сам-то он на кого стал похож. Что она, не видит, как тянет из себя последние жилы. Но не ей же самой навяливаться ему в жёны.
Как-то само собой получилось, что они стали чаще попадаться друг другу на глаза. По привычке здоровались. Однажды Евдокия спросила Фёдора:
– Фёдор Ильич, трудно поди тебе с хозяйством да детишками одному управляться?
– Как ты понимаешь: в одном лице долго могут протянуть и мать, и отец, и работник?
– Вижу, трудно. Хозяйку тебе надо. Мужик ты ладный. Не век же вдовым ходить.
– Ребятишкам мать, а не мачеха нужна. У тебя доброе сердце, Авдотья. Вот такая им бы впору.
Лицо Евдокии заалело, она опустила голову и покорно сказала:
– Я – то согласна, Фёдор Ильич. У моего отца тебе согласия спросить бы.
Так Евдокия стала Батуриной. Так она вошла в дом Фёдора.
Они прожили большую трудную жизнь. Излишеств в доме не было, но не голодали. Они сами и их дети сызмальства в трудах и заботах. Евдокия исправно хозяйничала по дому, рожала детей, следила, чтобы они были ухоженные. К Ивану с Григорием она прибавила для Фёдора и себя ещё десяток. Но выжили не все. Фёдор через год, бывало, и два, горюя по утрате вместе с Евдокией, сколачивал гробики и увозил на кладбище. Восьмерых всё же выходили и подняли на ноги.
Да вышло так, что не всем им удалось догнать по годам его, Фёдора Ильича, а тем более Евдокию Аверьяновну, которая прожила после смерти мужа добрых два десятка лет. Бабы, может, и догонят, перегонят его годы, думал Батурин, а вот мужики могут укоротить свой век. Недобрые вести доходили и до Неонилова. С запада тянуло порохом.
Наступили новые ожидания. Их Степан и Стафий – на фронте. Никаких вестей от Петра, зятя по самой старшей из дочерей Настасье, который был кадровым офицером-кавалеристом и который встретил немцев под Киевом. Он успел эвакуировать на родину жену и дочь Нину.
А тут доставлял беспокойства и самый младший из Батуриных – Егорка. Года его не подошли, и он после окончания школы работал в колхозе учётчиком. Смекалистый был парень. Родители замечали, что после уборки урожая Егорка стал всё чаще наведываться в Шадринск с хлебными обозами. На вопрос, что за охота туда ездить, сын уклончиво отвечал: «Мужиков-то осталось раз-два и обчёлся. А бабам одним с мешками тяжело управляться. Вот я и напросился». Родители вроде бы одобряли желание сына, но подозрение, что всё это неспроста, не давало покоя.
Настасья вместе с дочерью поселилась в своей избе, которую, как чуяли, что вернутся, не продали. Настасья устроилась фельдшером здесь, в сельском медпункте, а дочь вскоре отдала в начальную школу.
Евдокия Шадрина, перейдя жить к родителям и тем самым пристроив сыновей для присмотра к матери, от зари до зари работала в поле, на ферме – куда пошлют.
Средней, Нюрке, бесплодной бабе, было полегче. Жила одна. Проводила на фронт второго мужа Андриана и определила для себя наперёд: если и выживет на этой войне, всё равно не вернётся к ней. Какая жизнь может быть без детей, думала она. Раньше или позже, а крах такой жизни придёт. Стала привыкать к одиночеству, мириться с ним.
– Иконы при частых переездах где – то затерялись, – Шадрин попытался поддержать разговор и выдавить подобие улыбки. – Но от Бога не отказывается. Правда, на стотысячный Шадринск, где живут родители, одна церковь сохранилась. Мать ходит в неё только по большим христианским праздникам.
– Ходит – значит, верует, – сказал Верейский и, что-то припоминая, произнёс:
– Шадринск, Шадринск… Что-то знакомое. Ах, да. Как я забыл? Ваши земляки для потомков кое-что оставили. Это же Ваш земляк сотворил скульптуру «Булыжник – оружие пролетариата»?
– Да. Иван Шадр.
– Видел её в музее революции. Советую по выздоровлении сходить. А известный на всю страну полевод, если не ошибаюсь, – тоже из Ваших мест? Народный академик?
– Тоже наш. Терентий Семёнович Мальцев.
– А Вы знаете о том, что мой коллега Гавриил Абрамович Илизаров начал новое направление в медицине – хирургическую ортопедию?
– Слыхал, Гавриил Моисеевич.
– Слыхал, – ворчливо повторил Верейский. – Не слышать, а знать надо. Этому направлению предстоит выдержать нелёгкую борьбу. Противников у Илизарова – пруд пруди, особенно в академических кругах. Но я знаю, он человек большой веры, – и тут же перевёл разговор на личное, касающееся Шадрина:
– Отец Ваш наверняка безбожник. Поди, в войну подрастерял веру. Скольких я их, бедолаг, насмотрелся за войну. Когда на операционном столе им становилось невмоготу, как правило, вспоминали и Бога, и мать. В крепких выражениях их употребляли. Словно святые слова годились только для этого. Жив отец-то?
– Он, как у нас говорят, не из мирских. Он старовер – из двоедан. Причащался в Берлине, у Рейхстага. В Бога мать до сих пор кроет, особенно когда навеселе.
– Выходит, атеист? – улыбаясь, уточнил Верейский.
– Берите выше, – поддержал его Шадрин. – Не только в Бога, ни в чёрта, по-моему, ни во что не верит. Да, Гавриил Моисеевич, когда Вы разрешите мне вставать?
– Во-первых, не советую Вам корить отца. Наше поколение хлебнуло всего сполна. Ваш же вопрос преждевременный. Не спешите. Только с того света выкарабкались – и уже прыть проявляете – скакать готовы. Успеете, наскачетесь. Магадан и Тундровой как-нибудь пока без Вас обойдутся.
– Не сомневаюсь, что обойдутся, – Шадрин вдруг нахмурился.
– Что тревожит? – уловив смену в настроении своего пациента, спросил профессор.
– Нет, ничего. Всё в порядке.
– Прошу Вас, только нос не вешайте. Неприятные мысли гоните прочь. Вы должны радоваться второму своему рождению на свет. Время сейчас, сынок, у Вас есть и для обдумывания прожитого, и для мечты о будущем. А она, надеюсь, у Вас одна: как авторучку держать этой же правой рукой? Но это всё впереди. А пока не печалиться, а петь Вам советую.
– Спасибо, Гавриил Моисеевич.
– Спасибо скажем потом. Всем скажем. И себе в том числе.
15
В Тундровом его не забыли. Фёдор Минин регулярно писал ему. Сообщал о том, что в каждый его приезд в третью бригаду люди только и спрашивают: как там наш Кирьянович? Какая нужна от нас помощь? Всё, говорят, сделаем. И ждут – не дождутся встречи. О себе Минин сообщил коротко: новый первый секретарь райкома настоял, чтобы Фёдор забрал назад заявление об уходе. Мотивировал тем, что тундровики, узнав о заявлении, написали Смирнову коллективное письмо с просьбой и требованием оставить Минина в совхозе. Видать, не гоже Смирнову начинать работать в районе с конфликта с местным населением.Фёдор также в каждом письме передавал большой привет и пожелания скорее выздороветь от Александры Николаевны Скачковой. Она, писал Минин, ушла из райкома и возвратилась в свою школу. Письма Фёдора ободряли и радовали Шадрина. Помогали ему преодолевать недуг.
Шадрин, пожалуй, впервые за свои тридцать лет имел возможность оглянуться назад, осознать себя в этом непростом мире. Откуда есть и пошёл его род, какие он успел пройти адовы круги?
Часть третья
1
Корни Шадриных когда-то были прочные и пущены в зауральских краях давно, столетия три назад. Мирские да староверы – вот корни России в восточных её пределах.Шадринский род по отцу из староверов. В Зауралье его обосновал Нил Шадрин, крепкий и суровый двоедан. На берегу неширокой и светлой речушки Ичкино, впадающей в Исеть, Нил срубил из сосны пятистенок. Другие староверы, пришедшие сюда вместе с Нилом, поставили кто такие же пятистенные, кто крестовые избы. Особняком от староверческих построек мостились избы мирских.
Село носило имя первопоселенца Шадрина, но с приставкой «нео» – Неонилово, которая как бы символизировала: Нил и его сотоварищи по вере начинали здесь новую жизнь, вдали от господ и церкви. Когда Неонилово обросло поселениями мирских, а позже и татар, каждый из них в нём жил своим краем: староверы в Широносово (по кличке Нилова родственника Широкий Нос), мирские – в Батурино (по имени первого поселенца), за татарским краем закрепилось прозвище Башкырь. Улицы и проулки, в свою очередь, образовывали фамильные поселения.
Мир становился опять тесен. Не удалось староверам уединиться. В Батуринском краю вскоре выстроили белокаменную православную церковь. В Широносовском – часовню. Каждый решил про себя: всяк волен жить своей жизнью, но без вражды.
Каждый край жил своим укладом. И мир между ними был. Только в пору окончания страдных дней да по праздникам, когда мужики загуливали основательно, случалось, широносовские сходились с батуринскими, край на край, в кулачки. Доходило до того, что на следующий день заново ставили прясла – изгороди разбирали до жёрдочки. Драки случались не впрямую из-за разницы в вере, хотя где-то в глубине всё же основа этому была.
Мирские-то крест клали тремя перстами и ходили в церковь. Двоедане-то двумя, у них была часовня. Последние постоянно помнили: они в сравнении с мирскими были обижены вдвойне. Староверов обкладывали двумя данями и гнали с обжитых мест и царь, и церковь. Тех, кто не принадлежал к их вере, они называли поганцами. Двоедане, случись жажда, и воды испить не подадут: верой запрещалось посуду поганить другим. А если кто из них из жалости отступал от этого, посудина непременно выбрасывалась – даже для скотины не шла в употребление.
У тех и других засело крепко: разные веры семьи создать не могут. Чаще и драки случались из-за девок. Кто-то из парней или мужиков не так посмотрит на мирскую или двоеданку. А кто-то, случалось, и испортит. В трезвые дни обходилось, в хмельные – прорывало. У двоедан по сложившейся традиции заводилой кулачек был Широкий Нос и его последыши, у мирских – Батурины. Башкырцы сторонились диких затей разноверцев, но бывали биты и с той, и с другой стороны, подвернувшись под пьяный кулак.
В будних занятиях между ними много было схожего. Кормились все хлебопашеством да скотиной. Не шибко плодородные здешние земли давали всё же устойчивые урожаи ржи и картошки, было и овощей в достатке. Скотину тоже было где выпасать. И пескари в Ичкино водились.
Староверы и мирские жили краями и хоронили усопших на разных кладбищах. И башкырцы имели своё. Каждый появлялся на свет по-своему и уходил в мир иной по-своему.
Ещё с Нила у двоедан пошло: перевалило мужику за шестьдесят – при любом здоровье выстругай доски и собери себе гроб. Никто тебе после смерти ладить его не станет. Бывало, стоит гроб в амбаре и дожидается хозяина десять, двадцать и более лет. Гроб от времени почернел, а его хозяин всё ещё отплясывает. Деда Кирьяна, Шадрина Сафона, гроб прождал в амбаре пятьдесят пять лет. На сто шестнадцатом, уже слепой, дух испустил. Слепой, никому не нужный старик до последнего дня в любую погоду ходил босиком, колол дрова. Отец Кирьяна Савва прожил половину сафоновской жизни. Кирьян похоронил и отца, и деда на двоеданском кладбище, где не ставили на могилах крестов – обходились колышками. Позже Виктор Шадрин так и не сможет отыскать могилы прадеда и деда: родственников, которые бы помнили места их захоронения, в Неонилово к тому времени уже не осталось. Корни были обрезаны, выкорчеваны.
У разноверцев были зажиточные дворы и бедные. Потомки Нила порастрясли хозяйство. Батурины же жили не богато, но в достатке. И всё же Шадрины входили в коммуну, а позже в колхоз, труднее, с потугой, с упрямством двоедан. Батурины легче – вместе с миром вошли в коммуну и в колхоз. Хотя и с той, и с другой стороны были раскулаченные. Шадрины и Батурины всё движимое сдали в коммуну, но там всё растащили. Коммуна вскоре распалась. И вот теперь колхоз. Всё повторилось. У Батуриных лишь божницы с иконами пока оставались на прежних местах – в прихожей и горнице, в передних углах. Но так уж вышло, что Шадрины и Батурины породнились: Кирьян Шадрин и Евдокия Батурина начали и продолжили новый род. Разноверцы дали жизнь неверцам.
2
Семьи Саввы Шадрина и Фёдора Батурина были большие. Савва Калистратович в двадцатые годы работал заготовителем скота и птицы и был известен на всю Шадринскую округу. В селе особо не задерживался, потому основательно в нём обустраиваться не стал. Жил как перекати-поле. В Неонилово всё богатство – избёнка-пятистенок. В городе на постоялых дворах для него держали отдельные пристройки.Наезжал в село скота да гусей набирать. Наймёт работников, чтобы за откормом их следили, и в загул. Приспеет время перегона стад скотины и гусиных табунов в город – снова наймёт работников. Бывало, гусей тут же в селе пустит под нож – мясо и пух везёт в город в заготконтору. Закончит заготовку, надолго останется в Шадринске в буйных загулах.
Местные гуси издавна славились на всю Россию. Сказывают, гусей здешние купцы в своё время доставляли в Москву и Петербург. Разводили их в округе великое множество. Мясо было превосходнейшего вкуса. Столько пуха натеребливали с одного гуся – его хватало на добротную подушку. До сих пор утверждают, что царские перины набивали шадринским гусиным пухом. А сколько российских литераторов и философов написали шедевров этим гусиным пером. Словом, здешний гусь был и оставался в цене. И Шадрины к нему имели отношение.
Хотя Савва и бывал в Неонилово наездами, здесь наплодил шестерых детей от деревенской Степаниды Каргаполовой. Жена его свету белого не видела.
При наездах Саввы жизнь становилась невыносимой. Тот редкий день не бивал её. Была отдушина, когда уезжал в город, ударялся в новый загул с бабами-потаскухами. Сафон, отец Саввы, ничего сделать с буйным сыном не мог – мог только посочувствовать невестке. Умер Сафон. Недолго после его смерти протянула Степанида, не успев поднять на ноги самого младшего, Кирьяна.
Первенцами были Семён и Ульяна. Семён пошёл в отца. Помогал ему в заготовках. И нередко с ним бывал в городских загулах. Был к тому же подслеповат. И как-то, возвращаясь из города на подводе, при переезде моста через Ичкино свалился с телеги в речку и, будучи крепко пьян, утонул.
Ульяна вышла замуж за городского, нажила четырёх девок. Любила застолья, но умерла в глубокой старости.
У Грапины и Меркурия дети так и не появились. Грапина была страстной женщиной – теряла любовникам счёт. До семидесяти лет была привязана к молодым, сама как бы обретая вторую молодость. Умерла в доме старчества. Меркурий год не дотянул до шести десятков, не успел выйти на пенсию – в заводском цехе убило током.
В люди сумел выйти предпоследний из Саввиных со Степанидой детей – Филимон. Закончил семилетку, педтехникум и до войны учительствовал в одной из деревень Шадринского района.
Кирьян же матери и не помнит. Двух лет от роду остался без неё. В двенадцать похоронил отца. Но родственников в селе хватало. Ульяна и Грапина, пока Кирьян не подрос, оставалисьздесь. И Широносовы помогали, чем могли.
Был бы жив отец, вряд ли разрешил Кирьяну жениться на мирской Евдокии Батуриной.
У Батуриных же семья была полнее Шадринской. Фёдор Батурин со своей Марией прожил пять лет и осиротел. Мария умерла от грудной жабы, оставив на руках мужа двух сыновей – Ивана и Григория. Собирался было уже куковать в одиночку с детьми – охотниц пойти за вдовца с детьми трудно сыскать. Но мир не без добрых людей. Вдовец всё чаще приглядывался к соседке Авдотье, дочери Аверьяна Мировыгина, рослой и стройной девке. Если бы не бельмо на левом глазу – писаная красавица. Это бельмо грозило и Авдотье остаться в вечных девках.
С раннего возраста она пошла в люди. Некоторые мужики, в семьях которых она работала, «на полном серьёзе» подтрунивали над ней: «Эх, Авдотья, не твой глаз, бросил бы я свою Прасковью и очертя голову женился бы на тебе». Говорили такое, не беря в толк, что делают ей больно. Её душила обида: за что её, работящую и всё умеющую делать по хозяйству, обижают? Или одноглазая – не человек? Кто в душу ей заглядывал? Знают ли, сколько в ней доброты? Хоть бы Фёдор Батурин понимал это. Ну и что, что ему тридцать и он на десять лет её старше. Не век же его детям быть без присмотра. Сам-то он на кого стал похож. Что она, не видит, как тянет из себя последние жилы. Но не ей же самой навяливаться ему в жёны.
Как-то само собой получилось, что они стали чаще попадаться друг другу на глаза. По привычке здоровались. Однажды Евдокия спросила Фёдора:
– Фёдор Ильич, трудно поди тебе с хозяйством да детишками одному управляться?
– Как ты понимаешь: в одном лице долго могут протянуть и мать, и отец, и работник?
– Вижу, трудно. Хозяйку тебе надо. Мужик ты ладный. Не век же вдовым ходить.
– Ребятишкам мать, а не мачеха нужна. У тебя доброе сердце, Авдотья. Вот такая им бы впору.
Лицо Евдокии заалело, она опустила голову и покорно сказала:
– Я – то согласна, Фёдор Ильич. У моего отца тебе согласия спросить бы.
Так Евдокия стала Батуриной. Так она вошла в дом Фёдора.
Они прожили большую трудную жизнь. Излишеств в доме не было, но не голодали. Они сами и их дети сызмальства в трудах и заботах. Евдокия исправно хозяйничала по дому, рожала детей, следила, чтобы они были ухоженные. К Ивану с Григорием она прибавила для Фёдора и себя ещё десяток. Но выжили не все. Фёдор через год, бывало, и два, горюя по утрате вместе с Евдокией, сколачивал гробики и увозил на кладбище. Восьмерых всё же выходили и подняли на ноги.
Да вышло так, что не всем им удалось догнать по годам его, Фёдора Ильича, а тем более Евдокию Аверьяновну, которая прожила после смерти мужа добрых два десятка лет. Бабы, может, и догонят, перегонят его годы, думал Батурин, а вот мужики могут укоротить свой век. Недобрые вести доходили и до Неонилова. С запада тянуло порохом.
3
В избе Батуриных, куда, заколотив ставни окон своего пятистенка, перешла жить Евдокия Шадрина с сыновьями Александром и Виктором, о войне больше молчали. Молча ждали вестей с фронта. Фёдору Ильичу и Евдокии Аверьяновне было от кого ждать вестей. Здесь ещё не успела зажить душевная рана по старшим, погодкам Ивану и Григорию, которые не вернулись с финской и которые остались навечно в северной земле. И Вавил, зять по средней дочери Нюре, там же сложил свою голову.Наступили новые ожидания. Их Степан и Стафий – на фронте. Никаких вестей от Петра, зятя по самой старшей из дочерей Настасье, который был кадровым офицером-кавалеристом и который встретил немцев под Киевом. Он успел эвакуировать на родину жену и дочь Нину.
А тут доставлял беспокойства и самый младший из Батуриных – Егорка. Года его не подошли, и он после окончания школы работал в колхозе учётчиком. Смекалистый был парень. Родители замечали, что после уборки урожая Егорка стал всё чаще наведываться в Шадринск с хлебными обозами. На вопрос, что за охота туда ездить, сын уклончиво отвечал: «Мужиков-то осталось раз-два и обчёлся. А бабам одним с мешками тяжело управляться. Вот я и напросился». Родители вроде бы одобряли желание сына, но подозрение, что всё это неспроста, не давало покоя.
Настасья вместе с дочерью поселилась в своей избе, которую, как чуяли, что вернутся, не продали. Настасья устроилась фельдшером здесь, в сельском медпункте, а дочь вскоре отдала в начальную школу.
Евдокия Шадрина, перейдя жить к родителям и тем самым пристроив сыновей для присмотра к матери, от зари до зари работала в поле, на ферме – куда пошлют.
Средней, Нюрке, бесплодной бабе, было полегче. Жила одна. Проводила на фронт второго мужа Андриана и определила для себя наперёд: если и выживет на этой войне, всё равно не вернётся к ней. Какая жизнь может быть без детей, думала она. Раньше или позже, а крах такой жизни придёт. Стала привыкать к одиночеству, мириться с ним.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента